 |
|
| |
12:11 08.06.2024
Пополнен список книг библиотеки REAL SCIENCE FICTION
20:23 19.05.2023
Сегодня (19.05) в 23.59 заканчивается приём работ на Арену. Не забывайте: чтобы увидеть обсуждение (и рассказы), нужно залогиниться.
|
|
|
|
|
|
Лобастый пёс без страха и упрёка -
Правитель электрической зари,
Взирает в нас из красного потока
И тихо шепчет: “Мир, Замри!”
Сегодня уже наступило. Но каким оно может быт в замкнутом пространстве, где нет ни дня, ни ночи? Снаружи ни звука, ни шороха, всё то же мёртвое безмолвие. Я постоянно слышу, как стучит сердце. Слышу, как оно качает кровь в моём теле. К его равномерному тиканью я давно перестал относиться как к чему-то само собой разумеющемуся. С момента программного сбоя мой внутренний хронометр отсчитал приблизительно один год. Бесконечный год без каких-то двух-трёх недель. Каждый раз я с трудом убеждаю себя не о чём не думать. Пытаюсь предаться смирению и плыть по течению обстоятельств. Но это проклятое сегодня, оно старше на сутки своего брата близнеца вчерашнего дня, опять делает меня своим беспомощным свидетелем. Мало кто может представить себе чего мне стоит уверенность в том, что у моего сегодняшнего сознания всё ещё вчерашнее имя. Каждый день я мучительно начинаю с начала. Первым делом открываю глаза и как прежде вижу сияющую синеву. Разорвав слипшиеся губы, я беззвучно проговариваю своё имя по буквам. Потом шёпотом выдыхаю звук «А», затем язык прижимаю к верхнему нёбу и высекаю «Д», вдыхаю и повторяю на выдохе «А» и, наконец, через нос выпускаю «М». Да, чёрт возьми, меня зовут Адам. Двадцать пять лет назад это имя выбрали родители. Они назвали меня Адамом в честь того самого первого Адама, от которого по библейскому сюжету пошёл человеческий род. Иронию рока я осознал чуть позже.
За этот бесконечный год, за год наедине с безумием, сущность моя стала сущностью цепного пса-чудовища стерегущего пространство собственной истории, собственного познания, как давно опустевшую миску. Моё имя стало липкой нитью из теней, которая связывало прошлое и настоящее.
Каждый миг реальность камнем улетает в бездну безымянного прошлого, и прошлое превращается в мою собственную ложь и, конечно же, спасение. На уровне идеомоторной памяти я уже знаю и жду сладкое механическое жужжание системы жизнеобеспечения. С жужжанием незримого насекомого будет произвёдён безболезненный укол утреней внутривенной инъекции: парентеральное питание стало теперь моей основной и единственной диетой. Первая доза питательных веществ оглашает начало нового дня. Предпочитаю называть эту дозу завтраком. Мир вокруг стал удушливо маленьким, он незаметно и бесповоротно изменился, но названия остались прежними. Теперь так всегда бывает! Утром – инъекция-завтрак, днём – инъекция-обед, вечером – инъекция-ужин. В теле возникает дрессированное чётким режимом состояние готовности, и уже через мгновение наноботы тёплым укусом нащупывают вену на руке. «Приятного аппетита!» – подумают наноботы. «Спасибо!» – подумаю я. И всё. Потом шестичасовая тишина.
Для понимания общей картины происходящего мне придётся кое-что прояснить. Трудно сейчас вспомнить детали, но я постараюсь.
Когда-то, кажется целую вечность назад, я был обыкновенным, космическим туристом, фанатично увлёчённым далёкими экзотическими мирами. Судьба всегда была ко мне благосклонна и ко всем моим дерзким прихотям относилась с явным попустительством. С самого детства мне не давали покоя удачные стадии звёздной карьеры Христофора Колумба.
