g027 Слепые

    
    Мы, Единые, видели их падение. Капсула ввинтилась в атмосферу, шипя и выжигая в ней свой путь, и падала, падала кувырком, дергаясь и метаясь, силясь обрести равновесие, пока не вбурилась с лету в вековые пласты снегов.
    Мы прислушивались. Реки талого льда разбегались от обугленного кокона, и он лежал наискось, носом глубоко в обнажившейся земле.
    - Что нам делать? – озадачились мы, паря над капсулой сгустками неощутимого света. – Уйти и ждать, пока земля остынет, пока не занесет снегом этот полумертвый осколок чужого мира? А вдруг там, внутри, кто-то есть? Может, они не могут выбраться?
    Может быть; но чем мы могли помочь? Вмешиваться неразумно. Мы не знали назначения этого объекта. Мы могли погибнуть сами, а это нарушило бы наше единство.
    Кроме того, мы не ждали их и не были готовы. Ведь у нас не бывает гостей. Мы только помним о далеких временах, когда наши предки искали друзей в других мирах и привечали случайных пришельцев. Но мы растеряли старые связи. Мы одиноки, зато мы едины, мы знаем все о Вселенной, и никто чужой нам не нужен.
    Так мы ждали, ибо больше нам нечего было делать.
    И тут мы почуяли жизнь внутри.
    Две жизни.
    Мы впитали их излучения – ощутили сквозь шумы и фоны обшивки их очертания, мысли и чувства. Еще слабые от шока, но живые. Два органических существа, какими были и мы когда-то. Подобные низшим формам жизни на нашей планете: из плоти и крови, но мыслящие и (что вполне естественно для низших форм жизни) выжившие в страшном падении, как выживают насекомые и черви.
    - Они не смогут выйти, – сказали мы. – Давайте оставим их и уйдем, чтобы не огорчаться, а когда вернемся, все уже будет кончено.
    - Они гости, – возразили мы сами себе. – Наши предки бы им помогли. Они бы приветствовали себе подобных и узнали бы от них различные новости.
    - Мы и так знаем все, что нам нужно. А потеря этих двоих ничего не изменит в мире.
    Мы слышали, как сотрясается обшивка под ударами; мы наблюдали слабеющие очертания их полей сквозь быстро остывший (и уже промерзающий) металл капсулы; мы воспринимали эмоции этих двоих – решимость, и недоумение, и спешка.
    Мы оставили их и удалились – обсудить и поразмыслить.
    
