... как будто открылись совсем новые, казалось мне, чувства, новые возможности, о которых я не знал до сих пор.
Л. Толстой “Крейцерова соната”
Мертвый лес наступал.
Его серые стволы все глубже впивались в грунт, все выше поднимали к небу головы без листьев, все беспардонней внедрялись на территорию исконных владельцев.
Странным был этот лес. Молчаливым. А может, просто не умел разговаривать. Во всяком случае, ни в какие переговоры он вступать не желал. И стволы его были старнными - чаще серыми, реже многоцветными, но обязательно уродливо-параллелепипедными, без всяких там годовых колец, веток, коры, крон. Нудная шероховатая или наоборот зеркально-гладкая и очень твердая поверхность. С такой ни дятел, ни жучок-короед не справятся. Сроком жизни они не обладали. И сроком смерти — тоже. Мертвые деревья.
Между лесами и раньше бывали стычки. Сколько раз селился в дубравах березовый молодняк! Но одно дело — наказать десяток невоспитанных нахалов. Другое — когда приходится бороться с непонятным.
В Совете леса ходили слухи, что Мертвые размножаются совершенно необычайным образом: выпускают из своего пустого чрева сотни Мягких, которые быстро передвигаются с места на место и валят старый лес, а на освободившемся пространстве выращивают Мертвые деревья.
Достойных средств защиты Совет пока не имел.
— Горелый Дуб сошел с ума! Горелый Дуб сошел с ума, — перешептывались деревья.
Горелый старался не обращать внимание на глупую болтовню и притворялся, что не слышит. Мало ли что лепечут юные сосны — вымахают за пару лет под облака, а ни ума, ни опыта. Молодежь, акселератки. Что с них возьмешь?
Его крона еще не облетела, еще гниль не коснулась веток, да и на здоровье грех жаловаться. Ну, выступил на Совете против. Так на то он горелый, битый и опытный, чтобы иметь право на собственный голос.
Дуб лениво покосился на галку, закончившую вить гнездо на его вершине.
— Еще одно глупое создание. Теплое, глупое и шумное. Кричит с самого утра. Чего ему, спрашивается, неймется? Можно же говорить спокойно — тут на весь лес глухая только Лысая осина. Так от нее почти один пень остался. А помнится, была красавица! Сколько кавалеров вилось вокруг. После того, как ударило ее молнией, порастратила она гонор, жизнь пошла наперекосяк. Гнезда на ней не вьют, пчелы близко не подлетают. Никому не хочется дышать одним воздухом с уходящими.
Уходящие. Когда-нибудь и он примкнет к ним. Вот ведь кажется совсем недавно был насквозь зеленым, соки били фонтаном, желуди падали дождем. По большому счету все на этой планете приходит и уходит. Рождается, какое-то время живет надеждами, потом их несбыточностью, потом исчезает. Время объединяет нас всех. Время и есть критерий жизни. Даже камни не вечны. А Мертвые деревья и подавно имеют свой срок. Глупцы сидят в Совете. Дальше собственных сучков ничегоне видят.
Горелый Дуб попытался задремать. Откуда-то из глубин опять выплыли картины детства. Такие ясные и солнечные. Вот он совсем зеленый росток, оберегаемый и подкармливаемый родителями. Вот он уже сам запускает крепкие корни в землю, добывая влагу. Любовь. Свои дети. Еще дети. Дети детей. Там, где сейчас поляна, когда-то была роща. Дубы. Один другого краше — его порода. Но однажды небо почернело от дыма. Пожар. Странно, он тогда уцелел благодаря Мягкому. Совсем маленький Мягкий отогнал огонь, бежавший к стволу по траве, а когда на ветки перебросилось пламя с соседнего кустарника, Мягкий сбил его.
Зачем? Зря старался. Теперь ему, Горелому Дубу, приходится стоять посреди этого залитого солнцем кладбища, не имея возможности погладить ветвями своих детей, сплестись корнями с самыми любимыми и желанными существами. Правда, вон там, чуть дальше его тени, из земли показались новые побеги. Они пока еще слабые и совсем зеленые. Ох, как им нужна его опека.
Но что он знает точно: Мягкие - не враги. Они другие. Они не понимают язык леса. Но они не враги. Мудрейшие говорили, что среди Мягких был один, который понимал их язык. Только давно это было.
Шепот деревьев вывел его из забытья:
— Совет сообщает, что наконец найдено оружие против Мертвых.
Горелый Дуб знает какое оружие имеется в виду. Это из-за него повздорили на Совете. Вон, на другом краю поляны целые полчища мертвых ос. Надышались нового оружия — и все — отлетались. Отжужжали.
Подлое это оружие. Опасное. А называют его очень мирно — Вьюн.
Откуда просочились в лес Вьюны — никто не знал. Совет утверждает, что это очередной виток эволюции, нацеленный защитить лес. Понятно, Совет не хочет сеять панику. Кому-кому, а им-то известно, что в природе все явления происходят постепенно. А Вьюны — словно с неба свалились. Высокие тополя говорят, что так и есть — с неба. Да и не могут быть Вьюны земными растениями. Корней нет, жрут все подряд. Насекомое, зверюшку мелкую или птенца ухватят, прилепятся микрокоготками, обовьют дурманящими лепестками белоснежных цветов и конец. А потом подождут пока тело разложится, — и пируют неделю. Вонища от Вьюнов-трупоедов — хвоей не перебьешь. А то еще обнимут ласково ствол, прижмутся к поверхности нежно, словно просят защитить, а сами пьют соки из-под коры защитника. Первое время, пока разобрались что к чему, Вьюны сотни деревьев загубили. Хорошо, что хоть муравьев они боятся. Те буквально за минуты из Вьюна сито делают. Да только Мягкие - не муравьи. Стоит Вьюну дотянуться до Мягкого — и все — через день пойдет красными пятнами, а через месяц и внутренности сгниют.
Вот Вьюны и пообещали Совету всех Мягких в лесу извести в обмен на свободное перемещение. Только нельзя давать им волю в лесу. Мягких они, может быть, изведут, но и исконных хозяев — тоже.
— Нет-нет, завтракать я не буду. Пока доберусь до леса, сосредоточусь, как раз нужное настроение появится.