Пятого мая, 2176 года, в Час Мыши, моя крио-капсула вместе с другими была размещена на борту пассажирского корабля «Денница» отправляющегося рейсом Земля-Дельфиниум. От Земли до Дельфиниума путь был долгим, а точнее семь земных лет. К сожалению, а может и к счастью, высокоразвитая цивилизация Дельфиниума вышла на контакт раньше, чем это успели сделать люди. Первый контакт не был обнародован. Объединенное Правительство Земли хранило всё в тайне вплоть до 2103 года. Реальное появление другой разумной расы земляне приняли стойко, как всё неизбежное. Естественно были и противники, не считавшие космических братьев братьями. Одни готовы были признать пришельцев в качестве нового Кецалькоатля, а другие видели в инопланетянах коварную банду Кортеса. Даже появилась некая партия антагонистов распространяющих вокруг слухи с явным оттенком ксенофобии. Они не признавали родственных уз и трактовали появление пришельцев, не иначе как вторжение с целью завоевания Земли. Новый жёсткий закон, запрещающий всякого рода проявления кликушества и истерии направленные в сторону долгожданного межпланетного союза, поставил на этой проблеме справедливую жирную точку. Себя пришельцы называли Азмар-Шаддай, что означало «живущие на цветах». За глаза, некоторые земляне называли их «пчёлками». С прилётом пчёлок всё изменилось: вселенная стала одновременно меньше и ещё таинственнее. Два мира занялись широкомасштабным обменом: мы обменивали свои неуклюжие космические мечты на их вполне сложившийся опыт. Учёные уверяли, что перелёты на межпланетных кораблях безвозвратно устарели и, что подобные полёты в своём роде скоро выйдут из моды. Совместными усилиями начала создаваться глобальная межгалактическая станция-телепорт с сетью филиалов по всему миру. Проект был рассчитан на несколько лет. Но я не мог ждать окончания эта пятилетка, и любым способом хотел увидеть далёкий новый свет. На моём счету было несколько, вполне удачных, межпланетных перелётов. Три раза я летал на Луну, и один раз удалось посетить Марс. Но на таких далёких планетах как Дельфиниум я ещё не разу не был. Благодаря моим влиятельным знакомым и их связям я смог попасть в число избранных пассажиров. В бортовой журнал меня вписали в качестве помощника независимого эксперта по космолингвистике и экстракоммуникациям. Во время длительного полёта пассажирский состав, в количестве пятидесяти человек, погружался в крио-анабиоз. Разложенные, словно огромные коконы в напичканных электроникой ячейках, индивидуальные капсулы заботливо хранили сладкие человеческие грёзы, а сам корабль управлялся в автоматическом режиме. Я видел сквозь кристальную занавесь ледяного сна, как красной стрелой «Денница» рассёк атмосферу земли, взмыл в открытый космос и, расправив солнечные крылья, лёг на заветный курс.
Но что-то пошло не так.
Меня встряхнуло резкое пробуждение. После укола адреналинового раствора всё тело вспыхнуло холодным огнём. Я вышел из состояния крио-анабиоза и окунулся в огненное море физической боли. Через пару часов подействовало восстанавливающее лекарство, но я периодически терял сознание от болевого шока. Прошло дня два или три, прежде чем я немного пришёл в себя и тут же с ужасом обнаружил, что по-прежнему нахожусь в нутрии пассажирской капсулы. Подобно персонажу христианской мифологии я оказался пленником заключённым во чреве чудовищной рыбы. Перед полётом инструкторы уверяли, что это была универсальная одноместная капсула, в которой, при необходимости, человек, терпящий бедствие, может прожить на ресурсах автономной батареи больше тридцати лет. Но по всем правилам я должен был прибывать в анабиозе до места назначения или, в худшем случае, до момента спасения. Пробуждение, вероятно, было спровоцировано каким-то программным сбоем. Меня пугала мысль о том, что в действительности мог произойти программный сбой, и