    
    ***
    
    
    Удивительно, но они выжили. Когда в первый раз разверзся ход и в клубах пара и ядовитого дыма выкарабкались эти двое, полумертвые от усталости и боли, мы приблизились и окружили их.
    Они не обратили внимания на наше появление. Неуклюжие в своих ярких защитных одеяниях с прозрачными окошками для лиц, они начали выносить из капсулы объемистые угловатые вместилища, с виду слишком тяжелые для них.
    Мы не знали, хорошо это или нет, что они выжили. Но мы заговорили с ними.
    - Приветствуем! – сказали мы. – Надеемся, ваше путешествие было неутомительным. Надеемся также, что вы к нам ненадолго. Приятного пребывания.
    Мы ждали ответа, но эти двое продолжали работать. Ни знака приветствия, ни малейших изменений в их поле: только настороженность, усталость и боль. Их эмоции сопровождались сериями звуковых волн, которые они умели производить так же, как это делали наши предки. Мы сопоставляли эмоции со звуком, но все равно не понимали всего в их речах.
    - Ну и морозище! Не сгорели, так замерзнем. Хотя планетка ничего. Даже красиво в своем роде, если кому Антарктида нравится.
    - Димыч... - его товарищ передвигался и говорил с трудом, - ты давай таскай... пока акку... мулятор не сдох. - Он остановился и прислонился к обшивке.
    - Я таскаю. Говорил тебе, не надо так близко подходить. А ты: посмотрим, посмотрим. Вот и посмотрели. Ты как?
    Первый осторожно выпрямился. Мы видели характерные рваные искажения в его поле. Похоже, он серьезно повредил свой организм при посадке. - Ну хорошо, я виноват. Легче стало? Не развалились на составные части - уже хорошо. Авось еще и местных встретим... вообще клево бы было. - Голос его слабел и обрывался.
    - Местные тут, судя по температуре, одни белые медведи. А мы – консервы.
    - Типун тебе на язык, - командир опустился на камень и долго сидел, восстанавливая силы.
    - Друзья, – снова начали мы, – как радостно нам видеть отважных путешественников. Все наши старые знакомцы оставили нас, никто нас не посещает. Будьте же нашими товарищами на это короткое время!
    Они не отвечали, даже не смотрели в нашу сторону.
    Мы огорчились, но поняли, что они устали и им не до нас. Молча смотрели мы, как утаптывают они снег, как выволакивают наружу машины и возятся, соединяя их; как наконец машины встрепенулись, загудели, и из них потекло внутрь капсулы сияющее, раскаленное электричество.
    Подумать только! Они не могут генерировать его сами. Теперь нам стало понятно. Они были во многом похожи на наших далеких предков – до того, как те сбросили свои органические тела и переродились в невесомые сгустки живой, мыслящей энергии вроде нас нынешних.
    Мы опустились пониже, устроились в отдалении и с любопытством ждали конца их трудов.
    И тут тот, кого называли Димычем, пошел прямо на нас, разматывая на ходу тонкую металлическую нить. Мы не успели среагировать – неловкий в защитных одеждах, он выронил моток и, силясь поймать его на лету, резко шагнул в нашу сторону.
    - Осторожно! – засигналили мы, но он уже вошел в контакт с нашим полем. Мы не успели расеяться: прикосновение чужого, твердого, наэлектризованного тела настигло нас и сотрясло болью. Пришельца подкинуло в воздух, он испустил резкий высокий звук и начал растерянно оглядываться.
    Ну неужели нельзя быть внимательней и смотреть по сторонам?
    - Командир, ты там это, поаккуратней, тут разряды в атмосфере, что ли. Я уже напоролся.
    - Сейчас тут закончим, датчиком померяем.
    Мы только ахнули.
    Они слепые.
    Мало того, что им нужны защитные оболочки, производящие за них свет, тепло и электричество. Они и сами не чувствуют того, чем пользуются!
    Наши органические предки тоже были слепы. Они воспринимали мир в узком диапазоне световых и звуковых волн и часто должны были прикасаться к предметам, чтобы узнать о них больше. Что же касается эмоций, они не видели их вовсе и должны были догадываться о мыслях и чувствах себе подобных.
    Неужели и эти – с такой же планеты слепых?
    Как могли отправиться эти калеки в такой опасный путь? Неужели они судят о красоте и изумительном многообразии окружающего мира по показаниям датчиков? Как же можно странствовать по Вселенной, если не видишь и не ощущаешь главного – великого богатства полей, ультра- и инфрачастот, бесконечных форм живых и мертвых тел?
    Неудивительно, что наши предки так стремились усовершенствовать свой облик. Мало того, что им приходилось передвигаться на некоем подобии лягушачьих лап, как и этим, но при этом у них, видимо, было такое же свойство на всё натыкаться!
    