— В какой это лес ты собрался? Все тебе, старому, шлындать по подозрительным местам. Успокойся. Что с того, что твои твои концерты уже год пылятся в столе у Гринфельда? Все равно он никогда не решится исполнить их перед публикой. Филармония и так пустует, люди Чайковского слушать не хотят. Писал бы ты, Витя, попсу — очередь бы выстроилась. И вообще, какого черта тебя в лес несет? Там что, беспризорный рояль в кустах стоит?
— Зачем рояль. Мне скрипки хватит. Появилась у меня, Вера, идея, — Виктор Иванович запустил пальцы в рано поседевшую шевелюру, — хочу написать сонату для двух скрипок и синтезатора. Точнее, сонатную форму.
— Где это тебе вчера так головку напекло? Что-то я не припомню, чтоб в сонаты синтезаторы вставляли?
— Вот я и хочу попробовать. До Бетховена тоже на пианино как на клавесине играли.
— Ладно! Делай что хочешь. Какая разница? Тебе лишь бы найти повод, чтоб сбежать и мне не помогать. Для чего я за тебя замуж выходила, дура? И для чего этот дурацкий “Роланд”[1] покупали, в долги влезли? Почему тебе дома не сочиняется?
Виктор Иванович не обиделся на ворчание жены, а просто обнял ее.
Постояли.
— Ну что, не стыдно обниматься при детях? — из соседней комнаты выглянул Санька и спрятался опять.
— Ты лучше иди, наканифоль мне смычок, — крикнул Виктор Иванович вдогонку сыну и снова повернулся к Вере: — Знаешь, этой зимой мне приснился дуб. Будто шел снег, мело, но холодно не было. Я стоял на одном краю поляны, а на другом — он. Поляна — футбольное поле, снегу по пояс, ничего не разглядеть. Только черные стены деревьев и мы. Смотрим друг на друга, как пришельцы с разных планет.
— Угу, ты, конечно, тут же разобрался, что это дуб. Да ты же елку от березы не отличишь.
— Верочка, как выглядит дуб, я знаю. В моем сне был именно дуб. Огромный, мрачный красавец. Святогор-Богатырь. Голова в тучах, ветки — как гигантские руки. Но неясной угрозой веяло от него. Так бывает в снах. Боишься и не знаешь почему. А вчера я набрел на поляну, и там стоял точно такой дуб...
— Как раз в августе заснеженные дубы и водятся, — перебила Вера мужа очередной колкостью.
— Этот был без снега. Наоборот, буквально светился от солнца — совершенно Шишкинское дерево. И поляна...
— После чего ты решил написать “Сонату Дуба”, точнее, “Дубовую сонату”.
Виктор Иванович повернулся к двери, подхватив с табуретки потертый скрипичный футляр.
— Ну, Вера, у тебя и язык! Им бы полы подметать. Интеллигентности в тебе ни на грош.
— Надень шляпу, интеллигент, а то головку напечет, — Вера нахлобучила на мужа древнее соломенное сооружение и в шутку дала подзатыльник. — Давай, твори, Чюрленис ты наш. Тот тоже вроде про деревья музыку сочинял. Только учти, я за тобой ноты опять не потащу. Во-первых, мне лень, во-вторых, надо к обеду борщ сварить.
— Разумеется. Борщи — это то, в чем тонет любоее творчество, — Виктор Иванович чмокнул жену в щеку и распахнул дверь.
— Папа, возьми меня с собой, — Санька опять выглянул из комнаты. — Я тоже скрипку возьму. И твою понесу.
До леса было недалеко, но тащиться пешком не хотелось, и они взяли велосипеды.
Колеса тихо шуршали по розовой пыли. Медленно, в окружении кустов сирени, уплывал за спину голубой забор.
— Какой цветной этот мир! Какое счастье видеть его цветным. А что делать тем, кому не довелось его увидеть вообще? Или довелось увидеть, а насладиться не успели? Да и разве возможно насладиться ей, жизнью? Сколько ни живешь, а хочется еще. Жизнь — самый что ни на есть страшный наркотик. Вон, Санька — восемнадцати еще не было. Пообещал: “Папка, я скоро вернусь”. Вернулся... Пол лица сгорело... волосы... — У Виктора Ивановича от тяжелых воспоминаний навернулись слезы. — Эх, Санька. После того пожара сын стал совсем тихий. Пришибленный. Заговариваться начал. Оглох почти полностью — стал носить в ухе специальный аппарат. Девчонки, которые раньше за ним стадом бегали, отвернулись. И вот уже почти тридцать лет парню, а все один. А такой был мальчишка! Вера тогда даже в больницу от растройства попала — никак свыкнуться не могла. До сих пор по ночам шепчет: “Санечка, Санечка...” А я вон живу. Наслаждаюсь.
Уже на подъезде к лесу возле них притормозил мотоцикл с участковым.
— Виктор Иванович, тут корова Гали-продавщицы не пробегала часом? А то она всю деревню по стойке смирно поставила. У тружеников с утра изжога, а она магазин открывать не хочет пока ее подругу не найдем. — Со слов участкового было не очень понятно, кто издевается над тружениками: корова или ее хозяйка. — Ясный пень, к вечеру буренка вернется сама. Кому она нужна? В наших лесах не то что волка, бобра не сыщешь.
Поляна открылась неожиданно. Память Виктора Ивановича не подвела. Он такой ее и запомнил с последней встречи — открытой, задрапированной солнцем, как в тогу.
Собственно, первая часть сонаты у него уже имелась. Незатейливое легкое аллегро[2] подводило к адажио[3], и там, по его плану, в контраст всему произведению, легкость сменяли трагизм и боль. Многие, не мудрствуя лукаво, просто следовали канонам Бетховена: реминисценции классических вещей всегда узнавались и приветствовались публикой.
Гордому Виктору Ивановичу наезженная колея претила. Да и по замыслу она не подходила. Разумеется, кто бы спорил, Бетховен — признанный мастер сонат, и в его адажио нечто мрачное присутствует. Но во второй половине тревожная тема развивается в революционний оптимизм, навеянный успехами Наполеона. Музыка становится грозной и даже угрожающей.
