Сначала была тьма. И голоса.
Женские голоса, один тонкий, чуть игривый, второй глубокий, с натужным придыханием:
– Васильевна, я мимо твоего проходила, опять стонет, бормочет чего-то.
– Ох, как же он меня заколебал. Когда же он подохнет, наконец?!
Легкомысленное хихиканье.
– А ты ему аппарат отключи на минуточку.
– Дура ты, Ленка! Здесь же камеры везде. Понятно теперь, почему тебя из больницы выгнали, и здесь не задержишься, чую.
– Плохо чуешь, значит. Меня папик выгнать не даст. Подумаешь, пошутить нельзя.
– Будешь так шутить, даже папик не поможет. Тебе и так халява досталась, мужик лежит после операции наркотой накачанный, знай, проверяй, пришел в себя или нет. А ты и этого не делаешь, поди.
– Ну, захожу иногда.
– Тебе постоянно следить за этим надо. Эх, дура и есть.
Мужские голоса, вальяжные, лениво-сильные:
– В отпуск куда собираешься?
– Думаю в Турцию слетать. Экзотика приелась что-то.
– Ага, экзотика ему приелась. Так и скажи: хочу всех баб перетрахать на пляжу.
Смех.
– Баб везде полно. Хотя ты прав, без этого не обойдется. А ты куда едешь?
Зевотный стон.
– А никуда. Здесь буду торчать, охранять чудика какого-то. Результат уникальной операции, мать его.
– Уникальной, говоришь? Я слышал, одному нашему недавно сделали какую-то уникальную операцию. Только он умом двинулся после этого. Людей начал резать направо и налево, словно зверь.
– Повязали?
– Нет. В том и дело. Не могут поймать его.
– Да ну, враки. Рэмбо в природе не существует.
– Ходят разговоры, что у него слух обострился невероятно. Он опасность за несколько километров слышит. Если этот, что здесь лежит, такой же, смотри, укокошит тебя за милую душу.
Дружный громогласный хохот.
Максим Бойко открывает глаза и пытается сесть. Голова кружится слишком сильно, и он откидывается обратно на подушки. Он лежит в маленькой палате. Один. Не считая голосов охранников и медсестер.
– Ты слышала, Ирка замуж вышла.
– Это за кого? За того, с усами?
– Не. Какого-то бизнесмена себе нашла. Запчастями торгует к машинам.
– Вот стерва! Все трепалась, любовь у нее. А у самой на роже одни баксы нарисованы.
– Угу, кто больше даст. Говорят, она и здесь со всем руководством переспала.
– Да ну, ладно тебе. Болтаешь тоже не по делу. Язык без костей.
– Ай, какие мы положительные… Только дыма без огня ведь не бывает.
Наигранное покряхтывание, шуршание, хлопанье дверей.
Шелест листвы за окном.
Мысли Бойко медленно текут, лениво переваливаясь в наркотическом тумане. Он думает, что любой человек, вне зависимости от своего морального развития, вероятно, очень любит подслушивать. Получить возможность подслушивать целый мир – как это, оказывается, забавно.
Чужие сплетни и хвастовство убаюкивают Бойко. Он закрывает глаза.
Кто-то играет пружинным раскладным ножом. Щелчок выкинутого лезвия. Тихое металлическое шипение – нож складывают обратно.
– Позавчера друган приезжал из армии, так с ним нажрались. Не хватило, естественно, пошли в магаз ночью. Отмудохали там одного урода.
– С чего это вы?
– Да мы его по плечу хлопнули, а он буркнул чего-то невежливое. Нам не понравилось. Такое похмелье было вчера, ты не представляешь.
– Пить меньше надо. Человеку вон вломили ни за что.
– Один раз можно. По обоим пунктам.
Смех, летящий сквозь сон.
Бойко спит.
* * *
– Зря вы сделали третью операцию, Скиба. Вы же знаете, как кончили предыдущие два пациента, – сказал Иванов в трубку.
Профессор медицины Петр Казимирович Скиба на другом конце провода остался невозмутим.