больше ужасало то, что по какой-то причине основной компьютер мог не заметить этой ошибки. В таком случае, для бортовой программы, надзирающей процесс крио-анабиоза, я всё ещё благополучно сплю. На инструктаже перед взлётом о такой внештатной ситуации и речи не шло. Я лежал в тесной капсуле, заполненной термальным, синим гелем, в позе мумии фараона, только руки были не скрещены на груди, а прижаты, как у солдатика «по швам». Для бодрствующего в капсуле было невыносимо тесно. На лице была кислородная маска, сквозь стекло которой я видел только глубокую светящуюся синеву. Я был словно овощ лежащий без движения. Подвижным оставалось только лицо. Я мог смотреть и двигать глазами, шевелить губами, говорить и естественно думать. Мышцы тела поддерживались в тонусе стимулирующим комбинезоном. Три раза в сутки производились внутривенные инъекции питательного вещества. По этим инъёкциям я собственно и вёл отсчёт времени. Три питательных укола в сутки. Между ними равный промежуток времени. Для себя я решил так: в 6 00 до полудня, в полдень, и в 6 00 после полудня. Затем двенадцатичасовой перерыв: воображаемый вечер и такая же воображаемая ночь. Затем сутки я складывал в декады. Иногда я мог проспать суток двое и после этого сбивался со счёта. Так возникали пробелы во времени, и от них я долго не мог вернуться к состоянию сосредоточенности. Я приблизительно накидывал или убавлял дни и продолжал отсчёт.
Как долго летел корабль до моего пробуждения, и как долго ещё ждать прибытия, я не знал. Первые дни я просто кричал. Орал во всё горло, оглушая себя, и бессмысленно взывая о помощи. Потом сорвал голос и почти неделю молчал. Иногда я замирал, а точнее просто переставал думать о попытках шевельнуться. Следил, как по коже лица еле ощутимо перемещаются наноботы-няньки. Эти удивительные микроскопические полимерные боты очень деликатно следили за состоянием моего беспомощного тела. К катетерам, с помощью которых я справлял естественные нужды, я привыкал недели две. После этой экзекуции понял, что привыкнуть смогу много к чему. Я не мог позволить себе сойти с ума и поэтому придумывал сотни способов и ухищрений, для того чтобы отвлечься от тяжёлых мыслей. Сам себе я спел вслух все песни, которые смог вспомнить, и спел, наверное, каждую раз по сто. Даже сам сочинил пару дюжин неплохих песенок и мелодий. Вспоминал прочитанные когда-то книги, журналы, увиденные фильмы. На поверхность памяти всплыло многое, в том числе и давно забытое. Многое вспомнил из детства: любимые игрушки, их запах, цвет и вкус. Родительскую опеку, от которой я пытался скрыться в бесконечных капризах. Игры во внутреннем дворике с отцом – он бросал мне оранжевый мяч, а я неуклюже пытался его поймать. Вспомнился молодой голос матери и её вкусные пироги. Щекочущее чувство возникало при вспоминании детских шалостей. Однажды, в пылу спора, я случайно расквасил нос своему другу Джиму Форестеру. Он снял с себя футболку, нарисовал окровавленным пальцем Весёлого Роджера и, прицепив футболку к палке, сделал пиратский флаг. Помню забавные косички рыжика Лизи Смит – она была моей первой любовью целое лето. Потом она уехала, и я даже не знаю куда. Учёба в колледже и бесчисленные драки из-за девчонок были самые запоминающиеся мгновения моего детства. Студенческие годы, рок-музыка, ночные дебоши, скуренные под звёздным небом сладкие косячки, бесконечные философские полемики. Нежные поцелую и горячие тела однодневных пьяных подруг – девчонок из соседнего университета. Загородные гонки на японских аэроциклах. Свой первый сексуальный опыт я помню очень хорошо. Было жаркое лето. Я ждал своего рейса на автобусной станции не большёго городка под Парижем. Со мной путешествовала моя однокурсница Эмилия Ои. Она была наполовину японка, наполовину француженка. У неё была короткая стрижка, короткий красный топ под