    
    ***
    
    
    Со временем мы привыкли к ним. Дни сменялись ночами, а эти двое всё трудились. Мы часто наблюдали за отважными путешественниками. Ничто так не воодушевляет, как чужое усердие, и мы почти пожалели, что не можем им помочь.
    Но мы не в силах влиять на материю. Направленное усилие причиняет нам боль. Мы содрогались, вспоминая контакт с телом пришельца – пример того, как мучительно для нас всякое общение с чужеродной средой.
    Поэтому мы не пытаемся воздействовать на окружающий мир. Наш удел иной, высший: мышление, поиск связей всего сущего. Хотя простые радости нам не чужды. Вот и теперь мы с симпатией следили за их борьбой против холода и упадка сил.
    У них ушло немало времени на то, чтобы отремонтировать аппарат, но мы замечали, как в результате их трудов постепенно выправляются поврежденные очертания полей у машин и приборов. Удивительно, как они сумели вслепую, при помощи одних датчиков, восстановить их функции, не видя причин нарушений и не проводя полевой диагностики.
    Но, хотя машины выздоравливали, сами путешественники слабели с каждым днем. Они, как мы поняли, были непривычны к холоду; вероятно, у них также кончались запасы питания. Мы были бы рады поделиться энергией – мы уже привязались к ним, – но они всё равно не смогли бы забрать ее у нас.
    Особенно нас беспокоил тот, которого звали Командиром. С каждым днем он слабел. Их лица осунулись, но этому было хуже, чем его другу. Он кашлял, задыхался и хватался за грудь. Мы начали замечать, что больной пришелец незаметно подкладывает другому свою долю пищи.
    Зачем он это делает? И почему тайно? Это очень рискованно, он может не рассчитать и умереть. Хотя, если рассуждать логически, Димыч имел более высокие шансы выжить и, следовательно, заслуживал спасения больше своего товарища.
    Этот Димыч был уже не так весел, как в первые дни, и мы видели, как его гнетет память: застарелое, мучительное. Однако он продолжал работать. Мы бы на их месте давно потеряли интерес и бросили. Но нам легко рассуждать, ведь нашему состоянию ничто не угрожает. Мы бессмертны и, безусловно, счастливы.
    - Димыч, что у нас на завтра?
    - Стартовую площадку до конца расчистим. Думаешь, взлетит?
    - В принципе должен. Запустим – увидим.
    - Но неужели придется вручную его выводить? По-другому никак?
    Второй остановился и посмотрел на спросившего. – Ты же видел, Димыч. По-другому никак. Мы уже и так с этим модулем, как мартышка с очками, возимся. Чудо, что вообще удалось вернуть в мало-мальски рабочее состояние. Но запускать придется с толкача.
    - То есть один остаётся.
    - Ага.
    Он прислонился к скале, обессилев. Второй продолжал работать, но оболочка его ощетинилась иглами горечи. Он скрывал давние, тяжкие чувства от своего командира, а тот их не видел, как слепец не видит протянутой на дороге веревки.
    - Тот, кто полетит, заберет с собой все запасы. Если впритык паёк урезать, один человек до станции переможется как-нибудь. А тот, кто тут останется... сколько протянет, столько и протянет. Вот так, Димыч.
    - Что ж, пусть лучше один выберется, чем никто.
    Нам было любопытно, кто из них останется с нами. Каким образом сделают они выбор? Рассуждая разумно, полететь должен был тот, кто мог принести больше пользы дома. Тот, кто болен, может умереть в пути. Вероятно, поэтому он и отдает второму свою еду, что уже смирился со своей участью. Наши предки тоже избавляли от мучений стариков и безнадежно больных. Это гуманно и практично.
    По вечерам, закончив работу, они сидели вдвоем, цедили горячее питье из железных емкостей и говорили о жизни на своей планете. Так мы узнали, что, хотя они замкнуты в собственных телах, у них тоже существуют примитивные формы единства. Тем более странные, что они даже не в состоянии понимать мысли и чувства друг друга. Слепые воистину!
    - Ты Лейтнера помнишь? На третьем курсе про внеземные цивилизации читал.
    - Помню. Приколистый такой старичок. А что, он жив еще?
    - Жив. То есть до отлета был жив, сейчас – не знаю.
    - Ну-ну. Ты тогда весь прямо сдвинулся на цивилизациях на этих. У него там еще теория своя была... почему их никак не могут обнаружить, - Димыч приулыбнулся, впоминая.
    - А ты помнишь, что за теория?
