Исповедник

    
     
     
    Исповедник  
     
                Казнить нельзя помиловать. Только я могу правильно поставить запятую в этой фразе,  потому что я – истина в последней инстанции, судебный исповедник.
                Серый безликий коридор «чистилища» - так называется тюремный корпус, где содержатся те, кто ожидает нашего приговора. Захожу в камеру –заключенный встает и шутливо кланяется.  Гаденькая ухмылка расползается по наглой физиономии. Шут из колоды Таро: то ли сумасшедший глупец за минуту до падения, то ли Дьявол, играющий с пустотой. Первая и последняя карта, начало моей жизни в качестве исповедника и ее же конец.
                - Доброе утро, исповедник, -   подчеркнуто вежливо здоровается он.
                Но я не могу ответить на приветствие дежурной фразой, потому что у исповедников нет расхожих фраз и банальных приветствий. Все слова для нас наполнены особым смыслом. Это утро – не доброе, поэтому отвечаю просто:
                - Здравствуйте.
                Протягиваю ему руки ладонями вверх.  Под кожу моих ладоней вшиты датчики  правды, связанные с нанодетекторами лжи, живущими в  моей крови,  а те,  в свою очередь, круглосуточно подключены  к главному терминалу. Если  заключенный солжет даже по мелочи, датчики уловят ложь, передадут  сигнал нанодетекторам, а те пошлют  сообщение на главный терминал,  и это будет использовано против заключенного в суде.
    Он  берет меня за руки и начинает исповедоваться. Детство, школа, семья – датчики молчат. Пока молчат.
                - Ваше имя? – задаю  обычный проверочный вопрос.
                - Анжей Кислевски, - датчики молчат.
                - Вы похищали кого-либо с целью продажи его органов?
                - Нет.
                Ставлю вопрос иначе:
    - Имели ли вы отношение к похищению людей с целью продажи их органов?
    - Да
    - В каком качестве?
    - В качестве курьера,  я перевозил черный нал.
    Датчики молчат.  Хитрый ход, умный ход. Формально Анжей является членом преступного синдиката, и невозможно уличить его во лжи, но курьеров строго не наказывают. Как бы я ни сформулировал вопрос, он ответит правильно, потому что хорошо  подготовился. Согласно новому Кодексу Евро-азиатского союза, принятому десять лет назад, в  две тысячи сто двенадцатом году, ему не грозит смертная казнь. В наш век политкорректности и гуманности даже у работорговцев, торгующих  человеческими органами,  есть права. Смертную казнь дают только организаторам, простые исполнители получают  тюремный срок и право на обжалование.  На моей памяти никого еще никого не казнили.
    Работорговцы взяли на вооружение систему, которой пользовались спецслужбы в двадцатом столетии -  систему звеньев-троек.  В каждой тройке только один человек знает исполнителя из следующего звена. Организаторов в лицо знают единицы, которые до опознания обычно не доживают.
    Дальше все пойдет по тщательно разработанному и продуманному плану. Анжей отсидит несколько лет в тюрьме строгого режима с электронным «ошейником» на шее -  это  специальное устройство с  радиусом  двести метров. Заключенный может передвигаться только внутри тюрьмы, лишний  шаг за дверь – и голова с плеч долой. Ошейник просто взрывается при попытке удалиться от камеры больше, чем на двести  метров. Потом друзья с воли передадут ему «зомби» - последнее изобретение черного медицинского рынка.  Препарат имитирует смерть. Глотаешь золотистую капсулу, и, в течение  полутора суток выглядишь,  как покойник -  мертвее не бывает. И даже сверхчувствительная медицинская аппаратура без колебания регистрирует летальный исход.
    По прошествии  тридцати шести часов человек благополучно оживает подобно зомби из практики гаитянских колдунов.
    Анжея отвезут в больничный крематорий, ошейник перед смертью снимут, вместо него сожгут кого-то другого,  а его благополучно переправят к «черным  хирургам», работающим без лицензии.  Те извлекут электронный скан-опознаватель личности, который вшивается каждому гражданину Евро-азиатского Союза при рождении, заменят другим – чистым, и... здравствуй, новая жизнь.
                Я не  имею права рассказывать на суде, что он поведал мне, даже если это всего лишь имя его первой возлюбленной. Тайна судебной  исповеди священна, кем  бы ни был исповедуемый. Но я вынужден буду подтвердить, что он  не организатор, а всего лишь пешка. И наплевать всем на мою память, потому что доказательств нет.
                Анжей   молча смотрит на меня.  В серых – с оттенком грязной мыльной воды -  глазах  без ресниц тихой птицей свил гнездо  смех.  Он тоже меня узнал. «Не поймаешь, исповедник», - беззвучно говорят серые глаза. Мы оба помним...
     
