Высокие потолки гасят звук. Розовая пена, остывая, медленно и с тихим шипением выпускает пузырьки воздуха. Пахнет ацетоном, масляной краской и самую капельку — чужим одеколоном. Дорогой гость сегодня зашёл, богатый.
— Да, вид у него немного пришибленный, но это самый лучший мастер, мать его! — начальник включил полный свет и делает указующий жест.
— Что-то не верится, — вяло улыбается гость.
— Я знаю, он не похож на тех, с кем вы привыкли работать. Он вообще мало похож на нормального человека, что правда, то правда. Но он — лучший! — Карим повторяет «лучший» с таким жаром, словно не клиента убеждает. Сейчас он пытается поверить себе. Вот, снова набрал воздуха, сейчас начнется.
— Послушайте, господин Трилунный, я знаю этого парня лет десять. Он пришел к нам совсем мальчишкой, с детским пушком вместо щетины; и я всякий раз утирал ему сопли, когда из-под распылителя выходило не то, что он, мать его, себе вообразил. В те времена ему хотелось создавать что-то сверхгениальное, ну, знаете, как у таких парней бывает, да. Было б хоть на каплю больше безумия — стал бы художником. Но в том-то и фокус, что он нормальный! — начальник хлопает себя по коленке и высокие потолки отзываются. Так могла бы звучать пощёчина. Последние аплодисменты комару. Всплеск рыбьего хвоста.
Пена шипит ацетоном и оседает.
— Карим, вы меня утомляете. Я всего-навсего плачу вам деньги, — коротышка в чёрном костюме издевательски тянет слова. — Немаленькие деньги. За эту скромную любезность от вас мне нужно одно: мастер, достойный вознаграждения. В моём раю нет дела для излеченного от насморка дегенерата. Дайте искусника. Виртуоза своего дела. И без этих восточных напевов. Вы же не на рынке торгуете, Карим.
— Обижаете, господин Трилунный! Вы думаете, этот чертов азиат парит мне мозги, так? Ну вот, слушайте: даже за ваши деньги я не отпустил бы парня ни в рай, ни в ад без особой на то причины. Он сейчас на пике формы. Работы расхватывают, как мороженое на пляже. И он может сорваться, если ему не отвесить порции новых впечатлений.
— А, хотите за мой счёт развлечь любимую зверушку? Всегда есть подвох, — фыркнул Трилунный , едва обнажая зубы, — Ладно. Дайте расписку, что этот заморыш не станет порабощать мир, и я устрою ему отличный пикник.
Карим перечеркнул воздух растопыренной ладонью и хитро прищурился:
— На мир у него не хватит пороху. Надеюсь. Мой врач говорит, это что-то генетическое, хандра или хондры… ипохондрии, нет, мать его, не помню. Какие-то штучки внутри. Именно поэтому я хозяин, а он мой работник, лучший работник. Парень никогда не станет начальником, куда уж ему вселенные захватывать.
Дверь за визитёрами закрылась. Яков бережно обтёр распылитель, отложил в сторону. Снял наушники и просипел вполголоса, глядя на обесцвеченный экран плеера:
— Яша, гвоздь в зубы, ты — босяк. И за это тебя берут в рай.
Блестящий кубик промолчал. Батерея плеера разрядилась.
***
« …хорошо, что ты пишешь редко, у меня уже мало сил для так радоваться. Но если ты станешь писать чаще, я попробую поискать ещё.
Яша, не хотела тебя огорчать, но есть поговорить. От когда ты уехал, пришли два человека с глазами хищников из зоопарка. Они даже надели форму, чтобы мне было приятно. Яша, они говорили ужасное! Даже Софтя Петровна врёт красивее, а ты знаешь Софтю Петровну. Будто бы ты столярной пеной написал над их логовом «цирк» и украл фикус с парадного. Я не поверила ни одному слову, а фикус отдала Тане с седьмой квартиры. Как можно так врать — не понимаю! У меня нет здоровья на спустить с лестницы, но наш Басик написал им в туфли.
Вчера они приходили уже в восьмой раз, я не видела, потому что почти не смотрела на домофон. А так кричать в дверь неприлично, что подумают соседи об их родителях!
Яша, если ты знаешь, как отклеить надпись, скажи маме. Эти биндюжники даже отбойным молотком не справились, чему их учили в жизни…»
***
В какой-то момент Якову показалось, что он постыдно теряет сознание. «Только не сейчас!» — взмолился он, однако ни тошноты, ни головокружения, этих навязчивых свидетелей капитуляции тела не последовало. Напротив, такая тёплая волна скользнула по телу, что мышцы воспряли, грудная клетка расширилась, а мысли заскакали с резвостью несносных детей — тех, что любую няньку вынудят схватиться за ремень.
Когда глаза притерпелись к яркому свету, Яков осознал, что зря лишил себя удовольствия поваляться обездвиженным минуту-другую. Пейзаж, развернувшийся из небытия, казался иллюзией, картиной безумного живописца, который задумал написать полотно, ограничившись всего двумя, но самыми дорогими красками. Толстые как колонны, блестящие золотом стволы деревьев тянулись вверх бесконечно, до хруста в шее, и терялись из виду за подушкой густого ультрамарина. Редкие ветки едва покачивались, подмигивая листьями, и даже вода, из которой поднимались исполинские растения, обнаруживала цвет мечты одного длинноухого царя. И вдаль и вглубь, и справа и слева — все искрило и переливалось в этом сказочном лесу. «Неплохо, только очень уж рябит в глазах», — усмехнулся Яков.
— Лестница в двух шагах от тебя. Иди по корням, так ноги не промочишь, — на звук этого свистящего фальцета Яков заозирался. И впрямь, у соседнего дерева топорщились ежом блестящие доски.