– Что значит "кончили"? Они живут и здравствуют. Если у меня получится определить причину их необычного поведения, наверняка станет ясно, как решить эту проблему. Вот если бы вы еще поймали Мальцева…
Иванов усмехнулся:
– Да вам палец в рот не клади, Скиба. Вместо того, чтобы радоваться поимке Венецианова, вы уже требуете подать на блюдечке второго беглеца. Только с ним будет гораздо сложнее. Мальцев – опытный боец. Вы не представляете, каких трудов нам стоило выследить Венецианова. И то исключительно потому, что он светился, как только мог. С Мальцевым такое не пройдет. А вы теперь собираетесь подсунуть нам третье чудовище!
– Михаил Витальевич, зачем вы так? Бойко – очень интеллигентный человек, спокойный, творческий. Он ведь начинающий писатель, вы знаете об этом? Я надеюсь, он сможет описать свои ощущения так, что мы поймем проблему и решим ее.
– Ха! Венецианов тоже был тихим учителишкой. Математиком, кажется. И у Бойко тоже в мозгах что-то замкнет, если уже не замкнуло, и он станет таким же психом, как и остальные.
– Михаил Витальевич, операция, как таковая, здесь ни при чем. Она не затрагивает мозг. Она затрагивает только слуховой аппарат. Это невероятный прорыв для человечества. Люди будут слышать неизмеримо…
– Слышал я это все уже! – оборвал профессора Иванов. – Мне до ешкиной метлы, что она затрагивает! Есть простой факт – люди сходят с ума после нее. Мне высказали предположение, что их мозг не справляется с огромным количеством звуков, не успевает их обрабатывать.
– Мозг человека способен очень быстро адаптироваться к увеличению объема поступающей звуковой информации. Кроме того, поведение первых двух пациентов говорит не о сумасшествии. Кстати, когда вы привезете Венецианова ко мне? Я уверен, что беседа с ним даст множество интересных фактов.
– Завтра. Но хрен вы его разговорите. Мы уже пытались.
– Надеюсь, не очень рьяно пытались? Мне сложно будет общаться с озлобленным человеком.
– По крайней мере, не покалечили. Хотя надо было бы. Да, его тоже будут охранять мои люди. Как и Бойко.
– Конечно, Михаил Витальевич.
Скиба положил трубку и задумался. Специалист по органам восприятия, он не имел признания мировой ученой общественности по единственной причине. Его научные эксперименты часто были слишком рискованны, и даже их легальность порой не без оснований ставилась под вопрос. Скибу не интересовало признание ученого мира, он был из тех людей, что полностью преданны науке. Безукоризненно спокойный и вежливый, своей преданностью науке он снискал уважение одного из сильных мира сего, Михаила Витальевича Иванова, и тот согласился финансировать его проекты. В обмен он потребовал возможность использовать результаты в своих, не самых законных, целях. Скиба не возражал. Его интересовало только продолжение экспериментов, ничего больше.
Скиба решил проверить своего третьего пациента. Бойко уже должен был проснуться. Медсестра, обязанная немедленно известить об этом профессора, еще не звонила, но Скиба не питал иллюзий насчет исполнительности Елены Ивановой. Эта равнодушная манерная девушка совершенно не подходила для работы в клинике, и он взял ее на работу только после настоятельной просьбы ее отца.
Бойко сидел на кровати, его глаза ожидающе смотрели на профессора. Скиба снова испытал странное чувство, глядя на своего очередного пациента. Во взгляде Бойко не было ни тени удивления, или радости, или любой другой первоначальной реакции на появление в палате знакомого человека. Он знал, уже довольно давно, кто идет его проведать. Он услышал это.
"Любая дополнительная информация должна придавать уверенности, спокойствия, – подумал Скиба. – Почему же Мальцев и Венецианов демонстрируют обратный эффект?"
Вслух же он произнес:
– Здравствуйте, Максим! Как вы себя чувствуете?
Бойко еще до операции просил называть его по имени. Он утверждал, что ему неловко, когда уважаемый человек называет его по отчеству. Также он просил называть его на "ты", но этого профессор почти физически не мог. Скиба обращался на "вы" ко всем людям без исключения.
Максим сразу очень понравился профессору. Это был худощавый парень двадцати шести лет, спокойный, но с юмором. Скиба очень надеялся, что его не коснется та же напасть, что и первых двух пациентов. А если и коснется, то Бойко сможет контролировать ее в достаточной мере, чтобы помочь разобраться в своей психологии.
