I
Когда Томас вышел из метро, было еще совсем светло. Он постоял несколько минут под козырьком ближайшего подъезда, выкурил сигарету и, застегнув замерзшими руками пальто, направился к дому…
Был ли причиной этому странному ощущению двадцатиградусный мороз, сковавший обычно оживленное движение монорельсовых поездов? Или небывалый снегопад, заботливо укрывший белым одеялом роботов-уборщиков, никогда не видевших подобной зимы? Они застыли в причудливых позах на тротуарах то тут, то там и лишь беспомощно мигали сквозь снег оранжевым светом своих проблесковых маячков. Или, может быть, ученые из Университетской Башни провели какой-то новый эксперимент и обратили время вспять? Так или иначе, город в тот день как будто вернулся на двадцать лет в прошлое.
А может не город, а сам Томас вдруг ощутил себя совсем юным, таким же, каким был он в те давно ушедшие дни, когда люди ездили на метро, разговаривали по телефону и каждую осень болели гриппом. То было чудесное время мечтаний и надежд. Он учился на биологическом отделении Башни, строил математические модели мутаций вирусных генотипов. Его научным руководителем был пожилой профессор Гилевич, добродушный заика с длинной седой бородой, старый друг родителей Томаса. Он часто бывал у них дома, заходил, как это у них тогда называлось, «на чай»… Признавал профессор, правда, только кофе, но зато пил его большими кружками, неизменно добавляя ровно три ложки сахара.
Томас завернул за угол и чуть не налетел на одинокого прохожего в надвинутой на глаза меховой шапке и длинном темно-синем пальто. Прохожий глухо извинился и, обогнув Томаса, исчез за стеной снега.
До дома нужно было идти еще целый квартал. Года три назад Томас сказал бы, что знает эти места, как свои пять пальцев. Здесь, на крыше дешевого супермаркета «Большая мешанина», на плоту в крошечном прудике, прятавшимся за гаражами-«ракушками», в подвале заброшенного детского сада, на ледяной горке в парке – здесь прошло все его детство... Да, года три назад... Но за эти три года все очень сильно изменилось. Шумная цветастая «Большая мешанина» превратилась в Новую Библиотеку, все «ракушки» безжалостно снесли, пруд зарыли и открыли на его месте станцию монорельса. Детский сад отстроили заново, а парк, который раньше был, по большому счету, отхожим местом для собак, расширили аж до Университетской Башни и превратили в настоящий лес... Да что там супермаркет и парк, когда с лица города за какие-то недели исчезали целые старые районы и на их месте возникали сложные конструкции из стекла, металла и бетона, в чем-то нелепые, в чем-то красивые, но неизменно поражающие воображение? Что там детский сад, когда ломались уже давно надоевшие всем рекламные щиты, свозились на свалку автомашины, и стиралась разметка с асфальтированных дорог?
Как относился к этим изменениям Томас? Да, наверное, никак. Он просто радовался, что на улице стало легче дышать, что осталась на углу дешевая парикмахерская, что выдержал все нелегкие испытания маленький подвальный бар под названием «Джокер», и что исчезло, наконец, с торца высотки напротив огромное румяное лицо неизвестного пола, призывавшее покупать напитки «Зубби»... Очереди же на монорельс, перебои на линии продуктов, частые отключения электричества и все прочие неудобства, которые, как обещало правительство, «в самом ближайшем будущем обязательно будут ликвидированы», он переносил с завидным спокойствием. Другое дело, его жена...
Родители Томаса приехали сюда, в этот, тогда еще совсем маленький восточный город, сразу после того, как сняли границы. Они были одними из первых, кто поверил в перспективы Университетских Башен и включился в проект на самых ранних, самых трудных этапах его развития… Они ехали в неизвестность, без денег, без друзей, без дома, в который можно было вернуться, ехали, взяв с собой только смутные надежды и огромное желание заниматься наукой. И у них все сложилось, сложилось до такой степени хорошо, что жизнь их можно было бы назвать современной мечтой, если бы не одно «но»…
Этим единственном «но» был сам Томас, единственный сын в семье… Нет, начиналось все не так уж и плохо. Он рос спортивным, общительным мальчиком, вечно пропадающим на улице с командой таких же, как и он, сорванцов, детей исследователей из Башни. Он хорошо учился, проявлял большой интерес к биологии и математике, недолюбливал литературу и испытывал настоящее презрение к истории, доживающей как школьный предмет свои последние годы. И в этом не было ровным счетом ничего удивительного.