короткой кожаной курткой и очень короткие джинсовые шорты. Мы были хорошими друзьями. Часто вместе разъезжали по Европе и вместе работали над курсовыми проектами. В здании станции почти все комнаты отдыха были свободны. Она оплатила комнату на два часа. Это было волшебно и странно. Всю дорогу мы ехали молча. В дальнейшем дружба не распалась, но друг друга как сексуальных партнеров мы уже не рассматривали. Потом были ещё женщины, но все отношения прекращались так же мимолетно, как и начинались. В памяти всплыла работа в рекламном агентстве, начальник и коллеги, корпоративные вакханалии, путешествия по южной Америке. Казалось, за этот год я полностью прокрутил плёнку своей жизни. И я снова проживал прошлое в обратном порядке с момента этого проклятого погружения в крио-анабиоз. Часто я впадал в глубокое уныние. Словно глупые мальчишки, сложившиеся обстоятельства злили и дразнили меня как добермана, лающего за прочным забором. Мой лай и бессмысленный вой только лишь угнетали и обессиливали. Я стал молиться и просить эту тишину снаружи о помощи. Я даже мечтал о том, что программа даст очередной критический сбой, и система жизнеобеспечения перестанет питать моё тело. Спасательная капсула стала моим саркофагом, а я превратился в пленника. За толстыми стенками капсулы не просто тихо – там затаилась пустота. Всепроникающим холодом она изучает меня подобно хищной большой кошке, почуявшей биение сердца неизвестной добычи. От напряжённого прислушивания в ушах звенел многотысячный рой цикад. На собственной шкуре я испытывал то, что чувствует заживо погребённый. Распятый трёхразовой капельницей, ещё живой мертвец, запакованный в звуконепроницаемый кокон, представлял, как огромный корабль непреклонным курсом, несёт его сквозь таинственную бесконечность вселенной. Где-то там, в этом полуобмороке космической архитектуры, миллиарды лет парит, совсем неизвестный Дельфиниум в компании десяти верных сателлитов
Однажды я представил себя сияющим сгустком, живым комочком, падающим всё глубже и глубже в бездонную тьму, где могут жить только одни призраки и звёзды. Даже солнце дрожит от обжигающего холода одиночества. Каждый день я открывал глаза и видел за стеклом маски только синий светящийся гель. Я помнил каждый пузырек, застывший в этой неподвижной синей толще. Они напоминали созвездия. Сотни часов я всматривался в маленький клочок своего собственного недостижимого космоса и неприкаянным странником блуждал в нем. Я, даже во сне продолжал рассматривать непонятное царство термального синего геля.
Долгое время я просыпался ото сна, в котором бесконечно снилось, что я уже проснулся. А, проснувшись, чётко понимал, что ещё сплю и просыпаюсь, просыпаюсь, просыпаюсь уже в новом сне и никак не могу реально проснуться. Иногда я не мог различить разницу между бодрствованием и сном. В эти моменты забывались отсчитанные дни, недели. Я не мог, как Робинзон Крузо оставлять зарубки на дереве и я делал эти зарубки в памяти, и в пока ещё нормальном сознании. Но часто сознание мешалось с чем-то безликим и бесчеловечным. Я придумывал истории с числительными, что бы хоть как-то, сохранить земное времяисчисление и не пропасть в тумане сумасшествия, но три поросенка и семеро козлят, двенадцать месяцев, Али Баба и сорок разбойников, сто и один далматинец, тысяча и одна ночь, все они оказались нерадивыми помощниками в составлении объективного календаря. Но всё же я пытался. Мое сознание, воспалённое одиночеством стало почитать окружающее пространство, как вместилище абсолютного божества.
Видение первое.
Голос.
Сколько бы я не пытался, так и не смог определить, на каком же языке звучали мои мысли, до того момента как старшая сестра научили меня говорить и читать по-неорусски. Ещё не зная никаких языков, будучи ребенком, я свободно общался на языке мыслей. Скорее всего, так и было.
