Ицхак положил руки на каравай и окинул взглядом притихшее семейство.
— Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, выращивающий хлеб из земли, — торжественно произнёс он.
Проговаривая каждое слово, по обыкновению, чуть напрягал поочерёдно пальцы, касавшиеся румяной ароматной корочки. Ещё дед учил — десять пальцев — ровно столько ивритских слов в благословении. А, может быть, знание это родилась, прежде чем старик растолковал внуку смысл. Вошло в сознание и душу вместе с памятью о предках, потребностью читать Тору, отвращением к свиному мясу… Было древним и безусловным, как страх перед Святой Инквизицией, царящей сейчас в Испании и обязавшей каждого иудея носить нелепую жёлтую шапочку — символ позора и отступничества.
Сегодняшняя трапеза была особенной. За столом собралась вся семья — Ицхак и пятеро его детей. Жена Фира умерла три года назад, надорвалась, переставляя кадку с тестом. Их пекарня славилась тогда на весь город. С тех пор Ицхак так и не женился. А теперь он едва не потерял девятилетнего сына Яна. Многие дни в доме слышался надсадный царапающий кашель, хриплые стоны и неразборчивое бормотание, перемежающееся мольбами на иврите и латыни об исцелении болящего. Католические молитвы неистово творила нянька-испанка. Она также сидела сейчас за столом и тихонько благодарила Господа за ниспосланную ей пищу и кров.
Джину выгнали из зажиточного дома, где она служила судомойкой. От её неуклюжести пострадала ни одна тарелка. Когда же из неловких рук выскользнул таз с фарфоровым сервизом, терпение хозяев лопнуло. Добраться до родной деревни средств не было. Раз, идя в лавку зеленщика, Фира увидела девушку, неумело просившую милостыню. Подавали плохо — молодая, руки-ноги на месте, да и смазлива, шла бы в портовый бордель. Что-то в растерянных глазах нищенки заставило Фиру подойти и заговорить. Так Джина обрела новый дом, небогатый, но тёплый и шумный. Нянька из неё вышла на славу — не внове, сколько родных братишек и сестрёнок вынянчила. Хозяйских детей любила самозабвенно, ходила, как за своими. Когда Ян слёг, дни и ночи просиживала у его постели. Часами стояла на коленях, моля Всевышнего даровать мальчику выздоровление.
На поправку Ян пошёл как-то сразу. Ещё вечером лежал в забытьи, уставив в потолок заострившийся прозрачный нос. Пару раз Джина даже подносила к его губам зеркальце — дышит ли. Вдруг утром приоткрыл голубоватые истончённые мукой веки и попросил молока. Ещё неделя — и вот Ян сидит на своём обычном месте за столом и, затаив дыхание, шевелит бледными губами, повторяя за отцом «выращивающий хлеб из земли». Обед был праздничным.
Только Ицхак хотел подать знак к началу трапезы, в дверь постучали. Звенящая значительность момента надломилась и осыпалась. Незваные гости, как правило, не сулили ничего хорошего.
— Вы кого-то ждёте? — испуганно спросила Джина.
Ицхак отрицательно покачал головой и тревожно оглянулся на дверь. Стук возобновился, усилился, превратившись в требовательный грохот. К нему добавилась грубая брань. Стучавшие считали себя хозяевами положения и, не получив своё, уходить явно не собирались. Ицхак понял это. Он поспешно поднялся и пошёл к двери.
В дом ввалились четверо вооружённых мужчин. Форма, в которую они были облачены, заставляла содрогаться любого жителя еврейского квартала. Впрочем, не только их. Триста лет беспредельной власти Святой Инквизиции доказали — от гнева воинствующих святош не застрахован никто. Один донос — и под изощрённейшими пытками корчились бесправные иноверцы и добрые католики, имевшие неосторожность приготовить безобидное снадобье из трав. Извивались на кострах несчастные, вся вина которых сводилась к «дьявольским меткам» на теле — родимым пятнам, бородавкам, опухолям. Не было пощады бунтарям и тем, кто просто пытался постигнуть что-то вне рамок, очерченных церковью. Работы у папской полиции хватало.
Широкоплечий детина отшвырнул хозяина в угол и шагнул в комнату. За предводителем, бряцая оружием, проследовали остальные.
— Ян Цильман, — рявкнул главный, оглядывая застывшие лица сидящих за столом. Никто не пошевелился. — Я спрашиваю, кто из вас Ян Цильман?!
— Прошу вас, он совсем слаб, — донеслось из угла. Ицхак пытался подняться, утирая рукавом разбитое лицо. — Что он мог сделать, ведь это ребёнок!
Один из полицейских вразвалочку подошёл к всхлипывающему еврею и с размаху ударил его прикладом в челюсть. Раздался хруст и страдальческий вопль. От ужаса в глазах у Яна потемнело. Он рванулся, чтобы кинуться наутёк, но от резкого движения голова закружилась, в ушах зазвенело, виски сжало тугими тисками. Ян упал, ударившись головой о скамью, и потерял сознание.
Очнулся он от боли в затылке. Темно. Слышен цокот копыт. Похоже, повозка ехала по мостовой, уж очень трясло, и гулко гремели по камням колёса. Ян лежал на сидении. Беспомощно свесившаяся голова моталась из стороны в сторону, ударяясь теменем обо что-то жёсткое. Рядом хриплые мужские голоса. Один из них мальчик узнал сразу — «… кто из вас Ян Цильман?!». Вглядевшись, увидел напротив двоих из четвёрки, так жестоко прервавшей их не успевший начаться обед. Ладони покрылись липким холодным потом.
— Подъезжаем, — скучающим голосом заметил второй, приподнимая на окне тяжёлую штору. — Зачем им эта мелочь? Я бы лучше папашу скрутил. Чистый дьявол, все зубы ему покрошил, а он за своего щенка в драку.
— Наше дело маленькое, — нехотя буркнул главный. — Кого велят, того и берём.
В памяти Яна всплыло окровавленное лицо, дрожащий голос и почему-то пальцы отца, поглаживающие душистую хрусткую корочку — «… выращивающий хлеб из земли». В груди разлился горький бурлящий кипяток, Ян зарыдал.
— Где мой отец?! — закричал он, бросаясь с кулаками на опешивших похитителей.
В каменном мешке, куда бросили Яна, сидели и лежали, слонялись и бросались на стены, хрипели и визжали, пели и хохотали, вращая безумными глазами, грязные, нестерпимо воняющие существа. Те, что ещё напоминали людей, плакали и стучали в тяжёлую дверь, умоляя их выслушать. Другие сидели в оцепенении, уставившись в одну точку. Раздробленные пальцы, сорванные ногти, вывернутые суставы, безобразные раны вместо ноздрей — Яну казалось, вернулись самые кошмарные его горячечные видения. Пахло мочой и гнилью. Он вжался спиной в сочащуюся холодными потёками стену. К горлу подкатил густой тепловатый ком. Его вырвало.
— Ишь, какой неженка! — просипела сидящая рядом старуха. — Погоди, и ты обтешешься.
В её голосе булькало равнодушие и обречённость, расползалось вокруг, как вязкая грязь из городской канавы, куда сливали нечистоты. Похоже, старуха здесь прижилась и другого уже не мыслила, да, пожалуй, и не желала. Это было страшнее, чем даже валяющийся в углу мертвец, вокруг которого сновали крысы. Расположившиеся близ него люди на жуткое пиршество внимания не обращали. Подёргивались лишь, когда осатаневшие в своём обжорстве грызуны начинали подбираться к их собственной плоти. Эта покорность испугала Яна больше обглоданных ног покойника. Неужели и он скоро будет так же сидеть, отрешённо прикрыв глаза, и ничего уже не ждать?