—Давай-давай, хозяин тебя ждёт, — подбодрил голос.
Лестница заскрипела веером ступенек. Взобравшись на импровизированный второй этаж, который по ощущению в лёгких больше был похож на четвёртый, Яков перевел дух и выпалил:
—А что, лифт у вас тут не придумали?
Блондин с аллергическим румянцем и вялым лицом замялся. Шаткая галерея плясала — он гарцевал на месте, как необъезженная лошадь. Выдержав долгую паузу, всё-таки ответил сквозь зубы:
— Здесь нет лифтов. Предупреждая вопросы, уточню: флиттеров тоже не завезли. И даже катеров нет.
— И катеров? — не уточняя, а скорее машинально переспросил Яков, изучая собеседника.
— Вплавь, что ли, добираетесь?
Блондин, не меняясь в лице, почесал где-то в районе талии свой зелёный балахон:
— Есть просто лодки. Правда, ими мало пользуются, корни мешают. Здесь все как-то пешочком, говорят, для здоровья полезней. Подвесная дорога почти везде проложена. Меня зовут Даниил, вот так — через два «и». Секретарь Эдуарда Ганиевича.
— Яков Иванов.
— Я знаю, — процедил секретарь. — Пошли? — и, не дожидаясь ответа, зашагал по вихляющим настилам, не касаясь перил. Яков попробовал игнорировать верёвки, но двигаться также легко не вышло — конструкция гуляла и шаталась, ноги предательски задрожали. И тут Яков понял, что произошло невообразимое — он действительно попал рай. Ничего из ряда вон выходящего не появилось: ни пения сирен, ни куринокрылых ангелов, порхающих с цветка на цветок, ни царских чертогов, маячащих сквозь кудрявые облака. Просто столкновение с реальностью, которая имеет свои границы. Шаткие мостки, верёвочные поручни, секретарь в зелёной рубахе до пят — это и есть персональный рай господина Трилунного. Что ж, каждому воздастся по вере его. Не рай, раёк. Потешное представление.
Путешествие вдоль перил длилось в молчании, пока секретарь не решил примерить роль гида:
— Направо расположены дома для гостей. Ходить не советую.
— Почему? — Яков откашлялся, и вполне миролюбиво уточнил, — Это запрет, или там в моей работе нет необходимости?
— И то, и другое. Эдуард Ганиевич не любит, когда по территории шляются. Там всё-таки известные люди отдыхать изволят. Сейчас, правда, пусто. А предметы обстановки он готовые с Земли выписывал, и не потому что дешевле — как раз цена для него значения не имеет.
Яков промолчал, и секретарь, истолковав тишину на свой лад, продолжил:
— Просто тут сложности с поставками грузов. Впустить врата могут что угодно, вот, к примеру, тебя. А выпустить — только равное прибывшему по весу. Пришлось тяжеленные комоды таскать.
Яков проглотил наглое «что», и пробурчал:
— По-моему, в парном бытовом пьянстве мы не участвовали.
— Не понял? — сухо поинтересовался секретарь. Впрочем, ему вряд ли было интересно. Он шустро перебирал длинными голенастыми ногами, оставляя шлейф тяжелого восточного аромата. Яков вздохнул, и, прибавляя шаг, ответил:
— Неважно. А зачем нужно выпускать грузы? Один вошёл во врата — один вышел. Или вы древесину на экспорт гоните?
— И древесину понемногу. Но больше фрукты. Видел в магазинах?
Якову попадались на глаза в овощных отделах какие-то запредельно дорогие синие кокосы с надписью «райский плод», но уверенности что это предмет разговора не было, и он, помолчав, заметил:
— Ну и зачем тогда мебель? Приволок бы ваш Ганич свинцовые чушки, тоже ничего себе вариант.
— Да, со свинцом было бы лучше! — мечтательно протянул секретарь. У Якова возникло подозрение, что господин Трилунный использует своих работников как тягловых лошадей. И, вполне понятно, радости эти наблюдения ему не доставили.
— Врата не пропустят бесполезный груз, — сурово заметил секретарь и неприязненно покосился на мастера.
***
«Яша, помнишь Михаила Яновича, что лечил тебя в детстве? Он ещё имел сказать, что у тебя плохие гены, и я сделала ему весело. Так вот, я его видела на днях. Он не поверил, что ты хороший работник, как будто синдром усталости мешает носить голову. Я удивляюсь с него — если человек хочет жить, никакой доктор ему не запретит. Да, ты имеешь бледный вид, зато есть что покушать, кроме дордочек.
Ой, забыла тебе сказать, я тут купила вырезку в квадрате и сварила Басику бульон. Он так худел с него три дня, что я волнуюсь! Эта жирная гагара на Привозе — настоящий гицель, торгует фляками и делает морду, что это не так.
Яшенька, а как ты себя сам имеешь? Только не запускай арапа, скажи правду. Я не хочу получить ойц в расцвете сил».
***
Новое перекрестье подвесных дорог Яков встретил одышкой. Длинные пешие переходы никогда не были его сильным местом, но сейчас хлипкий, взращенный в асфальтовых джунглях, организм особенно быстро растерял запас энергии. Дыхание было уже не вторым, а, возможно, тридцать девятым; приходило это дыхание со скоростью улитки, прокладывающей дорогу в сахарном сиропе, а уходило быстрее вздоха. Яков уже решил, что жизнь свою растратил совершенно бездарно, и хотел запросить пощады или хотя бы привала с горячим чаем и бутербродами, когда неутомимый проводник вдруг остановился.
— Здесь склад, дома сборщиков, а также помещения для гостей случайных, — заявил секретарь.
— Вроде меня, — утвердительно кивнул Яков. Слова просвистели на выдохе, булькнув, как сердитый чайник.