Удивительное началось позже, на четвертом курсе Университета. Это был год, богатый на события. Реформа образования, чреда политических арестов, упразднение министерства обороны и верховного совета, переименование правительства в управление, демонстрации протеста в нескольких южных городах и ответившие им многочисленные митинги в центре – все это кипело и бурлило под крышкой кастрюли под названием «мир». Пожалуй, только Бог, если, конечно, он и был тем поваром, что время от времени регулировал огонь и добавлял различные приправы, мог знать, что сварится из всех этих ингредиентов через несколько лет…
Томас очистил от снега стеклянный глаз, притаившийся под давно уже не работающим домофоном, с трудом стянул перчатку с правой руки и аккуратно надавил на стекло указательным пальцем. Загудел магнитный замок, освобожденная дверь дернулась, будто вздохнув от облегчения – и Томас вошел внутрь подъезда.
Они с женой жили на третьем этаже в небольшой двухкомнатной квартире, оставшейся после смерти родителей Томаса… Да-да, его родители умерли, умерли, как в сказке, в один день, но по совсем не сказочной причине. Жизнь их прервалась из-за несчастного случая: в вагоне монорельса произошел взрыв. Потом еще много говорили о каких-то дефектах конструкции, о коротких замыканиях, о преступных халатностях, но настоящую причину взрыва так и не выяснили. На похоронах собрался весь исследовательский состав университета. Речей, как и слез, не было, да и не нужны они были. На памятнике над могилой родителей Томаса написали два коротких предложения: «Они любили друг друга. Они любили науку», - после этих слов любые речи были бы лишними.
…Причину взрыва так и не выяснили… Томас знал эту причину. Знал наверняка. Так или иначе, его родители должны были погибнуть. То страшное потрясение, которое пережили они, когда Томас был на четвертом курсе, убило их волю к жизни. Они хотели уйти, это желание и сыграло решающую роль… Одними из первых они начали жить по-новому, одними же из первых - по-новому умерли.
А Томас вроде бы и не сделал ничего особенного. Он просто бросил науку. Нет, какое-то время он довольно бодро ковырялся со своими генами и мутантами, получал какие-то результаты, делал хоть и микроскопические, но все же открытия, и профессор Гилевич всерьез рассчитывал на то, что вскоре Томас начнет трудиться в лаборатории наравне с ним, однако судьба распорядилась по-иному…
В возрасте двадцати лет Томас полюбил. Полюбил не страстно, не пылко, а как-то спокойно и искренне, полюбил, как тогда ему казалось, по-настоящему. Хотя, почему «казалось»? Нет, тогда ему не казалось, тогда он был во всем уверен, это теперь у него стали возникать на этот счет кое-какие сомнения, а тогда… В общем, эта любовь сильно все изменила в жизни Томаса.
Полюбили ли его в ответ? Да, конечно. Да и такого молодого человека грех было не полюбить. Высокий, широкоплечий, статный, с приветливой улыбкой, ясным открытым взглядом и известными на весь мир родителями – мечта любой юной девушки. Если чего и был он тогда лишен, так только таинственного исследовательского сумасшествия, охватившего рано или поздно чуть ли не всех студентов в Башне…
Ее звали Татьяна, она работала официанткой в университетской столовой. Она была беспечной, говорливой и легкой на подъем. Назвать ее милой – недооценить ее, назвать привлекательной – польстить ей, назвать простой – упустить что-то очень важное. Что-то, что трудно выразить словами, что-то, что заставляло Томаса каждую свободную минуту спускаться в столовую, заказывать очередной стакан чая и смотреть-смотреть-смотреть, не отрываясь, в ее такие обычные и вместе с тем такие удивительные карие глаза.
Татьяна была одна из последних официанток в городе. Всех остальных давно уже заменили ловкие услужливые роботы. Их было много и в университетской столовой. Томас хорошо помнил, как они сновали между столами, повторяя то и дело страшным металлическим голосом «спасибо» и «пожалуйста». Этот голос сослужил дурную службу министерству кибернетики. Несколько месяцев оно было буквально завалено звонками и электронными письмами, в которых жалобы испуганных посетителей сменялись гневными возгласами принципиальных роботоненавистников. В конце концов, механические официанты заговорили поставленными голосами дикторов с телевидения, и люди постепенно успокоились ….
