Выключатель

    Иногда Коське вспоминалось детство.
    Как пацанами еще воровали горох с колхозного поля, как играли в прятки или войнушки среди высоких и толстых кукурузных стеблей. Посаженные квадратно-гнездовым способом ряды темно-зеленых растений уходили вдаль правильными ровными линиями. Будто много-много параллельных прямых, которые Коське доведется изучать потом на уроках геометрии в седьмом классе. Жесткие, с острыми краями листья шуршали за спиной; качались стебли, развевались пучки волосьев, росших из крепких золотистых початков. Если задрать голову, то становилось видно ярко-голубое июльское небо, перекрещенное сужающимися к верхушке стволами. В небе плавало и дышало жаром огромное желтое солнце, похожее на только что выкатившийся из печи румяный колобок. Облака днем скрывались, объявляясь лишь к вечеру, чтобы пролиться дождем. Такое "разумное" поведение облаков не могло не радовать: надобность в поливе огорода отпадала. И свободное время, проводимое опять-таки на улице, с лихвой возмещало прополку грядок и прочие несуразности.
    В бескрайнем кукурузном поле немудрено было заблудиться или вовсе потеряться, да так, что блуждаешь и блуждаешь, выбредешь наконец к пыльной грунтовке и сам удивляешься – эвон занесло. Поэтому в прятки играли редко, чаще в войнушку – за фашистов и за наших. По очереди. Естественно, "фашисты" каждый раз проигрывали и, разумеется, не обижались. Реванш брали на следующий день, в роли "наших". Точкой сбора обычно назначали старую водонапорную башню, высившуюся в центре поля и огороженную символической оградкой-штакетником непонятно в каких целях. Внутри башни, покрытой синей облупившейся краской и пятнами ржавчины, вечно что-то гудело и хлюпало. На железных боках обильно выступали капли влаги, оставляя со временем белесоватые потеки.
    – Дальше ста метров не уходить, – напоминал Серега и хмурил редкие брови. В руке он держал водяной пистолет-сикалку. Одевался Серега обыкновенно, как все: рубашка или футболка, штаны, сандалии. Зато на голове носил самую настоящую пилотку – выгоревшую, линялую и со звездочкой. Пилотку Серега выпросил у отца, а сикательный пистолет у брата-восьмиклассника Игоря, которому тот более не требовался: надоел. Эти военно-властные атрибуты, наподобие скипетра и державы у монарха, резко возвышали Серегу над остальными, давали право распоряжаться. Он и командовал. Никто, впрочем, не спорил.
    Воевали азартно, с переменным успехом, но с ожидаемым, конечно, результатом. Потом, утомившись, отдыхали; ели сочную сладкую, не приобретшую должной зрелой твердости кукурузу; валялись на теплой земле: пузом кверху, надвинув кепку на лоб – чтоб нос не сгорел. Составляли планы на вечер: у деда Игната вишня поспела, у Бузыкиных красная смородина сильно вкусная.
    – Может, искупаться сходим? – нехотя бросал Серега. – Жарко.
    – Можно, – соглашался народ. – Щас, полежим чуток.
    Ленивые и сонные полуденные мухи вяло жужжали, пролетая над головами. По травинкам, листикам, суховатым комьям земли ползали мелкие жучки, гусеницы, муравьи. От съеденной кукурузы слегка подташнивало и хотелось пить. Как всегда, по рукам гуляла двухлитровая фляжка с ягодным морсом, прихваченная запасливым Коськой. Пузатая, смахивающая на средней вместимости бидончик фляжка.
    Это детство было неправильным.
     