    - А то! Дичь какая-то, командир, уж прости за резкость. Я и тогда так считал, и сейчас в глаза ему скажу, - Димыч пожал плечами. - Если цивилизация существует, то должна оставлять след своей деятельности, так? Логично? А он чего-то про тонко-полевые формы разума, отсутствие контакта с окружающей средой... личность вне физической оболочки... загробная жисть, в общем, а не братья по разуму.
    Командир задрал голову к северному сиянию. Мы сами часто любуемся на наше небо, но отправиться путешествовать среди звёзд нам неинтересно. Слишком просто. И скучно. Нам уже давно скучно.
    - У Лейтнера была мысль, что именно на этой планете со временем сформировалась цивилизация тонко-полевого типа. Он полез в архивы и что-то там такое нарыл в отчетах экспедиции Ярвинена. Там нечто подобное якобы упоминалось.
    - Поэтому ты к ней и подошел поближе?
    - Ну.
    - Так когда это было! У Ярвинена аппаратура была столетней давности. Как ребенок этот твой Лейтнер, ей-богу...
    Командир пожал плечами. - У самого Лейтнера аргументов целый том, только человеку неподготовленному объяснить так сразу сложно. Терминология у него своя и вообще...
    Командир потянулся к емкости с питьем, но его руки дрожали, и он не столько пил, сколько расплескивал горячую жидкость. - По Лейтнеру, в отсутствие сопротивления среды цивилизация приходит в упадок. Если личности нечего преодолевать, если она всезнающа, но не в состоянии влиять на окружающий мир, очень быстро наступает апатия и потеря интереса к окружающему.
    - Вырождение.
    - Даже этого нельзя сказать, потому что тонко-полевая форма существует практически вечно. Сначала утрачиваются контакты с себе подобными, затем пропадает потребность познавать окружающий мир. Не столько вырождение, сколько духовная и моральная деградация. В двух словах, разумная жизнь существует, но ничего не создает, и со стороны ее невозможно ощутить.
    - Вещи, которые нельзя ощутить, глюки называются.
    Это мы – глюки? Какое вопиющее самомнение. Слепец признает существование лишь того, что может ощупать или попробовать на зуб.
    И как они наивны! Мы не деградировали. Может, какие-нибудь другие, подобные нам, но не мы. Мы разумны и высокодуховны.
    Они опять сидели и молчали, а мы любовались их мыслями.
    - Дашка уже школу небось закончила. Совсем взрослая дылда. Человек, личность. Не представляю.
    - Вот поэтому, Димыч, я с мелкими и не торопился. А теперь рад даже. Некому расстраиваться будет.
    - Командир, ты это брось. С чего ты решил, что это ты остаёшься? У нас свобода выбора пока что.
    - А кто останется – ты, что ли, Димыч? Дашка твоего геройства не оценит. Прикинь.
    - Ну, у нее уже своя жизнь. Поймет как-нибудь. Так что давай сразу договоримся. Остаюсь я – и никаких.
    - А командир я пока что. Как скажу, так и будет. Полетишь, куда ты денешься.
    Странно, что предстоящая гибель одного из двоих не вызывала у них отчаяния. Они не кричали и не плакали, как это было в обычае у наших предков. Если верить летописцам, смерть была проклятием нашей планеты. Счастье для нас наступило в тот день, когда мы наконец нашли способ избавиться от органических тел и связанных с ними старения и смерти. Даже ценой вечной беспомощности, ибо мы потеряли контакт с живым миром.
    Впервые мы наблюдали приближающуюся смерть так близко. Но кто же из этих двоих, кто?
    - Придумал, Димыч. Давай жребий бросим. Кто вытянет, тот и остаётся. Это тебя устроит?
    - Не устроит. Знаю я тебя. Герои, между прочим, не жульничают. Нет уж, командир. Не то.
    - А что то?
    - Давай думать.
    Но думали они вовсе не о том. Оба вспоминали свои родовые связи, особенно "мелких". Природа их планеты занимала большое место в их мыслях. Поселения, где они обитали; их наставники и друзья; иные миры, где успели побывать прежде. Все это мы складывали в нашей общей памяти, чтобы еще раз перебирать на досуге, когда их не будет с нами.
    - Придумал, Димыч.
    - И?
    - А мы вот что. Сутки у нас в запасе. Завтра вечером сядем и будем про себя друг другу рассказывать. У кого из нас окажется самая веская причина остаться – тот и останется, с обоюдного согласия. Согласен?
    - Н-ну... вообще звучит логично.
    - Так согласен?
    - Да выбирать ведь особо не из чего.
    - Вот и слава богу. Наконец-то заговорил разумно.
    Как интересно! Их жертвенность очень трогательна. Непрактична, но в этом есть очарование силы. Может, это впечатление они и стремятся создать – что они сильнее смерти?
    Какое забавное суеверие.
    