Дома, если строения можно было бы назвать этим словом, напоминали леденцы, отправившиеся в путь по своей палочке. Смешные конструкции из мутного янтарного материала вздулись вокруг стволов, и если бы не вполне человеческие окна и двери, можно было бы предположить, что где-то здесь работает чокнутый кондитер сравнимый размерами с атлантами. Яков строго заметил себе, что уже второй раз сравнивает местного демиурга с душевнобольными. Пора бы и остановиться: творцы — народ довольно обидчивый, и ссориться с ними не с руки. Да еще с самого начала, не разобравшись, что и как.
— Наиль, Олег! К вам гости! — прокричал секретарь
Из ближайшего подвесного домика выпорхнула девушка с каштановыми волосами. Её пестрая одежда разлетелась множеством ярких лент, словно поднялся ветер, а глаза радостно засияли. Девушка скользнула к секретарю и сладко мурлыкнула на незнакомом Якову языке, но проводник только отмахнулся:
—Пошла, афаф, пошла прочь. Иди к другим афафкам.
Платье девушки мгновенно поникло и даже, казалось, утратило цвет. Его хозяйка, не скрывая печали, вернулась в янтарный пузырь.
Яков подумал, что невоспитанность — меньшее зло, чем невежество, и как бы ненароком спросил:
— А эта Афаф — она кто? Дочь, жена? И кто такие – афафки?
— Никто, — отрезал секретарь и снова выкрикнул, — Наиль, Олег! Ну, где вы там, черти полосатые?
— Чего шумишь, Данечка? — мужчина, высунувшийся из окна, на чёрта не походил и полосат тоже не был. Его всклокоченные тёмные волосы и спутанная рыжеватая борода, скорее подошла бы лешему, впрочем, и в роли лесной нечисти он был бы вполне привлекателен. Глаза его хитро улыбались. Духами от него даже не пахло — разило наповал.
— Новенький к вам. Где Наиль?
— Как положено, груз провожает.
— Почему один?
— Даня, ты мне не начальник, — протянул Олег, и в голосе мелькнула неприятная нотка угрозы.
Секретарь вскинулся было и открыл рот, но тут же стушевался. Повозил пяткой расшитой туфли, и буркнул:
— Олег, размести гостя, — вздохнул он, и добавил совсем бесцветно, — пожалуйста!
***
« … тогда ещё сломал табурет, и дедушка Йося заставил его чинить. Вейзмир, если бы я знала, что ты разоришь кухню, я бы просто купила новый. Но дедушка не размазывал кашу, он хотел вырастить мастера.
Этот стул переживет меня, Яша. На него вчера села Софтя Петровна, и дерево сказало «хруп», у меня сердце оборвалось. А он ничего, только капельку скрипеть стал. Я бы тоже жаловалась, если бы на меня бухнулась со всего размаху Софтя Петровна».
***
— Ну вот твоя конура! Живи и радуйся, — бодро отрапортовал Олег. От его активных движений комната мгновенно пропиталась запахом, как старая парфюмерная лавка после нашествия слонов.
Яков огляделся. На конуру помещение никак не походило: ни размерами, ни обстановкой. Медовый свет стелился на весьма массивную кровать, да и шкаф, подпирающий стену, не казался хлипкой конструкцией. Это был вполне добротный, хотя и старомодный образчик, способный вместить не только небольшой скарб мимолётного гостя, но и гардероб странствующей дамы, и еще с дюжину фамильных скелетов впридачу. Возле шкафа опирался на кованую ногу огромный торшер, который, очевидно, и заменял собой солнце в то время суток, когда истинно любящие свою работу мастера падают замертво. Стол и кресло оказались безвкусно-типовыми, и пристального внимания Якова не удостоились, как и занавески, сиротливо покачивающиеся возле круглого леденцового окна.
— Годится! — заявил он Олегу.
— А то! — хмыкнул тот, и поспешно добавил, — Одежда в шкафу, примерь. Эдуардик любит инкубаторских.
— Не понял? — Яков пристально посмотрел на Олега, и лишь сейчас заметил, что одет новоявленный знакомец точь-в-точь, как надменный секретарь: в зелёную рубаху до пола с разрезами, спортивного вида штаны, впрочем, слишком широкие, и шитые узорами шлепанцы. Правда, рубаха секретаря была лишена тех колоритных жирных пятен, которые уютно расположились на широкой груди бородача.
— Наиль говорит, что так записано в умных книгах: изумрудные шелка среди золотых деревьев, — смущённо пробормотал Олег и сотворил рукой в воздухе замысловатый крендель, мол, сам понимаешь, азиатчина. Он нравился Якову: простодушие из огромных серых глаз даже не выглядывало — радостно выплёскивалось, как вода из оброненного жбана. И голос у бородача был густой, шумный, похожий на лихой ветер в осенней роще.
— Только учти, здесь с техникой туго. Есть кое-какой механический хлам в столовой, да, пожалуй, и все.
— Это шутка, или как? — Яков опешил. Модная среди некоторых экзальтированных людей идея, что можно отказаться от достижений цивилизации надолго и добровольно казалась ему несусуветной глупостью. Любой житель города переживает в своей жизни по меньшей мере один марш-бросок во имя слияния с природой. Не избежал этого и Яков, и как бессознательный раб цивилизации, он практически мгновенно ощутил чудовищное коварство этой самой природы: от бесчисленных комаров, дырявящих бледную кожу в решето до крайне неудобного справления нужды, в позе орла над колючим сухостоем. А основные принципы возникновения в полях чистой посуды — посредством песка и речной мути — повергли в глубокий катарсис. С тех пор, в его душе цвело мнение, что любовь к природе следует проявлять дистанционно, не удаляясь от благ, даруемых просвещенным обществом. Впрочем, Яков понимал, что так тонко пошутить Олегу не под силу — не его стиль.