— Где мой отец? — прошептал он почти бессознательно. Прислонившись затылком к скользким камням, Ян осел на пол. Голова запрокинулась, и тут он увидел под потолком крошечное окно. Тонкие шпажки солнечных лучей пробивались сквозь решётку и были зыбкими, неясными. Таяли и рассеивались, так и не достигнув копошащихся внизу людей. Ян жадно ловил эти туманные блики глазами, и чувствовал, как сердце начинает биться быстрее. Оно рвалось туда, не желая тонуть в засасывающей безысходности. Где-то там, за этими стенами были тепло и свет.— Где мой отец?
В это мгновение вместе с лучами в глаза влился золотисто-лиловый горячий поток. Ян вздрогнул и зажмурился. Ничего подобного с ним раньше не случалось. В груди шевельнулось что-то медово-терпкое, тревожно саднящее. Захотелось взвиться вверх, закружить над опущенными головами смирившихся, протиснуться через железные прутья и лететь туда, где пахло хлебом, где отец читал над обеденным столом вечное благословение. Это показалось Яну настолько возможным, что он вскочил и протянул руки к мерцающей искорке окна. Но не взлетел. Только рядом исступленно захохотала сумасшедшая старуха.
За несколько дней Ян, действительно, «обтесался». Научился торопливо запихивать в рот хлеб, пока принёсший еду стражник не вышел за дверь. Стоило чуть замешкаться, единственная за день пища будет отобрана потерявшими человеческий облик сокамерниками. Стерпелся с невыносимым смрадом, приспособившись дышать ртом. Научился не вздрагивать от душераздирающих криков, несущихся из бездны каменных лабиринтов и подвалов. Он уже не закрывал ладонями лицо, если в двери втаскивали окровавленного узника, несколько часов назад уведённого на допрос. Его не трясло, когда охрана выносила тело отмучившегося счастливчика. Яна точно отключили от реальности. Кто-то в мозгу повернул вентиль, перекрыв доступ эмоциям, способным свести с ума не только девятилетнего мальчишку, но и видавшего виды взрослого. У Яна было его окно, сияющее под затерявшимися во тьме сводами. Он смотрел в солнечный мир и твердил свою молитву: «Где мой отец?». Эти слова уже не несли конкретного смысла, просто от них всё существо наполнялось живым и трепетным ожиданием. А ведь раньше он не замечал, как радостно дышать не пропитанным зловонием воздухом! Как славно выходить под небо, не располосованное решётками! Как тихо и уютно течёт отцовский голос, читающий Тору… Какое счастье обрести это снова! Сомнение не закралось ни разу — он непременно вернётся в тот добрый, сверкающий мир, но, в отличие от многих, будет знать точно, как этот мир прекрасен. Так напугавшая его в первый день безысходность не настигала. Ян терпеливо ждал.
Однажды его, и впрямь, вывели из камеры, и повлекли по нескончаемым катакомбам. Множество дверей. Таких, за какой томился он сам. В них стучали, взывали к чьей-то милости, слали проклятия. Сколько этих дверей! Всю Испанию можно упрятать за ними! Охранник, ведущий Яна, отпер ещё один замок, налёг на кованые ворота.
— Выходи!
В глаза ударил солнечный свет. Ян еле удержался на ногах, мгновенно ослеп, оглох и задохнулся. Неужели солнце пахнет так?! Немного придя в себя, осмотрелся по сторонам.
— Где мой отец? — недоумённо спросил он. В мечтах минута освобождения рисовалась так часто, что никаких отступлений Ян не допускал — за ним придёт отец, и они пошагают под вольным небом, подставляя лица лучам, умудрявшимся развеять ужас и мрак, даже там, где надежде места не было. И вот всё сбывается: небо, солнце… Но где же отец?
— Он ждёт тебя в повозке за воротами, — сказал охранник и зевнул.
Ян ринулся, было, по посыпанной гравием дорожке к выходу, но колени подогнулись, он грохнулся животом оземь. Эта неприятность его, однако, не расстроила. Сейчас он увидит отца, и жизнь пойдёт своим чередом, только ещё веселее и радужней. Стражник, кряхтя, поднял лёгонькое тельце и понёс его к повозке. Дверца была открыта. От предвкушения встречи Ян засмеялся, не в силах сдержать ликование. Страж с опаской глянул на него — спятил малец, не иначе. Он опустил его на подножку и легонько подтолкнул.
На Яна смотрел худощавый голубоглазый мужчина, облачённый в сутану. Он мягко улыбался.
— Ну, здравствуй, — сказал он и погладил мальчика по слипшимся от грязи волосам. — Меня зовут отец Бальтазар.
— Где мой отец? — Ян ничего не понимал.
— Всё узнаешь в своё время. А сейчас мы отправимся ко мне. Там тебя накормят, помоют, и ты сможешь как следует выспаться. Ты многое пережил в эти дни, теперь дурное позади. Ты под надёжной защитой.
— Я хочу домой!
Отец Бальтазар покачал головой.
— Твой настоящий дом в лоне римско-католической церкви. Очень скоро его двери откроются для тебя. А сейчас спи.
Ян не взял в толк и сотой доли из сказанного, но, воздух и свобода пьянили, тихий голос убаюкивал. В каменном мешке, спать приходилось урывками. То и дело лязгала пудовая дверь, вскрикивали и стонали сокамерники, шныряли голодные крысы. Только повозка двинулась, Ян начал клевать носом. Скоро его сморил блаженный сон.
Из цепкой неги измученный Ян не мог выпутаться и, когда его внесли в дом. Ему брили голову, чтобы избавить от вездесущих вшей, потом толстая смешливая тётка мыла его в огромном корыте, кормила вкусной кашей. Всё это виделось смутно, сквозь дремотную дымку. Едва его уложили в прохладную постель, он снова провалился в манящую пропасть сновидений.
По лицу скользнуло что-то холодное. Крыса! Укусы этих тварей моментально начинали гноиться и нарывать. Да и чума… Ян резко сел и замахал руками. Вокруг ни заживо гниющих узников, ни покрытых зеленовато-серой слизью стен, ни омерзительных крыс. Чисто, пахнет сдобой. Напротив кровати открытое в розовеющий рассвет окно. Вот что пробежало по его лбу — свежий, пахнущий морем ветерок, а вовсе не смертоносный грызун! Ян снова лёг. В памяти стали прокручиваться события минувшего дня. Безотчётная радость освобождения уступила место тоскливому недоумению: «Где я? Где мой отец?».
В комнату вплыла, пышная, как лезущее из маминой кадки тесто, тётка. Ян вспомнил, что это кухарка, которая купала и кормила его вчера. Толстуха несла аккуратно сложенную, новую одежду.
— Проснулся? — весело сверкнула чёрно-вишнёвыми глазами женщина. — А я уж будить тебя собралась. Скоро ехать, а ты всё подушку давишь.
— Ехать? Куда?
Она хлопнула себя по дородным бёдрам и чему-то расхохоталась.
— Везёт же некоторым! Манна небесная на них сыплется, а они только глазами хлопают. В Рим тебя святой отец повезёт! В вечный город! Полжизни бы отдала, чтобы хоть глазком глянуть…
— Зачем?!
— А вот это не нашего ума дело, — кухарка принялась напяливать на него широченную белую рубашку.
— Я не хочу в Рим! — Ян попытался вырваться из ловких пухлых рук. — Где мой отец?!!
Положив на руки голову, Ян следил из окна, как просёлок сначала ныряет под копыта пары гнедых, а потом выплёскивается позади повозки белым столбом пыли. Мимо мелькали желтеющие от засухи поля и белоснежные домики. Никогда раньше он не видел столько неба сразу. Его жизнь проходила в крикливом сером городке, где облака еле-еле протискивались в узкое пространство между крышами. Ян привык, что улица пахнет сырой рыбой, кошками и конским навозом. Бесконечный простор, ограниченный лишь полями и небом, пах совсем иначе.
