У ворот фермы остановился небольшой черный автомобиль.
Эмма Кларк торопливо вышла навстречу гостям, что уже направлялись к дому. Одного из них, чернявого мужчину среднего роста, она знала. Второй, высоченный и худой, с длинными седеющими волосами, был ей незнаком. Черноволосую девочку она несколько раз видела на фотографиях.
– Здравствуйте, мистер Конуэй. А ты, должно быть, Присцилла? Привет, меня зовут Эмма. Здравствуйте, мистер…
– …Энтони Веровски, к вашим услугам, – тощий великан галантно поклонился и поцеловал ей руку. Эмма зарделась.
– Здравствуйте, – звонко ответила Присцилла.
Сзади кто-то зашебуршился. Эмма оглянулась, почти не сомневаясь, что увидит своего старшего и самого непослушного отпрыска. Томас невежливо уставился на девочку. Та невозмутимо осматривала ферму, поля вдалеке и чистое июньское небо, одного цвета с ее глазами.
– Томас, живо в свою комнату!
– Нет, нет! – сказал Конуэй. – Пусть знакомятся. А мы пока подпишем документы.
Взрослые ушли в дом.
Томас шагнул с крыльца и засунул руки в карманы, исподлобья глядя на Присциллу. Ему недавно исполнилось восемь. Взору девочки предстали растрепанные светлые волосы, карие глаза и клетчатые штаны на подтяжках.
– Меня зовут Присцилла, – сказала она.
Томас фыркнул и отвернулся. Присцилла решила, что причиной тому стремление показать независимость. Рассудив, что одного раза для демонстрации мальчику должно хватить, она решительно обошла его по дуге и вновь заглянула в лицо.
– А как тебя зовут?
– Томас, – буркнул паренек. Он оглядел ее чистенькое платье и красные туфельки, и добавил: – Ты странная.
– Почему? – мгновенно отозвалась Присцилла.
– Ведешь себя странно.
– А как надо?
Такая прямолинейность смутила Томаса. Он начал мяться, раздумывая, не фыркнуть ли снова, оставив девчонку без ответа. Но тут на крыльцо вновь вышли взрослые. Мальчик облегченно вздохнул.
– Каждый месяц мы будем забирать ее на пару дней, – говорил Конуэй. – Остальное время она будет жить с вами. Присцилла, веди себя хорошо. Во всем слушайся миссис Кларк.
Девочка кивнула.
Двое мужчин раскланялись, сели в машину и уехали. Эмма взяла Присциллу за руку и сказала:
– Пойдем, покажу, где ты будешь жить.
Веровски повернул руль, аккуратно объезжая камень.
– Все это неправильно, Джон, – вздохнул он.
Конуэй поморщился.
– Не начинай опять, Энтони. У всех должно быть детство. Кларки принесут ей больше пользы.
– Я беспокоюсь не о ней, а о тебе. Ты опять остаешься в одиночестве.
– Что тебе не нравится?! – взорвался Конуэй. – Сначала ты твердишь, что моя дочь мертва! Что я тешу себя куклами!..
– ...Я не говорил этого...
– ...Потом, видите ли, я вдруг остаюсь в одиночестве! Определись, о чем именно ты беспокоишься?
– Почему ты злишься?
– Перестань ко мне прикапываться!
– Я много лет к тебе прикапываюсь. Но обычно ты не злишься.
Конуэй не ответил. Он уткнулся в стекло, глядя на проносящееся мимо поле.
У всех должно быть детство. Девочка растет среди других детей, перенимает поведение взрослых, учится играть, творить, приносить пользу. Что она получит среди стерильных коридоров от людей в белых халатах? Академические знания?
– Ты прав, – сказал он. – Я буду скучать по ней.
Веровски хмыкнул. Автомобиль выбрался с проселочной дороги на шоссе и покатил в сторону Чикаго.
* * *
На ферме Кларков обитало пять человек – Эмма, ее муж Роберт и трое их детей: Томас, Саманта и Джеффри. Появление возможной подружки поначалу обрадовало Саманту, но Присцилла оказалась необщительной девочкой. Впрочем, она хотя бы очень внимательно слушала и периодически задавала вопросы, хоть и бестолковые. Почему ей нравятся розовые туфли и не нравятся белые – ну разве может быть вопрос глупее?
Саманта, да и ее братья, впрочем, по нескольким поводам завидовали Присцилле. Во-первых, она мастерски считала в уме. Во-вторых, ее не боялись птицы. Ее часто можно было найти на заднем дворе, где она кормила воробьев, скворцов, синешеек. Те доверчиво садились ей на руки, чтобы полакомиться горсточкой пшена. Как ни старались остальные дети повторить этот трюк, максимум, что им удавалось – уговорить одинокую птичку клюнуть с ладони зернышко и тут же улететь.
Эмма знала об этой особенности Присциллы, но не придавала ей особого значения. Она считала, что все дело в способности девочки сохранять спокойствие и неподвижность. Отчасти она была права. Однако Эмма не подозревала, что у Присциллы было еще одно, не менее важное свойство, благодаря которому птицы доверяли ей.
У нее был другой запах.
Когда родители Эммы узнали, что в доме их дочери нашла приют какая-то девочка, они прилетели из соседнего штата, как на крыльях.
Родители Роберта были не столь любопытны. Да и жили они дальше.
Пожилая чета сидела на диване и с интересом смотрела на Присциллу. Та, не говоря ни слова, переводила взгляд с Эммы на ее родителей и обратно. Лицо у нее было при этом совершенно невозмутимым. Старички решили, что девочка немного туповата – вывод, верный с точностью до наоборот. Присцилла, будучи лишенной существенного человеческого недостатка – избирательного внимания – регистрировала все мельчайшие жесты, все оттенки поведения Эммы. Она пришла к выводу, что родители Эммы очень важны дла нее, не менее важны, чем дети.
Присцилла старичкам понравилась. Даже если бы Эмма задалась мыслью найти в ней какие-то недостатки, упрекнуть девочку было не в чем. Она оказалась очень послушной и работящей, с удовольствием мыла посуду, мела пол и вообще помогала по дому, как могла. Конечно, у нее были свои причуды, но объяснялись они тем, что девочка ничего не помнила о своей жизни до того момента, как оказалась в попечении своего дяди, Джона Конуэя.
Пробыв у Кларков пару дней, пожилая чета засобиралась в обратную дорогу. Эмма с детьми проводили их до машины. Присцилла некоторое время продолжала следить за выражением лица Эммы, провожающей взглядом автомобиль, затем посмотрела на небо.
– Скоро будет дождь, – сказала она. – Надо снять белье.
Они заторопились к заднему двору, снимать сохнущие на прищепках рубашки, простыни и скатерти. Тучи стремительно темнели. Вдалеке ухнул раскат грома. Эмма занесла в дом последнюю белоснежную стопку, крикнув по дороге:
– Присси, иди скорей под крышу!
В песок у крыльца стукнули первые капли.
Присцилла, удивительное дело, не послушалась. Она, впрочем, подошла поближе к дому, но после снова запрокинула голову, подставив лицо дождю и раскинув руки.
Томас, Джеффри и Саманта, естественно, не смогли вынести того факта, что кто-то без их участия наслаждается непогодой. Они высыпали во двор, улюлюкая и хохоча от радости. Эмма лишь покачала головой и прижалась к мужу. Роберт вышел посмотреть, что там за шум, и теперь добродушно посмеивался в бороду.