    Тогда он вспоминал другое.
    Улицы, улочки, перекрестки… Облезлые фасады домов – двух-, трех- и пятиэтажных. Стук доминошек во дворах, где сидели забивающие "козла" компании. Очереди возле бочек, с которых торговали пивом или квасом. И люди в очереди, в основном – с банками, с канистрами, берущие "продукт" про запас. Невысокие молодые клены, акации, вербы, березки, в изобилии растущие перед каждым домом. Трава на газонах, зеленая, но привядшая от случившегося вдруг в мае неслыханного солнцепека. Ходить по газонам "строго воспрещалось". А никто и не ходил – бегали, носились, как угорелые. "У-у, пацанва шкодливая!" – ругался усатый дворник дядя Женя, грозил мосластым кулаком, сплевывал в сердцах. Брался за метлу: угрожающе. И стайка ребятни порскала со двора на улицу. Там их поджидали куда более интересные приключения.
    Постовые с полосатыми жезлами и громким заливистым свистком; бодрые, чихающие бензиновым перегаром "Запорожцы", трудяги-"Москвичи", наглые вертлявые "копейки". Шум, гудки и фырчанье проезжающих машин, уворачиваться от которых, пересекая дорогу, было трудно, опасно и вместе с тем – весело. Естественно, пешеходная зебра и светофор игнорировались напрочь. Потом ватага дружно садилась в дребезжащий и лязгающий трамвай-пятерку, чтобы, проехав с десяток остановок, вылезти на Вишневского, а дальше гурьбой устремиться в Центральный парк культуры и отдыха имени Горького. Опробовав бесчисленные аттракционы и объевшись до икоты мороженым, шли в кинотеатр – на дневной сеанс. Если успевали, конечно. На вечерний не пускали: строгая тетка-контролер с впалыми бледными щеками и глазами навыкате, уперев руки в бока, кричала: "До шестнадцати! Понятно? Ишь, удумали!" Подрагивавшая на теткиной щеке бородавка с тремя торчащими из нее волосинками наводила на нехорошие мысли, например, на то, что контролерша – заправская ведьма, и по ночам, как раз после вечернего сеанса, с гиканьем носится над примолкшим городом, оседлав разлохмаченную от частого мытья полов швабру.
    Домой возвращались затемно; Коська наспех, не жуя, глотал жареные макароны по-флотски, запивал жидким чаем и, покидав учебники с тетрадками в школьную сумку, ложился спать. Утром, просыпаясь под громкое стрекотанье будильника, он чистил зубы, порой делал зарядку, пил чай с наскоро приготовленным бутербродом. Одевался, повязывал красный пионерский галстук и спешил на занятия.
    Детство это тоже оказывалось неверным. Ошибочным.
     
    "Правильное" вспоминаться не хотело: упиралось, рвалось с крючка сомом-подкоряжником. Тяжелое, неподъемное. Отвратительное.
    Ряска пруда забвения колыхалась тягучим склизким ковром, наружу прорывались тошнотворные, воняющие сероводородом пузыри. Лопались гадкими ошметками. В пузырях сидело прошлое…
    Маленькие базарчики, где продавали всякую дрянь. Тусклые витрины продуктовых магазинов с длинными рядами полок. Толпы равнодушных усталых прохожих, снующих по бульварам: мужчины, женщины, старики, дети. Безликая масса. И среди них они – отбросы большого города. Волчата, брошенные на произвол судьбой и родителями. Современные Гавроши, озлобленные, жестокие, беспощадные.
    Коська промышлял на базарчиках вместе со стайками дворовой гопоты. Тырили с лотков разную мелочевку или еду, подрезали кошельки у зазевавшихся покупателей. Полосовали бритвами сумки. На большие рынки не совались: там мазу держали черные, связываться с ними – себе дороже. Впрочем, если замечали "абреков" на своей территории, то организовывали "дружескую встречу" – налетали толпой по десять-пятнадцать человек. Пинали от души, иногда насмерть, в ход шли заточки, ножи, ржавая арматура, палки и кирпичи. Жаль, кавказцы редко разгуливали поодиночке.
    По ночам "бомбили" магазины: брали водку, сигареты, вкусные деликатесы и конфеты. Зависали обычно на "точке" – в подвале соседнего дома, слушали магнитофон, в основном "Алису" и "Коррозию металла", терзали до хрипоты расстроенную гитару. Травили байки о разудалых похождениях "правильных пацанов" и обсирали козлов в синей форме, пили краденую водку, курили до посинения дешевые "Опал" и "Приму", заедая липкими ирисками. Потом стреляли из пневматической винтовки, которую Сашка стянул у отчима, в голубей и воробьев. Жирные толстозадые сизари лишь курлыкали и улетали, если только пулька не попадала в голову, тогда голуби умирали. С воробьями получалось интереснее: они смешно дергались, кропили шероховатый, заплатанный по весне дорожниками асфальт капельками крови, а затем подыхали – кто сразу, кто чуть погодя.
    Еще казнили кошек – отлавливали блохастых тварей на окрестных помойках и тоже расстреливали или забрасывали камнями. Или живьем бросали в костер, связав лапы алюминиевой проволокой. Кошаки забавно выли, пучили зенки и пытались выползти из огня – их запихивали назад, но подчас отпускали, плеснув на шерсть бензин из бутылки. Горящий факел отчаянно мяукал, метался в тесном пространстве меж гаражей-"ракушек", вызывая дружный хохот компании. Но кошки очень быстро приелись, да и сопротивлялись они слабо, поэтому Коська с товарищами принялся сжигать собак. Большие, здоровые псины мучились долго, доставляя пацанам море удовольствия.
     
