u017 Время подождёт

    Накануне рождества городок замирает в умиротворении. Всё опрятно, снежно и бело, и даже если снег не выпал, тротуары вычищены, как у хорошей хозяйки плита. Улицы малолюдны. Почтенные горожане собрались у домашних очагов, над которыми в ожидании подарков от Санта Клауса развешены полосатые чулки. И ароматы жаркого и окорока, пирогов и пирожных, ванили и перца примешиваются к уютному запаху дыма из труб.
     Совсем другой город застанете вы двумя днями раньше. Кажется, что этот город брызжет весельем, но оттого, что пасть тревоги сжимает его слишком сильно. К  сочельнику истерика исчезает, не оставив даже следов на тщательно выметенных дорожках, и улицы заполняет мирная тишина – чтобы в свою очередь смениться криками продавцов и зазывал аттракционов, шумом праздничной толпы и грохотом петард.
     Вполне естественно волноваться перед исповедью. Сочтёт ли духовный отец  твои грехи незначительными, или придётся отправиться на год в прошлое, чтобы исправить ошибки? Именно исправить, а не загладить вину и не замолить грехи. Поистине, изобретение, позволившее возврат в прошлое, было самым великим со времён торжества инквизиции.
     За два дня до сочельника я был у Мартина и Люси. Март мой старый школьный товарищ, а женаты они с Люси всего-то полгода. Люси любит улыбаться про себя и напевать, когда её никто не слышит. Я в то время посещал последний курс университета под эгидой единой христианской церкви, и ещё целая вечность оставалась до принятия сана. Как же я был молод тогда! А молодость – это целая жизнь.
     В сумерки, когда окна, я пришёл в их съёмную квартирку на втором этаже старого дома в квартале Эйнштейна. Скромную, но тёплую и обжитую и уютную квартиру, где каждая вещь уютно нашла своё место. Март был ещё в церкви. Так было уже много раз – я ждал его в комнате.  Люси возилась на кухне; котлетки из салаки в её исполнении пахли, будто обед в хорошей ресторации.
     Вернулся Мартин. Мало кто приходит с Исповеди совершенно спокойным, это правда. Но сегодня Мартину было особенно не по себе. Он хмурился, пока менял промёрзшие башмаки на согретые у камина шлёпанцы. Потом  обернулся к Люси, и его улыбка была почти обычной. Он прищурился, будто что-то припоминая.
     – Ну как, Люси? Ты была сегодня у доктора?
     У Люси, как оказалось, были сегодня свои причины для тревоги.
     - Да, - сказала она. – Доктор сказал – да.
     Она порозовела, но не потому, что девушкам положено краснеть, говоря о продолжении рода, а от счастья.
     – Ты не волнуйся за меня, Март, всё хорошо…
     – Конечно, всё хорошо, - воскликнул Мартин, мгновенно превращаясь из угнетённого чем-то человека в будущего счастливого отца. – Всё будет отлично! И с тобой, и с мальчиками…
     - У мальчиков? – удивилась Люси. – У нас будут мальчики? Нет, погоди, мальчишки – сразу двое, да? Близнецы? Но откуда ты знаешь?
     Март уже сообразил, что сболтнул лишнее, и метнул мне взывающий о помощи взгляд.
     – Конечно, всё будет у вас хорошо, - торопливо вмешался я. – Я не доктор и не предсказатель, но рискну сказать то же самое: всё будет прекрасно! И у вас будут мальчики… и девочки тоже.
     Но Люси, волнуется она или нет, знает своего мужа очень хорошо. Так же прекрасно знает, как то, что все люди хорошие и добрые.
     - Ты вернулся из будущего? – она подошла к мужу и взяла его лицо в свои ладони так, чтобы заглянуть в глаза.
     – Ты кого-то обидел? И всё помнишь? Бедный мой.
     – Да, Люси, – Март даже зажмурился. – Но я больше не буду.
     – О господи, ну конечно, не будешь. Тебе страшно?
     – Ничего страшного, – храбро соврал он.
     – Да, наверное, все когда-то проходят через это. Но скажи мне: у нас правда будет двое мальчишек?
     – Да, - подтвердил Мартин. – Это правда! Так и будет, Люси. И я… я… а давайте ужинать, - сказал он жене и моей спине, потому что я давно смотрел, раздвинув занавески, как за окном падает снежок. – Что у нас сегодня, Люси?
     И как всегда, никаких «Людвиг, ты ведь поужинаешь с нами?»  И так ясно, что останусь и поужинаю. И вечер стал похожим на сотню других вечеров, которые я у них провёл. Вот только Мартин стал другим.