Жизнь — это не революция, с резкими, кровавыми поворотами истории. Для мыслящего и чувствующего человека жизнь — это вечные потери, это — скорбь.
Пока человек молод, он окрылен надеждами. Со временем крылья превращаются в призрак, и взамен приходит прозрение: плутовка-жизнь уже в который раз обвела его вокруг пальца. Поторговалась и обманула. Ни-че-го никогда от человека не зависило. Сколько ни тешь себя иллюзиями, река времени превращается в поток, который уносит годы все быстрей, оставляя за собой одиночество.
После окончания Гнесинки Виктор Иванович какое-то время подрабатывал в пединституте — руководил местным ансамблем. По средам они отыгрывали обязательные студенческие танцы, а по выходным ездили на халтуры, что решало финансовые проблемы. Идти работать в филармонию не хотелось. Посвятить себя вечным репетициям, а в сорок пять стать пузатым концертмейстером, хранителем скрипки и геморроя? Нет, это не для него.
— Виктор Иванович, а в оригинале эта мелодия звучит не так. — Виктору Ивановичу тогда показалось, что худенькая нахальная первокурсница, которую он только сегодня пригласил в группу, специально своей репликой остановила репетицию и пытается публично самоутвердиться за его счет.
“Вот взял на свою голову”, — с раздражением подумал он и, глядя мимо девушки, бросил: — Эту, извиняюсь за выражение, музыку написал такой же грамотей как вы, и такие же грамотеи сделали ее шлягером. Она вся состоит из заимствований. Мажорный аккорд на коде придаст мелодии хоть какую-то оригинальность.
После репетиции студентка подошла к нему опять:
— Извините меня за бестактность. Наш учитель в музшколе был очень категоричен — шаг влево, шаг вправо — расстрел. Никакой отсебятины... Русланов, может слыхали? Он тоже заканчивал Гнесинку.
Виктор Иванович знал их учителя. Гнесинку тот не заканчил — выгнали с третьего курса. Гриф держал как лопату, двух нот нормально сыграть не мог. Но не будет же он объяснять студентке, что ее бывший учитель прикрывал категоричностью собственное неумение.
— Я думаю, со временем вы сами определитесь, как лучше подать мелодию, — ему стало неловко за собственную резкость. Он извинился и повернулся, собираясь уходить.
— Виктор Иванович, а можно в качестве компенсации я приглашу вас в кино?
— Но я же вроде как...
— Вы же не преподаватель, — девушка верно разгадала его сомнения. Да и интерес у меня к вам совсем прагматичный, фильм ведь документальный. О музыке. Про Гершвина.
Виктор Иванович не решился грубить солистке еще раз и согласился. Вера, как звали девушку, оказалась образованым, весьма неглупым собеседником и плюс к тому отчаяно смелым созданием: гоняла на мотоцикле, скакала на лошади, прыгала с парашютом.
После фильма он даже взялся провожать ее до общежития. Теперь уже не без интереса рассматривал Виктор Иванович сочетание темных бровей и зеленых глаз, доставшихся ей на память от украинских и татаро-монгольских предков.
Через полгода они поженились. А еще через год появился Санька. Виктор Иванович наклонял голову к животу ребенка, чудный малыш хватал своими микроскопическими пальчиками нос счастливого родителя, и оба смеялись.
Скрипку можно было не брать. Главное — нащупать мелодию. Напеть голосом, промурлыкать или даже проиграть про себя. Записать нотыможно позже дома. Музыкальная память Виктора Ивановича не была уникальной, но ее вполне хватало, чтоб запомнить нужный кусок. Для страховки он иногда проигрывал тему на скрипке — пальцы тоже обладали определенной памятью.
А вот у Саньки до восемнадцати не было ни музыкальной памяти, ни слуха. Зато учился парень, не в пример родителю, очень хорошо: математика — семечки, физика-химия — и того проще. При этом он настолько преуспел в спорте, что его пригласили в юношескую школу Олимпийского резерва.
До того трагического дня каждый день казался ясным и солнечным.
К этому времени Виктор Иванович уже руководил кафедрой, писал музыку к спектаклям и фильмам. Вера защитилась и работала в НИИ. Карьера ее не очень занимала, зато все домашние заботы она тащила на своих плечах.
Потом они купили в деревне дом. Вместо дачи. Вера мечтала выращивать гладиолусы. Но началось с цветов, а закончилось помидорами и картошкой. Времени на творчество не оставалось, да и у сына все лето проходило на грядках.
В один прекрасный день Виктор Иванович объявил:
— Хватит, возвращаемся к цветам!
Больше всех радовался Санька. Он был не прочь помочь родителям, но как скучно месяцами сгибаться над морковкой, когда тебе восемнадцать! В первый же свободный вечер мальчишка сбежал с местными ребятами печь картошку.
— Папа, я скоро вернусь.
— Ты бы лучше смычок мне наканифолил, — привычно съязвил тот вдогонку сыну.
А еще через час над лесом поднялся дым. Внутри Виктора Ивановича что-то сжалось — почувствовало беду.
Говорили, когда сухой лес вспыхнул все разбежались, только Санька остался. Попробовал его тушить. Пока приехали пожарные, выгорела целая поляна, только красавец-дуб на краю, благодаря стараниям мальчишки, не очень пострадал.
— Папа, о чем ты задумался?
Виктор Иванович вздрогнул. Оказывается, они уже несколько минут стояли на краю поляны, не выпуская велосипедов из рук.
— О музыке, сынок. Безусловно, трактовка образов художниками, писателями, в кино, как правило, наглядней, чем в музыке. Зато через комбинацию звуков мы можем передавать явления и вещи, которые нельзя выразить словами или представить визуально. Музыка может залезть под шкуру самого непробиваемого циника, заставить рыдать матерого убийцу.
— Пап, ты уже об этом говорил, — Виктору Ивановичу показалось, что сын улыбнулся.
Со времени пожара прошло более десяти лет, а Санька вернуться в нормальное состояние так и не сумел. Один раз Виктор Иванович не выдержал, разозлился, начал кричать, а потом глянул на сына и замолчал. Захотелось разбить свою тупую голову о стену: глаза у Саньки были, как у загнанного зверька. Его папа — главная, надежная защита, самое близкое существо — кричал, злился. За что?