    Да, это детство было правильным, верным, но слишком ублюдочным.
    Коська осознавал сей факт с трудом, заново. Удивлялся, недоумевал, морщился. Словно больной лунатизмом, которого ткнули носом в его неблаговидные ночные проделки.
    И тут же вспоминал следующее. Будущее, предыдущее, настоящее, прошлое, незнакомое, красивое, злое, фальшивое…
    Детства мелькали, точно коняшки на карусели в парке аттракционов. Дни сливались чередой фотовспышек – солнечные, хмурые, летние, дождливые, зимние, с облаками и рассветами-закатами. Путались.
    Щелк – невидимый переключатель менял позицию. Щелк. Щелк!
     
    Всё это могло быть.
    Всё это было.
    Уже. С ним. Когда-то.
    Или не с ним. Не было. Никогда.
    Неважно.
    Тогда это будет. Непременно. С ним. Или не с ним. Но будет.
    Вчера, завтра, сегодня.
    Или не будет.
    Ни в прошлом, ни в грядущем, ни в настоящем.
    Потому что теперь вокруг только…
     
    Мысли сбивались, реальность сбивалась. Плыла. Путалась.
    Кружилась в безумном вальсе, отбивала чечетку, водила хоровод. Двоилась. Мерцала бледным огоньком в пустыне тьмы и непонимания. Обретала на миг кристально-ясные очертания и вновь сбивалась. Как волна на дряхлом, отслужившем свое приемнике-ветеране, многажды разобранном, чиненом-перечиненном, но – вот странный факт! – до сих пор работающем.
    Если сравнивать Бытие со стареньким радиоприемником, то главной деталью, несомненно, следует считать рукоятку для переключения диапазонов – черную, круглую и выщербленную по краю. Невидимый и неведомый Слушатель волен крутить ее как вздумается.
    Меняя жизнь.
    Меняя судьбу.
    Меняя… всё.
    Щелк, щелк, щелк – позиций более чем достаточно.
     
    Коська вспоминал юность.
    Взвинченные до безумия цены, небывалый разгул преступности и суматошную неопределенность начала девяностых. Повыраставшие, как грибы из-под земли, ларьки, в которых торговали паленой водкой, поддельными ликерами и заграничными сигаретами. Ну и жвачкой, конечно же. Жвачку покупали в основном ради вкладышей. Изображенные на них машины пленяли умы и сердца подрастающего поколения. Вкладыши бережно собирались в пухлые альбомчики, для чего из тех вытряхивались марки, купленные в более нежном возрасте. Коллекционирование марок казалось занятием старомодным и глупым, в то время как различные наклейки, татушки и прочий ширпотреб стремительно набирал популярность. В ту пору они высоко котировались среди школьников, став почти что вторыми деньгами.
    На дискотеках крутили музыку в стиле "техно", в моду входили короткие стрижки, джинсовые и спортивные костюмы. Всякие хипповатые личности с длинными волосами, цепочками, фенечками, слушающие рок и другую сомнительную лабуду, зло высмеивались, а то и вовсе получали по шее. "В целях профилактики, и чтоб задумались, сволочи, о своей уродской жизни". В городе хозяйничало несколько ОПГ, ведя меж собой непрерывную войну за территории. То и дело постреливали, что-то взрывали, крушили торговые точки неприятелей. В борьбу оказались втянуты и совсем молоденькие пацаны, бегающие под лидерами местных контор; чаще всего именно их посылали наводить порядок в соседние микрорайоны. Арматурные пруты, самодельные кастеты, биты, велосипедные цепи – вооружение бойцов не отличалось разнообразием. Тактика, впрочем, тоже. Дрались с чужими толпой, стенка на стенку, иной раз устраивали засады. Ну и прохожим перепадало – будь здоров: разве станут пьяные обкуренные подростки разбираться "мимо ты шел или где"?
    Коська был "дворовым", "с улицы". Быстро поднялся от "солдата" до "старшака", завел собственный бизнес – тонировка, покраска, ремонт машин. По сути, автомастерская служила лишь ширмой, и занимались там совершенно незаконными делами, в частности – перепродажей угнанных тачек. Также перебивали номера, торговали крадеными запчастями. Еще разруливали возникающие меж водилами конфликты – аварии в основном, решая, кто виноват, и кому платить. Крышевали таксистов.
     