     Только небольшой процент людей сохраняет память о прожитом будущем. Эта память почти всегда неполная, но люди страшатся даже смутных воспоминаний. Гораздо легче выйти из кабинки исповедальни, ничего не зная о времени, которое только предстоит прожить. Будущего не было. Новая вероятностная линия стремится повторить старую – но крайне редко повторяется в точности. Потому что, не помня о старом будущем, мы помним о сделанной когда-то ошибке.
     Хорошо ли перебирать события-самоцветы, и простую гальку бус, нанизанных на нити времени? Нельзя играть камушками будущего, как ребёнок леденцами. Но для Люси будущее не леденцы и не холодные камни, не узлы и не петли. Для неё грядущее – солнечный свет на гладком полу. Яркий, цветной и праздничный рисунок, чёткий узор, рождённый светом, прошедшим сквозь витражное окошко.
     И я хотел бы, чтобы моё будущее было таким же простым и ярким.
    Мартин смотрел на меня  несчастными глазами, и было ясно: ему нужно со мной поговорить. Я сжалился. И между котлетами с фасолью и шоколадом с жареными лепёшками упомянул, что друзья Мартина по колледжу (их я тоже знал) все уже исповедовались, а заодно сдали зимнюю сессию, и по этому поводу собираются кутнуть сегодня вечером в «Сером парусе».
     Состоялся коротенький разговор о том, что Мартину непременно надо туда пойти. Мы не спеша допили у камина свой шоколад. Потом я ушёл, предложив Марту не торопиться. Ведь Люсинде тоже надо было с кем-то поговорить.
    
     В «Сером парусе» было уютно и спокойно, и вряд ли здесь поместился целый выпуск инженерного колледжа, задумай ребята на самом деле устроить тут встречу. Март пришёл раньше меня, но даже снег на его плечах ещё не успел растаять. Я молча подсел к нему. Он заказал подогретого вина. Для Люси будущее – узор из солнца и витражного стекла, но Мартину больше нравится смотреть на будущее и настоящее сквозь стекло стакана.
     Рядом с нашим столиком стояла ёлочка, украшенная шарами и бантами. Золотые шары, замечательно блестящие, отчётливо отражали весь маленький зал, столы и клетчатые скатерти, бокалы и наши лица. Я подметил, с каким выражением Март поглядывает на своё отражение.
    – Ты хотел поговорить со мной, – сказал я. Март проглотил вино и отставил стакан, прямо посмотрев мне в глаза. Как когда-то давно, хорошим взглядом смелого человека.
    – Несколько часов назад ты исповедовал меня, Людвиг, – сказал он спокойно. – Понимаешь, да? Я так привык советоваться с тобой – с тем тобой, которым ты станешь. Вот и хотел по привычке тебе пожаловаться. Не с Люси же обсуждать мои проблемы? Я и так зря её растревожил.
    – Ты не сможешь скрыть это от неё, лучше сказать сразу - возразил я. Он кивнул.
    – Ты будешь хорошим пастырем. Ты сделал блестящую карьеру и снова сделаешь, по-другому и быть не может! Но сейчас ты не годишься мне в духовные отцы.
    – Март, - сказал я примирительно. - Память о будущем недолго мучает людей. Это быстро проходит.
     – Надеюсь, ты всё хорошо выучил, – сказал он терпеливо, как префект первоклашке. Кем он был сейчас? Молодым человеком или прожившим целую жизнь? Он опять посмотрел на своё отражение, тоскливо взглянул на меня – и не выдержал.
    –Теория, святой отец! А знаешь, как это здорово – выйти из кабинки и не понимать, что ты уже в собственном прошлом!  Уйти спокойно домой и не знать, что ты потерял год. Или больше, чем год. Людвиг, разве нас не учили, что возврат на большой срок противен богу?
    Я тоже посмотрел на наши физиономии в шаре, вытянутые, свежие и безусые.
    – Сколько лет ты помнишь, Мартин? – спросил я. Март через силу улыбнулся и открыл рот для ответа. Но в этот момент дверь добропорядочного семейного кафе завизжала, распахиваясь, и стукнула ручкой в недавно оштукатуренную стену. А в распахнутую дверь ввалилась толпа студентов, способных заглушить не только наш разговор, но и главный городской оркестр. На их лицах была прямо-таки написана решимость не останавливаться прежде, чем они обойдут все злачные места в городе.
    – Март! – обрадовался один из них. – Гуляем, Мартин, сессию сдали! Присоединяйся к нам. И преподобного друга веди!