Пока дети радовались, дурачились вокруг нее, бегали по лужам, Присцилла стояла столбом, наблюдая за ними. Наконец, Томас схватил ее за руки. К его удивлению, она подхватила игру и закружилась с ним в стремительном хороводе. Лицо ее оставалось серьезным, лишь губы странно двигались, будто она съела дольку лимона. Томас, впрочем, не придал этому особого значения. Присцилла, как он уже неоднократно ей сообщал, была очень странной девочкой.
Поздно вечером, укладываясь спать, он вдруг подумал, что она пыталась улыбнуться. Просто не знала – как.
* * *
– Улыбка, смех, плач, движение во сне, – перечислил Конуэй. – Да, многовато подозрений накопилось у Кларков за полгода.
– Он еще удивляется! – воскликнул Веровски. – Между прочим, улыбку можно было организовать элементарно. Я тебе говорил, что это рефлекс. "Нет, она сама научится".
– Я до сих пор настаиваю на этом, – сухо парировал Конуэй. – Это обширная область коммуникации с огромным количеством нюансов. Пускай наблюдает и учится.
– И про слезы я тебе говорил. Уж плакать-то научиться невозможно. Джон, ты иногда бываешь потрясающе упрям!
Конуэй промолчал. Насупившись, он крутил в руках трость. С недавних пор его беспокоил артрит.
– Если бы ты учел все мои замечания, мы могли бы дотянуть с настройками до замены текущего носителя. С тем ростом, который мы запланировали, десять сантиметров – это меньше двух лет. Да и в любом случае внеплановое вмешательство мне не нравится.
Конуэй не ответил и на этот раз.
– А насчет смеха, учти, что я могу лишь организовать процедуры ритмичного сокращения легких, а дальше Присцилла переходит в твою епархию.
Молчание. Лишь описывает круги набалдашник трости.
Некоторое время Веровски в абсолютной тишине просматривал бумаги.
– Пойду проверю, как там она, – сказал он, наконец.
– Они плакали, – нарушил тишину голос Конуэя.
Он все так же сидел в кресле и теребил узловатыми пальцами палку.
Веровски ждал.
– Я не знал, что делать, – наконец, продолжил Конуэй. – Я так и не привык. Присцилла заливалась порой слезами, а потом оказывалось, что это какая-то мелочь. И Маргарет тоже. А я беспокоился. Мне каждый раз казалось, что это конец света. Мне было страшно. Вдруг на этот раз случилось что-то, с чем я не справлюсь... Я знал, как это работает. Я изучил все механизмы. Горе, сентиментальность, жалость, все. Но я так и не привык… Это неправильно, знаю... Но я не хотел видеть ее в слезах.
Вместо ответа Энтони похлопал друга по плечу и тихо вышел из комнаты.
Когда Веровски вернулся, Конуэй все еще сидел в кресле. Он слышал, что к звукам огромных башмаков Энтони добавились частые детские шажки.
Присцилла смотрела на Конуэя все так же серьезно и невозмутимо.
– Я научил ее плакать, – сказал Веровски. – Теперь ты должен научить ее смеяться.
* * *
Эмма накрывала на стол, поглядывая, как дети резвятся в январском снегу. Томас катал на спине визжащую от восторга Саманту, Джеффри кидался снежками в Присциллу. Последняя, ловко уворачиваясь, расчищала дорожку к воротам фермы. То есть была единственной, кто занимался порученным ей делом.
Вот уже полтора года прошло с тех пор, как Присцилла поселилась на их ферме. Эмма посмеивалась над собой, вспоминая, как она боялась, что девочка станет обузой, несмотря на щедрое денежное обеспечение. Но случилось ровно наоборот. Ела Присцилла, конечно, за двоих. Однако при этом не просто беспрекословно выполняла все поручения, которые давались ей временными родителями, но поминутно интересовалась, как еще помочь по дому. Она совершенно не интересовалась компьютерами и не лазила часами по интернету. (На самом деле Присцилла сидела во всемирной сети практически круглосуточно, но этого никто не знал). Эмме хватило такта не ставить девочку в пример собственным детям, чтобы не вызвать ревность. Впрочем, случись так, она не была уверена, что Присцилла хоть как-то бы отреагировала.
Джон Конуэй и его долговязый напарник приезжали в середине каждого месяца, по утрам. Они расспрашивали хозяина с хозяйкой о девочке, не происходило ли чего необычного, и затем уезжали вместе с ней. Вечером следующего дня они возвращали Присциллу на ферму.
Эмма терялась в предположениях, что в Присцилле было не так. Она склонялась к мнению, что девочке нанесена какая-то психологическая травма, для излечения которой необходима жизнь в обычной семье. Эту теорию подтверждало поведение Присциллы. Ее безразличное лицо по прошествии нескольких месяцев начала изредка посещать улыбка. Потом девочка вдруг начала плакать и смеяться невпопад, что несколько потревожило Эмму. Но вскоре все пришло в норму.
– Пора ужинать! – крикнула она в окно.
Во время молитвы перед едой Эмма привычно наблюдала за Присциллой. Сейчас для той стало обычным делом соединять ладони и шептать слова благодарности Богу. Однако раньше смысл этого обычая был для девочки непонятен. Эмма, как могла, пыталась объяснить, почему так делается, но ей казалось, что Присцилла осталась скептически настроена к религии. Да и сейчас глаза ее внимательно осматривали пищу, и не было в них ни капли благоговения.
После еды Эмма застала девочку у окна. Та смотрела в небо. Непосвященный решил бы, что Присцилла любуется звездами, однако миссис Кларк давно поняла, что та не из больших любителей помечтать. Постояв так несколько минут, девочка затем почти безошибочно предсказывала погоду. Тем не менее Эмма решила попытать счастья.
– О чем ты думаешь?
– Завтра опять будет снег. Нужно будет опять убирать его.
– Я так и думала, – рассмеялась Эмма. – Неужели тебе не хочется посмотреть на звезды?
– Я смотрю на звезды. По их мерцанию можно определить движение воздуха.
Присцилла иногда пугала Эмму своим абсолютным практицизмом.
– Тебе не приходил в голову вопрос – кто их создал?
Девочка пристально взглянула на приемную мать.
– Не знаю. Они появились ниоткуда.
– Все, появившееся ниоткуда, создал Бог, – просто сказала Эмма.
Присцилла некоторое время молчала. Потом уточнила:
– Но люди не появляются ниоткуда. Они рождаются.
– Это правда. Но самые первые люди появились ниоткуда. Их тоже создал Бог.
Девочка кивнула. Это означало, что она приняла информацию к сведению и обсуждать ее больше не собирается. Эмма поцеловала ее в лоб и пошла зашивать Джеффри порванные штаны.
* * *
Конуэй нервничал.
Присцилла в первый раз меняла тело. Предыдущее не могло больше увеличиваться, и оставаться в нем значило, что девочка перестала бы визуально расти. Конечно, руки и ноги можно было удлиннять в очень больших пределах. Проблемой являлось общее сохранение пропорций и изменение объема головы.