— Ну, вот так сложилось. У начальства есть какая-то бандура с большим ухом, которая умеет играть, тоже механика. Но музыка дрянь — тоскливая и старомодная. И мало её.
— О, вот музыка у меня с собой! — весело подмигнул Яков и достал плеер. У бородача едва не случился приступ: посинел, руки задрожали, как с похмелья, а зубы произвольно начали отстукивать странный, но неприятный на слух ритм. Едва справившись с собой, он тихим жалобным тоном, совершенно не вязавшимся с его комплекцией, попросил:
— Дай, а? Я чуть-чуть, самую малость.
— На! — Яков чувствовал себя богачом, дарящим монетку бедняку. К тому же, вид этого здорового дядьки, прячущего трясущимися руками среди лохм пуговки наушников его серьёзно позабавил. Олег минут десять стоял с блаженной улыбкой, покачивая головой в такт каким-то мелодиям, а затем деликатно протянул прибор хозяину.
— Спасибо!
— Ну, хочешь, возьми себе,— предложил Яков, но бородач отрицательно мотнул головой, и лицо его изобразило испуг.
— Нет, что ты! Батарейка сядет. И вообще… — Да чёрт с ним. Бери, мне не жалко, — нехотя бросил Яков, и осознал, что бородач так счастлив, что готов умереть вот в эту самую минуту, лишь бы не расставаться с игрушкой. Захотелось достать из кармана еще горсть плееров, лишь бы этот нечёсаный дядька оставался в том же радостном состоянии.
— Столовку покажешь? Есть хочется, гвоздь в зубы, — спросил Яков меломана. Тот только мыкнул в ответ, что, по-видимому, означало согласие. Затем Олег очнулся, с шумом втянул воздух и шепнул:
— Окошко-то прикрой.
— Зачем? Душно же.
— Ну, смотри, я предупреждал.
***
Наскоро перекусить не удалось. Во-первых, плита оказалась не только механической, но и слишком большой, и надо было долго и нудно крутить тугую ручку, чтобы добиться ровного гудения, означавшего готовность к работе. Впрочем, миссию шарманщика с удовольствием исполнил облагодетельствованный Олег. А во-вторых, еда из местных плодов оказалась настолько замечательной, что хватать куски не хотелось. Пища требовала пристального, вдумчивого жевания, катания кусочков по нёбу в попытке распознать вкус, радовала глаза цветом, дурманила обоняние. И хотя Яков так и не сумел придумать мало-мальски правдоподобное название блюду, кушанье произвело на него впечатление, сравнимое со смутным детским определением вкусности.
Пока Яков питался, Олег притащил откуда-то здоровенную бутыль. Рукава его туники были мокрыми по локоть, и это наводило на мысль, что внутри обычная вода. Довольно улыбаясь, он наполнил щербатую кружку и придвинул Якову: дескать, отведай, барин. И впрямь вода. В небольшом объёме золото поблекло, жидкость приобрела плотный цвет апельсинового сока, а блеска оказалось не больше, чем в дедушкином костюме «с искрой». Яков вежливо хлебнул и оторопел: местная водичка дала бы фору дорогому ликёру. Молоко, мёд и специи чувствовались в ней, была там и легкая кислинка, как у юного вина, и совсем незаметный на этом фоне привкус алкоголя — так, самая малость, чтобы расслабить тело и развеселить душу.
— Только напиться не выйдет, — вздохнул Олег, глянув на ошалевшую физиономию мастера, — чёрт, его знает почему. Хоть ведрами глуши, толку ни на грош. Я, когда распробовал — столько выпил, думал, брюхо лопнет. Вкусно же и голова лёгкая становится. А вот захмелеть — фигу с маслом. Эх, я сейчас водочки бы выкушал литр. Или два, — Олег почесал грудь и отошел к окну.
— О, вон Данечка мчится! — заметил он. — Не терпится тебя припрячь. Ты там построже, Эдуардик любит фанаберии разводить. Со мной разговор короткий — где сел, там и слез, а ты новичок, тонкостей не знаешь.
***
«Ты принес трех котят, и хотел оставить всех, но твой папа сказал, что такой густой голод он не выдержит. Мы оставили старшенького, а хухры-мухры отдали соседке. С тех пор она смотрит немножко зверем за тот халоймес, что они сделали.
…Так нянчились с этим полосатым босяком, а он шамал за трех бегемотов и мешал ходить. Так вот, наш Бася теперь умеет больше — он ест за весь зоопарк, и сбивает меня с ног, если я иду на кухню».
***
Господин Трилунный скучающе выслушал похвалу приему, поцокал, и сообщил задание. Вместо старых, не лучших образцов мебели трёхсотлетней давности, которую хозяин снисходительно обозвал антиквариатом, нужно было создать нечто из современных материалов совместив воздушность и старину. Начать предлагалось со спальни.
Трилунный раскинул руки, словно попытался обнять невидимого бегемота. В доме фланировал не один десяток чернооких девушек в подвижных платьях, и Яков быстро сообразил, что, собственно, требуется. С рекордной для себя скоростью он выдул из пены кровать, никак не меньше футбольного поля, подумал, и добавил щедрой рукой на спинки и ножки купидончиков в самых легкомысленных позах. С ехидцей бросил взгляд на хозяина и обомлел: Эдуард Ганиевич был доволен — на холёном лице читался восторг неандертальца, нашедшего настоящий кованый топор. А вот с цветом вышла заминка: хозяин легко и надменно ронял слова «маренго», «торкуаз», «шартрез», с удивлением познавая их реальный смысл благодаря столяру. После многочисленных попыток сошлись на вполне плебейском варианте «лягушки в обмороке» с небольшими вкраплениями «бисмарк-фуриозо». Затем Яков подарил спальне две аккуратных тумбочки, и, откланявшись, перешёл к другим комнатам. Он был разочарован, но виду не подал. Трилунный, не теряя времени, созвал бесцельно слоняющихся девушек, и закрыл дверь, за которой почти мгновенно зазвучали стоны и звонкий мелодичный смех.