    – Какой ты громкий, Теодор, – проворчал Мартин.
    – Да что с тобой? Если денег нет, я угощаю. Или займи у меня, и дело с концом.
    Уже сдвигали вместе покрытые клетчатыми скатертями столики, не дожидаясь согласия владельца кафе, и приставляли их к нашему, не дожидаясь нашего согласия. Девушка в накрахмаленном переднике принесла бутылки и выговаривала господам студентам, но не грозно, а с улыбкой. Мартин уставился на тёмное окно. Думал о мраке или снова рассматривал отражение в запотевшем стекле –  свое лицо среди множества других, до неприличия юных и до глупости счастливых. Я видел, как хочется ему присоединиться к пирушке.
    – Завтра, Людвиг, – сказал он, позволяя налить в свой стакан пенистого вина. – Завтра расскажу. Если тебе интересно.
    Звенели смех и посуда. Запах жаркого и ожидание праздника наполняли воздух. Бурлила в жилах кровь, а может быть, вино. И вместе с ребятами сидел я, равный среди равных. Вся жизнь впереди и вся молодость…
    Раздался звон разбитого стакана, сопровождаемый глупым смехом. Я опомнился и встал, стряхивая с брючины осколки и розовые брызги.
    – Хорошо, Мартин. Всё завтра.
     
    Окна бросали на тротуар квадраты тёплого света, и за каждым шла мирная вечерняя жизнь. Я немного подождал у входа в переулок – вдруг Мартин решит меня догнать. Но он пьянствовал и не хотел ни о чём вспоминать. Тогда я медленно пошёл к церкви.
     Преклонив колени перед аналоем, я попросил у бога прощения, что думаю о себе больше, чем о нём.
    Органист уже ушёл; ушли мальчики из хора. Но недолго я извлекал звуки из большого и послушного, как домашний слон, инструмента. Грубый окрик снизу прервал музыкальные упражнения. Иногда я думаю, что мелодии, которые рождаются в моей душе, послужили бы делу Бога вернее, чем задания, которые даёт мне орден. Если бы только я мог отдавать музыке немного больше времени.
    – Это ты, что ли, Людвиг? – спросил сторож, когда я спустился. – Я не узнал тебя. Ты играл сегодня что-то очень странное! Пора закрывать двери, знаешь ли. Да ты пьян, что ли?
    – Просто это не для органа. Прости. Я уже ухожу.
    В самом ли деле вещи, рождённые для фортепьяно, не звучат в исполнении органа, или благородный инструмент был оскорблён тем, что на него обрушилась тоска чужого будущего?
     
    Завтра.
    Я провёл ночь в университетском общежитии. Возвращённое прошлое  было холодным и ясным, как каменные, с большими окнами коридоры колледжа. Привычный распорядок, ничуть не менее строгий, чем в младшей ступени, вечернее  построение и список послушаний, просяная  каша на ужин, деликатное похрапывание соседа по комнате – всё было болезненно знакомым, моим. Я никуда не уходил отсюда. А будущего, которое я помнил, уже не существовало.
    Пройденный путь не может повториться. Через несколько недель я предстану перед комиссией. Перед теми, с кем работал, дружил, перед начальниками и подчинёнными. Меня подвергнут меня экзамену, без всякой предвзятости, без снисхождения и скидок на будущие заслуги. Может быть, меня  признают достойным прежней моей должности. Если, конечно, я вообще смогу прийти на экзамен. Но сначала надо выполнить то, для чего я здесь.
    Я долго писал короткий доклад за столом с сосновой столешницей, в которой я помнил каждый сучок и каждую щербинку. Потом лёг. Но чтобы заснуть, мне пришлось использовать  методику, которой я ещё не владел в этом времени.
    Я сбежал с утренней службы, но всё равно явился в церковь непозволительно поздно. На ступени храма как раз высыпала толпа детей, их встречали родители.  Завтра у малышей первое причастие. Эти ясные лица и звонкие голоса - будущая головная боль кого-то из духовных пастырей. Семилетние дети  принимают мир, как он есть – ясным и внятным. Но не всегда. Я слышал, как один из мальчиков спрашивает у матери:
    – Что, если я не захочу возвращаться в прошлое? Не хочу, и всё?
    – Тебе же объяснили. Просто не нужно никого обижать. – Это ответила не мать, а девочка рядом с ним.
    – Ты ещё успеешь об этом подумать, - твёрдо сказал я мальчишке. – Хотя бы до конфирмации. Маленьких детей в прошлое никогда не отправляют, это запрещено.
    – Правда?
    – Конечно.