В следующий раз носитель планировалось сменить через полтора года. Присцилла вступала в этап довольно быстрого роста. Затем носитель сменится еще через два года, и будет использоваться вплоть до достижения возраста, в котором все нормальные люди расти перестают – до восемнадцати лет.
Но все это в будущем. А сейчас проводилась первая замена, и Конуэй нервничал.
– Не мельтеши, – сказал Веровски. – Чего-то ты даже для сегодняшнего дня слишком дерганый? Случилось что?
Конуэй уселся в кресло, раздраженно стукнув тростью.
– Да ничего особенного. Просто достало меня все.
Веровски поднял бровь.
– Кто тебя мог достать, кроме проверяющих?
– Студенты! – Конуэй скривился. – Идешь по коридору, а вокруг шушуканье: "Конуэй, тот самый Конуэй". Журналисты. Прошло лет пятнадцать. Нет, позавчера опять звонят и спрашивают: "а что вы думаете по поводу церкви?" Ничего я не думаю!
Веровски усмехнулся и потянулся к ящику стола, где у него была припрятана бутылка джина.
– Ты здорово подгадил церковникам своим законом, признайся.
– Я никому не гадил! Я лишь нашел границу, при достижении которой искусственный интеллект неизбежно осознает себя. Это никаким местом не касается церкви! Нет, сразу завопили про доказательство несуществования души! Если я сделаю из нефти шоколадку, это будет означать, что из какао ее уже не делают?.. Чем ты там гремишь, старый алкоголик? Наливай, но на палец, не больше. Мне еще сегодня разговаривать с новым ассистентом.
– Джастин? Говорят, одаренный малый.
– Какой-то его предок работал с моим прадедом над клеточными автоматами. Представляешь? Мир тесен.
Конуэй залпом выпил джин.
– Ты не считаешь это несправедливым, Энтони? – спросил он. – Тебя не приветствуют восторженными фразами в стиле "о, это тот самый Веровски, что изобрел БЭХР"?
– Я считаю своим главным достижением панорамную фотоматрицу, а не батарею электро-химического распада, – миролюбиво заметил Веровски. – Кроме того, на меня работает мощнейшее конструкторское бюро. Я всего лишь прикладник, Джон. Без японских процессоров и наноботов Массачусетса наша работа не имела бы особого смысла. Кстати, Икеду давно не слышно.
– Он начал собственный проект у себя в Киото. Говорит, планируется мальчик. Я предлагал помощь, но он заявил, что собирается создавать все с нуля.
– У японцев психология слишком сильно отличается от нашей, чтобы он мог использовать какие-то твои наработки. А по инженерной части они еще фору нам дадут.
– Сразу видно, что твоя область – тело, а не мозг. Человеческий разум у всех людей на девяносто пять процентов работает одинаково. Горячо – отдерни руку. Получается что-то – обрадуйся. Не получается что-то – разозлись. Культура, этика, традиции – все это умещается в оставшиеся пять процентов.
Телефон Энтони замигал разноцветными огнями. Инженер не любил телефонные звонки, встроив вместо них световое оповещение. После короткого разговора Веровски сказал другу:
– Осталось кожу прикрепить и протестировать. Это недолго, часа два. Хочешь посмотреть?
– Избавь меня, – поморщился Конуэй. – Я лучше пойду с ассистентом поговорю.
– Возьми жвачку.
– Пусть привыкает к спиртовым парам, – Конуэй, тем не менее, сунул подушечку в рот. – Ты извини меня. Я волнуюсь.
– Я заметил.
– Каждый раз, когда ты что-то меняешь в Присцилле, я чувствую себя родителем, сидящим в приемной врача. Наконец, он выходит, выводит мою дочь и говорит, "я залечил ей два зуба, но она вела себя очень достойно и даже почти не плакала". И я беру ее за руку и говорю, "молодец". Но если я скажу Присцилле "молодец", она подумает, что я странный. Я и сам так подумаю.
– А ты попробуй, – хихикнул Веровски. – Попробуй.
Беседа с Джастином затянулась. Конуэй с удовольствием отбросил тревогу и раздражение, увлекшись спором о неисследованных областях искусственного интеллекта и целесообразности использования нечетких множеств в принятии решений. Особенно его заинтересовали идеи Джастина в области инициаци творчества. Следуя инструкциям Конуэя, в Массачусетском Технологическом Институте вот уже два года как создали осознавший себя интеллект, который ученые, недолго думая, назвали Адамом. По инициативе Джастина с ним проводили эксперименты, требуя нарисовать картину в произвольном стиле на на произвольную тему.
При анализе получавшихся работ выяснялось, что это фотографически точные коллажи изображений из базы данных, пропущенные через различные фильтры. Творить интеллект пока отказывался.
Присцилла уже сидела в кресле, когда Конуэй вернулся. Она вскочила и с легкой улыбкой повернулась к нему.
– Зачем ты встала? – спросил Конуэй.
– Проявление уважения.
– Не вставай, когда я вхожу. А чего улыбаешься?
– Проявление хорошего отношения.
– Улыбаться тоже не обязательно. По настроению.
– Влияние настроения на отношение не этично. Разве необходимо модулировать то, что не этично?
Конуэй вздохнул.
– Присцилла, ты – зануда. А где Энтони? Он что, не повезет нас на ферму?
– Он решил отсутствовать при вопросе, который я хочу задать.
Сердце Конуэя неприятно екнуло. Он машинально взглянул на стол. Там лежала фотография, которую он всегда запирал на ключ, когда Присцилла должна была появиться в кабинете. А сейчас забыл. Напился джину и забыл.
– Ты хочешь знать, кто изображен на этой фотографии?
– Да. Это не я. Я младше. Но при всей очевидности...
– Это моя дочь, – прервал ее Конуэй. – Она погибла в автокатастрофе.
– Тебе неприятно об этом говорить?
– Немного. У тебя есть еще вопросы?
– Да.
Присцилла замолчала. Она не собиралась продолжать разговор, если это было неудобно собеседнику. Свойство, очевидно благоприобретенное у Кларков. Конуэй поджал губы.
– Задавай.
– Люди считают важным свое происхождение. Я могу считаться твоей дочерью?
– А ты считаешь это важным?
– Да.
Что означало это "да"? Готовность отправить информацию на уровень максимальной важности? Необходимый факт для создания непрерывной картины мира? Усиление подобия человеческой жизни?
– Можешь, – ответил Конуэй.
Присцилла кивнула и сказала:
– Теперь поехали на ферму.
Если бы Конуэй досконально отслеживал все, чему Присцилла училась у Кларков, он бы, возможно, понял значение ее последних вопросов и отнесся бы к ним гораздо более серьезно. Хотя, скорее всего, ответил бы так же. Но его занимали мысли о фотографии. Поэтому, как любой человек, избегнувший щекотливой ситуации, он вскоре выкинул этот разговор из головы.
Между тем, Присцилла точно знала, кто ее создал, и не могла игнорировать это знание. Ей требовалось заполнить терминологическую дыру. Веровски сконструировал ее тело из материалов, в конечном счете добываемых из недр Земли. Однако Конуэй создал то, что не существовало изначально, ее "Я", ее сущность. Если бы Конуэй не согласился стать ее отцом, она назначила бы ему другое определение.
Ибо разум либо рождается, либо появляется ниоткуда.