Томас добрался до площадки между вторым и третьим этажом, расстегнул пальто и вытащил из внутреннего кармана пачку сигарет и зажигалку. Он так и не бросил курить. Как ни старался, как ни давал себе слово. Что ж, он слаб, он готов это признать, но ведь и слабым людям выделено свое место под солнцем, верно? Ведь в том-то и прелесть, что все люди разные! Есть добрые, есть злые, есть высокие, есть низкие, есть верные, есть не очень верные… Природу людей не изменишь, это он уяснил себе очень хорошо.
Сказка закончилась, когда они поженились, и Томас привел Татьяну в свою лабораторию. Он не помнил точно, что там произошло, и почему все вдруг так резко изменилось. В любом случае, результат был налицо: он мечтал открыть Татьяне мир науки, но вместе этого сам вдруг почувствовал холодность и безразличие к своим вирусам и генам. То, что раньше было единственным интересом в его жизни, вдруг превратилось в вязкую рутину, с каждым днем все более и более отвратительную. В том же году он ушел из Башни и устроился наблюдателем за роботами на стекольный завод.
Работа на заводе оказалась ничуть не лучше рутины в Университете. Его душевные метания, возникшие без всяких видимых причин, продолжались. Татьяна ничего этого не замечала, с наукой у нее не получилось, стать снова официанткой она не могла, а искать профессию в каком-нибудь министерстве или на телевидении было для нее слишком страшно и сложно. Поэтому она удовлетворилась тем заработком, что приносил Томас и все время, пока муж отсутствовал, предавалась живописи…
Да, Татьяна ничего не замечала, зато замечали родители Томаса. То, что их сын оставил Башню, стало для них настоящим ударом… И они не смогли этот удар перенести. Они обратились в полицию смерти. Да, официально в то время никакой полиции смерти еще не было, однако на самом деле организация эта уже существовала и даже действовала в экспериментальном режиме. Так что тот взрыв был вовсе никакой не случайностью и не преступной халатностью, а грамотно спланированным самоубийством… Да, с тех пор у Томаса осталась только Таня… Любимая Таня…
Любовь! Томас выбросил окурок в почерневшую жестяную банку, стоявшую на батарее. Любовь! Такое сильное слово… Он не любил больше Татьяну, не любил уже давно, уже целый месяц. Он был в этом абсолютно уверен… Да и как можно было любить эту толстую самовлюбленную дуру? Сейчас он искренне не мог понять, как прожили они все эти годы вместе, как не расстались на первый месяц знакомства .. Он поежился.
Да, Катя была лучше, намного лучше. Она была скромна, умна, чертовски привлекательна, у нее были красивые длинные пальцы и большие зеленые глаза. Кроме того, Катя была замечательно воспитана и мечтала о детях. И что еще немаловажно, она ненавидела живопись, ненавидела так же сильно, как сам Томас. Да, Катя была очень хороша. Они встретились в «Джокере» месяца два назад, он был тогда слегка пьян, а она сидела одна и улыбалась ему весь вечер, а потом…
Да, Катя была очень хороша, и истеричная эгоистка, что ждала его дома, ну никак не могла с ней сравниться, и все же… И все же… А что «все же»? Разве могут быть какие-то сомнения в том, как жить дальше? Разве могут быть какие-то сомнения в том, кого выбрать, и с кем попытаться заново построить семью? Настоящую, счастливую семью…
Томас бросил сигарету в банку и медленно начал подниматься по последнему лестничному пролету, отделявшему его от двери его квартиры. Он был уверен в себе и своей правоте. В тот момент он казался себе мужественным и сильным. Сильным, не смотря даже на то, что курить он бросить так и не смог…
II Собравшись с духом, Томас нажал на кнопку звонка. Прошло несколько секунд, и с другой стороны двери раздался незнакомый мужской голос: «Вам кого?». Голос этот был довольно молодым и звучал не слишком уверенно. «Позвольте – возмутился Томас, - Я возвращаюсь с работы и рассчитываю…». В этот момент дверь резко распахнулась.
- Томас Вандермир? – это было произнесено уже совсем другим голосом, сильным, хриплым и чертовски знакомым.