    Они недоверчиво уставились на мою форму семинариста. Я вошёл в храм, провожаемый  взглядами. Мальчик улыбался, как человек, которому подарили прощение. Неодобрительно взирали матери. Одна из них очень строго сказала «пойдём, Элиза», и увела девочку, улыбнувшуюся странному студенту ясными синими глазами.
    Будь я лишён памяти будущего, я непременно  вспомнил сейчас этих глаз, которые совсем недавно видел при свете погожего утра. Глаза шестнадцатилетней девушки, распахнутые, как летнее небо. Такие же доверчивые, как глаза семилетней девчушки, от души улыбавшейся незнакомцу…
    Как сумрачно бывает в эти дни в светлом храме.
    Вызывая удивление прихожан, я прошёл длинный ряд  конфессионалов почти до конца – пока не услышал голос, который искал. Голос преподобного Кристиана Кесселя,  заведующего кафедрой практических дисциплин, который преподавал… преподаёт у нас схоластику.  Дожидаясь, пока он освободится, я присел на скамью под неодобрительными взглядами пожилой женщины, истощённого человека средних лет и молодого человека с большой гемангиомой на щеке. Едва показался Кессель, я поспешил завладеть его вниманием. Учитель  хмуро взглянул на меня.
    – Людвиг, ты уверен, что я могу сейчас уделить тебе время?
    Я был уверен.
    – Время подождёт, отец Кристиан, – ответил я, вежливо  и настойчиво  закрывая дверь исповедальни перед носом удивлённой прихожанки. – Отдел Тэ-восемнадцать, триста-эм, точка восемнадцать ноль три.
    Кессель снова взглянул на меня. Без удивления, хоть и с любопытством.
    – Хорошо, Триста-эм. Должен напомнить вам, что очередное заседание особой комиссии состоится семнадцатого января. Что я должен делать?
    Он коротко кивнул, выслушав мои распоряжения. Шагнул ко входу и пригласил женщину войти.
    – Замени меня пока, Людвиг.
    Укрывшись за перегородкой, я видел короткий ритуал причастия. Кусочек освященного хлеба, предназначенный женщине, был просто хлебом, без специальных добавок. Я видел на экране перед собой её данные: Мария-Тереза Штерр, основные узлы биографии, вязь специальных символов. Центральный компьютер не допускал отправки её в прошлое. Да иначе Кессель и не поручил мне эту исповедь: у меня уже не было перстня, способного активировать  механизм темпорального перемещения.
    Кессель ушёл, а я остался слушать через решётку слова исповеди. Горький рассказ матери, сын которой оказался не слишком хорошим сыном.
    – Я просто потерялась от отчаяния. Я так хотела бы вернуться во время, когда ещё можно всё исправить. Я… я пыталась сделать ужасное. Украсть… убить.
    – И у вас ничего не вышло, - сказал я утвердительно.
    – Нет, нет. Я не смогла.
    – Конечно, вы не смогли. Расскажите мне подробно, как всё было.
    Я слушал. Я объяснял, почему она, совершив преступление, не добилась бы главной цели. Я отпустил её грехи. Наше дело – снимать тяжесть с чужой души. Тем или иным способом. И принимать эту тяжесть на себя. Не об этом ли хотел мне напомнить  Кессель, когда  оставил меня делать за него рутинную работу?  Мой старый учитель знал о возвратах в прошлое не только из учебников . Что бы ни случилось, делай, что должен. И ни о чём не жалей.
    Мария вышла через специальный коридор для исповедавшихся. Каждый может видеть приходящего на исповедь, но никто не видит уходящего. Никто не узнает, покинул он конфессионал через несколько минут после начала исповеди – или тоже после исповеди, только годом раньше. Таинство соблюдается строго. Компьютер назначает для каждого время причастия так, чтобы знакомые не встречались в храме.
    Кессель пришёл и ушёл. Молодой человек с красными пятнами, безобразившими его лицо, не вышел через особый выход сегодня. Истощённым болезнью человеком занимался снова я. Он не пытался что-то изменить, он примирился со всем, ни о чём не просил. Возврат в прошлое не исцелил бы его, но дал бы ему немного времени. Только ткань реальности нельзя трепать из простой жалости.
    Наконец Кессель уведомил, что всё в порядке.
     
    Всё было заранее просчитано и выверено. Мне оставалось проконтролировать один событийный узел: Мартин не должен встретиться с женой раньше восьми вечера. Всего несколько часов – и моя миссия будет окончена.