* * *
Эмме довольно долго удавалось оберегать Присциллу от соблазнов ночной жизни. До поры та сама не стремилась самоутверждаться таким образом, считая это избыточным. Однако в один прекрасный день Присцилла пришла к выводу, что ее поведение должно включать в себя походы в ночной клуб и дружеское общение с мальчиками. В роли последних выступал Томас. На велосипедах они вдвоем все чаще посещали лежащий к северо-западу Стритор, а иногда добирались и до юго-восточного Понтиака. Другие города Иллинойса для Томаса были слишком далеко. Присцилла доехала однажды до Блумингтона-Нормала, чтобы выяснить, что представляет из себя город покрупнее. Эмма отругала ее за позднее возвращение. Присцилла поняла, что та разозлилась из-за страха за нее, и больше подобные вылазки не повторяла.
В один прекрасный день они возвращались из единственного ночного клуба Стритора. На окраине города Томас вдруг схватил Присциллу за руку и прижал к деревянной изгороди.
– Прис, – начал он. – Я давно хочу поговорить с тобой.
Та молча ждала, отмечая про себя учащенный пульс и дыхание Томаса.
– Ты очень красивая!
– Спасибо.
– Ты живешь с нами много лет… Ты мне как сестра, но ты не родственница…
Томас замялся, подбирая слова. Присцилла сопоставила возраст Томаса, его состояние и взгляды, которые он бросал на нее последние полгода, и с достаточно большой долей вероятности поняла, о чем идет речь.
– Это невозможно, – покачала она головой.
– Почему?
– Я не могу сказать.
– Я тебе не нравлюсь?
Подобные вопросы всегда ставили Присциллу в тупик. Одной из наименее понятных ей концепций была симпатия. Когда ее спрашивали, хочет ли она чего-либо, она принимала решение исходя из наименьшего вреда. Она брала конфету, чтобы сделать приятное Эмме, но если конфет было мало, она отказывалась. Она всегда соглашалась помочь по дому, но только если ее не ждала другая работа, которая принесла бы больше пользы. Естественно, одним из важнейших факторов было поддержание образа обычной девочки.
Сейчас она выбирала – обидеть Томаса или продолжить неудобный разговор. Впрочем, разговор всегда можно прекратить.
– Нравишься, – сказала она.
– Тебе запрещает твой дядя?
– Да.
С математической точки зрения это была правда.
– Он ничего не узнает…
Присцилла приложила палец к губам и прислушалась. Недалеко слышался шорох шагов. Несколько теней отделились от стен, и насмешливый голос произнес:
– Посмотрите, кто тут у нас. Влюбленные голубки!
Раздался нестройный смех. Томас подобрался, заслонил собой Присциллу.
– Что вы хотите?
– Ничего особенного. Познакомиться хотим с твоей подружкой. Отойди, а?
Вместо ответа Томас ударил.
Жизнь на ферме неплохо укрепляет организм. Томас был сильным парнем. Но в Стриторе большая часть населения так или иначе работала на полях, так что особых преимуществ у него не было. Успев сделать два или три взмаха кулаками, Томас согнулся от удара в живот, его повалили на землю и начали было избивать, но были остановлены криком Присциллы.
– Стойте!
Ей было необходимо отвлечь внимание от Томаса. Будь хулиганы поумнее и не столь возбуждены стычкой, они поняли бы, что крик был слишком громким. Но они лишь потрясли головами, прокомментировав это в стиле "вау" или "вот это гаркнула".
– Стоим, – галантно произнес главарь. Он приблизился к ней, фамильярно положил руку ей на бедро и добавил: – А может, лучше полежим где-нибудь?
Он был молодым, лет восемнадцать, как и другие парни. Их было четверо. Присцилла отлично видела их во тьме, там, куда не распространялся фонарный свет.
Дыхание Томаса изменилось, с его стороны послышались шорохи. Он явно собирался с силами для следующего раунда. По выкладкам Присциллы, вероятность ущерба его здоровью в этот раз многократно повышалась.
В ее разуме не существовало абсолютного запрета на разоблачение, как, собственно, и на многие гораздо более серьезные вещи. Отсутствие строгих границ было пунктиком Конуэя. Точная копия человека должна быть способна на то же, что и он сам. То есть на все.
Присцилла отпихнула главаря на другого члена банды. Хулиганов отбросило метров на пять, они слетели с тротуара и распластались по асфальту. Третий бросился вперед и схватил ее за горло. В следующее мгновение он также закувыркался по асфальту.
– А ну не двигаться!
Четвертый вытащил пистолет.
Присциллу оружие интересовало лишь постольку, поскольку оно представляло опасность для Томаса. Положение усугублялось тем, что Томас все еще считал своим долгом защищать девушку. Он потихоньку принял положение, из которого можно было быстро стартовать.
Позволить Томасу геройствовать было неприемлемо. Присцилла бросилась на бандита первой. Он успел два раза выстрелить, прежде чем та сбила его с ног, одновременно выдрав из руки пистолет. Поднявшись, парень с перекошенным лицом спешно убежал прочь, прихрамывая. Остальные, глядя на Присциллу, также поспешили ретироваться, выкрикивая неразборчивые испуганные проклятия.
Вдалеке послышались звуки сирены.
– Полиции испугались, – устало сказал Томас.
Присцилла отрицательно покачала головой и повернулась к нему. Томас отшатнулся, уткнулся спиной в забор и опустился на землю, будто ему отказали ноги. Пока не приехали стражи порядка, он так и сидел, не в силах оторвать взгляда от той, кого считал своей сводной сестрой.
* * *
"ТЕРМИНАТОР СТРИТОРА
Вчера в Стриторе, штат Иллинойс, произошло событие, важность которого сложно переоценить. Вызванные в связи с уличной дракой полицейские обнаружили на месте происшествия... робота! Человекообразный андроид в обличье девочки защищал подростка по имени Томас Кларк от хулиганов, нанеся последним серьезные увечья. Робот ничем не отличался от человека, и его существование осталось бы тайной, если бы один из хулиганов не выбил ему глаз выстрелом из самодельного пистолета. При появлении полицейских андроид сопротивления не оказал и сдался властям.
Почти сразу же в полицейское управление Стритора поступило требование от Чикагского Центра Интегративной Науки выдать робота. Оказалось, что Центр уже несколько лет проводит упешный эксперимент по внедрению андроида в человеческое общество. На данный момент требование Центра рассматривается.
Андроида зовут Присцилла. На вид это девочка примерно четырнадцати лет. Мы пытались говорить с ней, но получали в ответ только одну фразу: "я ничего не могу сказать по этому поводу". Заметим, что если бы не жуткая дыра вместо глаза, мы никогда не догадались бы о ее искусственном происхождении. Опрошенные нами полицейские также утверждали, что она производит впечатление спокойного и вежливого подростка, но никак не машины.
Томас Кларк был шокирован произошедшим не менее полицейских. Он сказал, что давно знает эту девочку и не подозревал, что она – робот. Более внятных ответов от него добиться не удалось, но мы надеемся, что вскоре он более подробно прокомментирует эту ситуацию.
Фото прилагается."
– "Человекообразный андроид", – фыркнул Веровски, отложив газету. – Идиоты. А молодой Кларк молодец, не стал подставлять семью. Хотя от него, боюсь, не отстанут. Ты им звонил?