– Немного кружится голова. А в целом неплохо.
– Это нормально. Пройдет. Как вы слышите? Хорошо?
– Боюсь, даже слишком, – хихикает Максим. – Так странно. Я будто вторгаюсь без спроса в личную жизнь людей. Я слышу, как женщины обсуждают своих мужчин, а мужчины – женщин. Медсестры даже, – он с неуверенной игривостью смотрит на профессора, – обсуждают, какой длины у меня член.
– Это безобразие! Я немедленно выгоню Иванову!
– Не надо, профессор. Меня это даже забавляет. К тому же, – подмигивает Бойко, – она симпатичная.
– Что ж, я вижу, вы неплохо себя чувствуете. Я вас, пожалуй, переведу завтра в комнату поуютнее, не возражаете? Если вам что-то понадобится, не стесняйтесь, спрашивайте.
– Бумаги бы, Петр Казимирович. И ручку.
– Конечно, Максим. Я должен был сам об этом подумать. Конечно.
* * *
К утопающей в пригородной зелени клинике подъехала большая черная машина. Из нее высыпали три мужчины и девушка. Два мужика, одинаково бугристые, мощные, столпились у задней двери фургона, вытаскивая из нее кресло-каталку. К нему был привязан человек, хищно присматривающийся к мелькающим вокруг него ушам.
– Выгружай его. Осторожно, близко не наклоняйся, покусает.
– Ну же, ближе, еще чуть-чуть… – прохрипел связанный и неожиданно дернулся. Его челюсти щелкнули в сантиметре от уха одного из охранников.
– О, черт! – отдернулся тот. – Я думал, доктор Ганнибал – это выдумки. Лучше бы ему рот завязали.
– Говорят, профессор не велел...
– Без обсуждений! Давайте, пошевеливайтесь!
Иванов, высокий, болезненно худой человек в черном костюме, раздраженно оборвал здоровяков. Те замолкли и засуетились еще более деловито и показушно. Миниатюрная белокурая девушка в белом костюмчике обеспокоенно переводила взгляд с одного мужчины на другого и молча теребила сумочку.
Дождавшись, когда кресло извлекут из недр машины, Иванов направился к дверям клиники. За ним неуверенно шли девушка и охранники с каталкой. Связанный человек невозмутимо оглядывал окружающее, но вдруг заорал:
– Бойко! Ты здесь? Я знаю, что ты здесь! Ну как, хорошо слышишь? Помни, ты – не человек! Помни это! Ты – зверь! Зверь среди людей!
– Бойко здесь нет, – бросил Иванов, обернувшись. – Он вас не услышит, Венецианов. Но, скажите, откуда вы знаете о нем?
– Да? Жаль.
Венецианов как будто не пожелал отвечать на вопрос. Иванов скривился от злости, но промолчал.
Двери распахнулись. Профессор Скиба, в неизменном белом рабочем халате, встречал процессию на пороге своей клиники в компании угрюмого чернявого санитара. Последний, как гора, возвышался над маленьким доктором.
– Здравствуйте, Михаил Витальевич! Здравствуйте, Анна! Здравствуйте, Иван Евгеньевич! Что же вы так себя нехорошо ведете?
– Здрасьте, Петр Казимирыч! – спокойно, и даже несколько с уважением сказал Венецианов. – Жизнь такая.
Девушка удивленно прикрыла рот ладошкой. Венецианов заметил этот жест и усмехнулся:
– Анечка, слушайся Петра Казимирыча. Он не такая сволочь, как остальные.
От такой лестной оценки Скиба не моргнул и глазом. Ему приходилось выслушивать и более колоритные определения.
– Спасибо, – серьезно ответил он. – Господа, отвезите Ивана Евгеньевича, Рустам вам покажет, куда. Анна, Михаил Витальевич, пойдемте со мной.
По аккуратным дорожкам Скиба посеменил ко второму корпусу, располагающемуся в глубине зеленеющего яблоневого сада. По пути он объяснял Анечке ее обязанности. Пожалуй, он единственный называл ее Анной, все остальные звали эту медсестру именно Анечкой, за кукольное личико, тоненький голосок и общую миниатюрность. После поимки Венецианова было замечено, что довольно буйный и агрессивный математик в ее присутствии ведет себя не в пример сдержаннее и разговаривает с ней, как с равной, без презрения и злобы. Услышав это, Скиба немедленно затребовал ее в качестве помощницы. Профессор был уверен, что в разнице, с которой Венецианов относится к Анечке и остальным людям, кроется один из ключей его странного поведения.