Томас кивнул, и в тот же момент по его телу прокатилась острая пронизывающая боль. Теряя сознание, он успел услышать странный звук, похожий на стрекот сверчка. Затем кто-то, видимо, тот молодой человек, что говорил с ним из-за двери, раздосадовано произнес: «Черт, такой эпизод упустили… А нельзя его еще раз…» - и все погрузилось в темноту…
Вернее не в темноту, а в боль, в целый океан страданий со своими штилями и штормами, приливам и отливам, которые то делали боль совсем невыносимой, то давали Томасу короткую передышку, во время которой он с ужасом ожидал следующего приступа…
- Что сейчас с ним происходит? Вы не могли бы рассказать нашим телезрителям подробности наблюдаемого нами процесса? – это был все тот же молодой голос. Он принадлежал сухощавому долговязому юнцу в потертом клетчатом пиджаке. Одной рукой он держал прозрачную папку с какими-то документами, а второй время от времени поправлял на носу очки в тонкой позолоченной оправе. За его спиной неподвижно стоял нелепый тонконогий робот с громко стрекочущей телекамерой вместо головы. - Гхрм… Сейчас он испытывает… боль, - это сказал тот, второй, тот, который ударил Томаса шоковой дубинкой, тот, чей голос казался Томасу удивительно знакомым… Грязные ботинки и брюки, живот, втиснутый в черный форменный пиджак, короткая всклокоченная борода, черные очки, закрывающие половину лица и сдвинутая на затылок фуражка – нет, Томас не мог вспомнить этого человека.
- Говорите, пожалуйста, в микрофон, - молодой человек с недовольным видом покачал головой. – И не волнуйтесь… У нас познавательная подростковая передача. Тут надо как-то раскованней, задорнее, с улыбкой. Они это любят.
- А… это не записывается? – спросил второй и с недоверием посмотрел на робота. Тот, словно поймав это почти незаметное движение глаз, вдруг перевел камеру на лицо говорившего. Стрекот усилился.
- Все записывается, товарищ Самойлов, - сказал молодой человек и, вздохнув, продолжил. – Вы не волнуйтесь, все лишнее мы вырежем. Как ни интересна наша тема, придется уложить всю передачу в сорок пять минут. Канал не может дать нам больше. Вот если бы мы работали на центральном – это было бы другое дело. И средства бы были, и оператором бы был не робот, а человек, профессионал! И не один бы был оператор, а двое или трое, с осветителем... Хотя, с другой стороны, и ведущим, наверное, был бы не я...
При этих словах молодой человек невесело усмехнулся.
- А зачем это все вообще? –спросил Самойлов.
- Что?
- Да все это. Ну, борода, очки темные, этот вот Самойлов... Меня же не Самойлов зовут, не Иванов, не Петров! У меня фамилия есть нормальная, я ее не стыжусь. И работа у меня никакая не секретная, нормальная работа, как и у Вас. Нужная, важная работа! Делаю я ее хорошо... Надо же, чтобы люди нам верили, чтобы приходили к нам, советовались с нами... Вот Вы говорите: «раскованнее, задорнее», - а как я могу раскованнее, когда у меня очки эти дурацкие? Как я могу задорнее, когда я – это не я, а какой-то Иванов, а? Меня же даже жена моя не узнает. Я же думал передачу снимают – так хоть родным своим покажу, детей порадую. Они же меня не видят совсем! Я работаю, а они в кружках научных все дни пропадают. Так хоть узнают, чем я занимаюсь, что делаю... Гордиться, чем черт не шутит, начнут...
- Ну, во-первых, на телевиденье я не работаю, а прохожу практику, - от слова «практика» молодой человек чуть скривился. – Во-вторых, Вы и меня поймите, товарищ... ммм... полицейский. Наша ведь с Вами задача – рассказать людям о Вашей профессии, объяснить, что бояться тут нечего, выражаясь высокопарно, рассеять туман невежества. Ведь многие и многие наши с вами сограждане пока еще настороженно относятся к деятельности специальных отделов полиции. Вот я, например... А ведь есть еще и те, кто настроен агрессивно! Знаете всех этих роботоборцев, консерваторов, детей природы, этих Рыцарей Свободной Личности... Их немало, они способны на самые безумные поступки, и они ненавидят таких, как Вы. Не уверен, что всем им стоит знать Ваше настоящее имя, я уж не говорю о внешности.
Самойлов-Иванов слушал молодого журналиста молча, с мрачным и задумчивым выражением лица. Тот же, словно не сомневаясь в весомости своих доводов, продолжил:
- Так что, товарищ Самойлов, давайте вернемся к нашей передаче. Итак, Вы сказали, что Томас сейчас испытывает боль. Не поясните ли Вы нашим телезрителям, какого рода эта боль? Проще говоря, что сейчас у него болит?