Виктор Иванович заставил себя смириться с тем, что Санька по всем предметам скатился в число отстающих, бросил спорт, перестал встречаться с друзьями. В институт он даже не поступал — родители решили не нервировать лишний раз парня. Вера пристроила сына в библиотеку их НИИ, поближе к себе. На этом его карьера закончилась.
Зато когда они приезжали в деревню, Санька сбегал в лес на целые дни.
— По грибы, — как пояснял он.
Никаких грибов парень не приносил. Бродил целыми днями один. Со старой отцовской скрипкой. Инструмент был ужасным; Виктор Иванович держал его как память о студенческих годах. Зачем нужна была скрипка сыну, если тот почти ничего не слышал? Но мальчишка возвращался с прогулок со счастливым лицом. Пусть таскает скрипку, раз ему так хочется. Однажды, после лесного похода, Санька подсел к Виктору Ивановичу:
— Папа, ты тоже считаешь, что человек царь природы?
— Я сынок не задумывался над этим, но судя по тому, что он способен повернуть реки, добывать полезные ископаемые...
— Уродовать планету, — подсказал сын.
— Почему уродовать?
— Любой организм сам знает что ему нужно. Хирургическое вмешательство, без экстремальной необходимости вредно. Так?
— Я понимаю к чему ты клонишь. Но ты же хочешь есть, пить, смотреть телевизор.
— Я не смотрю телевизор.
— Хорошо, я смотрю. И хочу, чтобы ты ни в чем не нуждался.
— Папа, у тебя, как у других людей, человеческие потребности. Потребности агрессора.
— Не буду спорить, ты - прав. Мы - живые люди с потребительскими человеческими желаниями, но на этом основан естественный отбор.
— А если появится кто-то сильнее человека и уничтожит его? Как отнесутся люди к такому “естественному отбору”?
— Не появится, — Виктор Иванович сам остался недоволен своим ответом. Но Санька каков! Тихий-тихий, а вопрос закручивает остро.
— Человечество самонадеянно присвоило себе право решать кому жить, кому нет. Опасное право. Природа на каждое действие отвечает противодействием.
— Может, как-нибудь можно договорится с этой природой? — Виктор Иванович попробовал все свести к шутке.
— Иронизируй - иронизируй… Лучше подумай, кто сказал человеку, что он самый сильный, самый умный, самый красивый? Он сам! Почему бы ему не послушать мнение других жителей планеты? — Санька разошелся всерьез. Лицо побледнело, куски пересаженной кожи пошли пятнами. — Ты такой же, как все! Как все!
— Папа, я достал скрипку. Наканифолить смычок?
— А разве ты еще не наканифолил? — улыбнулся их семейной шутке Виктор Иванович, потом подтянул колки, зажал подбородком инструмент, взял из рук сына смычок, и над поляной поплыли грустные чистые звуки. Они вплетались в шум деревьев, перекрывали их, поднимались к пронзительно-синему небу. Виктор Иванович почувствовал, как Санька доверительно положил ему ладонь на плечо, и он прижался щекой к пальцам сына: — Кто еще защитит моего ребенка от этого неласкового мира?
— Пап, а можно я попробую?
— Конечно, сынок. — Виктор Иванович поспешно стал объяснять какие-то детали.
— Это не важно, пап. — Санька неуклюже зажал левой струны, сгреб смычок в кулак и потянул его вниз, задевая деку. Звук оказался не так ужасен, как ожидал Виктор Иванович. Скорее это был даже не звук, а шепот.
Виктор Иванович мог поклясться, что шелестевшие до этого кроны деревьев вдруг замерли. Застыли облака и ветер. Цветы на поляне развернулись в сторону странного зука. Далеко из деревни донесся лай испуганных собак.
Стало тихо.
Санька повел смычок вверх. Опять похожий звук-шепот, хотя немного другой.
Теперь уже и трава и кусты повернулись в их сторону. Облака помчались от горизонта и сбились над их головой плотной многослойной отарой.
Виктору Ивановичу показалось, что дуб опустил одну из ветвей. Над поляной прошелестел звук похожий на тот, что изобразил Санька.
— Папа, он приветствует нас. Он узнал меня. — Санька улыбался. Но не той улыбкой загнанного зверька, к которой привык Виктор Иванович. Сын буквально светился от гордости, что он понят и принят в мир Природы. Шрамы на его лице на миг разгладились, расправились плечи. В это мгновение Виктору Ивановичу показалось, что не Санька, а сам лесной бог стоит рядом с ним.
Опять над поляной пронесся тихий шелест.
В этом шелесте Виктор Иванович вдруг уловил знакомые звуки.
— Что он сказал?
— Он назвал меня. Деревья зовут меня Бетховен. Они считают, что он понимал их язык, и думают, что я — это он.
— Бееетхоовен, — почти отчетливо пронеслось над поляной.
Виктор Иванович на мгновение задумался, потом достал из футляра инструмент сына и начал наигрывать на нем скрипичную партию из Крейцеровой сонаты. Теперь он почувствовал эту сонату совершенно по-другому. Время от времени в ней встречались сочетания, похожие на те, которые минуту назад исполнил Санька.
Еще до глухоты тот безуспешно пытался музицировать на скрипке. Виктор Иванович, видя бесперспективность подобных попыток, решил не мучить ребенка. Зато теперь, без всяких сольфеджио и музыкальных грамот, смычок сына извлекал звуки, сплетающиеся с основной, исполняемой им партией, настолько неразделимо и многомерно, что старому скрипачу стало на мгновение холодно и страшно. Так мы себя ощущаем, когда касаемся Большого и Неведомого.
Виктор Иванович отклонился от темы Бетховенской сонаты и начал наигрывать свою. Поиски искомого адажио наконец сформировались в конкретные звуки. Санькина скрипка тут же последовала за новой мелодией, как в слаженном оркестре, когда музыканты понимают друг друга с полуслова.
Тихо и органично в скрипки вплелись другие звуки. Вначале Горелый Дуб, а потом другие деревья подхватили тему и через минуту весь лес звучал, как один скорбный орган.