– Нравится вам здесь? – спросил вдруг Скиба.
– Очень нравится! – Анечка даже хлопнула в ладоши. – А вам нравится, Михаил Витальевич?
– Я уже был здесь, – сдержанно улыбнулся Иванов. – Впрочем, здесь уютно.
Человеку порой сложно перестроить свое сознание, чтобы в своем поведении принимать во внимание факторы, необычные для повседневной жизни. Разум многих людей функционирует на механике прецедентов, теоретически он может просчитать последствия того или иного поступка, но не столкнувшись с подобной ситуацией заранее, просто не задумывается об этом.
То, что обсуждали три человека, подходящие ко второму корпусу клиники, не было тайной за семью замками, но для некоторых ушей, тем не менее, не предназначалось. Профессор Скиба, человек сугубо теоретический, никогда не сталкивался с тем, как именно на практике используют свои таланты люди с улучшенным слухом, не задумывался об этом. Иванов, в бесплодных попытках поймать своего бывшего бойца Мальцева, и чуть более удачных – математика Венецианова, сталкивался с этим много раз. Но Иванов не задумался о том, что именно в этом корпусе, за отсутствием разумной альтернативы, находится Бойко.
* * *
– Как там моя дочка, без эксцессов?
– Пока я не могу сказать, что доволен ее работой.
– Ну-ну, она еще не привыкла. Дайте ей шанс.
– Конечно, Михаил Витальевич. Конечно.
– Ну что ж, я пойду. У меня куча дел еще. Анечка, вы поосторожнее с Венециановым. Он очень неприятный тип.
– Нет, что вы, он хороший. Его просто надо понять, и все.
Тихо щелкает дверь.
– Анна, что вы имели в виду под тем, что Ивана Евгеньевича надо понять?
– Он говорит, что все люди… плохие, в общем. Я ему говорю, что это не так, что все люди хорошие, и только иногда по глупости делают плохие вещи, а он только смеется и говорит, что все в точности наоборот.
– Вот как? Интересно. Если хотите, можете познакомиться с другими сестрами, это этажом выше в другом конце коридора.
Бойко размышляет о стаканах. Он думает о том, что слово "полупустой" есть, а слова "полуполный" – нет. Потому что полупустых стаканов больше.
– Ты с новым клиентом приехала? Мы бы и сами могли обслужить его.
– Ага, мы бы обслужили, – разноголосый женский смех. – У него как, большой, не проверяла? Я слышала, он связанный. Делай, что хочешь.
– Это вы что имеете в виду? Какая гадость!
Смешки.
– Обычное дело, что ты возмущаешься.
– Вы пользуетесь их беспомощностью! Это подло!
– Ну-ну, полегче. Я так тебе скажу: если попали в больницу – сами виноваты. Осторожнее было. Аккуратнее. Лезут на рожон, так пусть не жалуются теперь.
– Нет, вы не правы! Как вы можете?! Все бывает в жизни.
Информационное пространство вокруг человека наполнено абстрактным злом и абстрактным добром. Их как бы не существует, так как нет знания о происходящем на самом деле. Все, что ты видишь по телевизору, или читаешь в газетах и блогах, происходит не с тобой. В глубине человека сидит маленький червь сомнения, который повторяет одну и ту же фразу: "А ты уверен?" Ты уверен, что милиция избила человека ни за что? Ты уверен, что другой человек помогает детскому дому совершенно бескорыстно? Ты не можешь быть уверен. Информация доходит через третьи руки.
Все, что слышит Бойко с момента своего пробуждения после операции, пропитано завистью и цинизмом, меркантильностью и злобой. Эти эмоции формируют фон, в котором отрицательные стороны характера человека чувствуют себя в родной стихии. Бойко плывет во тьме, ничем не выделяясь внутри нее, забавляется открывшимся ему знанием, не испытывая никакого душевного разлада. Он нормален. Он такой же, как и все.