Молодой человек легко кивнул в сторону своего собеседника, и робот, тут же позабыв об общих планах, уставился на Самойлова-Иванова. Тот несколько секунд смотрел на красный огонек камеры, потом встряхнулся и начал говорить.
- Ну, обычно, человек испытывает боль, когда у него что-то не в порядке. Мы все об этом знаем с детства. Ну, обычный пример: болит рука – значит, там, перелом... Или болит живот – значит, что-то съели на обед. Вот. Тут же дело совсем другое. То, что сейчас испытывает Томас – это просто боль. Боль без причин... Как бы боль его нервной системы. То есть, на самом деле, в его теле все в порядке, а он ощущает, будто болит все, начиная от пяток, заканчивая головой...
- Звучит не очень приятно, не правда ли? – молодой человек улыбнулся в камеру. – Зачем же Вы подвергаете товарища Вандермира таким, не побоюсь этого слова, средневековым пыткам?
- Что Вы?! Эта боль ничего общего не имеет с пытками. С одной стороны, она, конечно, сильна, с другой – абсолютно безопасна... Я Вас уверяю, - полицейский снова заволновался и начал теребить свою бороду. – Никакого ущерба для здоровья эта боль не несет! Мы даже смогли избавиться от последующего психологического шока... Понимаете, единственное назначение этой боли – концентрация внимания... Все, что сейчас есть в мыслях товарища Вандермира – это боль-боль-боль. Он не думает больше ни о чем, не способен думать. Потом, когда она прекратиться, разум товарища Вандермира будет чист, в нем не будет ничего лишнего, только самое-самое важное.
Если бы Томаса спросили, так ли уж безобидна была эта боль, то вряд ли бы он подтвердил слова полицейского, и вряд ли бы опроверг. Он вообще, наверное, не решился бы ничего сказать – так сильны и необычны были ощущения, которые он испытал.
Сейчас, когда боль его отпустила, он чувствовал себя очень легким, почти воздушным. У него не было рук, не было ног, не было тела, не было головы, только разум. Разум, освобожденный от повседневных проблем (этих назойливых насекомых, питающихся человеческой кровью и потом), от чувства вины за смерть своих родителей (сколь же вечного, столь и бессмысленного), от инстинктивных желаний и страхов, от иллюзий и мечтаний.
Мозг Томаса представлял собой сейчас маленькую модель современного мира: еще совсем недавно и в том, и в другом бушевали страсти, идеи сменяли друг друга с молниеносной быстротой, расцветали сомнения – и вдруг все это разом прекратилось, вылилось в одну очень простую формулу: «Жизнь – это наука и любовь».
Где же находился сейчас Томас? Он с трудом поднял голову и осмотрелся. Удивительно, но помещение напоминало гостиную его собственной квартиры. Красный ковер; древний шкаф со стеклянными дверцами; журнальный столик на изогнутых механических ножках; на столике старомодный пульт управления, поддерживающий всего шесть режимов комнатной атмосферы; четыре белых плафона на потолке, один из них треснутый; телевизионный экран, выступающий из стены, накрытый от пыли шерстяным кружевным платком; механические часы; кресла, обитые белой кожей…
Нет, никаких сомнений быть не могло. Он находился у себя в квартире. Полицейский и молодой журналист, чьи голоса он слышал в редкие секунды, когда боль утихала, сидели на его диване, а сам он лежал в какой-то странной ванне с водой, из которой торчал длинный темно-синий провод. Другой конец провода прятался в маленькую черную коробочку в руках полицейского. Тот то и дело поглаживал ее, словно успокаивая.
- Товарищ Вандермир, как Вы себя чувствуете? – поразительно, как изменился голос полицейского, когда он обратился к Томасу. Буквально секунду назад речь его была медлительной и невнятной, и вдруг, как и при первой встрече – сила, уверенность, жесткость.
- Не знаю, что Вам и сказать, - ответил Томас. – Физически – так себе, зато морально – о, лучше не бывает. Не знал, что это будет так приятно. Спасибо Вам, товарищ полицейский! А теперь, побыстрее отсоедините меня, а то я ведь так здесь и засну. Представляете, войдет какая-нибудь подружка жены, а я здесь, посреди гостиной, в ванной, не одет…Сплошное недоразумение!