Вечером Яков, вопреки ожиданиям, долго мучился без сна. Он думал, что вкусу нанимателя вполне мог потрафить даже Карим, давно не бравший в руки распылитель. А шуму-то, шуму было! Яков вспомнил невольно подслушанный разговор, и подавил первую волну обиды, однако, неприятное чувство, как попрошайка, топталось на задворках души, ожидая послабления. Устав ворочаться, он принялся считать барашков, мстительно приставляя в воображении им лицо Карима, а также секретаря Трилунного, и едва было не заснул, когда ощутил, что в комнате находится не один. Тихое, свистящее дыхание возле окна. С таким звуком умирает воздушный шар. Яков подскочил к лампе и резво зачиркал спичками. Одинокая свеча затрещала, дохнула сладким тяжёлым ароматом и дала каплю ржавого света.
Под окном, нисколько не смущаясь присутствия человека, сидел маленький, ростом не выше кошки, пушистый зверёк и забавно чесался.
***
— О, Яша с очучей подружился! — радостно прошумел Олег. Наиль, не переставая заводить плиту, улыбался вежливо, не размыкая губ.
— Да вот, пристал как банный лист,— смутился Яков. Зверёк, завидев других людей, вжался в плечо, одна бежать не думал. Он тихо и тревожно повизгивал над ухом.
—Нет, ты смотри, а? Нет, чтоб десяток афифок зазвать, — раскатисто вхлипнул бородач и замахал руками, — а этот дурень зверушку завел. Говорил же — закрой окно. Вот малахольный! Тормоз, что ли? Или, упаси Бог, зоофил?
Яков насупился:
— Вообще-то, звери меня любят. И я их тоже, но вполне пристойным образом — без сексуальных девиаций. И объясни, наконец, кто такие афифки? — отодвинув тяжелый стул, он сел боком, и перевёл взгляд за окно. Вышло немного демонстративно.
— Ты извини, — Олег поспешно успокоился, и даже, кажется, смутился, — мы тут немного одичали. Забыли как с людьми-то общаться, шутим зло. А что такое — девиацы?
— Отклонения. Так что насчет афифок? Кстати, почему они все одинаковые? Вчера у Трилунного видел — ну просто близняшки, а я их штук сорок насчитал, столько ни одна мать не родит.
Олег затих, помял бороду и выдавил:
— А хрен их знает. Я думаю, это привидения. Беспутные души.
— Райские девы, мечта, — прошелестел Наиль. Не прекращая свою гимнастику, он задумчиво улыбался потолку. Плита фыркала, как ночной ёж, но пока не сдавалась.
— Не ври, чего не знаешь, — зашумел Олег, опрокинув кружку. Пятно расползлось по столу, запах мёда и специй пощекотал ноздри. — Какая же это мечта, если я полненьких люблю? И рыженьких. А приходят только чернявые шкелетики. Это обман, а не мечта.
— Мечта, — упрямо повторил Наиль. В карих глазах мелькнуло ненастье, но спустя миг зрачки снова приобрели бессмысленный пуговичный блеск.
— Дурилка узкоглазая! — шумнул Олег и ударил ладонью по столу.
— Проиграл в нарды, так молчи, — огрызнулся Наиль , и добавил уже мягко, обернувшись к Якову:
— Пятый год учу, да не по голове тюбетейка. Не расстраивайся, придет и к тебе афиф. Ты достоин махабы, если даже очуча к тебе привязался. Это Олег у нас в любовь не верит.
Зверёк перебирал тонкими пальчики волоски на Яшиной голове, и от этого проявления симпатии накатила такая безмятежность, как от лошадиной дозы валерианы, которую Яков как-то проглотил перед походом к зубному врачу. Было лень уточнять, что это за диковинная «махаба», которой он оказался достоин. А еще Яков обнаружил прилив сил, такой, что предложи ему сейчас свернуть горы — ни минуты бы не задумался. Он чувствовал, что способен и не на такое. Осталось только найти строптивую гору, которая ни в грош не ставит человека по имени Магомет.
— Ну, что расселись? — Даниил влетел в столовую, когда завтрак уже исчез в животах, и мастера распивали на троих очередную кружку воды под затейливый тост Наиля. — Бегом помогать! Хозяин сейф пронес.
***
…Такие смешные дети стали приходить, совсем не могут сидеть на месте. Не то что прежде: хоть умри, но урок вытерпи. Но я их не виню, и ты был смешняк, разбил окно директору. Мы купили его дочке пианино, чтоб она была здорова, за то, что ты его морально запачкал.
С тех пор ему не было дела до тебя, но было дело до его дочери — она мучила гаммы на весь двор, от неё все имели мигрень. Плохая музыка хуже зубной боли. Уж лучше, когда дети бегают».
***
— И как же вам это удалось, Эдуард Ганиевич! — льстиво заливался секретарь, прихлопывая в ладоши.
— Обыкновенно. Нанял пятерых грузчиков, а потом врата сами засосали, — с долей брезгливости отвечал Трилунный.
— Надо же! — восхищался Даниил.
Олег толкнул Якова в бок локтем.
— Обрати внимание, — прошипел он, — грузчиков было пять, а тащить будем в три с половиной рыла. Половинка — это Данечка. Он, конечно, попытается отвертеться, вот только хрен я ему дам.