    Эта юность была до омерзения правильной. Вспоминать ее, переживать снова и снова, вариться в адской повседневности будней парнишки из ОПГ – не хотелось.
    Не хотелось до тошноты, до ломоты в несуществующих костях и суставах, до воя и плача. И до горько-соленой (и тоже несуществующей) крови из прокушенной и такой же иллюзорной губы.
    Пустота одобрительно щелкала и одаривала Коську, будто шубой с барского плеча, подложной юностью. Она подходила ему как чалма правоверного хаджи босяку из питерских трущоб; Коська путался в ней, словно малыш, напяливший отцовский халат, но, как и несмышленая кроха, улыбался.
    Однако прежде…
    Прежде его в упор, из обреза, расстреливали отмороженные чечены с Центрального рынка.
    Взрывали в собственной автомастерской, заложив мину в подогнанную для перебивки номеров тачку.
    Душили перекрученным в жгут электропроводом на шикарном персидском ковре гостиничного люкса.
    Топили, сбросив с моста…
     
    Вымышленные неизвестно кем благостные воспоминания давались в обмен на кровь, грязь и страдания – большей частью тоже вымышленные, но "правильные", похожие на настоящие. Коську точно тыкали носом, как описавшегося щенка в лужицу. Смотри, мразь. Смотри. Вот что ты наделал, сучара. А мог бы жить по-другому. Иначе.
     
    Например, так…
    И Коське являлась альма-матер, институт, в который он когда-то не поступил по причине плохого знания русского и математики. Коська был душой компании, по нему сохли все девчонки с геологического факультета. Учился он весьма недурственно, хотя и не корпел над уроками, что называется – хватал на лету. В многочисленных походах по изысканию полезных ископаемых и картографированию горных пород ему не находилось равных в сноровке и выдержке. Казалось, он сутками мог обходиться без сна, работая на износ. Еще Коська постоянно брал с собой гитару-семиструнку и бряцал у ночного костра песни – как чужие, эстрадно-популярные, так и собственные. Поэтому одногруппники Коську просто обожали, а уж одногруппницы вовсе с ума сходили. Они томно вздыхали, загадочно поглядывали на удалого гитариста влажными коровьими глазами и то и дело подбрасывали благоухающие изысканными духами записочки с любовными признаниями и пронзенными стрелой сердечками.
    Коська смеялся, шутил, назначал свидания, отменял свидания, рассылал девушкам воздушные поцелуи и никому не говорил определенно ни "да", ни "нет". Предпочитая играть в прожженного ловеласа. А девушки, эти обольстительные, прекрасные существа, изводили тушь, тени, помаду буквально килограммами и, не добившись ответного чувства, принимались изводить валерьянку – литрами.
    И вот однажды… О, то самое пресловутое "однажды". В общем, Светка была обычной первокурсницей и никакой не красавицей, симпатичной, да, но – не более. За Костей она не гонялась, она только-только поступила в институт, а он, матерый пятикурсник, увидел ее и замер, провожая долгим восхищенным взглядом. Явился на другой день в общагу с пышным букетом гвоздик и пал на колени. Букет Светка милостиво приняла и… и всё: как выяснилось, у нее уже был парень. Такого позора в Коськиной жизни еще не случалось. Он обхаживал Светку по всем правилам светских повес-донжуанов и через полгода добился-таки своего; за их бурным романом следил весь институт…
     