Краткая жизнь, неизбежный уход. Страх и боль за детей...
— Вера, ты не представляешь, как он играл. Он держал скрипку, словно полено, но при этом умудрялся выделывать такое!
— Я тебе всегда твердила, что у него внутренний слух, а ты...
— Не было у него слуха. В том-то и дело, что не было. Никакого. Ну, то есть, обычный был. Зато теперь он музыкант от бога. Не знаю как, но он слышит такие вещи!
— Вот вы с ним вдвоем и сыграйте твою сонату.
— А ведь это мысль. Гринфельда посадим за рояль, а сами...
В темное окно стучали ветки сирени. Изредка мигали фарами переваливающиеся на колдобинах грузовики. Санька сидел спиной к родителям, делал вид, что не слушает их разговор, а смотрит телевизор. В конце-концов ему стало неудобно, и он попробовал поменять тему:
— Папа, знаешь, когда мы уходили из леса, за нами кто-то наблюдал.
— Забавно, малыш, но мне тоже так показалось. Возможно это деревья? Знаешь, говорят, некоторые люди способны гипнотизировать взглядом? — Виктор Иванович повернулся к сыну.
— Нет, это были не деревья. Деревья понятны и дружелюбны, а тут что-то совершенно другое.
— После того шоу, которое ты сегодня выдал, я готов поверить в ведьм и вампиров, хотя ни тех, ни других не бывает. Расслабься и не фантазируй.
— В лесу ты был добрее.
— Мальчики не ссорьтесь, — вмешалась Вера, — а то поставлю в угол и дам ремня. Причем, обоим.
— Обожаю мазохизм. Это так эротично, — съязвил Виктор Иванович.
— И не стыдно, — Вера вспыхнула. — Дожил до седых волос, а шутки не поменялись. Ребенка бы постеснялся.
— Просто мне нравится, когда ты краснеешь, — Виктор Иванович обнял жену. — А у ребенка скоро свои дети будут.
— Пап, а пойдем завтра в лес опять.
— Обязательно, сынок, сходим. Никогда в жизни я не вдохновлялся так, как сегодня. Если найти с деревьями общий язык, с ними можно общаться как с друзьями.
— Я тебе об этом уже говорил. А ты что мне ответил? — вспомнил обиду Санька.
— Был неправ. Раскаиваюсь. — Виктор Иванович дурачась процитировал фразу из кинокомедии. — Старость приводит к догматизму в мышлении. — Вдруг его лицо сделалось серьезным. — Вера, я там в лесу понял, насколько мы с этим дубом похожи. Оба немолоды, видели всякое. Основные наши проблемы связаны со страхом за будущее. За детей. Наше с ним существование совершенно параллельное.
На следующее утро отец и сын стояли на поляне. Из-за Горелого Дуба, пробивая крону пучками лучей, медленно поднималось солнце. Потревоженный знаками утра туман, колыхаясь, словно гигантское одеяло, пополз в тень. Виктор Иванович щелкнул замком футляра и достал скрипку.
— Погоди, папа. — Санька положил свою ладонь на руку отца. — Что-то тут не так.
Виктор Иванович сразу понял, что Санька имел в виду: над поляной стоял чуть слышный запах гнили.
Несколько шагов вперед - запах усилился. Когда они подошли вплотную к дубу, амбре стало совершенно нестерпимым. Пришлось прикрыть нос рукавом и дышать через раз.
— Санька, постой тут. Я сказал тут! — строго прикрикнул Виктор Иванович на сына, видя, что тот все же собирается двинуться следом.
Сразу за порослью молодых дубков начинались кусты. Там, между ветками дикой смородины старый музыкант разглядел темно-пятнистый холм.
— Да это же буренка, которую вчера искал участковый. Странно, почему она сгнила за одни сутки? И кто ее удавил, если волков в лесу нет?
Вдоль шкуры коровы проходили странные багровые полосы, но разглядеть их мешали сплетения ярко-зеленого вьющегося растения, расположившиеся поверх животного.
Виктор Иванович попробовал отодвинуть их смычком, и тут ему показалось, что растения зашевелились. Он не поверил собственным глазам и толкнул стебель еще раз.
Растение шевелилось!
Оно подняло бледно-белые бутоны и вдруг медленно, но однозначно двинулось в сторону Виктора Ивановича.
— Папа, бежим!
Виктор Иванович попятился еще раньше, чем услышал голос сына. От неожиданности он зацепился за что-то смычком, бросился в сторону и упал, споткнувшись обо что-то мягкое
Это был участковый. Его безумно-остекленевшие глаза были обращены в сторону Виктора Ивановича. Из опухшей щеки торчал ярко зеленый лист. Однако губы шевелились, пытаясь что-то сказать.
— Папа, бежим, — опять позвал Санька. Увидев замешкавшегося отца, он бросился ему на помощь.
Вдвоем за ноги они вытащили участкового на середину поляны. Растения ожившим зеленым ковром ползли следом. Широкий зеленый язык, незамеченный беглецами ранее, надвинулся с фланга и отрезал путь к тропе.
— Вот он, деревянный разум, вашу мать, — чертыхнулся Виктор Иванович.
— Глянь лучше туда.
Растение снизило скорость у муравейника, а после старательно его обошло.
Виктор Иванович на секунду задумался, потом сорвал с футляра крышку, подбежал к ближайшему муравейнику, зачерпнул сколько мог и бросил вместе с крышкой на растения перекрывавшие выход.
Мгновенно образовался проход.
Виктор Иванович и Санька подхватили участкового под руки и волоком потащили прочь. Тащить тело было тяжело, то и дело его роняли лицом в траву, но страх подгонял людей, удваивал их силы. Они не заметили, как растение, пробившее щеку участкового, выползло наружу. Маленькое, на вид беззащитное, оно плотоядно шевелило белыми бутонами, подбираясь к ладони Виктора Ивановича.
В это время беглецы протащили тело участкового через муравьиную кучу, выползавшую из футляра. Насекомые мгновенно забились в нос и уши бедного милиционера. От боли тот пришел в себя, вырвал руки и начал отряхиваться. Не ожидавшее от “покойника” подобной прыти, растение упало на землю и через секунду исчезло под черной кучей-малой.