Отец Бальтазар сидел рядом, погружённый в чтение изящного, украшенного золотыми буквами томика. Ехали уже третьи сутки. Яну стало казаться, что теперь до самой смерти он будет видеть только уносящиеся прочь луга, виноградники, перелески, а вечерами находить приют на постоялых дворах. Ничего надёжного, верного, безусловного, вроде отцовских рук, лежащих на хлебе. Он всхлипнул и уткнулся лицом в рукав. Отец Бальтазар поднял голову от книги, погладил бритую макушку Яна.
— Скоро ты увидишь самый прекрасный в мире город, — произнёс он своим тихим успокаивающим голосом. — Получишь новое имя, твоя жизнь изменится. Она станет чистой и радостной.
— Она и была у меня чистой и радостной, — огрызнулся Ян, неприязненно косясь на лёгкую руку пастора.
— Ты отмечен Господом, вырван Им из скверны, в которой был обречён прозябать. Ты родился среди еретиков, но Господь сжалился и освободил твою душу из их тлетворного плена. Ты должен быть благодарен.
— Неправда! — вскинулся Ян. — Мой отец учил чтить Господа!
Пастор поморщился.
— Ты ещё слишком мал, чтобы отличить тьму от света.
— Но почему именно я?! — на этот вопрос отец Бальтазар ещё ни разу не ответил, хоть и задавал его Ян уже раз сто. Ссылался на перст Божий. Сейчас священник задумался.
— Хочешь знать, какой знак указал, что ты избран? — Ян кивнул. — Хорошо. Ты тяжело болел. Когда умирал, твоя нянька, прилежная прихожанка, крестила тебя. Эта добрая католичка не хотела, чтобы твоя вечная душа после смерти попала в геенну огненную. Господь услышал её и сотворил чудо — спас не только душу твою, но и тело. Ты поправился. Теперь ты принадлежишь Господу и римско-католической церкви. О чуде исцеления нянька поведала на исповеди. Церковь не может допустить, чтобы её сын оставался в богомерзком логове.
— Я теперь католик?! — Ян смотрел на отца Бальтазара и не верил своим ушам.
— Не совсем. Необходим церковный обряд крещения. Однако, поскольку Господь дал знак, что ты Им принят, церковь считает тебя своим. У тебя уже есть ангел-хранитель, защитивший от гибели земной, но, главное, от вечных мук, которые уготованы всякому, кто отвергает истинную веру.
— Вы хотите крестить меня в Риме?
Отец Бальтазар смущённо почесал кончик носа.
— Думаю, о чуде твоего исцеления должен узнать Папа Римский. Буду хлопотать об аудиенции. Я бы хотел представить тебя ему.
Отец Бальтазар говорил правду. На мальчика он возлагал большие надежды. Чудом возрождённый к истинной вере отступник, которому Господь даровал жизнь — отличный козырь. Но безмозглые служаки едва всё не испортили, бросив чудесного ребёнка в темницу. Впрочем, сначала о его судьбе отец Бальтазар не слишком волновался. В некой еврейской семье одного из детей неожиданно крестили, следовательно, он по праву теперь является частью римско-католической церкви. Ну и что? Пастор отдал распоряжение отторгнуть новоиспечённого католика из неправедного гнезда. Тем и успокоился. Но тут случился у него разговор с одним из святых отцов. Тот слыл докой в вопросах не только небесных, но умел недурно пристроиться и на бренной земле. Ушлого коллегу подвела неумеренность в возлияниях. Выпей он тогда чуть меньше, нипочём бы не проболтался, как можно использовать ситуацию в свою пользу. Приберёг бы для себя. Но что выпито, то выпито. Красивый жест в сторону Ватикана выпал на долю засидевшегося без высочайшей милости отца Бальтазара. Найденное им чудо было отличным поводом для встречи с Папой, а там, чем чёрт… то есть, как Бог даст — может статься, и оценят. Каков же был удар, когда в переполненном приюте Св. Патрика, куда свозили сирот и беспризорников, «золотого» мальчика размечтавшийся пастор не обнаружил. Он бросился на поиски, и к своему ужасу узнал, что бывший иудей помещён в инквизиторские застенки.
— Дополнительных распоряжений на его счёт мы не получали. Он же не сирота, раз велели брать из семьи, значит, еретик, — оправдывался начальник папской полиции. Не благолепно плюнув в сердцах под ноги туповатому солдафону, отец Бальтазар помчался вызволять узника. Он почти не надеялся, что ребёнок выжил среди той человеческой свалки. Когда же увидел истощённого, едва дышащего, но живого и даже сохранившего рассудок пленника, сам уверовал в избранность Яна. Вывести из переплёта, в который попал маленький еврей, мог только делегированный лично Господом ангел-хранитель.
Отец Бальтазар умилённо посмотрел на Яна, вздохнул и благочестиво перекрестился. На секунду ему даже показалось, что от лысой головёнки исходит сияние.
Рим оказался крылатым и лёгким. Ян, открыв рот, смотрел на сизые тучи взлетающих голубей, чирикающую воробьиную пыльцу, стремительный полёт экипажей и карет, летящие подолы, перья, локоны… Летело всё. От этого всеобщего кружения мелькало в глазах, мысли путались. Ян обрадовался, когда они свернули в тихий переулок и остановились у небольшой гостиницы. Отец Бальтазар помог выбраться из надоевшей за шесть дней пути повозки.
— Поживём пока здесь, — сказал он, когда они поднимались по крутой деревянной лестнице вслед за горничной. — Похлопочу об аудиенции. Надеюсь, история заинтересует Папу, и эта встреча решит твою судьбу. — Отец Бальтазар обернулся и ободряюще потрепал Яна по щеке. — Я уверен, мой мальчик, прекрасную и достойнейшую судьбу!
Джананджело Браски, получивший после конклавы 1775 года имя Пий VI, грустил. Нежданно-негаданно вышел декрет о роспуске иезуитского ордена, которому Папа благоволил всей душой. Вдобавок, светские власти намекнули на недопустимость кумовства в рядах святой церкви. Подумаешь, выхлопотал любимому племяннику Ромуальдо кардинальскую шапку, да богатые бенефиции — мальчик заслужил. Другому-то племяннику, Луиджи, даровал всего лишь титул герцога Неми, никаких церковных санов. Светские власти, вообще, в последнее время Папу расстраивали: проводили несогласованные с Ватиканом реформы, придерживались подозрительных религиозных течений, вроде этого несносного фебронианства, а то и брались за конфискацию церковной собственности. Пий поморщился, вспоминая недавний визит к баламуту Иосифу II в Вену. Хитрюга-император принял главу римско-католической церкви со всеми приличествующими почестями, но стоило Папе уехать, взялся за старое. Пий был не только не на шутку разобижен на двуличного монарха, но и всерьёз обеспокоен — авторитет церковной власти падает. Торквемадо на них нет! Вот уж был авторитет так авторитет! Пикнуть боялись, не то что теперь. Папа вздохнул.
Тут он припомнил, что к нему давненько уже просится испанский пастор. Обещает мальчика-иудея, чудесным образом водворённого в лоно святой церкви, и тем самым исцелённого. Чудо — это хорошо. Как знать, вероятно, политика кнута народу приелась, пора взяться за пряник — явить чудо-другое. Недаром же именно сейчас на память пришёл Великий Инквизитор Испании… Не подсказка ли свыше?
Пий поманил рукой вытянувшегося в ожидании распоряжений секретаря. Тот скользнул к понтифику и застыл в почтительном полупоклоне. «Надо же, — с некоторой брезгливостью подумал Пий VI, — а ведь лет двадцать назад я был на его месте. Папский секретарь Джананджело Браски, вспомнить смешно. Что ж, дружок, тянись, тянись, глядишь до чего и дотянешься…».