    Коська смотрел, и эфемерные слезы струились по призрачным щекам. Невидимый переключатель издевательски щелкал, менял позиции. Например, так. Так, так, так…
    Юность проносилась перед Коськиным взором подобно скорому поезду. Тук, тук – стучали колеса, наматывая на себя бесконечную змею рельсов, так, так. Например, так… Каждый вагон – новая нереализованная возможность, новая жизнь. Каждый вагон внешне похож на остальные и внутренне отличен: обстановкой, пассажирами, самим Коськой. За красивыми чистенькими вагонами с весело плещущими на ветру занавесками и проводниками, которые стояли в тамбурах при полном параде (синие форменные куртки, золотой отблеск надраенных пуговиц…), тянулись унылые грязные теплушки. Окна в теплушках были зарешечены, двери закрыты на толстые засовы, и охранялись они звероватого вида солдатами внутренних войск с точно такими же злобными немецкими овчарками черно-желтого окраса.
    Скотская теплушечья жизнь не шла ни в какое сравнение с той, уютно-комфортной и упорядоченной, которая протекала в передних вагонах. Ехавшие впереди занимались любимым делом, растили детей и отдыхали с семьей у престарелых родителей в благолепных деревеньках, примостившихся на излучине Волги или же в нетронутой еще таежной чащобе. А влачившиеся позади обитатели теплушек грызлись за лучшее место на завшивевших нарах и лишнюю миску вонючей баланды. Самые малохольные и слабые духом быстро отходили в мир иной. Следующими на очереди были наглые счастливчики, забравшиеся слишком уж высоко и тем создавшие угрозу власти паханов и авторитетов. Особо борзым в два счета совали перо под тощие ребра да скидывали затем на полном ходу в придорожные кусты. Охрана этому не препятствовала, разве что сторожевые псы щерились и утробно рычали, чуя свежую кровь.
    Коська был наглым; в вагонах-теплушках его убивали несчетное количество раз, он, как и другие молодые и агрессивные щенки, постоянно пополнял ряды жмуриков. А в головных вагонах Коська ухаживал за Светкой-студенткой, сочетался браком со Светкой-бухгалтершей, тетешкал Ванечку и Машеньку, детей Светки-директора Дома культуры. Иногда Костя женился на рыжей стервозной Людке, порой – на очаровашке Богдане, изредка – на эффектной блондинке Кире. Но, так или иначе, Светка всё равно мелькала на горизонте Коськиной жизни. В роли любовницы, подруги, начальника, подчиненной…
    У "правильного" Коськи тоже была Светка. Своя Светка. Которая раз за разом разрывала с ним всякие отношения. Очень редко случалось, что Светка была подстать отвязному пареньку Коське; тогда она становилась его правой рукой, совмещая обязанности марухи и боевого товарища. И жили они долго и счастливо – до первой пули в затылок. Его или ее.
     
    Тусклое безвидное Ничто – вот что такое смерть, думал Костя. Пустота, забавляющаяся с отлетевшей в горние выси душой как ей вздумается. Играющая с мышью кошка.
    "Правильный" Коська отдавал концы во всякой "правильной" жизни преждевременно, при любом раскладе, являя этим апофеоз насильственной смерти. И попадал сюда, в Ничто, в Пустоту, отсутствие и отрицание всего сущего. Он не верил в загробную жизнь, в райские кущи, лютни-арфы и добренького седенького Боженьку с окладистой бородой – и их не было. Не боялся адских каленых сковородок, чертей с вилами, кипящей смолы, булькающей в устрашающего вида котлах, и князя мира сего – Люцифера. Поэтому ада тоже не было.
    Ни мусульманин, ни буддист, ни кришнаит, ни… кто там еще? Неважно. Ни к каким из безнадежно больных на голову религиозным фанатикам Костя себя не причислял. Любая конфессия вызывала у него непредвзятое отвращение. Он никогда не задумывался, а что же там? – за последней чертой, за кромкой, разграничивающей жизнь души и тела, здраво полагая, что решительно ничего. И если каждому воздается по вере его, то Костя не стал исключением, умерев и очутившись незнамо где.
    Абсолютная Пустота и Абсолютное Ничто оглушили, раздробили личность на миллионы крохотных "я", растащили и размазали по атомам в пространстве-времени. И железные, пышущие жаром саркофаги за стенами инфернального Дита, столицы Сатаны, где мучаются еретики, показались наказуемому манной небесной.
    Самый первый вопрос: "почему?" и второй "за что?!" канули втуне, разлившись полынной горечью.
    Ответ пришел. Сразу. Непонятный, и оттого – жуткий.
    Он притворялся знакомым, привычным словом, но обладал при этом совершенно иным, новым смыслом.
    Ответ звался: выключатель.
     