Журналист, до этого с видимой тревогой следивший за Томасом, уловив веселые нотки в его голосе, едва заметно с облегчением вздохнул.
- Замечательно, - сказал полицейский. – Осталось только пустая формальность. Нам ведь надо убедиться, что все прошло успешно.
- Да-да, конечно, - закивал в ответ Томас. Вода в ванне заколыхалась от этого резкого движения.
- Так, тогда слушаем. Рассказывайте, что поняли, к каким выводам пришли, какие у Вас ближайшие планы, - полицейский щелкнул едва заметным переключателем на черной коробочке. – Говорите спокойно, не волнуйтесь
- Почему бы и не сказать, если надо. Ну, про любовь для начала. Тут все понятно. Таню я бросаю. Хватит, пожили уже. Нервы друг другу напортили. Детей нет. Картинки эти, паршивые… В общем, женюсь на Кате. Знаете Катю? Хотя, что это я, конечно, знаете, работа у Вас такая. Так вот, женюсь на Кате, заводим ребенка. Дальше продаем здесь квартиру, переезжаем в центр, заводим там второго ребенка, а после... А после посмотрим.
Тут Томасу вдруг показалось, что полицейский нахмурился.
- Продолжайте, товарищ Вандермир, мы Вас очень внимательно слушаем, - сказал молодой журналист. – Давайте не будем затягивать наше мероприятие. Вы меня поймите, мне надо через два часа быть в Башне.
- Хорошо, - Томас, немного помедлив, продолжил. – С наукой тут дело было сложнее. Уж больно много я за последнее время всякого разного передумал. Ну, сейчас мозги прочистились, понял, что не надо мне туда возвращаться. Не мое это. Пахать всю жизнь, чтобы, скорее всего, ничего не добиться, быть экспериментальным прибором профессора Гилевича – нет, это не по мне. Уж лучше за роботами присматривать. Проще, понятнее и нужнее… Что ж, спасибо еще раз за помощь, товарищ полицейский, а теперь я хочу…
- Подождите, товарищ Вандремир, - полицейский покачал головой. – Придется повторить процедуру. Результаты оказались неудовлетворительными.
- Как же это так? В чем дело, в Кате? Я люблю ее. Она меня тоже. Вы и сами это должны знать. В науке? Я ушел из Башни так давно…
На этих слов он внезапно затих. Боль снова поглотила его.
- Что происходит? Что Вы делаете? Он уже четвертый раз повторяет Вам одно и то же! Я из-за Вас опоздал на семинар… Хотя это уже не имеет значения. Вы лучше скажите, что мы будем показывать, что мы будем вырезать? Остановитесь Вы, наконец. У него же пена изо рта скоро пойдет, Вы что, не видите?
Полицейский повернул голову к журналисту. Оба уже были без пиджаков и с расстегнутыми воротниками. Робот перебрался из-за дивана в центр комнаты и самозабвенно снимал лежащего в ванной Томаса. Тикали часы над дверью.
- Поймите, - сказал полицейский усталым голосом. – Мы должны ему помочь. Он не мог справиться со своими проблемами самостоятельно, поэтому он позвал нас. Сам позвал! Сам! Никто его не заставлял присылать нам электронное письмо с заявкой. Никто! Он сам передал нам ответственность за свое будущее, и мы доведем дело до конца, обязаны довести! Я сейчас не просто полицейский, не государственный служащий, не сотрудник отдела с красивым названием «совесть»… Я и есть сейчас его совесть! Понимаете, как бы я его не жалел, как бы мне не хотелось прекратить его страдания и отпустить его на все четыре стороны, я не могу это сделать! Просто не могу! Я – его совесть, а совесть жестока, должна быть жестока.
Журналист вытащил из кармана брюк аккуратный платок и протер себе лоб. Ему было плохо. Он жалел, что взвалил на себя ответственность за этот репортаж. Он органически чувствовал страдания Томаса, чувствовал не разумом, а душой, сердцем, сопереживал ему скорее даже не как человек человеку, а как животное животному. Он готов был сейчас отдать все что угодно, лишь бы не видеть жуткую гримасу на лице Томаса и не слышать диких проклятий, которыми тот поливал полицейского перед очередной серией жутких пыток.