     
    ...Девяностый этаж стоэтажного здания. Наша группа спецназовцев обложила квартиру,  в которой работорговцы держат живой товар. Мы затаились этажом выше. На дисплее инфрасканера двигаются два красных сгустка – два работорговца, еще двадцать шесть неподвижно застыли на полу – это похищенные. Наверняка, связаны и накачаны наркотой.
                - Если снесем дверь, они вдвоем успеют перестрелять как минимум половину, - шепчет командир.
                - Давайте  я с крыши спущусь – и в окно, - стараюсь, чтобы в голосе не послышалось волнение. У меня в этом деле личная заинтересованность, но узнай кто об этом – не допустили бы к участию в операции.
                - Кто куда, а Бэтмен на крышу, - прыснул Коста, который и прилепил мне эту кличку, я действительно лучше всех обращаюсь с тросами.
                - А ну не ржать, упыри, - цыкнул на  ребят командир Дан, - ладно, Стефан,  но постарайся  осторожней. Мне мертвые герои не нужны.
                Вылезаю  через чердак на крышу, закрепляю один конец троса за антенну, второй – на поясе. Скольжу вниз, отталкиваясь ногами от стены. Бесшумно становлюсь на карниз возле нужного окна, прижимаюсь к стене, осторожно заглядываю в комнату. На полу и на диванах вповалку лежат заложники, в нескольких шагах от окна работорговец копается в сумках и кейсах жертв. Шакалье племя! Мало ему куша, который он получит за органы – так еще нужны мелкие подачки: кошельки, одноразовые кредитки, украшения. Мне повезло,  что он пристроился напротив окна.
                Натягиваю на лицо маску, отталкиваюсь ногами от стены и бросаю тело в стекло, вытянув ноги вперед. Влетаю в комнату  в облаке осколков –мужчина даже не успевает испугаться, падаю, подминая его под себя, бью кулаком в лицо, разбивая нос – он хрипит. Переворачиваю  работорговца лицом вниз, еще раз для верности прикладывая физиономией к полу, защелкиваю наручники и шепчу в ухо:
                - Попробуешь крикнуть – сверну шею! Где второй?
                - Я здесь один! – хрипит он, - второй ушел,  и я не знаю, когда вернется.
                Проверяю комнаты, везде на полу – похищенные: мужчины, женщины, дети. Все они обнажены и разрисованы черным маркером: печень, почки, сердце, даже глаза.  Это значит, что хирург уже подготовил их к операции – мы успели вовремя. 
    Говорю в передатчик, вшитый в воротник куртки:
    - Все чисто! Открываю входную дверь.
    Впускаю ребят, возвращаюсь в комнату, где лежит работорговец, и, наконец, вижу ее – свою сестру. Худенькое хрупкое тело полностью  расписано черным, она молода и здорова – у нее можно много забрать. Срываю со стола скатерть, накрываю наготу, падаю возле нее на колени, бью по щекам, трясу -  она не открывает глаза. Щупаю пульс – тишина, абсолютная тишина. Снова трясу ее - голова мотается, как у тряпичной куклы.
                - Стефан, не нужно, отпусти ее! – командир хватает меня за рукав, - она ушла, ее больше нет!
    - Что ты ей дал, сволочь? Какую дозу ты ей вкатил? – надвигаюсь на работорговца, он ползет по полу, забивается в угол и часто моргает от страха:
    -  Не знаю! Я их не колол! Это все он,  мой напарник!