Дальше участковый попытался двигаться сам.
— Я сейчас вернусь, папа, — Санька бросился назад, на поляну.
— Стой, ты куда!
“Однажды он уже пообещал, что вернется”, — вспомнил Виктор Иванович и побежал следом за сыном. Он сразу понял, что тот собирается сделать. Они схватили скрипки, прыгнули, как заправские ковбои на велосипеды и через мгновение были уже рядом с милиционером.
Вьюны отстали.
Испугавшись муравьев, они поспешно отступили к дальнему краю поляны и спрятались за кусты.
Теперь можно было перевести дух. Виктор Иванович попытался вызвать по мобильному помощь, но связи не было. Кончилась эпопея тем, что Санька привязал скрипки к багажникам и покатил оба велосипеда, а старый музыкант потащил участкового. Тот честно пытался шевелить ногами, но они у него заплетались, а метров через сто милиционер просто завалился на бок, потянув за собой Виктора Ивановича. Тогда Санька взял один из велосипедов и поехал за подмогой. Но пока он ездил, на дороге показался милицейский газик, который уже полдня разыскивал пропавшего коллегу.
Газик доставил пострадавшего в больницу, но парень из комы так и не вышел, и через несколько дней его похоронили на местном кладбище. В крови у милиционера нашли остатки алкоголя, а хронические проблемы с сердцем подсказали врачам удобный и правдоподобный диагноз ”сердечная недостаточность”.
Ни власти, ни милиция в сказки Саньки и Виктора Ивановича об оживших растениях не поверили. Не поверили им и в больнице.
— Музыканты — странные люди. Я бы всех выпускников консерватории проверяла в психдиспансере. — Главврач больницы в беседе с ухмыляющимся следователем прокуратуры не ограничивала себя в выражениях по поводу умственных способностей Виктора Ивановича. — Есть анализы. Было проведено вскрытие. Какие еще могут быть сомнения?
Правда, в районной газетенке появилась маленькая заметка. Но факты, изложенные свидетелями, были настолько извращены корреспондентом, что ничего, кроме иронической усмешки, статья не вызывала.
— Да что там у них совсем крыша поехала? Завтра эта гадость заполнит все леса! — возмутился Виктор Иванович и начал названивать в лесоводческие хозяйства, министерства и даже на Петровку, но на другом конце провода, выяснив в чем проблема, просто клали трубку.
За несколько месяцев, проведенных в телефонных разговорах и приемных большого начальства, Виктор Иванович осунулся еще больше. Санька, повсюду сопровождавший отца, успокаивал:
— Папа, да плюнь ты на них. Они же, мерзавцы, за свои портфели держатся. Боятся правды.
— Сынок, так ведь могут погибнуть люди. Много людей.
— Но что мы можем сделать?! В чем наша вина?
Виктор Иванович уклонялся от дебатов и упрямо продолжал звонить по разным инстанциям.
— Витя, ты так себя совсем изведешь, — переживала Вера за мужа. — Никто не знает, когда появилась эта трава. Может, она тут уже миллион лет, но посмотри — пока все живы.
— Это не трава.
— Так что же?
— Без понятия. Но ты права. Стену лбом не прошибешь.
— Горелый Дуб пошел против Совета!
Вот уж дуры эти березы. Несут на кронах всякую чушь. Горелому Дубу не впервой отказываться подчиняться глупому Совету. Совет — это мнение большинства деревьев. А в лесу большинство состоит из совсем зеленых от молодости или от старости. Первые - ничего не видят дальше собственных желудей. Вторые - просто не имеют понятия, о чем идет речь. Таких, как он, старых, но повидавших жизнь не так уж много. Они все поверили ему и не подчинились Совету.
Старый Дуб открыл великую истину: Мертвого леса нет. Это Мягкие каким-то образом научились использовать землю и строить Мертвые деревья для своих нужд. Горелый Дуб знает: с Мягкими можно говорить и договориться. Они понимают великую Музыку, значит, говорят на языке леса.
И у деревьев, и у Мягких есть общий враг — Пришелец. Он — не растение. Он не — Мягкий. Он — ужасное Неизвестное. Хищник. Он знает язык растений, но не понимает ни Музыку, ни Гармонию. Ему неизвестно понятие Любовь — главное понятие, объединяющее все живое на Земле. Вот сейчас Большой Вьюн затаился возле его поросли. Вьюну известно, кто выступил против него в Совете, и он постарается устранить несогласных. Он может. Большой Вьюн гораздо сильнее, чем казалось вначале, гораздо опаснее и умнее. Он проползает так, что ветвями его не достать, а если Горелый Дуб будет пытаться, тот уничтожит его потомство. А пока Вьюн присосался к его корням и пьет соки, замещая их ядом. Через год Большой Дуб уподобится Лысой осине. Даже, если Большой Вьюн уйдет, яд довершит начатое. Нет, уж лучше сразу.
— Санька, как ты думаешь, почему дуб молчал?
— Когда? Тогда в лесу? Я думаю он боялся сам. Может быть, не столько за себя, сколько за побеги, — Вьюны могли запросто их уничтожить.
— Да, пожалуй, ты прав.
В квартире над головой шло соревнование на громкость между музыкой и топотом танцующих ног.
— Малыш, а ты чего на день рождения к соседке не пошел? Приглашали ведь?
— Приглашали. Но мама в командировке, и я подумал тебе без меня будет скучно.
— Глупости какие. Ты опекаешь меня, как инвалида. А ну-ка быстро вали на танцы!
— Да я... Да у меня даже подарка нет.
— Вали-вали. И не ври насчет подарка. Кулон у тебя в комнате для кого? — Видя Санькино смущение, Виктор Иванович добавил: — Извини, случайно заметил. Искал “Чардаш” Монти[4] у тебя на полке.
После приключений в лесу сына было не узнать. Он всерьез взялся за музыку и быстро наверстывал упущенное. От робкого запуганного зверька не осталось и следа. Хотя парень все еще стеснялся шрамов и пятен на лице, но, как оказалось, они отпугивали не всех девушек. Соседка из квартиры наверху пригласила его на день рождения одним из первых.