    Щелк, щелк, щелк…
    Коська вспоминал.
    Прошлое, настоящее, будущее. Его, чье-то, вообще чужое, но могущее быть – его.
    Хорошее, плохое, никакое… Разное.
    Не жил – вспоминал. Тонул, бултыхался в аморфном, размытом, гадко-кисельным Ничто и – вспоминал.
     
    Вспоминал, как по утрам отводил близнецов – Петеньку и Сашеньку – в детский сад; как встречал дочурку после школы, когда выдавалось свободное время; как гонял на лыжах с сыном по пятикилометровой трассе среди сказочно-дремучих елей и сосен на турбазе "Сорочьи горы".
    Всемогущее Ничто ворошило его память, будто старьевщик груду заплесневелого и ветхого барахла, вынесенного на просушку. Плохих вещей у старьевщика по имени Ничто отыскивалось гораздо больше, чем хороших, и Ничто демонстративно выставляло эту рухлядь на показ, окуная Костю в дерьмо по самые уши. Бросало в неисчислимые миры, подчас настолько тошнотворные, что Коська не выживал там и дня.
    Ничто было ужасно придирчивым зрителем, ну, или слушателем, если вернуться к сравнению Бытия с древним радиоприемником. Оно крутило и крутило рукоятку, меняя диапазоны, вращало верньеры грубой и точной настройки. И никогда не останавливалось.
    Щелк-щелк-щелк-щелк… Клацанье выключателя сливалось в сплошной мерный стрекот часового механизма.
    Разумеется, правильнее звучало так – переключатель. Из одного положения в другое, третье, четвертое… У выключателя их всего два. У обыкновенного выключателя типа "рубильник". А у этого их оказалось миллион, миллиард в квадрате, в кубе, бессчетное множество. Костю включали, и он жил чужой-своей новой жизнью, потом выключали. Это было неприятно, больно, страшно и чертовски несправедливо. Все выключения из "правильной" жизни заканчивались принудительной гибелью. "Неправильные" включения вообще не имели ни начала, ни конца, являясь самодостаточными. В эти недолгие мгновения можно было отдохнуть, расслабиться. Но вскоре пытка продолжалась.
    События кружили, складывались диковинным, но неизменно зловещим калейдоскопом. Новые узоры, цвета, оттенки. Менялась панорама: было, есть, будет. Не было, нет, не будет никогда…
    Щелк, щелк, щелк…
    Выключатель.
     
    Ничто развлекалось тем, что подбрасывало и подбрасывало Косте несуразные, а то и вовсе нелепые события, ситуации, обстоятельства… В основном похожие на "правильные". Возможно, Костю ставили перед выбором, заставляли решать – за себя и за других. Возможно, нет.
    Он каждый раз действовал "правильно". Не размышлял. Не думал. Просто действовал.
    Быть может, Ничто оценивало поступки по какой-то одному ему известной шкале. Быть может, нет. Но выключатель сухо щелкал, и реальность вновь перестраивалась в соответствии с заданными установками.
    На этот раз грабили банк…
     