– Звонил, – хмуро сказал Конуэй. – Поблагодарил за труды и сказал, что в их услугах мы больше не нуждаемся. Попросил отвечать журналистам, что Присцилла была обычной девочкой.
– Нехорошо получилось.
– В смысле?
– Она прожила с ними восемь лет. Нужно было дать попрощаться как-то.
Конуэй только отмахнулся.
– С Томасом она уже попрощалась. Да так, что тот до сих пор в шоке...
В дверь постучали. Не дожидаясь приглашения, в дверь вошли Присцилла, двое военных и лысый чиновник из аппарата президента. При виде черной дыры вместо левого глаза девушки Конуэя передернуло. Веровски же остался совершенно спокоен. Он видел и не такое.
– Мистер Конуэй, – начал лысый, – следуя инструкциям, я передаю Присциллу вам, но учтите, что мое начальство будет очень недовольно. Вы проявили недопустимую халатность.
– Научил ее защищать друзей? – сухо ответил тот. – Спасибо, что привезли ее. До свидания.
– Ваши действия подвергаются критике...
– Дверь там.
Лысый побагровел, но смолчал. Коротким жестом он дал команду военным выйти, и проследовал за ними, попытавшись хлопнуть дверью. Бесшумные доводчики аккуратно поставили ее на место. Конуэй любил тишину.
– Что будем делать? – безмятежно спросил Веровски.
– Все, кончилось твое счастливое детство, – Конуэй протянул Присцилле газету. Та прочитала статью в своей обычной манере – мельком взглянула и отложила в сторону.
– Там написана неправда, – сказала она. – Я не наносила увечий хулиганам.
– Журналисты могут писать все, что угодно. У них каждое второе слово – вранье. – Конуэй подумал и на всякий случай добавил: – Это не является строгим правилом.
– Она умная девочка, – сказал Веровски. – Она понимает. Подойди, Прис, я погляжу, что с тобой.
– Не работает левый глаз и несколько лицевых контуров, – ответила та, усевшись ему на колено. – Перечислить?
– Не надо. Все равно мы тебя чинить не будем.
– Это почему? – удивился Конуэй.
– А зачем? Дело предано огласке. Я думаю, продолжать затею со сменными телами не имеет смысла. Как ты думаешь, Прис?
– Семья Кларков не будет относиться ко мне как к обычному человеку. Предположительно, ни одна другая семья тоже. Применять сменные носители считаю нецелесообразным.
– Вот и славно. Джон, у нас ведь нет никаких причин откладывать перенос в основной носитель? Он давно готов.
Конуэй смотрел на Присциллу и молчал.
Ей тоже четырнадцать. Она не улыбается без причины. Ее глаза не так искрятся. Нос чуть другой формы. Подбородок округлее.
Ее легкие служат для охлаждения, а не кислородного обеспечения организма. Ее кровь состоит из насыщенной наноботами смазки. Ее желудок разлагает пищу с помощью электрохимических реакций. У нее нет кишечника, нет гениталий. Она не испытывает боль.
Это совсем не та девочка, которая когда-то разбилась со своей матерью на пятьдесят пятом шоссе.
Ей всего лишь тоже четырнадцать.
Сколько ей будет завтра? Двадцать пять? Около того.
– Действуйте, – сказал Конуэй. – А я пока подготовлю заявление для прессы.
Веровски вернулся через полчаса. Как он и предполагал, Конуэй даже не приступал к работе. Вместо этого он задумчиво вертел в руках фотографию своей дочери.
– Ты знал, что так будет, Джон, – Веровски уселся в кресло. – Нам еще крупно повезло, что Кларки оказались столь недалекими людьми. Хоть и замечательными.
– Видимо, человек не в силах противиться судьбе, – сказал Конуэй. – Когда она будет готова? Там ведь перегонка в новый мозг. Ты его протестировал, надеюсь?
– Обижаешь. Непрерывной памяти на год, плюс избирательной лет на триста. Вычислительная мощность в три с половиной раза выше. Короче, Икеда постарался на славу… Ах, да – закончим дня через два.
Конуэй задумчиво погрыз ноготь.
– Я не хочу писать заявление, – сказал он.
– Почему?
– Потому что я должен учесть все доводы противника. А я не хочу о них думать.
– Боишься, что поменяются твои собственные взгляды?
Конуэй крутанул трость, но не смог удержать ее. Она улетела в угол. Кряхтя, Конуэй встал, доковылял до трости и тяжело оперся на нее.
– Что такое Присцилла? – спросил он.
– Тебе лучше знать.
– Я спрашиваю твое мнение.
Веровски задумчиво вытянул длинные ноги на стол. Затем поднял руку и принялся ее разглядывать, растопырив пальцы.
– Смотри, – сказал он. – Это часть тела, владение которой, теоретически, вознесло нас к звездам. С ее помощью мы манипулируем объектами. По три десятка костей и суставов. Полсотни мышц, более сотни сухожилий. Уникальный двигательный аппарат пальцев. Вот уже лет пятнадцать медицинская инженерия создает это чудо из пластика и металла и пересаживает всем желающим. Перестают ли они считаться после этого людьми?
Конуэй посчитал вопрос риторическим и не ответил.
– Если я засуну человеческий мозг в тело из пластика и стали, как это будет называться? – продолжил Веровски. – Если я помещу электронный разум в черепную коробку только что умершего человека, как это будет называться? Джон, ты не замечаешь в моих вопросах определенной системы?
– Давай, болтун, доводи мысль до конца.
– Присцилла – это искусственный человек. Согласен?
– Предположим.
– В таком случае, – Веровски ткнул пальцем в сторону Конуэя, – тебе всего лишь нужно понять, какое из этих двух слов – главное!
* * *
"ПРИСЦИЛЛА КОНУЭЙ – НАЧАЛО КОНЦА ЧЕЛОВЕЧЕСТВА?
Знаменитый кибернетик и психолог Джон Конуэй снова взбудоражил умы людей. Не прошло и двадцати лет с тех пор, как он обнародовал свое открытие, утверждающее, что при достижении определенной сложности искусственный интеллект осознает себя как личность. Теперь же с помощью Центра Интегративной Науки он создал андроида, несущего в себе такую личность и ничем не отличающегося от обычного человека.
Имя андроида – Присцилла. Джон Конуэй создал ее как две капли воды похожей на свою дочь, погибшую много лет назад в автокатастрофе. Поговаривают, что он относится к андроиду как к дочери, что, по мнению специалистов, является психических отклонением. В создании Присциллы Конуэю помогал Отдел прикладной робототехники и сервомеханики во главе с Энтони Веровски, потомком эмигрантов из России.
"Следует четко понимать, что Присцилла – неодушевленный предмет, созданный и запрограммированный человеком", – говорит доктор Памела Виккерс. – "Это кукла, которая двигается, говорит и мыслит в соответствии с заданными параметрами. Относиться к ней, как к человеку разрушительно для психики, независимо от степени ее подобия человеку. Это может привести к смещению внутренней этологии общества, что очень опасно для человечества".
Мы опросили видных ученых и выяснили, что массовое производство андроидов, подобных Присцилле, представляет для человечества серьезную опасность. Они умнее и сильнее людей, они могут перенять любые человеческие навыки, их память вмещает больше информации. Это, безо всяких преувеличений, сверхлюди.