Но во тьме появляется капля света. И по контрасту сразу становится очевидно, что Бойко – плохой. И все вокруг – плохие. Кроме одного человека. Этот человек, тонким звенящим голоском защищающий наивные идеалы, несет своим существованием знание о том, что можно быть другим. Знание о том, что тьма – не абсолют.
Бойко грустит. Ему уже не нравится подслушивать. Он не хочет быть, как все.
* * *
Венецианов был привязан ремнями к тому же креслу, на котором его привезли днем раньше. Скиба вошел в палату и уселся напротив. Анечка, по просьбе профессора, осталась за дверью, вместе с охранником, сторожившим математика.
– Здравствуйте, Иван Евгеньевич.
– Здрасьте, профессор.
Венецианов держался на вид спокойно и даже расслабленно.
– Я хотел бы вас спросить, почему вы так спокойно относитесь к Анне.
– Она другая.
– Да, но чем именно.
– Все остальные – мрази и сволочи.
– Откуда вы это взяли?
– А вы не догадываетесь?
– Нет.
– Петр Казимирович, – нарочито терпеливо, как маленькому ребенку, сказал Венецианов, – вы сами сделали меня таким. Вы все еще не догадываетесь?
– Вы ведете себя так именно поэтому, Иван Евгеньевич?
– Я веду себя естественно, Петр Казимирович.
– Если следовать вашей логике, – спросил Скиба, – Анна и не человек вовсе, так? Я слышал, что вы кричали, пока вас везли к этому корпусу.
Венецианов посерьезнел.
– Профессор, – сказал он. – Я ведь понимаю, зачем вам понадобился. Давайте начнем издалека. Знаете историю про героя и тигра, выпрыгивающего из комнаты?
– Нет, не припоминаю.
– Герой пришел к королю просить руки его дочери. Король был мудрый, но жестокий. Он сказал: вот четыре двери. За одной из них – тигр. Я даю тебе королевское слово, что для тебя станет полной неожиданностью, когда он выпрыгнет на тебя. Победишь его – принцесса твоя.
Скиба внимательно слушал. Венецианов, в прошлом учитель математической логики, продолжал:
– Герой начал рассуждать. Предположим, он откроет три двери, и за ними не окажется тигра. Значит, он за четвертой дверью. Но король обещал, что тигр станет полной неожиданностью для героя. Значит, тигра за четвертой дверью нет. Но тогда, открыв две двери и зная, что за четвертой дверью тигра нет, герой будет точно знать, что тигр за третьей дверью. Значит, его нет и за третьей дверью. Продолжая так рассуждать, герой пришел к выводу, что тигра нет ни за одной дверью. Иначе король нарушил бы свое слово, а этого за ним никогда не водилось.
– Кажется, я понимаю, чем все закончилось, – пробормотал Скиба.
Математик кивнул.
– Герой начал храбро и беспечно открывать двери. Из-за второй двери выпрыгнул тигр и загрыз его.
– Поучительная история. Но что она означает?
– Знаете, в чем ошибка героя? В том, что даже открыв три двери, он не мог знать точно, что за четвертой – тигр. Люди часто путают знание и уверенность. Это разные вещи.
Венецианов собирался с мыслями, глядя в пол. Скиба молчал, но все его лицо будто озарилось неподдельным интересом.
– Есть один хороший пример. В последнее время появилось новое правило для влюбленных – никогда не читать сетевой переписки друг друга. Мужчины обсуждают женщин, понимая, что женщины так же обсуждают мужчин. И наоборот. Но чтение конкретного диалога обычно заканчивается бранью и распадом. А ведь то, что люди называют глупостью и вывихами психологии, на самом деле банальный математический парадокс. Знание и уверенность – разные вещи.
Математик поднял на доктора взгляд, смотревший вглубь себя. Голос его был грустен и немного безумен.
– Любой периодически встречает в окружающем мире поведение, недостойное человека. Слова, которые он сам никогда бы не сказал. Поступки, которые он никогда бы не совершил. Но их мало. Их невероятно мало по сравнению с тем, сколько слышу я. Окружающий мир – это помойка, профессор. Это человеческая помойка. Например, мой охранник как-то рассказывал друзьям, как он своим девушкам оплеухи раздает. Для развлечения. Кстати, он сейчас пристает к Анечке. Вы бы прекратили это, профессор.