    Полчаса назад Мартину передали телефонное сообщение, и он отправился к зданию высшей школы – той самой, где и я учился… буду учиться… куда попробую поступить по окончании семестра. Я полагал, что Мартин воспользуется трамваем, и пошёл пешком, позволяя ему себя опередить. Когда я увидел его выходящим из дверей школы, то понял, что он не заметил бы слежки, даже сиди я с ним рядом. Март размахивал зажатым в руке синеватым листком с печатями, и явно ничего кругом себя не видел. Я пристроился и пошёл рядом. Людвиг не смотрел на меня; решив перебраться на другую сторону улицы, он сунулся под колёса экипажа. Я оттащил его на тротуар и поспешно повёл прочь от свистка полицейского.
    – Людвиг, – сказал он, отстраняясь. – Как тебе это нравится? Этого извещения я ждал четыре месяца….И девять лет. Зачем это мне прислали сейчас? – Он засмеялся и взмахнул казённым листком бумаги, на который сыпался снег. – Людвиг, почему мы не становимся моложе, возвращаясь в прошлое? Физический возраст берёт своё, пусть не сразу.
    – Я думал, что это тебе давно известно, как и любому другому.
    – Трудно этого не знать, – усмехнулся он. – Но так иногда не хочется верить тому, что знаешь. Хорошо быть молодым… да, так хорошо. Хоть денёк. – Он с завистью посмотрел мне в лицо и сразу отвёл взгляд. – Людвиг, у меня выпал зуб. Мне этот зуб выломал коновал из госпиталя Святой Катерины, в семьдесят шестом, зверски так выломал. Зуб с утра шатался, а час назад вылетел от кусочка хлеба, совсем не больно. Время действует без лишней жестокости, да? Тринадцать лет, Людвиг. Они висят на мне, как булыжники.
    Он и правда выглядел не то постаревшим, не то просто уставшим и осунувшимся. На лист казённой бумаги, которым он только что размахивал, падал снег – и не таял. Карета скорой помощи пронеслась мимо нас, наполняя воздух пронзительным звоном. Толпа шла по тротуару, обтекая нас слева и справа.
    – Тринадцать лет, – повторил я. – Тебя вернули на тринадцать лет, и ты все их помнишь? Это и есть то, о чём ты хотел вчера со мной поговорить?
    – Я не все их помню, – сказал Март и спрятал извещение в карман. – Идём сюда.
    Он направился к бару, но передумал и повёл меня в проход между домами. Тут, в узком длинном внутреннем дворе, продавали гусей, тушки и живых, и было полно домохозяек. Домохозяйки кудахтали ничуть не тише несчастных гусей. Встав у пустого прилавка, мы могли говорить свободно.
    – Я собрал темпоральный двигатель, – объявил Мартин. – Я сделал эту машинку, хоть меня и сочли неспособным к темпоральной физике!
    – Понимаю, - сказал я. - Ты собрал двигатель из чувства противоречия. Оттого, что тебя не приняли в высшую школу.
    – Да, наверное. Но я остановился бы на уровне чертежей, только  мне очень  нужна была эта машина… Иначе зачем я это сделал? Я не помню, как это было в первый раз. Я знаю только то, что ты мне рассказал. Меня два раза возвращали на два года, к моменту, когда я ещё не начал воплощать теорию в реальность. Этих четырёх лет я лишился.
    Он сделал паузу, невольно входя в роль рассказчика.
    - В первые я собрал этот дьявольский переместитель, чтобы спасти сына… и Люси, потому что она тоже могла не выжить, потеряв ребёнка. Только не говори мне, что все женщины переживают что-то в этом роде. Во второй раз на меня покушались и забрали чертежи, в результате машинка была собрана не мной и немногим позже. Этого я тоже не помню. Зато хорошо помню третий раз. – Он улыбнулся. – Я испугался… да, я боялся за Люси и мальчишек. Я сам отдал чертежи. И я не мог больше выносить изуверских ваших методов. Мы собирались уехать в Вест-Индию, добрались только до Лиссабона… Там дикая страна, там церковь не царит так безнадёжно. Теперь я понимаю – это было так наивно, попытка убежать от исповеди…
    В общем, я думаю, мне суждено было сделать машину, повторись эта история хоть сотню раз. И вы, святые отцы, тоже не могли это остановить. Как вы не старались, выходило только хуже. Вот почему ты отправил меня на девять лет ковыряться в собственном прошлом, когда нас взяли в порту тёпленькими. Любезно рассказал мне всё и сохранил память.
    – Это было необходимо, Мартин.
    – Ещё бы…Но теперь всё будет правильно, Людвиг? Камни, которые на мне висят, не смогут погубить человечество?