Я родился в 2151 году, в южной чисти Новой Москвы, в Неорусскоязычной семье. Хоть я и отлично владею Неоамериканским, всё же мысли мои звучат теперь с явным Неорусским акцентом. Глобальная языковая реформа, произошедшая в 2100 году, радикально изменила синтаксис землян. Планетарная культура столкнулась с новой химерой, с неизлечимым потребительским Неопониманием во чреве которого созрел новый Вавилон. Мне кажется, что именно тогда человечество ответило на судьбоносный звонок от спасительных «пчёлок».
Но сейчас я был очень далеко от Земли и от людей с их неозаботами, неомечтами, неосчастьем и мои мысли лишённые отражения в личности собеседника становились стерильными. Я перестал думать словами. Я приобрёл новую форму общения. Это произошло на пятом или шестом месяце заточения. Я перестал реагировать на парентеральные клепсидры трёхразового питания и всецело растворился в синем озере безвременья. Каждый образ был готов к диалогу. Первоначально я терялся в многоголосии голодных, желающих пообщаться, образов. Моё внимание рассеяно скользило по калейдоскопу идейных форм, как смычёк по струнам скрипки, от чего возникала ассоциативная какофония. Потом я научился сосредотачиваться на чём-то одном. Возникающие звуковые обрывки складывались в целый звуковой сюжет. Долгое время видео образы и аудио образы существовали обособленно, но скоро объединились в осмысленный и красочный букет.
Видение могло длиться и пять минут и пять дней. По всем моим расчётам я физически не мог проспать или пробыть в отключке больше трёх или четырёх суток. Хотя и летаргию нельзя было полностью исключать. Организм мог активизировать некую самозащиту от психологических перегрузок. А при таком раскладе все мои ментальные календари летели коту под хвост.
Белое мерцающее пятно, прерывисто трансформируясь из одной кляксы в другую, вращалось перед моим лицом. Я наблюдал за ним очень долго, пока не окунулся в синее колючее молоко.
Залитая полуденным солнцем, равнина была бесконечной и имела круговой горизонт. Повсюду росла и сладко пахла степная трава. Средь травы жужжали насекомые. Над головой к моему удивлению оказалось ночное небо, озаренное россыпью звёзд. Долгое время я шел, как мне казалось, вперёд, вдоль незнакомого Млечного пути. Тёплый и нежный ветер с запахом земляники дул мне в лицо ровным непрерывным потоком. Невесомые, захваченные потоком, мотыльки и бабочки летели мне на встречу. Я шёл несколько часов, но горизонт оставался недосягаемым. Было такое ощущение, что весь мир завис в одном мгновении и ждал какой-то малейшей встряски, необходимой для запуска механизма в новое русло. Я сел на корточки и что-то стал выискивать в траве. Я проползал на четвереньках около часа и вдруг нашёл круглый, размером со средний грецкий орех, белый камешек. Он был тяжёлый для своего размера и тёплый. Я встал на ноги огляделся по сторонам и изо всех сил запустил камень туда, откуда дул ветер. Камень пролетел метров сорок и, как только он упал в траву, поток ветра резко прекратился. Наступила тишина. Сверчки и кузнечики затихли в неподвижной траве. Я решил найти камень и побежал к тому месту, где он скрылся в траве. Моя нога угодила в тугой пучок ковыля, и я кубарем покатился по земле. Когда я поднялся передо мной, стояло высеченное из ракушечника яйцо. Камень был в человеческий рост высотой и острым концом смотрел вверх. Я обошёл вокруг и ладонями ощупал этот неизвестно откуда взявшийся объект. Затем обошёл ещё несколько раз по часовой стрелке. Камень был теплый, и я прижался к нему ухом. Гладкая, почти отполированная поверхность камня очень слабо вибрировала. Тишина исходила от камня. Было странно, но создавалось такое впечатление, что в недрах камня было тише, чем в той, поглотившей равнину, тишине. Я отошёл на пару шагов и, поджав под себя ноги, сел в траву.
«Кто ты?» – беззвучно спросил я.
«Тишина!» - в ответ завибрировал камень.
«А что ты здесь делаешь?»
«Храню Молчание!»
Я сел, прижавшись, к камню спиной. По шее и затылку разлилось почти солнечное тепло. Наклонив голову набок, я всмотрелся в звёзды.