    
    ***
    
    
    Назавтра они вышли из капсулы и долго сидели молча, глядя на опускающееся светило. Мы окружили их, чтобы не пропустить их рассказов. Они смотрели прямо сквозь нас – светлые, незрячие взгляды.
    - Значит, запускаем завтра?
    - Завтра утром, Димыч. Завтра утром.
    - А может, если силовой кабель подвести оттуда к щиту и...
    - Пробовали уже.
    - Еще раз можно попробовать.
    Опять сидели, молчали. Мы бы на их месте давно приняли логическое решение. Они были слепы, лишены видения будущего – и бесстрашны. Вероятно, именно потому, что не видели опасности и не могли оценить ее здраво.
    Димыч прервал молчание первым.
    - Мне нечего рассказывать, честно. Но и лететь я тоже не могу.
    Командир долго смотрел на него. Наконец сказал:
    - Давай, Димыч, выкладывай, что там у тебя на душе. Что тебя всю экспедицию мучило. Если старушку зарезал, то сейчас самое время признаваться.
    Димыч долго молчал.
    Затем он начал говорить, и говорил долго. Наше светило давно закатилось, а они не двигались, и им было холодно, но им было всё равно.
    - Ты знаешь, что я был в экипаже Нирмейера?
    - Голландца-то? Еще как знаю. Счастье, что живой вернулся. Или вас двое выжило?
    - Двое, второй сам Мейер. Но он тоже недолго протянул.
    - И ничего никому перед смертью не рассказывал. Да и ты помалкивал. Поэтому я ни о чем не спрашивал.
    - Психологов надо было поставить в известность, когда в твой экипаж набирали. Но я... как-то к слову не пришлось.
    Его товарищ поерзал, устраиваясь на тюке. – Давай. Выкладывай. Не ради жребия, а вне конкурса. Я и сам давно узнать хотел, что там у вас приключилось. Если здесь не рассказать, то где еще.
    Димыч успокоился и начал, глядя своими светлыми глазами сквозь нас.
    - У нас перед самым возвращением по плану был заход на двадцать-восемьдесят третью, сбросить груз колонистам. – Он скосил глаза на своего командира.
    - А, так вот как... понятно. Постой... так они что, еще были живы? А как же говорили...
    - Ты слушай. Мы спустились на поверхность. Сразу всё поняли. Из их людей уже почти никого в живых не осталось.
    - Самомутирующий моргеллон. Слышал. Никогда не сталкивался.
    - Это тебе повезло. Вышло, в общем, так. По инструкции, в случае эпидемии следовало изолировать зараженных, объявить карантин и доставить их на большую землю. Погрузили мы их, кто еще признаки жизни подавал.
    - Вот этого не помню. Вроде не сообщалось.
    - Не сообщалось. Потому что перед самым отлетом пара нирмейеровских ребят заныли: что угроза заражения распространяется на жилые отсеки, что лететь с живыми трупами они не собираются. Что сами еще жить хотят.
    - А что сам Мейер?
    - А что он сделает? Там бунт был реальный. Он старался как-то сдать на тормозах, уговорить. Ни фига. Эти сытые рожи с его экипажа упёрлись рогом, что с больными не полетят. И стали требовать всех зараженных высадить. Мол, надо прислать к ним медицинскую команду обученную, в стерильниках. Что ситуация не отвечает требованиям правил охраны здоровья и безопасности граждан.
    - Черт бы подрал эту охрану здоровья и безопасности. Воспитали маменькиных сынков нам на голову.
    - Ну. В общем, Мейер против экипажа не рискнул идти, а то эта же охрана безопасности у него и лицензию отберет, а ему до пенсии полгода.
    - А тебе сколько было до пенсии?
    - Я говорил, что надо что-то делать. Но этих большинство было. Они бы нас скрутили и там оставили бы.
    - Бедные вы, бедные.
    - Не надо, командир. Ты бы видел зараженных. А эти гладкомордые в брехаловке сидят, с карандашиком свои страховки высчитывают и пенсионными фондами перед друг дружкой похваляются – их с вида зараженных трясун хватил. Прививки, видите ли, не были предусмотрены! Тут дисциплину поддержать можно было только оружием.
    - Вот и надо было.
    - Надо было, я не спорю.
    Он помолчал.
    - В общем, сгрузили зараженных обратно. Некоторые еще в сознании были. Ничего не сказали, конечно. Они-то понимали. Умирать никому неохота.
    - Не осудили, значит.
    - Не осудили. А после отлета команда очухалась немножко и доперла, что они сделали. Охрана здоровья и безопасности сама по себе, а за такое нарушение норм гуманности Совет выпихнет всех в шею без выходного пособия. За пенсии свои испугались. Поэтому Мейер всех собрал, слушали-постановили, и каждый расписку дал.
    - Что постановили?
    - Постановили, что якобы когда мы прибыли на ихнюю базу, выживших как бы уже никого не осталось. И мы типа предали земле что было, снялись и улетели.
    - Ах Мейер, ах дерьмо собачье...
    - А ты бы попёр против тридцати сытых лбов?
    - Попёр бы. Они бы от одного щелчка домой к маме побежали бы.
    Почему нам казалось, что оба осуждают разумный поступок своих товарищей? Действительно, те могли заразиться. И у больных, насколько мы поняли, не было шансов добраться живыми до родной планеты.
    Что же заставляло их бороться за жизнь обреченных? Похоже, они считали, что эта борьба повышала шансы на выживание всего их вида?
    И почему мы, так старательно следуя всем правилам самосохранения, потеряли нашу цивилизацию, все контакты и даже собственное благополучие? По всем правилам мы должны быть счастливы. Но почему нам казалось, что, перетаскивая заразных умирающих на борт корабля, эти пришельцы должны были быть счастливее?
    Какие мы всё-таки разные!
    - Ну, а потом?
    - А ты что, новости не смотрел? Мне на улицу невозможно было выйти. Как героя чествовали – спас экспедицию, один довёл аппарат...
    - И правда живым никто не вернулся?
    - Я и Мейер, но тот умер через несколько месяцев.
    - Не дожил до пенсии, значит.
    - Не дожил. А на обратном пути нашем творилось чёрт-те что. Команду косило просто. То замыкание, то разгерметизация, один вообще во сне помер. Два человека – те самые, что весь шум тогда начали, – пошли выхлоп проверить за три с половиной минуты до активации.
    - Так и пошли?
    - Так и пошли. Хотя на этот счет есть у меня подозрение, что Мейер их послал. Они громче всех тогда выступали, чтоб зараженных всех в инсинератор. Вот Мейер им и устроил по образу и подобию...
    - И остальных, ты думаешь, тоже Мейер?
    - Да нет, не маньяк же он, в конце-то концов. И потом, как бы он вернулся без экипажа? Не посадил бы.
    - А вот вернулся же. Да, Димыч... Недаром говорят: человек полон сюрпризов.
    Они замолчали надолго.
    - Командир.
    - А?
    - Ты меня теперь презирать будешь?
    - А чего тебя презирать? Сам сказал: вас двое было против тридцати. Куда бы вы?
    - А должны были.
    - Это верно, должны были. Но каждый человек сам за себя отвечает.
    - Я знаю. Я не знал, что мне делать, чем искупить. Хотелось куда подальше, с глаз долой.
    - Поэтому ты и попросился ко мне?
    - Ну. Думал, никого своих больше не увижу. Думал, легче будет.
    - И что, стало легче?
    - Стало. На время. А вот тут опять началось.
    Он загребал снег горстями и думал.
    - И что делать думаешь?
    - Так вот же... Оставь меня, командир. А сам возвращайся. Все прямо как нарочно вышло. Заслужил.
    - Искупить захотел?
    - Ну типа. Останусь, и всё кончится. И я забуду, и меня забудут. Будто ничего и не было.
    Он встал и отряхнул снег.
    - Так что, командир, вроде все ясно. Летишь ты, а я остаюсь. А вернешься, можешь им все рассказать как было. На меня сошлешься. Надо же в конце концов колонистам почести воздать, похоронить по-человечески.
    - Как скажешь. – Второй поднялся, пошатываясь, и побрел к капсуле.
    Мы видели, что он несогласен с решением.
    