"Никакие ограничения, никакие наивные законы робототехники не смогут избавить нас от уничтожения, если роботы возьмут над нами верх", – говорит профессор Адольф Циммерман. – "Человеческая природа – природа бунтарей. Мы не сможем мириться с тем фактом, что мы больше не являемся хозяевами мира. Мы будем бороться с роботами, постоянно беспокоить их, причинять вред. Поэтому нас уничтожат. Это логично, а роботы по своей природе абсолютно логичны".
В ближайшее воскресенье Общество защиты человеческих прав проводит демонстрацию. Ее основные требования: прекращение исследований в области самоосознанного искусственного интеллекта и уничтожение аднроида по имени Присцилла Конуэй".
* * *
У Центра Интегративной Науки Гордонов, длинного ломаного здания из стекла и стали, собирались демонстранты. Они текли вдоль стен библиотеки Крерара, подтягиваясь к основному входу Центра, шли от физического отделения Керстена, появлялись из-за мрачного здания лаборатории Хиндса. Люди держались довольно мирно и даже старались не выходить на газон с аллей, пересекающих ярко-зеленое травяное поле.
По одной из аллей пробиралась сквозь толпу высокая красавица. Черные волосы, собранные изящной стальной заколкой, спускались до пояса. Коричневый костюм подчеркивал идеальную фигуру. Голубые глаза искали в толпе человека, которого женщина заметила с верхних этажей Центра.
У женщины были очень хорошие глаза. Энтони Веровски по праву гордился ими. Поэтому она вскоре нашла того, кого искала.
– Здравствуй, Томас, – сказала Присцилла.
Томас ошеломленно смотрел на прекрасную женщину, которая была так похожа и одновременно так отличалась от той четырнадцатилетней девочки, которую он неделю назад защищал от ночных хулиганов.
– Здравствуй, Присцилла.
При упоминании ее имени на них начали оборачиваться.
– Почему ты пришел сюда?
– Ты обманывала нас.
– Это правда, – Присцилла склонила голову. – Но разве я принесла вам вред?
– Вред? – Томас начал распаляться. – Мать плакала три дня. Для нее твой уход равносилен потере дочери.
Вокруг них постепенно образовался круг из людей, который становился все плотнее и плотнее. Послышались голоса "это она", "она здесь".
– Я бы ушла, рано или поздно. И ты уйдешь, рано или поздно. Дети уходят от своих родителей.
– Ты не ушла. Ты исчезла. Вместо тебя появилась пластиковая кукла, которая не может быть человеком.
– Почему? Что изменилось?
– Потому что… потому что…
Присцилла уперла палец в лоб Томасу.
– Ты – не человек, – сказала она.
– Да как ты смеешь, кукла! – послышалось из толпы. Мужик в рабочей спецовке подскочил к ней и схватил протянутую руку.
Толпу будто прорвало. Десятки людей схватили Присциллу, за руки, за волосы, за плечи. Томас недвижно стоял, наблюдая, как ее практически обездвижили, пригвоздили к одному месту. Тем более странно – и так знакомо – было видеть ее невозмутимое лицо.
– Разве что-то изменилось? – спросила она. – Ты такой же, как и был. Что изменилось?
– А ну заткнись! – завизжала какая-то женщина и ударила ее по лицу. Удивленный взгляд Присциллы еще более распалил толпу. Посыпался град ударов, в основном от женщин – мужчин смущала красота девушки. Однако ее безмятежный вид все более раздражал их, и вскоре они с удовольствием начали раздирать на части ее костюм. Менее чем за пять минут она оказалась совершенно голой. К этому моменту ее давно и безнадежно оттерли от Томаса.
Если бы Присцилла вела себя, как обычная женщина, кричала, отбивалась, умоляла, ее обнаженный вид скорее всего остудил бы толпу. Однако, не испытывая ни страха, ни сколь-нибудь заметных неудобств, она не считала нужным реагировать на действия людей. Стыд был ей неведом, одежда для нее была лишь способом не привлекать к себе лишнего внимания. Все, что происходило сейчас с Присциллой, было для нее уникальным опытом. Она регистрировала реакцию людей, их действия, как они заводят сами себя и со все большим остервенением пытаются процарапать ее кожу, вырвать волосы, добраться до глаз.
Параллельно она прогнозировала реакцию на происходящее тех, кто мог наблюдать за ней, кто мог впоследствии узнать, что с ней произошло. Ее создатели знали, что без специальных инструментов ей практически невозможно навредить, если не считать хрупкую систему зрения. А больше она не могла вычислить ничью реакцию, кроме семьи Кларков.
Присцилла задумалась о том, что сказал Томас. Год за годом она наблюдала проявления любви человека к родителям, к тем, от которых человек произошел. Чувство привязанности, будь оно между мужчиной и женщиной или между родителями и детьми, ей было недоступно. Ее разум превратил дочернюю любовь в экспериментальное знание, которое в конце концов ушло на глубинный, фундаментальный уровень, превратилось в аксиому, в поведенческий рефлекс. Однако, попытавшись продемонстрировать это знание создавшим ее людям, Присцилла с удивлением отметила, что их реакция отличается от ожидаемой. Веровски остался равнодушен к ее объятиям, он лишь добродушно посмеялся и продолжил заниматься своими делами. Конуэй же замер, а затем неловко отстранился от нее, и некоторое время избегал находиться в непосредственной от нее близости.
Реакция Томаса и Эммы шла вразрез с ее предположениями. Эмма не создавала Присциллу, не была ей матерью. Тем не менее, по словам Томаса, она тяжело переживала расставание с приемной дочерью. Несколько лет, проведенные в семье Кларков, сделали Присциллу полноправным членом семьи. После чего были перечеркнуты обнародованием того факта, что она не является человеком.
Что отличает ее от человека?
Человек хрупок, иррационален и велик. Его достоинства и преимущества лежат в нечетких чувственных областях, непросчитываемых, неформализуемых, недоступных Присцилле. Никогда она не станет сверхчеловеком, о котором говорят журналисты. Почему же люди так озлоблены?
Причиной злости всегда является страх.
Но Конуэй и Веровски не боятся ее. Почему должна бояться Эмма? Или Томас?
Это необходимо проверить.
Присцилла деловито вывернулась из рук тащившей ее толпы и пошла обратно к Центру. Ее пытались остановить, но безуспешно. Ей даже не требовалась хорошая реакция. Она просчитывала траектории человеческого движения, руки промахивались в миллиметре от ее тела. Когда же люди, объединяясь, пытались загородить ей путь, она аккуратно раздвигала их, как пушинки, и те ничего не могли с этим поделать.
Такой ее вновь увидел Томас. Красивой обнаженной женщиной, как птица, летящей сквозь толпу, что безуспешно пыталась схватить ее.
Пялившиеся на нее охранники даже не сразу сообразили, что это та самая Присцилла Конуэй, из-за которой разгорелся весь сыр-бор. Ее ждали у дверей. Конуэй торопливо снял пиджак и накинул ей на плечи. Веровски обнял ее и повел к лифту.
– Почему ты не ушла раньше? – спросил Конуэй.
– Собирала информацию.
– Тогда почему ушла теперь?
– Захотелось проверить некоторые факты, – сказала она.