Скиба, секунду помедлив, подошел к двери, резко открыл ее и выглянул. Бритоголовый квадратный парень отскочил от медсестры, раздраженно и вызывающе глядя на профессора. В глазах Анечки был испуг.
– Анна, вы мне ближайшие несколько часов не понадобитесь. Идите к себе.
Медсестра пролепетала благодарность и убежала.
– Оказалось, – продолжал Венецианов, когда профессор вернулся, – что очень сложно здороваться с соседом, который по ночам дрочит под садо-мазохистские фильмы. Сложно улыбаться миловидной мамаше, которая почти каждый день дерет своего сынишку как сидорову козу. Сложно подсчитывать количество ежевечерних истерик в соседнем доме. Я понял, что не могу быть частью этого мира. Это сводит с ума.
– Понимаю, – кивнул профессор. – По сравнению с тем, что о вас рассказывали, вы на удивление спокойны, Иван Евгеньевич.
– Я здесь чувствую себя в некотором роде как дома. Хотя медсестер вам надо повыгонять почти всех.
Скиба помрачнел.
– Бойко говорил мне нечто подобное. Кстати, вы так и не сказали, откуда вы знаете о нем?
– Слухами земля полнится, Петр Казимирыч. Вы, похоже, действительно не осознаете до конца, какой эффект дает ваша операция. Сделали бы ее на себе, сразу бы поняли, откуда я все знаю.
Скиба встал и зашагал по комнате, сцепив руки за спиной.
– Так что же вы имели в виду, когда кричали, что Бойко – зверь среди людей?
– Элементарная логика, профессор. Я склонен считать зверьми остальных людей. Но так как я в меньшинстве, то зверь – я, а не остальные. Потому что, зная то, что знаю, я не могу более продолжать отождествлять себя с людьми. Бойко придет к этому раньше или позже.
– Вы не задумывались о том, что все гадости, которые вы слышите, исходят от малого количества людей. Вы же не считаете зверьми всех. Меня, например, или Анну.
– А вот тут вы ошибаетесь, – ухмыльнулся Венецианов. – Гадости, как вы изволили выразиться, исходят от подавляющего большинства людей. Просто гадости бывают разные, вот в чем все дело.
– И какие же?
– Вы правы в том, что обычный человек очень редко пинает кошек, бьет женщин и валяется пьяным в подворотне. Обычный человек занят другим делом. Он перекладывает свои негативные эмоции на других людей, наивно считая, что ему станет легче. На самом же деле негатив подобен компьютерному файлу – если скопировать его другому человеку, файл будет и у него, и у тебя. Я назвал окружающий мир помойкой? Не совсем верное сравнение. Человечество – это ад, профессор. И каждый его обитатель изо всех сил старается сделать его еще более кошмарным и жестоким.
– В этот процесс вы также внесли существенный вклад, – заметил Скиба. – Вас не мучает совесть, Иван Евгеньевич?
Венецианов, усмехнувшись, покачал головой.
– Совесть – удел людей, профессор. Это люди плачут над ошибками и гордятся достижениями. Я, как любой зверь, живу исключительно настоящим. У меня нет прошлого и будущего. Только настоящее.
* * *
Бойко стоит в парке и щурится под лучами солнца. Утром он попросил Скибу выехать за пределы клиники, и тот согласился, с условием, что будет сопровождать Максима в компании двух охранников. Последние сидят в машине с открытыми окнами. Профессор стоит чуть поодаль и, кажется, тоже наслаждается погодой.
В парке хорошо, спокойно.
Чирикают воробьи, шелестит листва, журчит вода в фонтане. Пощелкивают в тире пневматические ружья. В одном кафе играет шансон, в другом – какая-то восточная музыка. Шипит газом машина, надувающая воздушные шарики. Изредка звонко падают монеты в платок старой нищенке.
Разговаривают между собой люди.
Женщина смеется в мобильник:
– Приветик! У меня идея!.. в смысле? – серьезнее, – Что случилось, зай? На работе что-то? – тревожнее, – Почему?!.. Но это ведь мелочь, ну нельзя же… Алло! Алло!!!
Женщина плачет.
Пьяница уцепился за прохожего:
– Слышь… ты меня, как мужик, должен понять… я такую девку снял… десяти рублей не хватает. Дай, а?