Наиль покачал головой и отошел к громоздкому уродцу, на треть утонувшему среди корней.
Над водой пролетел звук, похожий на громкий печальный всхлип. Сборщики, как по команде повернули головы, и даже секретарь прервал дифирамбы. Трилунный сообразил первым. С диковинной прытью он взлетел по лестнице и загрохотал мостками, убегая в сторону горизонта. Секретарь всхлипнул, и помчался за хозяином, крича что-то про свою преданность. Врата тем временем утрачивали прозрачность, и больше походили на муляж из дешевого пластика. Обретая плоть, арка покрывалась трещинами, и вдруг — схлопнулась, рассыпалась на кусочки, перестала существовать. Наиль упал на колени. И нудно завыл.
— Всё, приехали, — едва слышно дохнул Олег и уже в полный голос разразился лавиной хитросплётенных конструкций с множеством матерных корней.
Яков был спокоен, как мёртвая рыба.
***
— Он же банкир! Долетит года через два и кинется разгребать свои вонючие дела. Ну, пнет учёных, и если нам повезёт, а олухи попадутся сообразительные, то способ восстановить врата найдут лет через десять. А может и через пятьдесят.
— А как здесь яхта нарисовалась?
— Я её пригнал, и проход тут ни причём. Он же меня нанял. Чуял, сволочь. Господи, мы застряли, мы окончательно застряли в этой дыре. Идиот, зачем я только согласился на эту работу. Погнался за паршивой монетой. Господи, какой же я кретин! — Олег размазывал слёзы кулачищем.
— Не истери. Дай подумать, гвоздь в зубы, — Яков и сам удивлялся своему спокойствию. Очуча на плече сидел тихо, даже не попискивал, только едва-едва шевелил коротеньким пушистым хвостом.
Наиль молился.
Олег всхлипнул, отпил из кружки, и заявил:
— А знаешь кто такие очучи? Это те, кто не сумел отсюда выбраться. Все мы покроемся шерстью и превратимся в очучу.
— Не ври, неверный, — мерно произнес Наиль. Он клал поклоны, один за одним, и пол глухо скрипел, словно поддакивал ему.
— Я вру? Вы слышите, я вру? Это ты любишь сказки, а я только своим глазам доверяю. Там, на краю лагеря есть хижина с рисунками. Вся история этого мерзкого места как на ладони. Там и про очучу, и про афифок, и врата тоже.
Яков поднялся со стула.
— А ну, покажи!
— Думаешь, поймёшь? Шибко грамотный? Я сам едва разобрался, так всё чёркано-перечёркано. Как у двоечника в тетради.
— Ты веди, потом видно будет.
Очуча радостно пискнул и вцепился в ухо.
***
«…хожу к соседке, но она смотрит ящик, в котором сейчас молодые жлобеня. Они только и умеют, что пугать. Скажи, разве когда было так, что кругом только килька и совсем нет пулечки? Я бы отправила соседку кибитки красить, но иногда так грустно и не с кем словом переброситься.
Мальчики в форме сказали спасибо, только очень по-своему. Теперь я хожу до школы, а они свистят мне в след, как беспризорники. Это так смешно, они не знают за современных детей. Такие коники выкинут иной раз, хоть плачь. Так пусть свистят, если им приятно».
***
— Наиль, сам рассуди — чем мы рискуем? Ты хочешь до самой смерти жрать, пить и жиреть? Не выйдет, так не выйдет. Другую штуку придумаем.
— Нельзя, — черноволосый сборщик крутил головой, и в глазах его отражалось вековая покорность дехканина. С тем же смирением его предки восхваляли глухонемое небо, когда бахча горела и умирала под солнцем, когда скотина дохла от недоедания и жары, когда неумолимый сборщик налогов забирал последние крохи у людей, чье брюхо было наполнено только нищетой и воздухом. Покорность судьбе, фатум.
— Мы умерли, Яша. Мы в раю. Отсюда нет выхода, — сказал Наиль, и голос его, тихий, размеренный, как шуршание соломы под копытами лошадей, вызывал озноб. Яков поежился и стряхнул наваждение.
— Да ну, какой же это к чертовой матери рай? Олег сюда яхту пригнал, Трилунный через врата мотался, как жесть на ветру. Гости приходили и уходили. Ерунда. Это не рай, просто местечко, очень на него похожее. Да и я не умер. Думаю, ем, сплю, хожу в сортир…, — Яков осёкся. Как раз по нужде ему за двое суток ходить не довелось. Странно. Ну, допустим, кишечник задурил от новой пищи, но чтоб за два дня ни разу не сходить до ветру? Это было за гранью его представлений о возможном. Да и характерных сооружений ни в доме, ни рядом, Яков не наблюдал. Он укоризненно посмотрел на Олега.
— Я не говорил, думал, сам как-нибудь спросишь,— вздохнул бородач. — А я посмеюсь. Нет здесь туалетов. Только потеешь. Да и пот какой-то диковинный — прежняя жена, бывало, жаловалась, что пахнет от меня, как от зверя, всё мыться гоняла три раза на дню, — Олег помолчал, уходя в воспоминания, потом мрачно продолжил, — А сейчас духами какими-то несет, будто от бабы гулящей, даже, прости за подробности, в промежности. Сам-то я уже принюхался, но ты ж, поди, сразу заметил?
Яков задумался, но ненадолго. Вникать в иррациональное лучше на досуге.
— Ладно, вопросы гигиены и проблемы туалетные обсудим позже. Что по местности сказать имеете, граждане сидельцы? Если я правильно понял, а понимаю я обычно сразу, пять лет в общей сложности вы тут райскую баланду хлебаете. Кто-то же из вас в бега пускался?