    Ребята молча стоят в дверном проеме, никто не решается заговорить со мной, никто, кроме командира. Дан хватает меня за плечи, оттаскивает к окну, ветер робко проскальзывает в комнату через разбитое стекло и  гладит мои волосы ласково, как сестренка.
    - Иди вниз, Стефан, иди в машину, - командир пытается загородить от меня работорговца, чтобы я не видел шакалью морду.
    - Да,  хорошо, - без возражений  послушно иду к двери. Дан предусмотрительно держится сзади, отсекая  любую возможность отомстить шакалу. Я  решаюсь на хитрость, падаю на колено, вскрикиваю:
    - Нога! Черт, моя нога! – кривлюсь от боли.  Доверчивая все-таки душа   наш командир, несмотря на солидный жизненный опыт. Дан садится на корточки рядом со мной, спрашивает тревожно:
    - Порезал или вывернул? Покажи!
    Отлично! Он ушел с линии огня! Вскакиваю на ноги – Господи, не дай мне промахнуться! -  всаживаю пулю между шакальих глаз.
    - Нет!- командир валит  меня на пол. Поздно! Я успел!
    Ребята окружают меня,  смотрят молча,  в глазах – ни капли осуждения, только понимание и боль.
    - Всем выйти! – кричит Дан, - оставьте нас одних!
    Ребята выходят.
    - Стефан, сынок, - шепчет командир, -  что же ты наделал? Он ведь связан и безоружен, сопротивления не оказывал. По  Уставу тебе военная тюрьма корячится! – Дан вытер моментально взмокший лоб. – Вот что мы сделаем, сынок: я  дам тебе полчаса форы, слышишь меня? Полчаса! Уходи сейчас, уходи немедленно!
    - Я не побегу, командир, потому что я прав. Плевать мне на Устав! Почему те, кто отнимает чужие жизни, равноценны жертвам? У каждого из этих заложников есть семья, и когда его убивают, родные и близкие умирают вместе с ним. Разве может  спокойно жить отец, дочь которого разрезали на куски? Или пустые от горя дни между ночными кошмарами и слезами на могилах, успокоительные горстями и фотографии в черных рамках можно назвать жизнью? А мы с вами вместо того, чтобы пристрелить эту тварь на месте, везем его в тюрьму, свято соблюдая  гражданские права, и специальные организации следят за тем, чтобы ему было удобно и комфортно. Мы гуманны и политкорректны, из наших ртов течет розовая  карамельная слюна, когда мы любуемся  собственным идеальным отражением в зеркале.
    Встаю, бросаю  на пол пистолет, протягиваю руки – Дан защелкивает наручники, и мы идем к входной двери.  Проходим по коридору мимо комнат, где ребята готовят похищенных к транспортировке в госпиталь: кладут на носилки, укрывают одеялами. Один из мужчин внезапно открывает глаза -  серые глаза без ресниц - и внимательно смотрит на меня, провожая взглядом до двери. Мельком отмечаю, что есть в нем что-то странное, но сил думать нет, голова наливается свинцом – у меня начался откат.
    Сажусь в полицейский кар  на заднее сиденье, автоматически опускается сетка, отделяя водителя от задержанного. Дан садится за руль -  он со своими ребятами до конца, и в горе и в радости.  Мы трогаемся с места,  и вдруг  я понимаю, что было странного в этом мужчине: на его теле нет меток черным маркером. Меня осеняет:
    - Командир, - кричу я, - второй работорговец там! Он  разделся и выдал себя за похищенного!
    - Мать его! – с чувством бросает  он и кричит по связи:
    - Срочно задержать все медицинские кары! В одном из них – работорговец, прикинувшийся заложником!
    Но мы не успели. Шакал  перебил всю медицинскую бригаду и ушел.
     