    
    ***
    
    
    Мы остались рядом с ними в ту ночь.
    Командир не спал, а сидел и рисовал знаки на экране прибора. Это было послание второму. Мы мысленно соглашались с тем, что он высказывал, и не удивились, когда он оставил послание внутри, вышел из капсулы и, задыхаясь и останавливаясь, принялся закрывать входное отверстие.
    - Подожди, командир.
    Тот второй тоже не спал всю ночь. Теперь он стоял у входа и молчал.
    - Димыч, я там тебе... письмо оставил. Потом прочитаешь. Приказ готовиться к старту.
    - Нет.
    - А ну пошел, мать твою! Герой, штаны с дырой.
    - Тебя я не предам. Одного раза хватит. Их я оставил, а теперь и тебя? Только не тебя.
    Командир развернулся, схватил второго за плечи. – Спрятаться решил? По второму разу в герои попасть и замять для ясности? Нет уж, дорогой. Как я им в глаза смотреть буду? Ты об этом не подумал?
    Второй поморщился. – Ты это напрасно, командир... я же тоже... не такая сволочь, как выгляжу.
    Командир уже сорвал защитное покрытие с самодельного устройства, которому предстояло запустить капсулу. – Иди готовься к старту. А вернешься – пойдешь и сам всё расскажешь. А то задумал – и сам типа ни при чем, и я ради тебя совесть должен изгваздать.
    Второй смотрел на него и молчал. Мы не регистрировали у него эмоций. Но мы поняли, что не испытывать эмоций – это мучительно.
    Потом они обняли друг друга за плечи, и командир запер люк снаружи.
    - Готовность десять минут, прием. – Он положил руки на регуляторы устройства.
    Эта их самодельная конструкция нас прежде забавляла. Мы видели то, чего не могли видеть они – что соединения ненадежны и функции сомнительны. Но теперь мы заволновались: ведь если устройство не сработает, то выбор Командира не имеет смысла. А если погибнут оба? Порядочность требует, чтобы тогда мы явились на их планету свидетелями происшедшего и рассказали обо всем... но это так трудно. Мы отвыкли от общения с чужими. Как же трудно должно было быть Димычу сказать правду!
    - ...восемь... семь... шесть…
    Прощайте, друзья. Жаль, что недолго длилась наша встреча. Жаль, что мы ничем вам не помогли. Но теперь исправить ничего нельзя.
    Мы были правы и знали это. Но что-то кололо, мешало – и мы воспринимали это неудобное чувство всем нашим существом, единственным нашим органом. Нам было неловко. Нам хотелось спрятаться и не возвращаться. Совсем как этот Димыч хотел спрятаться на чужой обледенелой планете.
    Но этому Димычу было легче. Он один знал про себя всё. Мы знаем всё друг про друга. Нам не скрыться от себя.
    Мы бессмертны, и нам предстояло жить с нашими поступками вечно.
    - Постойте, – поспешно сказали мы.
    Но было уже поздно.
    - ... два... один... контакт. – Командир повернул регулятор. – С Богом!
    