— Я и бегал, — подтвердил Олег. — Сначала через врата хотел, ночью. Подсчитал за день груз — меня же много, сам видишь, а без ноги, или головы там домой заявляться как-то не охота. И ночью в путь. Кто ж знал, что эта гад Трилунный раньше боксом занимался? Отлялькал меня, словно я щенок дворовый, а потом культурно объяснил свою власть в этом мире. Выйти без желания владельца врат — нельзя. Войти, как ты понимаешь, тоже. В тарифы на провоз багажа я сильно не вникал, но, похоже, беспрепятственно пронести можно только всякий хлам: мебель, посуду и еще кое-что по мелочи. Украшения, тряпки. Остальное — как повезет, если не рассыплется сразу. Или вот врата не испортит, да.
Так вот, после того я, как маленько оклемался и харкать кровью перестал, все окрестности обшарил. Докладываю: на сорок вёрст окрест тот же лес. Долбанные, блин, деревья и вода. Думал яхту угнать, но Эдуардик ее к ближайшему спутнику отослал.
— Зачем?
— Чтобы не испортилась, как остальное. Ему-то что, он каждый день вратами ходил и кликеры обновлял. За сутки-то ничего не исчезает.
— Погоди, а как же мой распылитель? — вскинулся Яков.
— Ты его давно видел? — вопросом на вопрос ответил Олег.
***
Вязкий цветной комок, похожий на слипшиеся от времени карамельки — вот и всё, что осталось от любимого инструмента. Яков привалился к ножке кровати. Происходящее было похоже на дурной сон, но из любого сна можно вынырнуть, вывалиться в реальность, и отправиться в уборную, удивляясь и посмеиваясь своим фантазиям. Нет, гвоздь в зубы это не сон. И ждать спасительного будильника бесполезно.
— Вот, — Яков не заметил, как бородатый сборщик вошел в комнату. Он протягивал кружку, доверху заполненную каким-то серебристым пеплом.
— Это что? — безразлично спросил Яков.
— Плеер. Прости, я подумал, что ты придешь и уйдешь, а мне уже столько лет ничего, кроме шума листьев не слышно.
— Олег, вот скажи мне, ты веришь, что это рай? Без музыки, без книг, без развлечений? Без радости? И что это за рай, где ты понимаешь, что не свободен?
— А разве не в обмен на свободу дается рай? — виновато всхлипнул Олег. Глаза его подозрительно покраснели и увлажнились.
Это обман, твердил себе Яков. Этого просто не может быть. Он вспомнил стену, заполненную рисунками как черновик, где непонятно что является первым, а что последним символом. Человек, раз за разом царапавший образы, был или болен душой, или близок к смерти, но счастлив он не был. Это его единственное полотно производило настолько гнетущее впечатление, что даже рассудок Якова взмолился о пощаде.
— Это не рай, — неожиданно промолвил Наиль. Он тихо притворил дверь и прислонялся к ней виском.
— Это не рай, — добавил он после долго молчания. — Даниил повесился.
Олег взвыл и ударил по стене ребром ладони. Янтарная плоскость издала сухой треск и покрылась паутиной трещинок. Яков промолчал.
Очуча, неожиданно свистнул и слетел с плеча. Задрав распушенный до неприличия хвост, он пробежал из угла к шкафу и немигающим взглядом уставился на дверцы. Затем перевёл глаза на друга.
— И нет ни инструмента, ни материала, ничего, — задумчиво произнес Яков. Мысли вертелись и искрили, как детский волчок, но полная картинка не складывалась, рассыпалась цветными осколками.
Очуча огладил стенку шкафа и снова замер в ожидании. Яков пристально оглядел створки цвета жжёного сахара, и призраки забытых уроков всплыли в памяти пёстрыми маячками. И глупые стихи. «Как-то жил один столяр, замечательный столяр…»
— Олеж, ты говорил, что можно пронести посуду и мебель. Что там ещё — одежду, побрякушки? А что с оружием? Пушки, пистолеты, лазерники, ножи, наконец?
— Ножи есть, и много. И еще сабля, у Наиля над кроватью висит.
Яков вскочил, больно ударившись ногой о край кровати, зашипел, подхватил очучу и закружился на месте. Широко улыбаясь, под довольное мурчание зверька, он заявил:
— Живем, гвоздь в зубы. Тащите это барахло к лестнице, у нас много работы.
***
«…совсем не умеешь правильно сказать. Приходил твой начальник, принёс немножко парочку цветов, их теперь полная ванна. Яша, дома пахнет как в мыловарне, а я не могу мыться. Басик помогает, он грызет стебли, но столько котику не съесть, я вас умоляю!
Лучше бы этот человек принёс деньги, я совсем не грущу, когда их вижу. Яша, приезжай, мы сварим с цветов варенье, и будем кушать промеж собой за чаем, делая вид, что мы богаты».
***
Две недели Яков пилил и строгал. Хотя ножи оказались на удивление острыми и ладными, золотое нутро деревьев трудно поддавалось обработке: плотное и вязкое, словно арматура из нежавейки, оно противилось металлу, как избалованная девица притязаниям настойчивых ухажеров. Зато корни были пористыми, хрупкими, ими Олег с большим успехом шлифовал заготовки. Даже Наилю нашлось дело: шёлковыми лоскутами, на которые с садистским удовольствием была разодрана ненужная одежда, он полировал кусок за куском, доводя детали до совершенства, дабы не оскорбить взор некого зрителя, известного, впрочем, только ему самому.
Зверёк не отходил от столяра ни на минуту, и было в этом симбиозе что-то милое. Картинки со стен заброшенного дома не выходили из головы, и в душе Яков радовался, что при зарождении дружбы с очучей корысти еще не было. И хотя ни одни отношения не обходятся без примеси взаимной полезности, Яков постоянно думал о том, что сможет он подарить зверьку взамен. Ведь не пищу и кров, в самом деле.