За дни, проведённые в Риме, Ян освоился. Всеобщий полёт теперь не пугал. Ему стало даже нравиться, что всё здесь тянулось вверх: готические башенки, руки статуй, высокие головные уборы. Удручали только длинные мессы и проповеди, на которые, немного поколебавшись, отец Бальтазар начал водить мальчика. Святой отец рассудил — раз уж к бывшему иудею приставлен ангел-хранитель, тот имеет полное право насладиться великолепием католических служб. Вопреки ожиданиям пастора, пышное убранство костёлов вселило в Яна не трепет и восхищение, а ощущение собственной ничтожности. Он с тоской вспоминал скромный молельный дом, куда они ходили всей семьёй. Бог, которому учил молиться отец, был близким и живым, как добрый дедушка. Ему можно было поябедничать на драчливого старшего брата или попросить, чтобы отцовская рука дрогнула, и он за обедом отрезал для Яна горбушку чуть больше, чем остальным. Новый Бог, судя по невероятной роскоши строений, где Ему возносились молитвы, был недосягаем. Разговаривали с Ним на загадочном языке, именуемом латынью. Псалмы Ян не понимал. Что и когда делать, не знал. Поэтому на службах скучал и пинал ногами впередистоящие скамьи.
Залы, по которым его вели сейчас, чтобы представить Папе, придавили Яна сильнее, чем своды католических соборов. Такого богатства он не мог представить в самых смелых фантазиях. Особенно пугало, что здесь живёт не Бог, а человек, который, как и он, Ян, ходит по земле и даже, наверно, пьёт по утрам молоко. Представить это было невозможно! И этого человека он сейчас увидит…
Шли бесконечно долго. Наконец, немолодой мужчина в красивой, но, с точки зрения Яна, нелепой одежде велел ждать, а сам скрылся за высокими инкрустированными дверями. Сердце готово было выпрыгнуть от страха из груди и покатиться прочь отсюда — на улицу, к свободным, наглым голубям, под ноги крикливым торговцам — только бы подальше от этой давящей помпезности. Ян осторожно взял за руку отца Бальтазара и заглянул ему в лицо. От удивления едва не вскрикнул, он готов был поклясться, что его наставник испытывает нечто схожее с тем, что чувствовал сам Ян. На лице пастора читалось смятение, рот нервно кривился.
— Его Святейшество ожидает вас! — послышалось со стороны двери. Отец Бальтазар сжал пальцы Яна и улыбнулся ему уголками побледневших губ.
Они последовали за мужчиной в странных одеждах.
Мальчик Папе не понравился: худющий, глаза коровьи, с туманной поволокой, за версту видно — семитские. Кого такое «чудо» впечатлит! Пий заговорил с отцом Бальтазаром по-испански. Его интересовало, какие настроения бродят в стране, бывшей всегда оплотом Святой Инквизиции. Ответы Пия радовали. Расползающееся по Европе вольнодумство Испании коснулось меньше, чем революционной Франции или мечущейся Австрии. Как бы невзначай затронул Папа и больной для себя вопрос иезуитского ордена. Тут уж отец Бальтазар не сплоховал. Он назубок знал биографию понтифика, в том числе и то, что начинал тот образование в Чензенском иезуитском колледже, с тех пор остаётся приверженцем опального теперь ордена. Испанский пастор с сожалением отозвался о роспуске ордена, чем снискал себе благосклонность Его Святейшества. «Испанец не так прост, — думал Пий VI, с симпатией поглядывая на негодующего в адрес светских властей гостя. — Конечно, говорит не, что думает, а, что я хочу слышать. Но ведь знает, шельма, ЧТО хочу! Значит, следит, умеет подстроиться. Из таких получаются самые верные слуги… Господа, разумеется! В любом случае, их приятно иметь под руками. Не высунутся, с реформаторством не полезут. Покоя с ними больше. Господи, а мне так хочется покоя… Кстати, и с мальчишечкой подсуетился. Выслужиться старается. Что ж… найдётся в Риме тёплое местечко. Такие люди в наше неспокойное время нужны».
— Очень рад видеть перед собой столь преданного святой церкви человека, — Папа одобрительным кивком прервал излияния отца Бальтазара на полуслове. — Теперь расскажите о нашем маленьком друге, — понтифик улыбнулся в сторону оцепеневшего Яна.
Отец Бальтазар склонил голову и пустился в подробное описание злоключений спутника. Многое из услышанного для того стало новостью, но уличить взрослого во лжи Ян не решился.
— Что же… — Папа задумчиво теребил подбородок. — Я тоже вижу в этой истории промысел Божий. Мальчика указал Господь. Мы должны лишь исполнить Его волю. Может статься, перед нами будущий светоч римско-католической церкви, — Его Святейшество снова одарил Яна улыбкой. — В конце концов, Великий Инквизитор Испании Торквемадо тоже был марраном. Знаешь ли ты, Ян, кто такой Торквемадо? — Пий прищурился. Ян пристыжено мотнул головой. Папа добродушно рассмеялся. — Это был величайший сподвижник церкви. Он разоблачил и предал смерти более 10 тысяч преступников, сеющих ересь и смуту. — Пий выдержал паузу, ожидая от мальчика реакции, но тот только жался к отцу Бальтазару и, похоже, восторгаться не спешил. Папа истолковал это по-своему. — Ты, наверно, не знаешь и кто такой марран?
— Нет, — прошептал окончательно раздавленный Ян.
Пий VIукоризненно поцокал языком.
— Марран — это принявший крещение еврей. Скоро ты тоже станешь марраном. Перед Господом мы все равны. Разумеется, если являемся братьями по истинной вере. Людей соединяет только она, а вовсе не кровное родство. Понимаешь?
— Да.
— Вот и замечательно! — Папа откинулся на спинку кресла и протянул для поцелуя руку, давая понять, что аудиенция закончена. Отец Бальтазар первым коснулся губами холёных пальцев понтифика. Потом незаметно подтолкнул Яна. Тот приложился к мягкой, пахнущей головокружительными благовониями коже и услышал, как голос над его головой произнёс: — Я лично приму участие в судьбе этого мальчика. Надеюсь, отец Бальтазар, вы также не оставите его своей заботой и останетесь в Риме на правах его крёстного? Мальчик указан нам Господом, мы несём за него ответственность.
Ян оглянулся на пастора. На бледных щеках отца Бальтазара расцвёл ярко-алый румянец, глаза блестели. Он едва стоял на ногах.
— Я готов служить там, где мне прикажет Святая Церковь, — выдохнул он.
«Ещё бы, — усмехнулся про себя Пий. — Кто откажется порадеть у Ватикана за пазухой!». Благословив визитёров, Папа удалился, оставив за собой шлейф тончайшего аромата, ничем не напоминающего ладан.
С того памятного дня жизнь у Яна изменилась. И не в лучшую сторону. Нет, отец Бальтазар был по-прежнему ласков и предупредителен. Даже больше обычного. Но теперь пастор уходил по делам с самого утра, воспитанника с собой не брал, а запирал на ключ. Отказа Ян, правда, не знал ни в чём. Стоило позвонить в колокольчик, в двери царапался ключ, на пороге появлялась горничная. Что бы ни попросил маленький постоялец, доставлялось мгновенно. Некоторое время Ян забавлялся тем, что вспоминал названия замысловатых лакомств, надеясь поставить прислугу в тупик. Увы, скудные познания в вопросах гастрономии провинциального мальчишки не могли побороть богатые возможности Рима, у столичных торговцев находилось всё. Да и с итальянским было пока плоховато, несмотря на уроки с вечно сонным учителем, найденным для него пастором. Скоро деспотическая забава Яну наскучила. Целыми днями он сидел у открытого окна и смотрел, как мимо несётся такая весёлая и шумная жизнь. Возможно, весёлой она казалась лишь с высоты второго этажа, но Ян отдал бы сейчас все деликатесы и даже подаренную пастором деревянную лошадку за возможность пробежаться за вон той роскошной каретой. Или погладить важно вышагивающую вдоль улицы кошку.
Вечером возвращался отец Бальтазар. Иначиналось: «Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum. Adveniat…». Ян никак не мог проникнуться чуждым для него набором звуков, сколько бы наставник ни переводил их на родной испанский.