    – Уходя, гасите Свет! – выкрикнул Костя, наклоняясь к молодой женщине за окошком. Дернул черную обтягивающую маску, прошептал: – Узнала, сука?
    Выстрелил.
    Негромкий хлопок, благо у пистолета имелся глушитель, расцветил лоб девушки красной точкой. Она безвольно откинулась на спинку высокого, с пластмассовыми подлокотниками, офисного кресла-вертушки; круглые очки в тонкой оправе слетели на колени, запутались в строгой темно-синей юбке. Кровь толчком плеснула на желто-зеленую, облагороженную евроремонтом стену. Пятно, напоминающее кляксу в прописи ученика-первоклашки, и вокруг – капельки-брызги. Так обычно выглядит солнце на рисунках детсадовцев, не умеющих еще правильно обращаться с кисточкой и красками. Сухой гипсокартон за тонкой пленкой пупырчатых, под штукатурку, обоев жадно впитывал влагу, не давал стечь, пролиться на пол. Левая рука девушки сползла со стола, болталась сломанной веткой; другая, запутавшись в сплетении проводов, оставалась на месте. На висящей руке громко, сюрреалистично тикали часики. Маленькие, с фальшивой позолотой, они были такой же дешевкой, как и сука-Светка.
    – Прально! – выдохнул, заходясь в кураже, главарь Пашка. – Мочи гадов!
    И подал пример: вышиб мозги у лежащего ничком охранника.
    Сообщники, однако, не поддержали.
    – Надо валить, – благоразумно заметил Леха-толстяк. – Бабла срубили выше крыши. Берем заложников и мотаем.
    Остальные молча кивнули, соглашаясь. Костя напялил маску обратно, подошел к главарю, пробормотал:
    – Это личное, Паш. Айда, что ли?
    Благоразумно прихватили с собой троих посетителей: старикашку с тросточкой, жирную тетку и молодую, симпотную на вид сучку. Минуя стеклянный тамбур, резво выбежали на крыльцо. Длинный лестничный пролет из белого мрамора показался трапом, по которому спускаются на землю с теплохода или авиалайнера. И – куча встречающих. Крутятся синие сполохи в маячках ментовских "Деу" и "Ниссанов", взревывают сирены. Суетятся омоновцы в шлемах и пятнистых комбезах. "Сложить оружие! – басовито гавкает мегафон. – Вы окружены, сопротивление бесполезно!" Щетинятся дула короткоствольных автоматов, идеально подходящих для боя в городских условиях.
    – Капец, пацаны, – выразил общую мысль Толик. – Кто-то успел "сигналку" нажать. Проморгали.
    – Ни хрена, – зло бросил Пашка. – У нас заложники. Эй! – заорал. – Кто уполномочен вести переговоры?! Требую чистую дорогу до аэропорта и самолет. Понятно? А то щас всех перестреляем! Считаю до трех!
    От толпы отделился невысокий плотный человек в куртке-штормовке, форменных брюках и фуражке; зашагал по направлению к банку. Знаков различия на куртке не было.
    Прятавшиеся на крышах снайперы проводили мента до самого входа, ловя в перекрестье прицелов. Глядели сухо, холодно, профессионально. В приказе, зачитанном перед занятием позиции, начальник особо выделил слова "на поражение", а "стараясь избежать потерь среди гражданского населения" не выделил. Поэтому снайперы, рассматривая искаженные мукой и страданием лица заложников, думали о размере премиальных после удачно (кто бы сомневался!) проведенной операции, о возможном присвоении внеочередного звания, о стерве-жене и милке-любовнице, о честно заработанных деньгах, которые придется потратить на обеих. О заложниках не думали. Совсем.
    Переговоры затягивались. Бандиты угрожали шлепнуть кого-нибудь прямо перед телекамерами: вездесущие журналюги и тут успели – вели прямой эфир. Налетчики поставили на колени ярко крашеную, истерически всхлипывающую дамочку, уперли дуло в висок. Сказали: ждем ровно минуту.
    Поступило подтверждение приказа. "Огонь, – шепнули наушники. – На поражение".
    Стреляли скучно и буднично. Мишени давно разобрали между собой. Бандюки смешно вскрикивали, падали на мраморное крыльцо, ложились скошенной травой под руками умелого косаря.
    Трупы оттащили в сторону. Бледных, дрожащих, теряющих сознание заложников отвели к машинам "Скорой помощи". Двоих слегка зацепило. "Легкие пулевые, – констатировал врач. – Ерунда". Усатый, с крупными залысинами полковник Никифоров уже давал блиц-интервью репортерам.
    – Операция прошла, как и планировалось. Никто не пострадал. Жертв среди гражданских нет. Всё просчитано, поверьте.
    Он врал. Никто ничего не просчитывал. Заложников заранее списали в "допустимые потери".
    Журналисты охотно соглашались и давали крупный план: залитые кровью ступени, разбитые стекла главного входа, сумки, набитые тугими пачками банкнот, мужественная ряшка плешивого полкана.
    Матерым волчарам пера и камеры, этим циникам жизни было в общем-то всё равно.
     
    Костю похоронили. Мать плакала. Кладбищенский сторож и двое похмельных небритых гробокопателей сочувствующе пошмыгали носами, а затем решительно потребовали деньги – на "мерзавчик".
     