Когда последний кусочек дерева лег в паз, все вздохнули. Олег и Наиль с тревогой, Яков с облегчением. Он не сомневался в успехе, как не сомневается ребенок в завтрашнем дне. Золотые врата, собранные без единого гвоздя, радовали глаз. Простые и изящные, так естественно и непринуждённо смотрелись они, поднимаясь из блестящей воды, словно были созданы не трудом человека, а самой природой.
Яков снял очучу с плеча, хрипло откашлялся и смущённо проговорил:
— Когда я был маленький, у меня был полосатый кот Волчок. Все смеялись и говорили: «Ну что это за имя для кота?» А он был сильным и умным, и еще постоянно крутился под ногами — как юла. Если ты не против, я буду называть тебя Волчком.
Зверёк задрожал всем телом и прильнул к руке.
— Ну что, Волчок, примемся за работу? — столяр аккуратно усадил очучу на столбик ворот одной стороны и отошел к другой, хлюпая шлепанцами. Он обнял тёплое дерево, закрыл глаза, вспоминая, как воздух этого мира наполнил его лёгкие в первый раз. И впал в забытьё.
***
— Ну ты нас и напугал! — басил Олег, нависая над кроватью. Его борода топорщилась рыжим войлоком, стружки, опилки, капли воды, застрявшие в ней, казались причудливой яркой инкрустацией.
— А что случилось-то? — произнес Яков и не узнал собственного голоса, так тих и слаб он был.
— Выпей, — Наиль подал воду в огромной кружке с отбитым краем, смахивая со лба жесткую чёрную прядь. — Выпей, тебе станет легче.
Яков жадно выхлебал сладкое пойло до дна, отёр рукавом губы и переспросил:
— Так что произошло, гвоздь в зубы?
— Ну, сначала ничего не было, — сказал Олег и громко икнул, — Извиняюсь, это у меня нервное. Сейчас пройдёт. А потом ворота стали терять цвет и четкость, в общем, как тогда при Эдуардике было, но с точностью до наоборот. Мы уже с Наилем чуть не плясали от радости, когда ты заорал, оттолкнул очучу от прохода, и свалился в обморок. Ну, я тебя в охапку и сюда.
— А Волчок? — Яков внезапно, как от удара, припомнил постаревшее лицо зверька, его крупную дрожь, и свой, так и не родившийся крик. Ему стало зябко, как от мороза.
— Жив твой зверь, жив, не бойся. Поседел, правда, немного. Но тебе, думаю, не варежки с него вязать. Да, еще это… — бородач замялся, — там за дверями поклонницы твои. Сколько их — не считал, но, думаю, на две казармы хватит. И ещё прибывают, так что вставай, а то скоро стены треснут.
Яков приподнялся на локте и увидел сидящего рядом Волчка. Шёрстка серебрилась белыми нитями, но выглядел он вполне довольным, даже тихонечко повизгивал. Зверёк потянулся, лизнул руку и замер в ожидании. Яков нежно погладил очучу, подсадил на плечо и сказал:
— Ребята, а что с вратами? Не хочу вас расстраивать, но они сейчас интересуют меня больше, чем все девы этого мира вместе взятые.
— У тебя получилось, — произнес Наиль, и Яков впервые увидел, как черноволосый сборщик улыбнулся по-настоящему, широко и радостно, словно давнему другу.
— Та-а-ак. Ну и какого ж рожна вы тут околачиваетесь?
— Во-первых, Яш, мы тут одичали, но не оскотинели, — сказал Олег и снова икнул, — Что мы тебя так бросим, что ли?
—А во-вторых?
— А потом, ты у нас теперь единственный и неповторимый специалист по вратам. Вот скажи, можно нам выйти или нельзя? Я думаю — можно, сейф-то уже притащили. А Наиль говорит, что с разрушением всё обнулилось. Кто прав?
Яков прислушался к ощущениям, и решил что оптимизм на этот раз ближе к цели.
— Можно, хлопцы. Пошли, я вас провожу, — он поднялся и оправил волосы.
— А сам? — испуганно уточнил Олег.
— А у меня одно дело есть. Так где, говорите, мои поклонницы?
***
«… три дня тому заходила девочка, принесла мне синие фрукты. Яша, скажи честно, откуда ты взял эту лялечку? Только пусть она не красит волосы, это такая пошлость, когда снаружи черно, а сама беленькая. И глаза — Яша, ты мужчина, ты не видишь — но они карие вокруг и голубые внутри. Это так странно! А голос хриплый, неужели курить всё еще модно? Я так отстала от жизни, даже немножко стыдно.
Ой, я не поняла, может она вовсе не подруга? Неужели, наконец, подержусь за внуков, я так за этим скучаю. Хватит уже учить чужих босяков, надо и за себя порадоваться».
***
Яков сидел у ворот и читал письма. Кареокие девы, улыбаясь, все шли и шли, исчезая в пульсирующем золотом круге. Гора табуретов, кресел, диванчиков, этажерок росла — спасибо Трилунному, устроившему целый склад мебели возле входа. И хотя среди обменных предметов иногда попадались примечательные вещицы, взгляд столяра они не радовали. Симбиоз со зверьком дал многое, в том числе и понимание, что нет предела совершенству, даже если этот идеал создается руками человеческими. А энергии им теперь хватит надолго, и даже «ипохондрии» не смогут помешать, пусть доктор съест свою шляпу.
Хлюпает под девичьими ногами золотая вода, шуршат листки, исписанные красивым почерком школьной учительницы. Ветер холодит лицо мёдом и специями. |
Рассказ открыт для комментариев