- Соврал! Соврал! Не нужна мне Катя! Не нужна! Не люблю я ее! Не любил никогда! Да мне не важно! Мне, что угодно, лишь бы не спать снова с этой толстой дурой! Лишь бы не слышать по утрам, как она сушит феном свои жирные волосы! Лишь бы не есть ее отвратительную гречневую кашу! Лишь бы не видеть ее жалкую мазню! Я ненавижу ее! Ненавижу свою жену! Ненавижу! Ненавижу! А на Катю мне плевать! Пле-вать!
- А наука! – Томас захлебывался слюной. - Я бы вернулся! Вернулся бы я в науку! Не могу я! Нет у меня способностей! Не тяну я! Не тяну! Понимаете? Не тяну я науку! Никакую! Зачем я там нужен?! Зачем там балласт лишний нужен?! Дерьмо я собачье, и спрос с меня маленький! Оставьте мне моих роботов! Пожалуйста, оставьте мне моих роботов!
В ответ полицейский лишь коротко вздохнул, и в очередной раз щелкнул переключателем. Голос Томаса оборвался.
- Что Вы от него хотите? – спросил журналист. Он задавал этот вопрос уже, наверное, в десятый раз. – Скажите Вы ему, что он должен ответить, он повторит, да и дело с концом. Невозможно же... Или хотите, я за него скажу. Я уже все готов сказать, честное слово. Меня Вы уже сломали.
- Черт, неужели Вы не понимаете? Я не могу остановиться, и я не знаю, чего я хочу, вернее, чего он хочет... Чего он по-настоящему хочет. Я совесть его, понимаете? Вот, смотрите, - полицейский показал журналисту черную коробочку. – Совесть умеет только болеть... Не умеет она размышлять, не умеет!..
Робот с камерой, стоявший в это время у окна и снимавший закат, вдруг дернулся, что-то внутри него заскрежетало, и комнату вдруг заполнил красивый бас: «Уважаемый товарищ режиссер, у меня закончилась пленка. Не могли бы Вы ее сменить, что мы имели возможность продолжить съемку». Журналист секунду смотрел на робота, потом снял очки и начал усиленно тереть глаза.
- Где же я тебе возьму пленку, железка? – наконец спросил он. К его удивлению робот ответил: «Запасная пленка должна прилагаться к сопроводительной документации робота-оператора. Пленка типов А-1 и А-2 имеет плоскую вытянутую форму, она обычно хранится в прозрачных полиэтиленовых пакетах. Пленка...»
- Достаточно, я понял, - прервал его журналист и начал извлекать из папки листок за листком. – Не то, не то, не то... Ага... Ну иди сюда, железка, будем менять.
Робот послушно подошел к молодому человека и услужливо подставил ему камеру. «Пленка устанавливается...» - начал было бас, но журналист досадливо махнул рукой – и голос тут же затих.
- Можно я сниму бороду и очки? – вдруг спросил полицейский.
- Делайте, что хотите, товарищ Иванов. Мне это уже в высшей мере безразлично. Я сейчас хочу одного: чтобы все это как можно скорее закончилось.
- Может быть, Вы поедите домой? А передачу снимем позже, когда случай будет полегче?
- Э, нет, - невесело усмехнулся молодой человек. – А средства? А время? Мне же практику не зачтут. У нас с этим строго. Нечего не поделаешь, будем ждать...
Голубые глаза, вздернутый нос, кудрявые волосы, хриплый голос – это был он, не могло быть никаких сомнений. Чертова накладная борода сбила Томаса с толку.
- Ян?!
- Послушай Том, - полицейский посмотрел ему в глаза. – Том, я не виноват, это все...
- Ян! Так вот в чем дело! Ты, хренов садист, что я тебе сделал? Что я тебе сделал? Отвечай!
- Том, ты все неправильно понял, ты...
- Да что тут понимать-то?! Что тут понимать?! Ты мне мстишь, да? Ты крутишь рычажок и любуешься, как я тут корчусь голый в этой ванной, да? Ты, ты... Это все из-за Тани, да? Ты все не можешь мне простить, да? Да нужна мне теперь эта твоя Таня, сто лет! Иди, бери ее! Бери, она твоя! Не тушуйся, иди сразу в спальню! Мне на хрен не нужен этот безмозглый мешок с мясом!
- Том, - Ян вдруг вспыхнул и обиженно, совсем по-детски, посмотрел на Томаса. Застрекотала камера.