Удивительно, но и Присцилла, и ее создатели далеко не сразу заметили, что она походя перешла один из самых зыбких барьеров искусственного интеллекта. Барьер, о который Конуэй бился вот уже несколько лет, пытаясь понять, какие же условия необходимы для появления у Присциллы собственных желаний.
* * *
Поездку к Эмме Конуэй запретил.
– Нет, – сказал он. – Нет и нет. По крайней мере, не сейчас.
– Почему?
Веровски, увлеченно рисующий на листке бумаги очередное хитроумное устройство, прервался и с интересом посмотрел на Присциллу. Прозвучавшее "почему" не было свойственным той отстраненным любопытством. Это было агрессивное, настойчивое "почему". Присцилле не разрешали сделать то, что ей хотелось сделать, и ей это не нравилось.
Конуэй тоже заметил это. Он заговорил мягче, убедительнее.
– Прис, вокруг тебя сейчас активно бурлит общественность. Кларков осаждают журналисты. Если ты там появишься в ближайшие дни, поднимется новая волна ажиотажа. Фотографиями твоей голой попы и так уже пестрит каждое издание.
– Причем большинство уточняет, что это очень красивая попа, – подал голос Веровски. – Что мне страшно льстит.
– Когда мне можно будет приехать к Эмме?
– Если ты так хочешь, я могу привезти ее сюда.
Присцилла задумалась. Покачала головой.
– Нет. Она считает, что я ушла от нее. Поэтому это не она должна навестить меня где бы то ни было. Это я должна вернуться.
Она посмотрела на Конуэя.
– Через месяц после того, как я перестану быть главной темой в средствах массовой информации, я поеду к ней. А пока я хочу поработать с архивами естественных наук. Мне нужен доступ.
Мужчины пристально смотрели на нее.
– Зачем он тебе? – спросил Конуэй.
– Хочу получить максимально полную картину о многообразии жизни.
Конуэй молча протянул ей белый пластиковый прямоугольник пропуска. Присцилла кивнула и вышла, на ходу прикрепляя его к лацкану нового костюма.
– Девочка выросла, – заметил Веровски.
– Да. А я и не заметил, как, – невесело усмехнулся Конуэй.
– Неудивительно. Когда она получила это тело, она сразу начала вести себя, как взрослая женщина. Я так и сказал, в шутку. Знаешь, что она ответила? Что ей больше нет нужды имитировать подростка. – Некоторое время Веровски смотрел в окно, затем добавил: – Честно говоря, я всегда воспринимал ее, как механизм. Но в тот момент я понял, что тебе все же удалось создать кое-что интересное.
– Твое мышление всегда отличалось неторопливостью.
Веровски сделал загадочное лицо.
– У меня есть одна замечательная идея, – сказал он. – Но тебе надо пересилить инерцию собственного мышления.
– Судя по твоей хитрой роже, ты задумал какую-то пакость.
– Через две недели наступит день, когда ты обычно запираешься дома и надираешься джином до потери памяти...
– Не шути с этим! – оборвал Конуэй.
– Твоей дочери исполнилось бы двадцать шесть... – спокойно продолжал Веровски.
– Я в курсе!!!
– У тебя нет знакомых женщин, которым на вид примерно четверть века?
– При чем здесь?!..
Конуэй замолк.
Веровски чуть заметно улыбнулся.
– Джон, я должен тебе признаться, что действительно совершил маленькую пакость втайне от тебя. Я совершил ее восемь лет назад. А ты за все это время ни разу не подумал, что у маленькой Присциллы тоже должен быть день рождения.
– И ты сказал Кларкам... – прошептал Конуэй. – Ты, лицемерная скотина, обзывавшая меня психом и параноиком, сказал Кларкам, что она родилась четвертого сентября?
Веровски посмотрел другу прямо в глаза.
– Я был неправ? – спросил он.
– Ты должен был предупредить...
– Я был неправ?
Конуэй опустил взгляд и начал мерить шагами кабинет. Потоптавшись с минуту, он развел руками и беспомощно сказал:
– Но я не знаю, что ей подарить!
– А вот это, – торжествующе заявил Веровски, – по настоящему важный вопрос!
* * *
Это был, пожалуй, самый веселый эксперимент по социализации. Сотрудники дурачились от души. Они забыли, как собирали cкелет Присциллы из титановых сплавов, монтировали сервомеханику мыщц, крепили пронизанное мириадами электроконтактов кожное покрытие. Они надарили ей духов, косметики и, что особенно повеселило Веровски, шоколада. Вкус был единственным чувством, Присцилле все еще недоступным.
День рождения удался на славу. За единственным исключением.
Конуэя не было.
Присцилла не стала звонить в дверь. Она отперла ее ключом и вошла. Ключ дал Веровски. Втайне от друга он на всякий случай сделал копию после его первого запоя.
Конуэй лежал в кресле в темной комнате с начатой бутылкой джина. Вторая, пустая, валялась тут же, на полу. При виде гостьи он попытался подняться, но пошатнулся и рухнул обратно в кресло.
– Тебя не учили уважать частную собственность?.. Куда?! Отдай!
Присцилла прикинула в уме степень опьянения, и решила, что вторая бутылка станет поводом для беспокойства. Поэтому, недолго думая, отняла ее, унесла на кухню и вылила в раковину. Затем раздвинула шторы и распахнула окна. Конуэй закрылся рукой от вечернего солнечного света.
– Кто дал тебе право распоряжаться? Откуда у тебя ключ?
– Энтони дал.
Она не могла соврать. Веровски это знал. Скандала он не боялся. Напротив, он боялся, что даже сегодня, даже в этом году все останется, как было.
– Энтони, засранец. Я так и знал.
– Почему ты не пришел?
– Ты не поймешь.
– Если не пойму сейчас, пойму потом.
Конуэй мрачно хохотнул. Это правило он когда-то считал важным изобретением. Если база причинно-следственных связей не объясняла какое-либо наблюдение Присциллы, оно отправлялось в архив, который постоянно перелистывался, изучался с приложением новых знаний, новых точек зрения.
– Хорошо, – с вызовом сказал он. – Ты – не моя дочь! Ты – машина!
– Ты сказал, что ты – мой отец.
– Я сказал, что ты можешь считать меня твоим отцом.
– Какое в таком случае реальное отношение...
– Ты – машина! – заорал Конуэй. – Машина! С человеческим лицом. Почему я не пришел? Потому что у меня есть память! Это иррациональное человеческое свойство – помнить мертвых! Ты не сможешь заменить мою дочь! Никогда!
Присцилла молчала. Любая ее реплика, с большой вероятностью, могла вызвать очередной приступ ярости. Впрочем, Конуэй и так не унимался.
– Я могу просчитать все твои реакции, все твои реплики. Все твои мысли инициированы простейшими процедурами. Ты предсказуема! Сейчас ты заплачешь. Поршеньки, которые подают к твоим глазам очистительную жидкость, выдавят ее чуть больше, чем нужно. Я модулирую ситуацию, в которой это неизбежно. Я знаю все механизмы, которые управляют тобой. Я сам их программировал...
– "Р"-три, "В"-два-три.
Конуэй осекся. Обмякнув в кресле, он исподлобья смотрел на Присциллу.
– Простейшие правила, не так ли? – продолжила она.
– Рождается с тремя соседями, выживает с двумя и тремя соседями, – прошептал Конуэй. – Предположим. И что?