    Я подумал про камни. Я уже говорил, что каждый представляет будущее по-своему. Так вот, моё будущее – это серые булыжники мостовой восемьдесят третьего года. Рождество было в тот год бесснежным, улицы странно пустыми. Город пустел страшно, очень страшно для людей, имеющих специальную выучку и находившихся достаточно близко к центру событий, чтобы эти события осознать. Люди, которых отправляли назад, чтобы они могли исправить ошибку, стереть обиду, предотвратить преступление – исчезали не только из перемещающих кабинок исповедален, они исчезали из реальности.
    Если бы в нашей реальности не родилась идея темпорального двигателя, сложно сказать, во что превратилась бы наша жизнь. В неё могло войти ядерное или гравитационное оружие. Или, например,  двигатель внутреннего сгорания и другие отравляющие воздух удобства. За последние пятьдесят лет пятнадцать раз начиналась война.
    Под особым присмотром находятся умельцы, сумевшие самостоятельно набрести на идею темпорального двигателя. Далеко не все из них доводят общую идею до конкретного воплощения. Сконструировать же  установку в домашних условиях практически невозможно: слишком сложные технологии, слишком редкие материалы. Но мой друг Мартин оказался знакомым с нужными людьми, и его шальной талант  в самом деле привёл к серьёзным последствиям.
    Более серьёзным, чем он знал.
    – Да, – сказал я твёрдо. – Теперь всё будет так, как должно быть.
    – Ну что же, – сказал Мартин. В глазах его лежала тень, хотя ещё не стемнело. Но смотрел он прямо, как человек, который знает – и не боится.
    – Скверно, что так быстро. Да не смотри так на меня – я же знаю, что мне не зря оставили память. Зато не будет больше сомнений и трусости. Наверно, так лучше всего.
    – Лучше всего купить гуся, – произнёс кто-то наставительно. –  У нас. И незачем это долго обсуждать!
    Я оглянулся. Толпа говорливых женщин успела рассосаться, и в маленьком дворе, в качестве потенциальных покупателей, остались мы с Мартом. Торговец выжидательно таращился из-за прилавка. Уже не пустого:  на нём оказались разложенными свёртки из плотной бумаги. И большой нож. Должно быть, этим ножом гусям рубили головы. Мартин увидел нож и отшатнулся.
    – Ну, что же вы? – напористый продавец заулыбался не без обаяния. –  Разве бывает рождество без гуся?
     Я усмехнулся и сунул руку в карман, не зная, хватит ли у бедного студента денег.
    – Студентам – скидки! – жизнерадостно объявил он, отбирая у меня деньги, и тут же вручил увесистый свёрток.
    – Подожди меня, Март! – закричал я.
    Мартин, который не интересовался гусями, был уже в конце двора. Он остановился, скомкал предписание и выбросил в бачок, как неудавшийся черновик. Снял нательный крест, нерешительно подержал в горсти.
    – Куда ты сейчас, Март?
    – Надо вернуть деньги Теодору, – улыбнулся он. – Ты ведь любишь Люси, Людвиг, я знаю. Не только как сестру любишь. Ты её не оставишь одну. А я теперь так стар. Знаешь, я ведь пытался однажды тебя убить, прости.
    – Да, я помню, – сказал я. Этого нельзя было говорить, но я не сдержался.
    – Вы слишком рано сняли нательные кресты и привлекли внимание особой полиции. Не стоило так демонстративно отрекаться от церкви. И я был в группе захвата, по долгу службы. Да, приглядись, приглядись ко мне получше! Не только у тебя выпадают зубы. Я тоже меняюсь.
    Я откинул капюшон форменного пальто. Ещё утром в моих тёмных волосах появились  седые прядки. Седина впервые показалась после того дня, когда я, опоздавший, стоял над остывающими телами Мартина и Люси. Сейчас она снова должна быть очень заметна. Я попытался рассмотреть себя в витрине магазина. Мы стояли рядом и смотрели на отражение в тёмном стекле. Потом Мартин перевёл взгляд на меня, спокойный, дружеский. Спрятал крестик во внутреннем кармане пальто. Я ждал, что он что-нибудь ответит – например, спросит, какого чёрта я так долго слушал и молчал. Или просто даст по морде. Или предложит пойти с ним. Но он молча отвернулся и ушёл.
    Было холодно, ветер задувал под полы, я стоял столбом и смотрел ему вслед, с нелепым гусем под мышкой. Слишком решительно уходил он, чтобы я стал ему мешать. Слишком неотвратимо стремились к одной точке вероятностные линии, чтобы мне надо было им помогать.