    Ничто забавлялось. Оно подбрасывало и подбрасывало Косте несуразные, а то и вовсе нелепые события, ситуации, обстоятельства… В основном одни и те же.
    Его определенно ставили перед выбором.
    Всё было заранее взвешено, сосчитано и измерено. Но, кажется, некий конкретный, явный выбор мог бы склонить чашу весов. Поэтому Костя, словно бы поняв мудреные устремления Ничто, уже не действовал без толку, наугад. Он думал и размышлял. Хотя, что вполне вероятно, въедливый Зритель-и-Слушатель не преследовал каких-либо особых высокоморальных целей, а так же, как и раньше, карал и наказывал. Либо бесхитростно глумился. Впрочем, здесь мог крыться неведомый посвященным смысл и потаенная ирония.
    Выключатель в который раз щелкал, подгоняя реальность к надлежащим лекалам, и оставлял Коську наедине с его собственным выбором.
    На этот раз снова грабили банк…
     
    – Уходя, мочите всех! – веселился главарь-Пашка. – Прально, пацаны? На кой свидетели?
    Пашка любил курить, а свидетелей не любил. Курить Пашка любил часто, а так как в маске ему, видите ли, дымить неудобно, то он ее снял. Теперь же намеревался порешить очевидцев налета.
    – Прально, – соглашались пацаны, играя волынами. – Кого первого?
    – Паш, постой, – неожиданно вмешался Костик. Он и сам не понял, зачем это сделал. Может, из-за Светки, дуры-Светки, которая сидела сейчас за окошком и нервно плакала. Все отношения с Костей, вставшим на скользкую дорожку джентльмена удачи, она давно порвала. А может, и не только из-за Светки.
    – Это же… люди, – сказал Коська. – У них дома дети, жены, мужья, собаки и кошки. И попугайчики в клетках. Они их ждут, понимаешь? А у нас – бабки. Целая куча бабок. Мы богаты, как… как… Ну не знаю. Очень богаты. Мы сядем в самолет и свалим на хрен из этой чертовой страны. Улетим в Южную Америку, там маленьких государств, что крыс в подвале. Не найдут, ни в жизнь не найдут, Пашка.
    Главарь надел маску, подумал и решил – сегодня, именно сегодня побыть добрым. Просто так.
    Развернулись, бодро затопали к выходу; тяжелые сумки с деньгами приятно оттягивали руки.
    А вот ворвавшийся в помещение отряд спецназа добрым быть не пожелал. Ничуть. Свинцовые капли автоматного дождя кропили налетчиков, перечеркивая крест-накрест. Перемалывали в фарш.
    Упал весельчак-Пашка. Свалился Толик. Лопались и со звоном сыпались на пол осколки стекла. Стукали падающие гильзы, горячие, будто свежевыпеченные пирожки с повидлом. Гражданские метались, орали, корчились, попав под хлесткую плеть очереди. Становились невольными жертвами.
    Девушка-кассир за окошком, неосторожно высунувшись из-под стола, словила несколько пуль. Глаза за очками в изящной металлической оправе удивленно расширились: да как же… Бурое пятно запачкало стену плюхой-кляксой: кровь брызнула точно из начиненного краской проколотого шарика. Девушка рухнула на колени, покачнулась, запрокидываясь на бок. Следом повалилось изрешеченное офисное кресло, колесики его печально вращались.
    Оглядев "поле боя" командир группы захвата недовольно поморщился: раненые и убитые среди штатских. Плохо. Непрофессионально. А, ладно, на грабителей спишем. И потянулся за рацией – докладывать…
     
    Костю похоронили на городском кладбище за государственный счет. Родственников у него не осталось: мать с отцом пропали без вести четыре года назад, угодив в горнило Восточно-Сибирского конфликта, единственный брат сгинул в знойных девяностых, на первой Чеченской. Как раз тогда, когда юный Костик вышибал мозги из хитрожопых барыг и ставил их на счетчик.
    Но сейчас-то младшему братишке было всё равно.
    Он лежал под сырой рыжей глиной, давящей сверху двухметровым слоем, спокойный и умиротворенный. Здесь не было рая, в который он не верил, и не было ада, которого Коська не боялся. Здесь вообще ничего не было.
    А самое главное – не было душно-безликого серого Ничто. И выключателя тоже.
    Теперь он щелкал для кого-то другого.