    
    ***
    
    
    Ничего не случилось.
    Провода были мертвы, и обледенелые соединения не осуществляли связей. Мы смотрели, как суетится возле аппарата Командир и знали, что запуск не состоялся.
    Как жаль.
    Они уже чуть не погибли однажды. Теперь нам предстояло наблюдать, как они погибают во второй раз. Как медленно заканчиваются запасы жизненно важных газов, тепла, питания.
    Но чем мы могли им помочь? Это же так больно. Так страшно.
    Мы ощутили собственное присутствие, как будто мы стали еще ближе сами себе.
    - Осторожно, – сказали мы друг другу, – не зацепите этого, он на всё натыкается.
    И мы устремились к аппарату.
    Провода жгли нас и резали нас насквозь острыми краями, но мы сцепились и сконцентрировались и занялись тем, что у нас получается лучше всего – производством энергии. Боль была ужасная, но мы думали про Димыча и Командира и изо всех сил старались оживить мертвую ткань аппарата. Тянули на себя пылающий, обжигающий электрический ток, от которого наши тонкие тела сворачивались почерневшими лоскутами. Но на место погибающих тут же вставали новые из нас.
    Ну давай же, давай! Работай!
    Мигнули индикаторы. Командир вскрикнул и ринулся к пульту, застучал по кнопкам, и через несколько мгновений обгорелый кокон задрожал и начал приподниматься над землей.
    
    
    ***
    
    
    - Димыч, сейчас связь кончится. Мягкой посадки, Димыч. Прости меня, дурака, если что не так.
    А связь давно закончилась. А он все сидел и говорил.
    А мы окружили его, все еще дрожа от ожогов, стараясь согреть его, умерить его боль и одиночество, и ждали.
    Он молчал, чтобы экономить дыхательный газ, но мы любовались его мыслями.
    «А хорошо бы Лейтнер оказался прав насчет разумной жизни. Эк я чуть не прокололся с запуском c этим. Да Димыча всяко нашел бы способ отослать. Так что так на так оно и вышло.»
    Он приподнялся и обвел площадку своими слепыми глазами.
    - Братья по разуму, а братья по разуму! Вот, возвращаюсь в первоначальное состояние. Встретили бы, что ли? Одному в этой мерзлоте не в кайф...
    Он начал задыхаться и замолк.
    Мы ждали.
    Он дышал. Губы еще шевелились. Энергетическое поле его организма готовилось схлопнуться.
    А мы готовились к встрече.
    Наконец улыбка застыла у него на губах. И его старая органическая оболочка умерла и отпала, как отпадает кокон насекомого.
    И он был свободен от нее.
    Свободен и всевидящ.
    - Здравствуй, друг, – сказали мы.
    Он смотрел на нас недоуменно, вбирая свободу всеми – а не жалкими пятью! – органами чувств.
    Мы двинулись ему навстречу. Его тончайшее энергетическое тело вспарило навстречу нам.
    Мы соединились и восприняли друг друга в сиянии света.