В то утро отец Бальтазар не позволил Яну съесть ни кусочка и велел облачиться в принесённый накануне наряд из кружев и тончайшего батиста.
— Сегодня самый важный день в твоей жизни, — торжественно объявил он. Ян, красный от смущения, переминался с ноги на ногу, и теребил паутинку кружев, свисающих на запястье. Он казался себе отвратительным, похожим на помятое кремовое пирожное. — Подумать только, — пастор заботливо поправил ему воротник — ты был просто маленькой заблудшей овечкой, а сегодня на твоём крещении будет присутствовать сам Папа Римский! Твоё воцерковление станет событием, призванным напомнить людям, что Господь творит чудеса, неподвластные человеческому разуму! Ещё раз показать, что путь к благодати лежит через веру и святую римско-католическую церковь! — Отец Бальтазар поднял глаза к небу, в них сверкнули слёзы. Яну стало совестно. Судя по придыханию пастора, величие момента было исключительным, а он, главное действующее лицо, кроме страха, ничего не испытывал.
А ещё хотел домой, к отцу.
Почти сразу Ян понял, что он вовсе здесь не главный. Собор, в котором должно было состояться крещение, подавил своей грандиозностью, указал уготованное мальчишке место — где-то между комаром и мухой. Окончательно Ян утвердился в этом, когда увидел множество прекрасных дам и господ, входящих в храм. Ради него такие великолепные сеньоры ни за что бы не собрались. Перед собором гудела толпа людей, одетых попроще. «Какое же это таинство, если на него явилось столько народа! — с ужасом подумал Ян. — Столько не сбегалось даже на рыночную площадь, когда цыгане показывали танцующего медведя!».
Скоро выяснилось, что заставило их придти сюда в такую рань. Папа Пий VI был великолепен! Он плыл сквозь толпу, даря всех отеческой улыбкой, и раздавал благословения страждущим. Толпа тянулась к нему, точно трава к солнцу. Тянулась она, правда, и ещё к каким-то шикарным господам, подъезжавшим к собору в невиданных каретах. Поглазеть на буйство нарядов, лиц и красок не отказался бы и Ян, но отец Бальтазар дёрнул его за руку, и они очутились в сумрачной прохладе храма.
Что было дальше, помнилось смутно. Ян повторял за священником латинскую абракадабру, проделывал какие-то действия, потом долго сидел на неудобной жёсткой скамье. В полумраке горящих свечей все лица казались худыми и очень торжественными. В пахнущей воском и ладаном тишине разносился читавший проповедь голос. Звучала музыка, от которой хотелось подняться к самому потолку и там замереть навсегда. И снова, как и всё в этом удивительном Риме, летело: пение хора, звуки органа, тени от свечей… Но летело не беспечно и празднично, как на суетливых улицах, а возносилось вверх густыми клубами и медленно плыло над головами, над собором, над крышами вечного города.
Неделю отец Бальтазар и его крестник почти не появлялись в своей тихой гостинице. Делали визиты. Их наперебой приглашали в богатейшие дома, среди римской аристократии они были новостью номер один. Всем хотелось взглянуть на чудо-мальчика, на крестинах которого присутствовал сам Папа Римский. Отец Бальтазар витийствовал, в сотый раз рассказывая историю чудесного исцеления. Со временем она обросла неслыханными подробностями, приняв очертания жития с приличиствующими жанру сюжетными линиями: смерть, встреча с Господом, воскрешение, нисхождение в мир в компании ангела и с новой, очищенной от скверны душой. Фигурировал ангел и в эпизоде заключения в темнице. Он укрывал отрока крыльями, храня его чистоту. Ян не возражал. «Может и так, — думал он, вспоминая поразивший его тогда золотисто-лиловый поток. — Кто знает, как выглядит это самое крыло…». Вскоре совсем запутался, где в истории правда, а где пастор, с юности умертвивший в себе поэта, вдохновенно врал. Ян подозревал, что отец Бальтазар и сам уже верил в свои россказни. Говорил он жарко, сверкал слезой и к концу повествования почти терял сознание от переполнявшего его благочестия. Дрожь проповедника передавалась и слушателям. Дамы, не скрываясь, подносили к глазам платочки. Лица мужчин каменели. Господа старались не выдать слабости.
Папа Пий VI не прогадал. Теософские темы вновь приобрели небывалую популярность в светских салонах. Однако чудо-мальчик требовал огранки. Непозволительно, чтобы отмеченный Господом ребёнок с трудом выговаривал даже «Paternoster».
К гостинице подали знакомую Яну повозку.
— Мы едем домой?! — обрадовался он. — Мне разрешат повидаться с отцом?
Отец Бальтазар нахмурился.
— Ты разве забыл, что говорил тебе Его Святейшество Папа Римский? Родство по крови ничто, если оно не скреплено родством по вере. По истинной вере! — он поднял вверх указательный палец. — Я твой отец, отец истинный, духовный. Запомни это, Беппе.
Ян вздрогнул. Он никак не мог привыкнуть к своему новому имени.
— Я помню, — он опустил голову. Как ни старался, при слове «отец» перед мысленным взором появлялось другое лицо: смуглое, большеглазое с горькими морщинками у рта и смешливыми — вокруг глаз. И руки, лежащие на хлебе.
— Молодец, — пастор тронул крестника за плечо. — Пошли, сын мой. Впереди долгая дорога.
Монастырь, где Беппе должен был превратиться в ревностного католика, лежал в сутках езды от Рима. Не одно столетие из его стен выходили самые преданные церкви мужи. Многие продолжали обучение в семинариях, принимали постриг. Одним словом, обитель, которую для Беппе избрал Папа, была с традициями и богатым опытом. Любопытной аристократии сообщили, что на чудо-ребёнка снизошло откровение, и он решил укрыться от мирской суеты в монастырских стенах. Ходил слух, что совсем не случайно отмеченный Господом мальчик выбрал монастырь, многие обитатели которого были когда-то иезуитами. Симпатия общества к вероломно упразднённому ордену резко возросла. И тут расчёт Папы оправдался. Недаром он служил в своё время казначеем.
Бурые тучи висели над землёй, точно до отказа заполненные мукой холщёвые мешки. Грозили вот-вот прорваться. Отец Бальтазар тревожно поглядывал на них из повозки. Наконец, не выдержав, высунулся в окно.
— Далеко до ближайшего постоялого двора?
— Порядком, — буркнул возница. На нетерпеливого пастора он был зол, предупреждал ведь — собирается буря, но тот настоял продолжать путь.
Отец Бальтазар пристыжено умолк и забился в угол. Беспокойство крёстного разделял и Беппе. Оказаться вечером на пустой дороге, когда вокруг сверкают молнии и грохочет гром… нет уж, увольте. Словно в ответ на его мысли вдали тяжело перекатились небесные валуны, зарокотали, сыпанули голубыми искрами. Беппе зажмурил глаза.
— Не бойся, — услышал он голос своего духовного отца. — С нами Господь… ну и я с тобой. — На голову Беппе легла тёплая ладонь. В эту секунду он впервые подумал, что пастор мог бы стать его вторым отцом. Взамен тому, которого отняли. Пусть не по крови, а по вере — ведь он заботится о нём. Даже готов защищать от грозы, как защищал от похитителей Ицхак.
Ливень начался без всякой прелюдии. Просто в крышу повозки ударил огромный водяной кулак. С оглушительным треском над головами путников раскололось небо. Беппе вскрикнул. Тут же резким толчком его откинуло назад, вжало в спинку сидения, швырнуло из стороны в сторону. Испуганные раскатом грома лошади, не разбирая дороги, несли повозку сквозь кусты, по глубоким рытвинам, сквозь упругую стену ливня. В тугой ком смешались вопли людей, ржание лошадей, треск, хруст, гром. Что-то отскочило от повозки, она грянулась о землю, но сумасшедшая скачка не прервалась. Беппе пребольно стукнулся о дверцу и тут почувствовал — чьи-то руки стиснули его, прижали к смягчающему удары телу, укрыли от боли. Отец Бальтазар выкрикивал что-то на латыни, и Беппе на мгновение показалось — он понял значение этих фраз — пастор молил о спасении. Спасении своей души и жизни раба Божьего Беппе. В следующую секунду руки вытолкнули его из повозки. Наступила темнота.