— Ну, ты еще здесь? Чтоб я тебя через минуту не видел.
Санька убежал, а когда через несколько часов вернулся, застал отца сидящим в кресле. Свет тот не включал. В комнате чувствовался запах дыма.
— Ты куришь? С чего это вдруг? Почему спать не идешь? Поздно уже.
— Решил молодость вспомнить. Эту трубку я купил, когда с мамой женихались. Пофраериться перед ней хотел. Но после того, как появился ты, я бросил. Зачем ребенку дышать табачищем. А трубку храню вот на память. До сих пор. Знаешь, малыш, права наша мама. Никто не поможет нам очистить лес, кроме нас самих.
— Что ты надумал? Сейчас зима. На чем мы доберемся до леса по снегу? На велосипедах?
— На снегоходе. “Буран”: как раз стоит столько, сколько наш “Роланд”. — Даже темнота не могла скрыть лихорадочный блеск в глазах Виктора Ивановича. — Мы-то с тобой знаем, что хищные Вьюны — это не плод нашего воображения. И знаем, что их надо уничтожить. Возьму ружье, канистру бензина. Если это живое существо, то оно должно неплохо гореть. А кроме того, только в сказках нечисть не боится пуль.
— А как же ты допишешь сонату для скрипок и синтезатора, если продашь “Роланд”? Успокойся, папка, миленький. Ну, пожалуйста! — Санька понял, что отец не успокоится. Он уже все продумал и принял решение.
Почти месяц ушел на продажу синтезатора, покупку снегохода и обучение езде. Последняя часть оказалась самой легкой — снегоход по технике вождения напоминал освоенный еще в консерватории мотоцикл. Разумеется, Виктору Ивановичу было не под силу повторить виртуозные пируэты Веры, но проехать по заснеженой лесной дороге он мог.
Когда тягач притащил “Буран” в деревню, вся улица высыпала поглазеть на невиданную машину. Виктор Иванович привязал сзади канистру с бензином и бросил за плечо двустволку.
— Сань, я уверен, что все будет хорошо. Я думаю, сейчас, зимой вьюны спят и мне останется только их поджечь.
— Раз это так безопасно, почему ты не хочешь меня взять с собой? — вмешалась Вера. — Вожу я получше тебя, и в экстремальной ситуации проку от меня больше, чем от нежных людей искусства.
Соседи, услышав разговор, быстро сообразили, куда собрался старый музыкант:
— Виктор Иванович, погоди чуток, я сейчас Гнедую в сани запрягу. Дополнительное ружьишко в этом деле не помешает. То, что в прокуратуре тебе не поверили — это их дело, но я-то знаю: в лесу нечисто. В этом году наши бабки даже по грибы не ходили, — предложил помощь Федор, пожилой кряжестый завгар. — Четыре коровы за осень потеряли, пастуха — свояка моего найти не можем.
— И я с вами.
— Я тоже! — раздались голоса.
— Давно надо было всем миром. Спасибо тебе, Виктор Иванович.
— Папа, и я тоже.
Старый музыкант стянул шерстяную шапочку с головы сына, погладил того, как маленького, по волосам, потом не выдержал и обнял.
Минут через сорок к лесу двигался целый караван саней, груженных вооруженными людьми. Впереди на снегоходе Вера с Виктором Ивановичем. Вера пообещала, что довезет мужа до края поляны и будет ждать его там.
Когда они подъехали, поднялась поземка и пошел мелкий снег. Луна, испугавшись непогоды, спряталась за низкие тучи. Лес слился в единую непроницаемую стену. Только дуб на другом краю возвышался над всеми мрачным сторожем тишины и холода.
Виктору Ивановичу показалось, что где-то подобное он уже видел: темный лес, серое небо. Снег. Да, и снег. И огромный дуб. Где же? В кино? Может быть, навеяло музыкой, Бетховеном? Вряд ли. Хотя в той же “Лунной сонате” проскальзывают эпические ноты, но угрозы там нет. А тут какой-то мистический страх. Хочется закрыть глаза и бежать прочь. Нет, бежать нельзя. Позади меня Вера... Санька.
— Давайте, мужички, вперед, но осторожно. Стали в шеренгу. Держите ружья наготове. Санька, дуб опять молчит. Спит, что ли?
— Он боится. Очень боится.
— Значит, и нам бояться надо. — Виктор Иванович достал канистру, снял крышку, приготовил спички, зажигалку и осторожно двинулся вперед.
Они не успели пройти трех метров, как поляна зашевелилась и из-под ног полезли ярко-зеленые ростки.
Слева кто-то упал. Зазвучали выстрелы.
— Я догадывался, что такую заразу, как вьюн, холодом не успокоишь. А как насчет горяченького? — Виктор Иванович плеснул из канистры на ближайшую кучу не по-зимнему зеленых стеблей, зажег спичку и бросил следом. Бензин вспыхнул. Белые бутоны моментально охватило пламя. Над деревьями, разрывая барабанные перепонки, пронесся писк. Во все стороны сыпанули искры.
Писк перерос в гул. Поляна задрожала, пошла волнами. В самом центре ее вздулся пузырь и, закрутившись волчком, устремился к небу. Через минуту перед людьми качался гигантский столб. Поверхность его, образованная зелеными стеблями, шевелилась и "стреляла" в наступающих ядовитыми побегами. Ружейная стрельба участилась, однако образовавшиеся от пуль разрывы и дыры быстро заполнялись зеленой массой.
— Огнем надо! — крикнул кто-то.
— Ну да, легко сказать. А подобраться к нему как?
Ни слова не говоря, завгар поджег в санях сено и направил лошадь прямо к столбу. Он встал в санях во весь рост, поднял ружье, но выстрелить не успел: от чудовища отделилась длинная ветвь и ударила животное в грудь. Удар был настолько сильным, что лошадь вместе с санями отлетела к краю поляны. Но, наверное, и вьюнам надоело зализывать раны. Столб сместился к Горелому Дубу, протянул к нему сотни нитей и через минуту сросся с деревом — облепил его ствол со всех сторон живой зеленой рукавицей.