«А что это за место? - спросил я шёпотом.
«Центр Всего!»
«А как я здесь оказался?»
«Ты Всегда Здесь!»
Отовсюду послышался вибрирующий шум. Всё вокруг задрожало. Трава зашевелилась и начала расти прямо на глазах. Она потянулась ко мне, и я, отпрыгнув в сторону, попытался увернуться. Острыми зелёными иглами стебли травы впились в вены на запястьях, и бегущий зелёный сок хлынул в мою кровь.
Наноботы делали своё привычное дело. Вот только что это было: завтрак или обед, а может быть поздний ужин? Сейчас я ничем не отличался от подопытной дворняги доктора Павлова, - даже с тишиной я не мог пообщаться без вмешательства условных рефлексов.
Видение второе.
ГРАНИЦА.
Словно ещё не вылупившийся, но уже созревший для появления на свет птенец, я очень болезненно ощущать своё заключение внутри несокрушимой скорлупы. Мне стали мерещиться блуждающие по всему телу боли. Сегодня я решил, как можно дольше продержаться без сна. Вспоминая когда-то прочитанные статьи посвященные изобразительному искусству, я углубился в некоторые фрагменты из биографии Ван Гога, Сальвадора Дали, Мунка и многих других. Пытался до малейшей детали воссоздать в памяти увиденные когда-то в галереях картины. Продержался почти трое суток, но после обеденного вливания сразу отключился.
Я очнулся лёжа на тёплой мостовой, а надо мной шуршала, чавкала, скулила, звенела прутами арматуры, чья-то чужая яростная разборка. Как будто я появился на свет в самой гуще этого мордобоя. Кто-то, пробегающий мимо, пнул меня в живот твёрдым носком ботинка. Я не стал дожидаться новых тумаков и вскочил на ноги. Левой рукой, сжатой в кулак, я прикрыл лицо, а правую руку изготовил для атаки. Оглядевшись, я заметил, что в бою участвуют две группировки. Сложившаяся ситуация не давала мне возможности долго выбирать ту или иную сторону. На шеях одних были красные галстуки, такие треугольные куски материи, перевязанные затейливым узлом, в то время как шеи других были обнажены. Один плотный крепыш с немытой шеей неожиданно схватил меня за мой собственный красный галстук и, ударив коленом в левый бок, пытался затянуть его потуже. И я сразу понял, что люди без галстука – мои враги.
- Берегись!
Над головой просвистел стальной прут. Я ощутил кожей его движение. С глухим хрустом кусок ржавой арматуры выбил из напавшего на меня человека короткий щенячий взвизг. Он отпал от меня как вдоволь напившийся крови комар. Я ослабил врезавшийся в горло узел и потёр горящий огнём кадык.
- Гляди в оба!
Человек в красном, испачканном кровью, галстуке бубнил какой-то монотонный речитатив, охаживая бесчувственного бедолагу короткими, но профессиональными ударами. Ничего конкретного и связного я не помню. Я буквально нырнул в разгорячённое озеро дерущихся насмерть тел. Выискивая врага без опознавательного галстука, я бил чётко в голову. Есть галстук – свой, нет галстука – чужой! Получай! Так просто и никаких вопросов.
В ушах всё ещё звенели крики, удары. Мы… Ну, то есть люди в красных галстуках одержали победу над теми другими. Руки были разбиты в кровь. Всё тело было охвачено пламенем боли. Мысли таяли, как снежинки, выпавшие по ошибке природы в знойной пустыне. В душе таился ледяной удав, он радостно дремал в глубине самой глубокой норы. Я сидел на тёплых ступенях широкой лестницы ведущей к центральному входу огромного здания, а здание это было из красного кирпича. У них тут всё в красных тонах. У кого у них? И где это тут? Мир был погружён в густые сумерки.
Какой-то старик сел рядом и уставился на меня. Его галстук напоминал красное мочало, да и сам он изрядно пострадал.
- Новенький, - прохрипел он и попытался улыбнуться уцелевшей частью лица.