    На ратуше пробили часы, и я вздрогнул. Я стоял неподвижно уже полчаса.
    – Людвиг?
    – Здравствуй, Люси.
    Я повернулся не сразу. Постоял, стирая с лица тяжёлое выражение, и только потом посмотрел на девушку, возвращавшуюся со службы.
    Какой тоненькой она казалась, несмотря на меховой жакет. Тонкой и маленькой. Тёмная чёлка из-под берета. Длинная, но не форменная юбка. Трещинки в углу губ. Встревоженные глаза.  Господи, как я любил её тринадцать лет назад. Я любил её, но она выбрала Мартина, а я выбрал целибат.
    Как жестоко сбываются мечты.
    Я изменил образу худенькой девочки, смотревшей на меня с отчаяньем и надеждой. Теперь я любил другие глаза. Светлые и спокойные, как летнее небо. Что с того? Тринадцать лет спустя я был на девять лет старше обладательницы голубых глаз. Теперь нас разделяет двадцать два. Сегодня утром у церкви я видел её семилетним ребёнком. Это для неё я сложу через тринадцать лет  мелодию, которую играл вчера на завывающем органе.
    – Людвиг, – нетерпеливо позвала Люси. Она не знала о моих переживаниях. Мимо нас проехала шумливая машина. На этот раз полицейская.
     – Людвиг, ты случайно не видел Мартина? Он должен был зайти за мной на работу, мы договаривались сегодня зайти к тёте. Не знаю, что со мной сегодня, я за него беспокойно. Это глупо, да?  
    Да, она очень любила Марта. И явно и чувствовала наступающую неотвратимость времени. Падение секунд, тяжёлых, как шаги. Падают капли – и сближаются линии. Это явление математики называют римановой впадиной: попытки что-то сделать меняют варианты, но не отклоняют вероятности от точки исхода. Я просматривал их, я даже помнил несколько вариантов развития событий. Удар копыта лошади, испуганной запущенной нарушителем римской свечой.  Потасовка в трактире, и стакан, брошенный пьяницей в чужую физиономию, попадает Мартину в висок. Офицера особой полиции проявляет чрезмерное рвение … впрочем, Мартин не выкинул нательный телерекордер, который транслирует на центральный компьютер информацию об узловых событиях. Но крест не касается тела и не отправит медикам тревожного сигнала.
    – У Мартина появилось неотложное дело, – сказал я. Мне самому тоже надо было закончить одно дело. – А сейчас он пошёл к товарищу, вернуть небольшой  долг. Знаешь, Люси, Мартин обещал мне один конспект, но мне надо бы поскорее. Можно, я пойду и возьму его? Я отлично знаю, где у него лежит  та тетрадка.
    – Конечно, пойдём, – спохватилась Люси. – У всех ещё полно дел, а тут я со своей нервозностью…
    Мы пошли.
    Сумерки наполнили тенями квартирку Люси и Мартина. Я видел, что теперь она по-настоящему боится, сама не зная чего. Но я, Иуда, только и сказал ей:
    – Это тебе, положи пока на холод, – и сунул девушке в руки опостылевший свёрток, наконец-то освободив руки, измазанные гусиной кровью. Свёрток протекал. Плохо жить с руками, липкими от крови. Но ещё хуже их умывать.
    В полной вечера квартире тикали часы. Где-то далеко роковые линии собирались  в одну точку. Сейчас я заберу тетрадь, в которой талантливый студент аккуратно делал записи. На эти записи никто не должен случайно наткнуться. Я заберу их и смогу уйти.
    – Электричество ещё не дали, – сказала Люси. Я слышал, как она зашарила на полочке в передней в поисках зажигалки или спичек.
    – Уже почти праздник, как же ты забыла, – возразил чей-то голос – Электричество дают раньше и на всю ночь.
    Загорелась лампочка в комнате, тускло освещая переднюю. Загорелась ещё одна, в подъезде. Стоявший на пороге человек оказался окружённым светлым ореолом.
    – Март, – с облегчением сказала Люси, бросаясь к мужу. – Ой, дорогой мой, где ты так измазался? Иди, умойся… нет, дай мне пальто, я сама отчищу.  Господи, тебе нехорошо? Что с тобой?
    – Всё хорошо, Люси, – сказал Мартин – бледный, с испачканными рукавами и совершенно больным взглядом.