Расчет вьюнов использовать Горелый Дуб в качестве заложника оказался верным — Виктор Иванович потребовал прекратить стрельбу. Люди растерянно смотрели друг на друга, не зная, что делать дальше.
И тут раздался треск: Горелый Дуб как будто на минуту ожил. Он опустил свои ветви вдоль ствола, прижимая ядовитую массу к себе.
— Папа, дуб сказал: “Пожар”.
Пока Виктор Иванович соображал, что это могло означать, он услышал рев мотора, а оглянувшись назад, буквально онемел: Вера, его тихая, домашняя Вера мчалась на снегоходе в сторону дуба.
— Вера, стой! Ты куда?!!!
“Наверное, она решила протаранить дуб в надежде, что снегоход взорвется. Верная смерть”, — успел подумать Виктор Иванович и бросился следом.
Однако Вера, не доезжая до дерева метров двадцать, спрыгнула на землю, позволив снегоходу завершить остаток путешествия самостоятельно.
Бензин из предварительно открытого бака лился на землю и на машину, но после того, как снегоход ударился в ствол взрыва не последовало.
Санька подобрал двустволку завгара и выстрелил в бензобак. Первый заряд дроби попал в сидение снегохода, а второй промазал вообще.
Мужики стали палить в снегоход, но он был как заговоренный.
В этот момент Виктор Иванович услышал музыку. Точнее, пение. “Героическая” Бетховена. Он и представить себе не мог, что ее можно исполнять a cappella. Он даже не был уверен: слышит ли симфонию в самом деле, или это только бред, мираж звуков, сон наяву. Далекий хорал набирал силу, проникал сквозь темные стволы и застывших как на фото, людей. От величественной мелодии по коже шел мороз. Не отдавая отчет своим действиям, Виктор Иванович подбежал к дубу, бросил на снегоход канистру и выстрелил. Вспышка. Тело его поднялось над поляной и целую вечность летело в темноту. В воздухе Виктора Ивановича развернуло и он успел заметить, как над лесом загорелась узкая, словно разрезанная лезвием, полоса. Начинался рассвет.
Потолок светился от множества люстр. Из зала доносились приглушенные голоса, хлопанье кресел. Санька не выдержал, отодвинул тяжелый бархат и осторожно выглянул за кулисы. Такого количества разнаряженных мужчин и женщин видеть ему еще не приходилось. Пройдет каких-то несколько минут, и вся эта толпа голодных до зрелищ эстетов уставится на него.
— Ну что, сынок, ты готов? Небось ножки вибратто исполняют?
— А твои, папа?
— Мои, по известной тебе причине, сомнительно, что завибрируют вообще.
Виктора Ивановича доставили на концерт в инвалидном кресле. Перебитые взрывом ноги заживали очень медленно, а когда менялась погода, ему хотелось от боли лезть на стенку. Или на потолок.
Потолок.
Когда два месяца назад он открыл глаза, потолок светился так же, как сегодня. Небесно-белый и слепящий. Справа стояла капельница, за которой угадывалось что-то очень расплывчатое и родное.
— Вера! Почему у тебя перевязана рука? Что случилось? Где мы?
— Пока еще на земле, слава Богу. И надеюсь, надолго. Лежи-лежи, герой, — остановила она мужа, когда тот попытался подняться.
— Что у тебя с рукой? — повторил Виктор Иванович, отдышавшись.
— Перелом. Когда-то в молодости я прыгала с мотоцикла — каскадеры завидовали, а теперь раз — и все. Но это мелочи. Я собираюсь завтра выйти на работу.
— А дуб?
— Сгорел дуб, — стоявший в изголовье Санька осторожно прижался к отцу. — Папа, ну ты... ну ты даешь! Про тебя сейчас во всех газетах пишут. Правда, кто говорит, что ты с инопланетянином дрался, кто с американским шпионом. Смешные. Да, чуть не забыл, Гринфельд звонил — филармония дает зал. Ради тебя они готовы поменять расписание всех локальных концертов.
— Значит, надо репетировать. — Виктор Иванович опять попытался встать. — А дуб жаль. Словно друга потерял.
Прошло два месяца. Соната была практически готова. Оставалось только обкатать ее на зрителях. Санька, задача которого состояла в том, чтобы повторить его лесную импровизацию, нервничал безумно, но держал себя в руках. Успехи его были поразительны: он научился читать ноты и практически играл с листа.
Толстый Гринфельд, услышав в их исполнении первую часть, тряхнул лохматой головой, тут же обозвал Виктора Ивановича Робеспьером, а Саньку Моцартом. После этого Виктор Иванович, иначе как Моцарт, Саньку не называл.
— Слышь, Моцарт, ты не будешь возражать, если мы сделаем небольшую перестановку? Я тут обратил внимание, что многие виды искусства обладают общими закономерностями. Например, кино или романы начинаются медленно, но потом процесс ускоряется и втягивает зрителя-читателя в водоворот событий с потрохами. Давай и мы начнем со второй медленной части, но дальше знакомимся с дубом, и это разгоняет нашу жизнь до аллегро. В третьей оставим все как есть с героической кодой под занавес.
— А Гринфельд сыграет?
— Гринфельд — бог. Нет таких вещей, которые он не сыграет с листа.
— Пап, а ты обратил внимание на другое: глухой Бетховен общался с деревьями и писал мызыку в лесу. Как ты думаешь, почему Паганини любил репетировать на кладбище между могил?
— Ну, Моцарт, ты даешь!
Голос за занавесом перекрыл все остальные звуки:
— Виктор Станкевич. Соната ре минор, соната Дуба.
В зале раздались смешки. Занавес поехал в сторону.
Санька выкатил на середину сцены коляску с отцом и взял с его колен одну из скрипок.
— Погоди, сын. Позволь мне наканифолить твой смычок.
Весь зал, затаив дыхание, ждал, пока Виктор Иванович старательно водил куском застывшей смолы по конскому волосу. А он не спешил. Перед его глазами стоял огромный дуб и шел снег.
1 Бренд синтезаторов
2 Быстрый темп в классической музыке
3 Медленный темп в классической музык>е
4 Известное музыкальное произведение для скрипки
|
Рассказ открыт для комментариев