Новенький? Он так просто сказал это. И что, всё это значит? Теперь мне всё должно стать понятным? Чёрта с два!
Я стал кивать, дескать понял.
- Чего ты киваешь, как похотливая ослица? - рявкнул старик. – Ты же не рожна не врубаешься, о чём идёт речь и что за дела тут творятся!
Подошли ещё двое. Они по очереди протянули для приветствия окровавленные руки. Старик, не вставая, каждому пожал руку. Меня они проигнорировали.
- Опять Адама подкинули, – совсем без эмоций заявил тот, что стоял ближе ко мне.
- В этом сезоне, два раза подряд! – улыбнулся старик и положил руку мне на плечё. - Небеса к нам благосклонны.
Все трое, как по сигналу, начали похлопывать меня по плечу. Мне они напомнили испуганных, бьющих мягкими крыльями, птиц. Два раза подряд? Почему старик так сказал? Я зацепился за эту фразу. Значит, здесь уже есть кто-то, кто появился, так же как и я.
-Тебе ещё повезло, - продолжил старик, - что ты по эту сторону Границы очутился.
-Почему? – спросил я.
-Да по кочану! Эти трёхглазые получают своих из других источников. Вот и всё!
Старик сплюнул на мостовую сгустки крови и осколки зубов.
-Я не заметил, что у тех, других три глаза.
-Многое в этом мире незримо, брат!
Трое молча закивали, подтверждая слова старика. Старик неодобрительно посмотрел на них и те замерли.
-Мы, брат, Ченелингеры чистой воды. У нас тут, понимаешь, каждый день безо всяких степеней, полный контакт происходит.
-А кто они такие? Ну, те, трёхглазые, которых мы побили?
-Это, брат, были Они, существа с той стороны Границы.
Трое помогли нам подняться.
-Только ты не думай, что мы некультурные твари. У нас тут по вечерам в клубе проходит ретроспектива фильмов известных во всей вселенной кинематографистов. Сейчас проходит неделя Луиса Бунюэля. Новую версию андалузского пса покажут. Нашу версию. Она называется «Андалузский пёс Алый». Есть тут у нас великие симбиотики, такие миксы делают, закачаешься.
В клубе с громким названием «Адам Кадмон» свободных мест почти не было. Люди сидели на длинных сбитых из досок скамейках и с любопытством наблюдали за тем, как на побеленной известью стене, в квадрате из света возникали черно-белые титры. По сути, клубом являлся старый, но большой летний кинотеатр, крышу которого заменяло ночное звёздное небо. Одна не очень яркая звезда, вдруг, сорвалась вниз и оставила бледный след. Я хотел загадать желание, но неожиданно проснулся.
Видение третье.
Свет.
По-моему прошёл один год. Точно, один год прошёл. Не помню дату своего рождения. Кажется осенью. Да, четырнадцатого ноября. Или в октябре? Интересно, какое сейчас время года. Я не спал дней семь. Затяжной обморок превратился в избавление.
Голые скалы запада окрасились закатной кровью. Красное сияющее Солнце, точно сонный паук, уползало в своё древнее логово за недостижимый горизонт: в холод и забвение. Кусочки священной нити небесной паутины, падая, разбивались как хрусталь о земную твердь и выжигали глубокие раны в холодных камнях.
Мне показалось, что именно так всё и началось.
У входа в пещеру, на антрацитовых глыбах с неровными отполированными временем краями, возлежали странного вида привратники. Это были две огромные золотые жабы, облачённые в ледяной туман. Та, что слева изрыгала новый мир в жарком пламени. Глаза её были огромные белые жемчужины. Они вращались в глазницах живой статуи и отбрасывали во все стороны ослепительные блики. В передних лапах жабы распустился бутон чёрного лотоса, а в самом бутоне, как в купели плавало первое дитя одного из неведомых миров. Правый привратник на ветру слегка покачивался из стороны в сторону и нашёптывал тайное творящее имя сфер. Жаба открывала огромную щербатую пасть и с каждым рождённым звуком выдыхала яйцо из плотного серого дыма. Яйцо же с тишиною внутри взмывало в бесконечное странное небо, и жаба провожала его взглядом с блеском чёрной ртути. Тела обеих бестий покрывали земляные черви, которые без устали скользили и двигались единым целым. Пожирая верхний слой золота, подобно гравёрам, черви создавали непостижимый узор-повествование в ненаписанной книге мироздания.