    – Меня принимают в высшую школу, помнишь, я ещё летом отправлял запрос? Меня приняли, и всё у нас с тобой будет отлично. И я тебя не оставлю, что бы ни случилось. Я буду с тобой. Сколько смогу. Всегда. Люси, как много мусора в городских баках…
    Он бросил на стол мятый и тоже испачканный, но добросовестно разглаженный зеленоватый листок с печатями. Извещение о зачислении. Предписание явиться на занятия.
    – Пойдём, – сказала Люси. – Пойдём же.
    Люси увела мужа мыться. Я был забыт, как и мой гусь. Брошенному на письменный стол гусю всё было безразлично. Я был обескуражен и рад.
    Тот вариант реальности, где Мартин погибает, был самым простым  и самым надёжным. Он не сбудется, раз Мартин пришёл домой. Центральный компьютер счёл перспективным и страховочный вариант, но моё руководство его не одобрило. Тем не менее, Мартин выкарабкался, и в этом я чувствовал свою вину. Человек сам делает выбор. Но каким был бы выбор Мартина, если бы я не дал понять, что я уже не тот юный Людвиг, который мог стать Люси настоящим мужем и надёжным другом?
    А если бы в своё время не сделал всего возможного, чтобы спасти их сына?
    А если бы не организовал грамотного прессинга, вынуждая Мартина отдать чертежи – струсил бы самый отчаянный, ни один нормальный человек не выдержит специальных методов…
    Зато теперь у Мартина всё в порядке. Ему ни к чему заново изобретать велосипеды, будут дела поинтереснее. Его ждёт замечательная работа, отличная техническая база. И достойное руководство, конечно же.
    Всё будет как надо. Я не могу заглянуть в будущее, чтобы сказать это точно, потому что невозможен механизм, способный отправить нас на несколько лет вперёд. Но и эта ветка, по расчётам центрального  компьютера, тоже обещает быть удачной.
    Ну а если нет – время потерпит.
    Мартин в соседней комнате что-то невнятно пробормотал. Ему было плохо. К сожалению, часто отправленные в прошлое на большой срок именно так адаптируются к новому времени – через болезнь. Болезнь редко бывает опасной, но всегда изнурительной. После болезни Мартин изменится, будет выглядеть старше.
    Я ушёл, тихонько прикрыв за собой дверь. Помочь я не мог, и мне пора было возвращаться в свой колледж. Я и так непростительно прогулял целый день занятий.
    На площади перед ратушей собирали карусели и киоски. Через мост тянули гирлянду электрических ламп. Будет большая праздничная иллюминация. Послезавтра сочельник. Светлое, белое, снежное Рождество. В эти дни реальность прекращает плыть и меняться, снова становится устойчивой и надёжной. Люди, освобождённые от тяжести обид и ошибок, спокойны и добры друг к другу.
    – Господин Людвиг, – услышал я.  – Подождите!
    Запыхавшийся сторож, который вчера выставил меня из церкви и сказал, что я играл что-то странное. Он с улыбкой протянул мне папку.
    – Отец Кристиан записал это для вас. Велел не терять.
    В папке нашлись ноты. Наивная мелодия, которую я тринадцать лет назад (или вперёд) написал для девочки, которую знал девушкой. Записи я старательно уничтожил перед уходом, как и все лишние бумаги.
    Мимо нас оживлённой, уже праздничной толпой шли военные и лицеисты, домохозяйки и рабочие с фабрик. Безмятежно и громко болтая с товарищами, шёл студент с гемангиомой на левой щеке, он показался мне знакомым.  Я подумал о нём и тут же забыл. Зато вдруг вспомнил, как зовут сторожа.
    – Спасибо, Иоганн.
    – У вас усталый вид, Людвиг. Вам нездоровится?
    – Всё в порядке.
    У меня немного кружилась голова. Было холодно. Может быть, я и в самом деле заболевал. Заразился от Мартина, не иначе. Беднягу Марта угораздило разболеться накануне праздника. Доктор сказал – не опасно для жизни, но и ерундой не отделается, точно проваляется все святки. А мне заболеть сейчас не страшно. Лазарет намного лучше карцера, а карцера мне не миновать. Вчера я не сумел пообщаться с господином Лайдном, пришлось улизнуть сегодня, да ещё на целый день.
     Строгости дисциплины временами раздражают ужасно. Даже самому иногда бывает странно: неужели это я собираюсь, окончив летом колледж, готовиться к вступлению в орден? Музыка требует не меньшей внутренней дисциплины и самоотречения, но при этом никто не сажает под арест начинающих музыкантов. И господин Лайдн очень хвалил сонату, которую я ему показал.
    Я бережно стряхнул снег с с нотной папки.
    Слуг и работников у церкви очень много. Но так мало настоящих композиторов.