Женский крик вдалеке. Высокий, вибрирующий звук, что прерывается только от нехватки воздуха в легких. Вдох, и опять крик. Нелепый, равнодушный, не от боли, не от горя, не от счастья.
– Хватит орать! – возмущается мужской голос.
– Хочу и ору! – прерывается крик на секунду.
Женщина верещит так долго, что звук превращается в фон, замыливается, и даже незаметно, когда именно он исчезает.
– А ты по морде ей, и всего делов.
– Ну, я не могу так…
– А зря! Их учить надо. Я свою раз в неделю поколачиваю, превентивно, так сказать. Ничего, даже особенно ласковая потом становится. Это ж бабы, к ним подход нужен.
Знакомый тоненький голосок.
– Опять ты за свое! У меня работа тяжелая, я дежурю почти круглосуточно, меня отпустили на несколько часов всего, а у тебя только одно на уме!.. Не знаю. У меня настроения теперь нету… Не хочу!.. Не интересно… Не знаю, ты мужчина, ты и думай! Как придумаешь, позвони.
Бойко думает, что некоторые люди похожи на фонарики. С одного конца из них льется яркий свет. Но внутри у них – тьма. И батарейки. У каждого человека, который излучает добро, есть человек-батарейка, из которого во тьме черпаются, высасываются силы. Нет людей, которые светятся просто так.
Закон сохранения энергии.
– Милый, подай на пропитание, сыночек у меня умер, совсем как ты был, кушать нечего, подай, родимый… – плач понижается до шепота. – Сука.
– Алло, – это Скиба. – Как сбежал?.. Буду как только смогу… Михаил Витальевич, у вас полная свобода действий, но прошу не перегибать…
Яростный мужской голос из дома через дорогу:
– Это же элементарно! Поезд едет со скоростью вэ-один! К нему навстречу едет поезд со скоростью вэ-два! Между ними расстояние эль! Когда они встретятся?! Чурбан! Как узнать, когда встретятся?! Задачка для детского сада!
Еле слышный удар. Всхлипывания.
– Поедешь завтра на встречу?
– Не, надо мать сходить проведать в больницу. Побыстрей бы померла, честное слово...
Вздох.
Прохожие недоуменно смотрят, как маленький, с проседью, человечек суетится вокруг двух громил, которые осторожно ведут к машине молодого парня с прижатыми к ушам руками. По лицу парня текут слезы.
* * *
Охранник Венецианова, со странным прозвищем Дропа, в детстве был тихим и стеснительным мальчиком. Лидер класса, высокий плечистый качок, придрался как-то к Дропе, заявив, что тому слабо подраться с ним. Тот, естественно, отказался. Но когда сын рассказал эту историю дома, отец лишь бросил с презрением: "Да, не мужик ты".
На следующий день сын пришел домой с расквашенным носом. Но забыть слова отца так и не смог.
В результате Дропа удивительно легко "разводился на слабо". Некоторые охранники знали это свойство и периодически беззлобно подначивали товарища. Знал об этом и Венецианов, услышав пару раз, как реагирует Дропа на шутливые словесные уколы. А еще математик знал, что этажом ниже какая-то женщина, цокая каблуками, ушла из кабинета, не заперев за собой дверь.
На свободе Венецианов разживался деньгами довольно просто. Он по мизерным отличиям в звуках нажатия клавиш банкомата определял пин-коды карточек, а потом подкарауливал и убивал их владельцев, снимая оставшиеся на счету деньги. Понимая, что очень скоро ему придется скрываться и от бандитов, и от представителей закона, он старался выжать из своего дара максимум, всесторонне изучал его, искал возможности применения. Одной из таких возможностей, помноженной на великолепное пространственное воображение математика, стала способность точнейшего определения границ любого помещения по отражаемым и поглощаемым стенами звукам. Он мог приложить ухо к двери любой квартиры и за пару минут начертить схему расположения комнат и дверей. При условии, что внутри были люди.
За сутки, проведенные в клинике, математик воссоздал в голове подробнейшую карту коридоров и помещений корпуса, в котором находился. Он знал план здания едва ли не лучше, чем сам профессор Скиба. И уж конечно, в тысячу раз лучше, чем приехавший вместе с ним охранник.