Очнулся Беппе ночью. Дождь ещё шёл, но уже не сплошным потоком. Сквозь тучи проглядывала мутная луна. Мальчик застонал. Чудовищная боль пульсировала во всём теле, не позволяя определить, где её исток — разбитое колено, неестественно вывернутые руки или липкий от крови затылок. Беппе повёл глазами, не в силах повернуть голову, и сквозь лунно-дождевую завесу увидел, что лежит в одном шаге от оврага. Превозмогая боль, он подполз ближе к краю и закричал. Внизу на камнях валялись бесформенные обломки — всё, что осталось от их повозки. Рядом чернела груда из лошадиных тел. Один гнедой был мертв, другой громко ржал, взбрыкивал, тщетно пытаясь подняться. На большом расстоянии друг от друга лежали изуродованные тела возницы и пастора.
Беппе уронил голову и заплакал. Вспомнил защищавшие его руки крёстного, последнюю молитву.
— Где мой отец?! — давился он рыданиями и сгустками крови.
Сейчас в этих словах Беппе увидел иной смысл — где же тот, настоящий, отец. Кто из них? Которого любил с рождения или тот, что стал его отцом совсем недавно, но успел спасти от смерти. Для маленького Беппе дилемма была слишком сложна. Он просто хотел, чтобы его кто-то защитил. Он не знал теперь даже, на каком языке ему следует молиться. На иврите? На латыни?
— Господи! — всхлипнул он по-испански — Где мой отец?
Он долго лежал на раскисшей от дождя земле. То звал на помощь, то погружался в сонную, безучастную апатию. В какую-то секунду пришёл в себя и ощутил, как по телу разлилось то золотисто-лиловое, медово-терпкое, что почувствовал впервые, глядя в сулящее свободу окно. И тут же услышал приближающийся скрип колёс. Кто-то спешил на его зов.
За пять лет, проведённых в монастыре, Беппе нажил себе немало врагов и всего одного друга. Им был юркий и непоседливый сирота Луиджи, отданный дядей-опекуном на воспитание монахам. Измотанный выходками племянника родственник рассудил, что с таким бесом может совладать только монашеская терпимость. Кротость иноков дядька переоценил. Братья тоже теряли всякое терпение, пытаясь вложить в нерадивого отрока хотя бы зачатки благости и смирения. За неуёмную прыть в деле доведения братьев до белого каления ученик был частенько бит. Та же участь доставалась и Беппе. На том и сошлись. Прегрешения чудо-отрока были не столь искромётными, но богохульны до чрезвычайности: бесстыдник, читая зазубренные на латыни молитвы, нет-нет, да сбивался на иврит. За подобную крамолу можно было угодить и под суд Святой Инквизиции, но добрые братья ограничивались публичной поркой еретиканствующего отрока вымоченными в солёной воде розгами. Меньшие отступления от догм карались стоянием коленями на сухом горохе, длительными постами и прочими несущественными епитимиями.
— Сам не знаю, как так выходит, — пожаловался шёпотом Беппе своему приятелю. Говорить приходилось чуть слышно, за неурочное ночное бдение могло влететь. А указать на двух вечных штрафников желающие всегда найдутся. В спальне семнадцать коек, на каждой посапывает потенциальный предатель, который не прочь выслужиться перед братьями. — Когда я читаю наизусть молитву… — Беппе сморщился, пытаясь подобрать точное определение — слова, будто сами выскакивают. А потом, р-раз, опять иврит выходит. Я не специально. Вот как так получается?
Луиджи задумался.
— Может, это потому, что у тебя два отца? Один учил молиться на иврите, другой на латыни.
— Может быть… — Беппе откинулся на подушку и притих. Пытался вспомнить лицо отца. Того, что учил молиться на иврите. Последнее время черты родителя приходилось вызывать уже усилием воли. Они начали бледнеть, стираться. Это Беппе пугало. Смерть отобрала у него мать, второго отца. Неужели время отнимет и первого? И не останется ни одного. Никого, кто мог бы его защитить…
— А я ни разу не слышал, как молятся иудеи, — Луиджи привстал на локте и заглянул в лицо друга. — Брат Гастоне говорил, что они молятся чёрту, это правда?
— Враньё! — Беппе задохнулся от возмущения. — Иудеи тоже молятся Богу! Хочешь, покажу?
— Хочу! — Луиджи с готовностью сел. Предприятие было рискованным. Он такие любил.
Беппе принялся вспоминать хоть какую-нибудь молитву на иврите, но оказалось, что выплывают они только сами собой из неведомых глубин памяти. Вызвать их усилием воли невозможно. От начала до конца он помнил лишь одно благословение.
— У тебя есть хлеб?
— Чего?
— Нужен хлеб, без него нельзя…
— Нет, но я могу достать.
Луиджи, действительно, мог. Недаром слыл пронырой. Осторожно пробраться в трапезную, привязать спрятанную в укромном месте верёвку к кованной решётке, спуститься по ней в кухню… Иногда там оставалось недоеденное братьями с вечера. Этими объедками не раз удавалось подкрепиться Беппе и Луиджи после того, как все отходили ко сну. Кормили воспитанников скудно, растущий организм требовал своё.
— Вот, — запыхавшийся Луиджи положил перед другом ржаную краюху. — Подойдёт?
— Отлично! — Беппе воровато огляделся. Все спали. Он положил подрагивающие пальцы на хлеб и, прикрыв глаза, начал: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной…». Произнося ивритские слова, он чувствовал, как пальцы поочерёдно слегка надавливают на корочку.
— Это что за тайная вечеря?!!! — вопль оглушил оторопевших отступников. Разбудил спящих. Брат Батиста, трясясь от ярости, держал за ворот пойманных на месте преступления еретиков.
В эту ночь брату Батиста не спалось. Пост его доконал. Он встал, прокрался на кухню и… там уже кто-то хозяйничал. Присмотревшись, едва не предавшийся чревоугодию, монах узнал Луиджи.
— Благодарю тебя, Господи, что уберёг от греха! — прошептал брат Батиста, поспешно перекрестился и притаился за выступом, чтобы проследить, кому это негодник потащил за пазухой хлеб. Как видно, чревоугодие приобрело среди воспитанников угрожающие масштабы. Шайку юных греховодников брат Батиста решил накрыть в полном составе.
Улов оказался куда весомей.
Такой трёпки ни Луиджи, ни Беппе ещё не получали. Иудейский обряд в стенах католического монастыря! Уму не постижимо! Секли братья умело, вкладывая в процесс всё возмущение богохульством, а также сублимируя в порке годами подавляемые стремления смиряемой плоти. Изрядно отмахав себе руки, бросили наказанных в холодный и тёмный карцер.
— Не знаю, как ты, а я похож на сильно просоленный бифштекс с кровью, — прокряхтел из мрака Луиджи, немного отлежавшись. — Не отказался бы я сейчас от бифштекса… А ты?
Он опасался, не приходится ли делить пространство с мертвецом. Беппе был хлипким, подобной выволочки мог и не вынести.
— Отец никому не позволил бы так со мной обойтись, — не ответив на шутку, отозвался Беппе. В его голосе Луиджи услышал неведомые доселе нотки — злые, скрежещущие металлом.
— Который, тот что еврей или другой? — усмехнулся Луиджи. — Хватит уже про своих отцов. Нет их у тебя. Ни одного. И у меня нет. На себя надо надеяться.
— Нет, есть! — выкрикнул Беппе. — Мой кровный отец живёт в Испании! И, если бы он был рядом, то защитил бы меня!