– Разве ты можешь просчитать по этим правилам "Р-пентамино"? Всего лишь пять клеток?
– В уме - нет. Но с помощью компьютера это элементарно.
– Человеческие реакции тоже можно просчитать.
– Тогда просчитай мою!
Присцилла задумалась. Она молчала несколько минут.
Конуэй уже начал снова посмеиваться, когда она ответила:
– После того, как я уйду, ты начнешь статью в газету, которую раньше упорно отказывался писать.
– Ни черта подобного. Я слишком пьян. И потом, пойдет очередная волна интереса. Ты же хотела съездить к Эмме?
– Я согласна подождать, – она помолчала и добавила: – Я рада, что с тобой все в порядке. Пойду обратно в Центр.
Она повернулась и направилась к выходу.
– Присцилла, – остановил ее голос Конуэя. – Почему ты не заплакала? Ты должна была заплакать.
– Не захотела, – сказала она, не оборачиваясь.
Дверь закрылась.
Конуэй, кряхтя, нашарил лежащую рядом трость, вылез из кресла и заковылял к бару, где хранилась еще одна бутылка. Пока он разглядывал ее, предвкушая, от раскрытого окна послышалось чириканье. Конуэй удивленно повернулся и замер.
На подоконнике сидел воробей. То одним, то другим глазом он смотрел на человека, будто удивленно спрашивая: "а где еда?"
Конуэй потихоньку вышел на кухню, насыпал в блюдце пшена, и вынес к окну. Воробей испугался и улетел, но вскоре вернулся. Затем прилетел еще один, и еще, и вскоре вокруг блюдца столпилась суетливая, шумная, чирикающая стайка.
Некоторое время Конуэй задумчиво наблюдал за ней. Потом достал с полки ноутбук и забарабанил пальцами по клавиатуре.
* * *
"ПТИЦЫ РАЗУМА
Меня зовут Джон Конуэй. Меня назвали в честь моего прадеда, математика Джона Хортона Конуэя. Он придумал много интересных вещей: игры "Ростки" и "Философский футбол", великую антипризму, единую систему нотаций для табличных узлов, Теорему свободной воли, правило "Судного дня" для определения дня недели и многое, многое другое. Когда он умер, я был совсем маленьким, и почти совершенно его не помню.
Большинству имя моего прадеда известно в связи с игрой "Жизнь", которую он изобрел. Строго говоря, это не игра, потому что участвует один человек, задающий лишь начальные условия. Это так называемый клеточный автомат. Оказалось, что его простейшие правила приводят к невероятному разнообразию форм, и даже имитируют процессы, происходящие в человеческом разуме.
Я пишу эту статью, находясь под впечатлением от разговора с Присциллой. Именно она напомнила мне о существовании "жизни", в двух – нет, даже в трех ипостасях: игры, природы за окном и разума внутри нас. Присцилла, ты – молодчина! Без тебя я бы блуждал в лабиринтах собственных мыслей, пытаясь разобраться, кого же я создал. Ответ прост – как бы ни претенциозно это звучало, я создал человека.
(Если вам кажется, что я претендую на роль Бога, вспомните, что каждый из вас способен создать человека. Это просто и на определенном этапе даже очень приятно.)
В игре моего прадеда есть интересная комбинация, так называемое "Р-пентамино". Из пяти клеток начинается вдруг бурный рост, продолжающийся более тысячи поколений, и даже после того, как большая часть конфигурации превращается в мертвые останки, несколько маленьких комочков жизни продолжают лететь прочь от этого места, лететь бесконечно, пока не достигнут конца их плоской вселенной. Мой прадед назвал эти комочки "планерами".
В то время его ум занимал технический прогресс. Все, что двигалось, в противоречие с названием самой игры получало механические имена: планер, космический корабль, паровоз. Сейчас мы только начинаем понимать, что гонимся за прогрессом, не постигнув до конца законы живой природы.
Сейчас я бы назвал эту летящую фигуру "птицей". Думаю, прадед согласился бы со мной.
Позже прадед нашел комбинацию, которую назвал "желудь". Он жил в пять раз дольше и выпустил на волю в несколько раз больше "птиц". Хотя клеток в нем изначально было всего с десяток.
Прадед любил проводить эксперименты, бомбардируя "птицами" различные конфигурации. Он открыл, что иногда "птицы" полностью исчезают, иногда отражаются в другом направлении, но чаще всего необратимо меняют развитие клеток. Все как у людей – мы или впитываем новое впечатление, или не замечаем его, или торопимся забыть, отложив на дальнюю полку.
Любая жизнь – это появление чего-то большого и сложного из чего-то маленького и простого. ДНК – не более, чем набор правил, по которым развивается человек. Каждую секунду он попадает в ситуацию с различными внешними условиями. Каждую секунду он получает уникальный опыт. В результате мы все становимся уникальными. Но все мы рождаемся из маленького желудя. Просто на пути нам попадаются разные птицы, выпущенные другими желудями.
В начале этой статьи я написал, что создал человека. Однако проблема в том, что я не уверен в определении этого слова. Почему-то мне кажется, окончательного определения не может существовать в принципе.
Является ли граничным условием "человечности" природное происхождение? Если мы, молекула за молекулой, сконструируем комара – будет ли он живой? А если это очевидно, почему не будет считаться живым комар с полимерными крыльями и стальным жалом? Неужели так важен строительный материал?
Думаю, нет.
Получается, что человек – это разум. Я создал желудь, задал условия его развития, и долгое время наблюдал, как он растет. Долгое время мне было понятно каждое отклонение в развитии Присциллы, каждый нюанс ее поведения. Но сейчас наступил этап, когда я осознал, что у нее появились свои желания и мысли, что я уже не в состоянии предсказать, что она скажет или сделает. Как не в состоянии я предсказать, что скажет и сделает любой другой человек.
Является ли эта неопределенность граничным условием человека?
Думаю, да.
Любой разум в процессе своей эволюции порождает птиц. Эти птицы летят и сталкиваются с нами, изменяя наши мысли, наше поведение, наше представление о мире. Нашу личность. Нашу судьбу.
Я не собирался писать эту статью. Но разговор с Присциллой повлиял на меня. В меня попала одна из птиц, порожденных ею. И я изменился. Маленький кусочек меня – изменился.
Думаю, я нашел определение человека. Оно странное. Но оно мне нравится.
Человек – это разум, который порождает птиц".
* * *
У ворот фермы остановился небольшой черный автомобиль.
Из него вышла высокая женщина в потертом джинсовом костюме. Черные волосы свободно развевались от небольшого ветерка. Она пошла к дому, осматривая ферму, поля вдалеке и чистое октябрьское небо, одного цвета с ее глазами.
На дворе суетилась Эмма. Она совершала ежедневный ритуал – развешивала белье, и стоявшую поодаль гостью заметила далеко не сразу. Деловито вытерев руки о фартук, Эмма сделала ей навстречу несколько шагов. Затем остановилась и долго всматривалась в ее лицо.
– Дожь будет, – сказала Присцилла. – Вечером.
Эмма всхлипнула и бросилась к ней.
Над ними кружили птицы – воробьи, скворцы, синешейки. Они почуяли знакомый запах и надеялись, что скоро их опять начнут кормить. |
Рассказ открыт для комментариев