Внутри пещеры на золотых жилах был растянут огромный диск из горного хрусталя, - он был толщенною с конский волос, а из центра развивающейся спиралью горели слова:
«Необозримый Дух, вобравший (в Себя) всякое абсолютное вещество, помыслил о сотворении двух тайн. И чрез умысел (Свой) воплотил задуманное в пространство, коим правило средоточие чистейшего мастерства и измышлений. Одну тайную суть Повелитель Сфер Имагоэль назвал ЖЕНЩИНОЙ, другую же суть – МУЖЧИНОЙ. Мать Сумерек, в день кристаллизации двух существ, даровала им твердь под ногами, небо над головой и время повсюду. Первый зверь, Горящий и Светлый, одарил их способностью видеть и играть с видением. Второй зверь, Лёгкий и Невидимый, вдохнул в них чувства и осознание Всего и Ничего. Третий зверь, Текучий и Быстрый, научил верить и забывать. Четвёртый и последний, Холодный и Безымянный, создал мир иллюзии и поделил его надвое: первая половина вмещала в себя несбыточные мечты, вторая же половина отражала явь. Первая половина породила бессмертие и влагу первичной фантазии, вторая извергла суетность, тлен и агонию. Татхата.»
Хрустальный диск треснул и рассыпался в пространстве на мириады синих солнц.
Стимулирующий комбинезон завибрировал и затянул ремни-фиксаторы. В шею впилась холодная игла и, отключаясь, я понял, что погружаюсь в запоздавший наполненный синим светом крио-сон.
Тёплое кресло в зале ожидания космопорта совсем расслабило и, утопая в нем, я долго дремал. Мне снилось залитое солнцем бескрайняя степная равнина, а над ней ночное звёздное небо. Конечно же, я не должен был помнить, когда и как корабль совершил посадку, как нас приводили в чувство от глубокого сна, и как разместили в этом зале ожидания. Проснувшись, я машинально оглядел багаж, стоявший, как ни в чем не бывало, рядом на зеркальном полу. Я совсем забыл о своих, когда-то очень важных и необходимых вещах. Семь лет назад, аккуратно, одну за другой, я укладывал их в походную сумку. Сквозь лёгкий муар я стал искать знакомые предметы. Зал был огромен и неописуемо великолепен. Пространство дышало светом, воздухом и пьянящей свободой. Слева от меня, в соседнем кресле сидела девушка со струящимися каштановыми волосами и, мило улыбаясь, разглядывала моё лицо. От неожиданности и смущения я сам улыбнулся в ответ. Забавно, ведь это была первая улыбка, которой я с кем-то смог поделиться за столько лет.
Я произнёс первое, что пришло на ум:
- Ну, вот мы и на Дельфиниуме!
- Меня зовут Ева, - сказала девушка и протянула правую руку для приветствия.
- Очень приятно! Адам! – ответил я и заключил её нежные пальчики в свои ладони.
Мы рассмеялись, а лёгкое эхо играючи подхватило наш искренний смех.
Остальные сорок восемь пассажиров сидели безмолвно и о чём-то глубоко размышляли. Их лица замерли, а отсутствующий взгляд отпечатывал в воображаемой точке свинцовую буквицу безответного вопроса. Я внимательно изучил лица людей. Неужели я летел с ними все эти годы? Лицо каждого отражало одно и то же. Тут меня осенило, и я со странной лёгкостью подумал о том, что возможно все пассажиры корабля стали очевидцами этого таинственного программного сбоя. |
|
|
|
Время приёма: 05:43 20.01.2007
|
|
| |
|
Рассказ открыт для комментариев