— Но он не рядом, — жёстко заметил Луиджи.
— Знаешь… — Беппе хотел сказать что-нибудь язвительное, но неожиданно передумал. — Ты поможешь мне? — Тут он выложил проверенному другу свою давнюю мечту, оформившуюся сейчас вдруг в детальный план.
Месяц спустя, ранним утром в чинной обители начался переполох. Братья носились по монастырю, задрав рясы и громко шлёпая сандалиями по каменным полам. Они заглядывали во все закоулки, шкафы, под кровати и даже в бочки с вином, которыми были забиты монастырские подвалы. Благонравие растерял и настоятель, отец Паскуале.
— Об этом мальчишке справляется сам Папа!!! — орал он на съёжившихся братьев. Его забывший о постах живот подпрыгивал едва ли не до подбородка, лицо налилось, приобретя оттенок знаменитого во всей Италии красного монастырского вина. — Вы соображаете, что начнётся, если он узнает, что мальчик-чудо пропал?!
— Может, сказать, что отрок вознёсся? — робко предложил один из монахов и тут же обнаружил, что в искусстве площадной брани с отцом Паскуале не сравнится ни один сапожник.
За беглецом снарядили погоню. Долго державший язык за зубами Луиджи, наконец, «раскололся» и отправил преследователей… в противоположную сторону.
Через неделю в монастырский двор въехала крестьянская подвода. На ней, к своему ужасу, Луиджи увидел лежащего Беппе. Был он бледен и худ больше обычного. Казалось, спал. Не обращая внимания на окрики брата, третий час гонявшего воспитанников по катехизису, Луиджи бросился к подводе.
— Беппе! — Луиджи тряс друга за плечо, но тот и не думал просыпаться. На подбежавшего обернулся сидящий на подводе крестьянин.
— Ваш что ли?
— Наш!
— Мы так и подумали. Одёжа у него, вроде, какую монастырские школяры носят.
— Что с ним?
— Кто ж его разберёт? — крестьянин пожал плечами. — Свалился в поле. Так в скирде и нашли. Простудился, должно быть, вон какой недокормыш, а тут дожди…
К ним уже бежали братья. Луиджи оттёрли, склонились над бесчувственным Беппе, принялись растирать ему запястья.
— Где мой отец? — услышал Луиджи из-за склонённых спин.
— Живой, — облегчённо выдохнул один из монахов.
Мальчика подхватили на руки и внесли в обитель.
Ухаживать за больным поручили брату Микеле. Отец Паскуале знал, что смирением многие его подопечные не отличались, хоть и было оно величайшим из добродетелей. Дай какому-нибудь обуреваемому гордыней брату работу не по вкусу, начнёт роптать и жаловаться товарищам. Перешёптываний за спиной настоятель не любил. А брат Микеле был тих и безропотен. Поэтому самую тяжёлую и грязную работу оставляли ему. Больной требовал круглосуточного ухода, а значит, придётся делить с ним келью. Более того — уступить свою лежанку, а самому довольствоваться подстилкой. Спать на каменном полу — перспектива не из приятных. И так половина братьев маются от ревматизма и чахотки. Выбор пал на смиреннейшего из иноков.
Беппе любил смотреть, как брат Микеле молится. Иногда больной просыпался ночью и видел в полумраке лампады коленопреклонённую фигуру. Разбуженный утром первым лучом солнца, проникшим в узкое окно, снова наблюдал ту же картину. Порой у Беппе закрадывалось сомнение — живой ли человек перед ним, не дух ли святой — когда он спит? Что-то в этих молитвах казалось Беппе странным. Другие молились, иначе. Вроде, и поза та, и слова те же, а по-другому. Он долго присматривался и, наконец, понял — брат Микеле не твердил заученные слова, он словно вёл диалог с кем-то. Произнесёт строку — прислушается, по лицу скользнёт улыбка или печаль. Точно ответ получил. Снова заговорит. В голосе то вопрос, то мольба, то благодарность. «Неужто, отвечает ему Господь?» — думал Беппе, не в силах оторвать глаз от этой тихой беседы.
Однажды, набравшись смелости, спросил прямо. Брат Микеле присел на край лежанки, положил руку на одеяло, которым был укрыт больной.
— Отвечает, — сказал негромко. — Он всем отвечает, но не все Его слышат. Ты, например, не слышишь.
Беппе попытался вспомнить хотя бы слово в ответ на свои молитвы.
— Да, я не слышу, — признался после минутного раздумья. — Может быть, потому что я еврей?
Брат Микеле хмыкнул.
— Вовсе не поэтому. Ты просто не хочешь услышать Его.
— Я хочу!
Монах помолчал, что-то обдумывая.
— Вот ты отца ищешь. В бреду повторял: «Где мой отец?». Так?
Беппе смущённо кивнул.
— Мой отец меня защищал, — сказал он вдруг. Отчего-то именно брату Микеле захотелось объяснить то, что и самому себе мог объяснить с трудом. — Оба отца… Понимаешь?
— Понимаю. Но Господь говорит тебе, не там ты ищешь. Не у тех просишь защиты. Неужели не слышишь?
— Не слышу…
— Господь наш истинный Отец. Только Он способен защитить. Его ты должен искать. В Нём подлинная защита и опора. Вот что Он тебе и говорит.
— Значит, твой Отец Господь? — спросил мальчик, пытливо заглядывая в глаза брату Микеле.
— Да, — просто ответил тот.
— И Он защищает тебя?
— Защищает. Прежде всего, от меня самого. Если бы ты знал, сколь неправедна была моя жизнь, пока я не обрёл Отца… — брат Микеле отвернулся. Он не хотел, чтобы мальчик увидел, какая беспросветная тьма мелькнула в его зрачках при воспоминании о прошлом.
Но Беппе думал о своём. О том, что, когда ему требовалась помощь, кровный отец ничего не смог сделать, хоть и пытался. Думал о пасторе. Перед смертью он просил защиты у Господа — жизнь для Беппе и спасение души для себя. И получил, о чём молил. Небесный Отец всесилен. В отличие от отца земного.
Брат Микеле глянул на воспитанника и понял — в душе отрока идёт борьба. Монах тихонько поднялся, отошёл в угол и встал на колени перед распятием. Беппе смотрел на его поблёскивающую в свете свечи тонзуру, и хотел одного — научиться разговаривать с Богом так, как это делает брат Микеле. Хотел истинной защиты. Хотел найти Отца.
Поправившись, Беппе погрузился в учение с таким рвением, что даже братья, порой, отнимали у него священные книги, требуя, чтобы воспитанник дал себе отдых. Не узнавал друга и Луиджи. Сначала посмеивался и подтрунивал. Потом убеждал и отвешивал тумаки. Всё было напрасно. Беппе не интересовало ничего, кроме Священного Писания, богословских книг и латыни. Наконец, Луиджи махнул рукой.
После окончания монастырской школы, дядя Луиджи выхлопотал племяннику местечко в военном корпусе, чему тот был несказанно рад. Вот это его! А кротость и смирение для кисейных барышень. Беппе поступил в семинарию и с первых дней покорил там всех прилежанием и тягой к знаниям.
Духовная карьера Беппе шла ходко. Интересующийся его судьбой Папа неоднократно приглашал своего протеже для бесед, и всякий раз поражался упорству, с каким бывший иудей искал Господа, Отца своего. С некоторых пор Пий дал любимчику ласковое прозвище — Торквемадо. «Неисповедимы пути твои, Господи, — млея от удовольствия, думал глава римско-католической церкви, когда слушал пространные и мудрые не по годам суждения молодого священника. — Какой ум! Кто бы мог подумать…». Богословские труды выходили из-под пера Беппе в таких количествах, что Пий не успевал ознакомиться с содержанием каждого из них. Не глядя, давал благословение. Знал — этот крамолы не напишет. Приняв постриг, Беппе получил новое имя — Сальваторе.