- Ха-ха-ха! Я-то здесь думаю! Я-то здесь размышляю. Так, или не так? Морально или аморально? Осмысленно или лишено смысла? А здесь, оказывается, ревность. Старая добрая ревность! Освободи меня, сволочь! Я покажу тебе настоящую боль, ты узнаешь, что это такое! Да я тебя утоплю в этой ванной, как щенка! Утоплю тебя, Ян, дай только до тебя добраться! Я...
- Тоооом!!!! Том, клянусь тебе, это все чудовищное совпадение. Да я любил Таню, да я ревновал, да, я и сейчас ее вспоминаю, но это не важно... Это все сейчас не важно! Том, посмотри внутрь себя. Пойми, все твои мучения - это следствие боли твоей совести. Твоей внутренней боли! И решение твоих проблем находится внутри тебя! Не ищи себе оправданий! Не ищи какого-то внешнего злого умысла! Том, будь сильным! Это все, что я хочу...
Ян... Он учился на соседней кафедре Университета. Он встречался с Таней задолго до появления Томаса в ее жизни. Потом что-то между ними произошло неприятное, и они расстались. Уже после свадьбы Ян несколько раз писал Тане. Они с Томасом читали эти письма, лежа в постели, и оба долго хохотали над неуклюжими метафорами, рассыпанными по строчкам в огромном количестве... А после они занимались любовью...
А потом Ян исчез из их жизни. Говорили, что он с горя ушел из науки и подался куда-то в управление. Теперь выяснилось, что он стал полицейским в отделе совести.
- Я все понял, Ян. Я все понял.
III Улица встретила их чистым звездным небом, жгучим холодом и спокойствием.
- Вы не курите? – спросил полицейский.
Журналист отрицательно покачал головой, а робот, освобожденный от своей программы и находящийся сейчас в свободном режиме, не преминул добавить: «Видеопленка – это легко воспламеняющееся вещество. Из-за халатности операторов-курильщиков в прошлом году погибло около двух тысяч метров пленки, поэтому телевизионное управление пошло на беспрецедентные меры и прописало в инструкциях…».
- Заткнись, я прошу тебя, - произнес журналист и глубоко вздохнул.
- А я ведь тоже не курю, - продолжал тем временем полицейский. – Просто завидую иногда тем людям, у которых есть «законный» повод в любой момент остановиться и провести несколько минут наедине с самим собой…
- У Вас каждый раз так? – прервал его журналист.
- Да по-разному бывает. Иногда легко, иногда, как сейчас…
Ян поднял голову и посмотрел на единственное окно третьего этажа, в котором горел свет. Ночь примирения супругов Вандермиров только начиналась…
- Надо же какие бывают совпадения! Удивительно, - он покачал головой. – Как все-таки трудно быть совестью! Особенно, совестью своих бывших друзей…
- Слушайте, Вы правда ухаживали за его женой в молодости?
- А! – полицейский махнул рукой. – Когда это было! В другой жизни! Я уж и имя-то ее забыл. У меня своя теперь семья, работа… Но как же много осталось в голове человека мусора! Как ухватился Том за эту ревность!.. Сколько же времени должно пройти, чтобы человек изменился, чтобы перестал во всем искать подвох? Чтобы начал слушаться своей совести? Слушаться смиренно и безоговорочно…
- Вы скажите лучше, что с программой делать, товарищ полицейский? Хорошенькая подростковая передача получилась…
- Да Вы не волнуйтесь так. Вы через пару дней интервью у Томаса возьмите. Он как раз к тому времени и в Университет вернется. О, Вы его тогда не узнаете. Улыбаться будет, шутить через каждое слово, благодарить судьбу… «Моя жизнь катилась под откос, но я смог вовремя остановиться. Звонок в полицию совести стал переломным моментом в моей жизни. Да, выдержать то, что я выдержал было не просто, но я получил самое дорогое, что только может получить человек! Я получил понимание, и это понимание вновь сделало счастливым меня и мою семью!»
- Сильно, - улыбнулся журналист. – Вам бы на телевидение…
- Нет-нет, никакого телевидения! Пока люди не научатся слушаться своей совести, я никуда не уйду. Я просто не имею на это права… Ведь кто-то же должен заниматься этой чертовски тяжелой, неблагодарной работой, правда? Кто-то же должен ей заниматься?
Молодой человек еще раз улыбнулся и согласно кивнул. |
Рассказ открыт для комментариев