    После  случившегося у меня были две возможности:  пойти в  военную тюрьму или Орден судебных  исповедников. Я выбрал второе, и еще неизвестно, что хуже. В Орден не приходят по своей воле. Полное одиночество и молчание – это жизнь исповедника,  потому что в нашей крови  живут  нанодетекторы лжи, круглосуточно связанные с главным терминалом.
      И если исповедник солжет даже в малом, умные наны задействуют программу разрушения, и мозг просто взорвется.   И если исповедник попытается  раскрыть тайну исповеди, то он умрет. Потому что информация стала самым дорогим и  самым ходовым товаром.
    Орден судебных исповедников появился из-за кризиса судебной системы.  Политкорректность  и демократичность законов  сами себя поймали в ловушку. Умные ловкие адвокаты могли как угодно вывернуть наизнанку законы, чтобы оправдать преступников. Суды присяжных превратились в карикатуру на Фемиду. Весы богини правосудия потеряли равновесие, и одна из чаш  стала время от времени  скользить вниз, в зависимости от того, кто больше монет  в нее положит. Или кто громче заплачет – некоторые присяжные  были крайне сентиментальны, и осужденные под  чутким руководством адвокатов, наполняли чашу потоками крокодильих слез, которые тянули ее вниз не хуже драгоценного металла.
    И тогда появился наш Орден – Орден  судебных исповедников. Мы нейтральны и независимы, наш Бог – истина, наша молитва – молчание.
    И даже свидетельствуя в суде, я ничего не рассказываю. На стене в зале суда висит старинная доска, я пишу на ней мелом, как писали триста лет назад:
    Казнить нельзя помиловать, и ставлю запятую в нужном месте.
    У меня нет друзей и приятелей. Повседневная жизнь соткана из большой и маленькой  лжи, ложь вплетена в вены, ядовитым плющом обволакивается вокруг губ – ее никто не замечает. Никто, кроме исповедников.
    На банальный вопрос: « Как дела?»  я не могу ответить обычным: «Все в порядке»,  если мне грустно,  потому что это будет ложь, а наказание  нее – смерть. Я не могу сказать некрасивой женщине, что она прекрасна, и солгать другу, что он умен и прав. 
                Преступники исповедуются мне, потому что их к этому обязывает закон. Остальным просто нужно, чтобы их выслушали и сохранили все в тайне. Мы не заменили церковь, но стали единственной отдушиной для тех, кто потерял веру.  Те, кто не верят в бога, идут к нам, потому что даже неверующим иногда нужно исповедаться и выплакаться. В наш умный хитрый век информация – это божество, а я  его жрец. Самоубийцы и психопаты;  умирающие от рака, с которым так и не справились хваленые нанотехнологии, и оставленные жены; брошенные мужья и спившиеся неудачники – все они идут ко мне на исповедь...  
     
     
     
    ...Мое молчание Анжей  принимает за растерянность, и к смеху в глазах подмешивается торжество.
                - Каково это – чувствовать себя безнаказанным? – спрашиваю его. В яблочко! Мне наконец-то удается сбить его с толку. Замешкавшись, Анжей неуверенно отвечает:
                - Не знаю.
                Датчики, наконец, отзываются покалыванием,  умная техника уловила ложь и передала сигнал на центральный терминал. Впрочем, мне уже все равно. Встаю, отхожу к дальней стене и кладу руку в карман.
                Тюремные охранники настолько привыкли ко мне за много лет, что давно перестали задавать дежурный вопрос: «Оружие есть?» И даже придумали шутку: «Лучшее оружие  исповедника – правда, и хотя калибр мелковат – зато не дает осечки».
                Достаю из кармана гранату. Вот оно! Страх  в его глазах! Теперь ты знаешь, мразь, что чувствовали все эти люди, когда оставались наедине с тобой, и неоткуда ждать спасения, и нет надежды. Теперь ты понял!
                Вырываю чеку из гранаты.
                Казнить, нельзя....