Последнее, чем смог посодействовать престарелый и опальный Папа Пий VI своему маленькому Торквемадо — назначил его настоятелем того самого монастыря, где учился когда-то Беппе.
Всё шло прекрасно. Только не для самого Беппе, ставшего ныне отцом Сальваторе. Сколько ни искал он дорогу к истинному Отцу, тот ему не отвечал. Недели, месяцы, годы и десятилетия в келье при свече с пером в руке проходили впустую.
— Где ты, мой Отец?! — взывал отец Сальваторе, и плакал, распластавшись на каменном полу часовни.
И однажды сдался.
Отец Сальваторе, пыхтя и отдуваясь, выбрался на воздух. Мучила одышка. Таскать такой вес было трудно. Да и ревматизм от долгих коленопреклонений на холодных плитах. Настоятель любил прогуляться после плотного ужина по монастырской стене, обдумать хозяйственные вопросы и предаться приятному пищеварению. «Итак, что мы имеем… Урожай 1809 года, 23 бочки. Отличное вино! Парочку оставить, остальные на продажу… Нет! Пожалуй, оставить три, две в мой личный погреб. Монастырю целая бочка. Недурно. С продажи выручим…». Тут отец Сальваторе осёкся, увидев прямо перед собой молодого монаха. Он принял постриг совсем недавно, настоятель запамятовал его имя. Пламя свечи мерцающим росчерком наметило на звёздно-синем фоне силуэт. Юноша стоял, запрокинув голову в ночное небо, губы его едва заметно перебирали молитву. Он был так погружён в беседу с Господом, что настоятеля не замечал. На лице монаха отражался то вопрос, то мольба, то сосредоточенность. Слова молитвы — пауза, снова молитва. Господь ему отвечал. Отец Сальваторе замер. Этот совсем ещё юный инок нашёл своего Отца. Или он его и не терял?
Настоятель сделал шаг назад. Он вдруг снова почувствовал себя маленьким и беззащитным еврейским мальчиком Яном. Или ещё беззащитней? Ян был готов пройти бесконечный путь к своему отцу. Рвался из последних сил к нему и Беппе. Когда же Сальваторе смирился с тем, что у него нет отца? Остановился.
В этот миг в груди ожил давно забытый золотисто-лиловый свет, не раз спасавший настоятеля в самые чёрные дни. Только на этот раз он не тёк тёплым воском по сердцу; не сулил освобождения, как это было в каменном мешке. Не растворял безысходность надеждой, как на краю обрыва или посреди охваченного холерой монастыря, когда брат Сальваторе выжил один из немногих. Свечение закипело в глазах, обожгло и вырвалось в ультрамарин осенней ночи. Настоятель вскрикнул, схватился руками за лицо и, сделав последний в жизни шаг назад, полетел с высокой монастырской стены на камни.
***
— Ещё одна печальная история, — Алексей Петрович задумчиво постукивал белой тростью по тротуару. По большому счёту, трость ему была не очень-то и нужна. Уже сорок лет он ходил этой дорогой от дома до работы, помнил каждый поворот, каждую трещинку на асфальте. Да и золотисто-лиловый голос оберегал лучше всякой собаки-поводыря. Алексей Петрович никогда не видел цвета, но этот голос, знал точно, был лилово-золотистым. Слепые от рождения чувствуют цвет без посредничества глаз, напрямую. — Почему большинство твоих историй заканчивается так грустно?
— Жизнь... — вздохнул голос. — Люди рано или поздно останавливаются, предав свою дорогу.
— И, когда они больше всего нуждаются в помощи, ты их бросаешь, — уколол слепой.
— У людей есть выбор, а у меня — нет. Оживить мертвеца невозможно. Ты же знаешь, люди умирают, как правило, гораздо раньше, чем их тела. Я не желаю гибнуть только потому, что кто-то решил прервать свой путь. Я продолжаю двигаться, чтобы жить.
— Из жизни в жизнь, из человека в человека? — Алексей Петрович горько хмыкнул.
— Я остаюсь с человеком, пока он куда-то идёт. Мы изучаем движение души, чувств, стремлений. Утонувший в житейской суете мёртв. Пустота. Ничего не способен дать. Он и взять уже не способен. Ни с кем и ни с чем не связан. Так только… коптит: опостылевшая работа, семья, в которой все давно по одиночке, диван, еда, сон. Это тупик. Смерть. Нет разницы, когда умрёт такое тело, сейчас или через сто лет.
— Я не очень понимаю всё же, зачем вашей цивилизации так подробно надо изучать человека.
— А ты не задумывался, почему человечество сделало такой быстрый скачок от каменного ножа к высотам знаний Древнего Египта? — Голос стал вкрадчивым.
— Как-то не приходило в голову.
— То-то и оно. Цивилизация Древнего Египта была куда более развита, чем вы полагаете. Мы дали им знания.
— Зачем?
— Мы не можем жить в существах, которые только едят, спят, размножаются и охраняют свои территории. — Голос зазвенел от напряжения. — Наша планета гибнет. Человечество — наш единственный шанс. Тех, в чьих душах мы живём в том мире, скоро не станет. Вы нужны нам. Мы дадим знания, поможем во многих ситуациях, спасём жизнь. Но только пока человек идёт вперёд… или назад, не столь важно. Главное, чтобы душа находилась в движении. Стоит замешкаться, остаться дольше положенного в умершей душе, мы сами гибнем.
— Душа бессмертна, — заметил Алексей Петрович.
— Хорошо, в спящей душе, — не стал спорить Голос, но тут же ехидно добавил. — Летаргическим сном... Таким душам нужна хорошая встряска, чтобы проснуться. Чаще всего, сменить тело. Поэтому мои истории так часто заканчиваются гибелью героя. Закон Вселенной, ей лишний балласт не нужен. Мы тут ни причём. Поверь, истории, в которых мертвец остаётся жив, ещё печальней. Знаешь, какова жизнь тех, кто, в сущности, давно умер? Живут в могиле, никуда не движутся, не удивляются, по-настоящему не радуются, не грустят. Одна забота — обиходить тело.
— Знаю таких…— буркнул Алексей Петрович. Думать об этом не хотелось. Он вдохнул весенний голубой воздух. Точно знал — весной воздух переливается бирюзой и васильковыми оттенками. — Но со мной ты уже полвека.
— Ага, — согласился Голос и расплылся в улыбке. Эту улыбку слепой тоже увидел необъяснимым внутренним зрением. — И никуда пока отсюда не собираюсь.
— У меня самая обыкновенная жизнь. Та же семья, та же работа не из завидных — клепаю пластмассовые крышки на фабрике для незрячих. Какое тут движение?
— Ты каждую минуту стараешься увидеть мир. Добавить в свою картинку хотя бы самую незначительную деталь.
— Да уж, вселенские открытия! — насмешливо фыркнул Алексей Петрович. — Вчера, например, был у знакомого, узнал, что за зверь такой — шиншилла. В клетке у него живёт. Мягонькая, птенчик птенчиком… а кусается, как саблезубый тигр! И уши здоровенные.
— Ваш мир бесконечен, его можно познавать веками. Ну, и дорога… — Голос замолчал.
— Что дорога?
— Почему ты сорок лет ходишь на работу пешком? Далеко ведь, да и погода часто не балует.
— Даже не знаю…. — Алексей Петрович растерялся. — Она каждый день другая. Звуки, запахи, голоса, дождь всякий раз по-иному стучит… листья под ногами и те по-разному шуршат. Интересно!
— Вот и живи, пока интересно! А я помогать буду, — подвёл итог Голос. — Кстати, левее возьми, метров через пять люк открыт.
— Ладно, — кивнул Алексей Петрович и бодро зашлёпал по пахнущим солнцем весенним лужам. От них золотисто-лиловый Голос спасать своего подопечного не собирался. И так сойдёт. |
Рассказ открыт для комментариев