– Дропа! – заорал Венецианов. – Зайди, дело есть!
В дверь просунулась голова охранника.
– Чего орешь? Не получал давно? – осведомилась она.
– Связанному легко по морде надавать. А по-честному, один на один, слабо?
– Ага, как же. Жди. Раскатал губу, развязать его.
– Я ж говорю, слабо.
Дропа набычился.
– Настучишь же, сука, знаю я тебя.
– Кто мне поверит? Да и не буду я стучать. Слово даю.
Еще одно наблюдение, сделанное Венециановым на свободе, заключалось в том, что люди чаще, чем можно подумать, верят данному слову. Но только в том случае, если слово действительно дается искренне. Каким образом люди чуют, что их не обманывают, пока оставалось для математика загадкой. Вот и сейчас Дропа поверил Венецианову, потому что тот действительно и не думал стучать. У него были другие планы. Особенную решительность словам Венецианова придавало знание того, что вдалеке по коридорам шла пожилая медсестра. Через несколько минут она должна была выйти в коридор, где дежурил охранник.
Чтобы подтолкнуть мысли Дропы в правильном направлении, Венецианов плюнул ему на штаны. И тот "повелся", решившись развязать пленника.
– Значит, размяться хочешь? Ну что ж, сам напросился.
Математик встал с кресла, потянулся, якобы разминая члены, и замер, прислушиваясь.
– Черт, сестра идет. Выйди! Заметит, что тебя нет, зайдет проверить! Да послушай сам, если не веришь!
Дропа приоткрыл дверь. Действительно, даже обычному уху было уже слышно тяжелое шарканье по лестнице. Охранник выскочил из палаты и аккуратно закрыл дверь. Полная краснолицая женщина появилась на лестнице, кинула на Дропу хмурый взгляд и пошла, переваливаясь, в другой конец коридора. Когда она завернула за угол, охранник быстро вошел обратно.
Венецианов уже был наготове. Зная, что Дропа входит в палату, и заранее немного разогнав кресло, математик сбил охранника с ног, опрокинув на сиденье, и со всех сил запустил в стену. Сам же выскочил за дверь и побежал к лестнице. Нескольких секунд, потраченных Дропой на возню с креслом, хватило Венецианову, чтобы спрятаться в открытой комнате на втором этаже. Кабинет, судя по табличкам с буквами на стенах, принадлежал окулисту.
Когда охранник пробежал мимо и скрылся за углом, Венецианов вышел из кабинета и, прислушиваясь, пошел по коридорам. У выхода стояла охрана, идти туда было опасно. Математик решил, что проще будет отсидеться в другом корпусе, о котором в разговорах упоминали медсестры. Без излишней суеты, контролируя каждый звук, он быстро направился по дорожкам среди яблонь.
Когда Дропа понял, что Венецианова ему в одиночку не найти, он здорово перетрусил. Иванов дал однозначные указания в случае нештатной ситуации звонить ему напрямую, но Дропа никак не мог решиться на это, теряя драгоценные секунды и проклиная собственную глупость. Когда он, наконец, набрал номер босса, Венецианов уже подходил ко второму корпусу.
– Ты уволен, – жестко бросил Иванов, выслушав. – Но если хочешь жить, верни его в палату. Он не должен далеко уйти. Подними всю охрану по тревоге. Помни, общайтесь только жестами, при этом желательно словами давать ложные указания. Не мне тебя учить. Как же ты!.. Все! Я пришлю людей.
Венецианов вошел в здание, поднялся на тихий второй этаж и прислушался. Среди охранников уже поднималась тревога, но сюда она пока не докатилась. Народу было немного, в одной из комнат, судя по звукам, работала уборщица. Он все еще прислушивался и размышлял, что предпринять, когда она закончила убираться и потащила ведро и мешок для мусора в другую комнату, временно оставив связку ключей в замке. Венецианов дождался, пока уборщица не скроется из виду, и аккуратно скользнул за дверь.
Это была очень странная комната. Больше всего она напоминала новый, не до конца обжитый рабочий кабинет. Полупустые книжные шкафы, письменный стол, пара кресел. Венецианов на всякий случай спрятался от уборщицы под кроватью и только потом, прислушиваясь к происходящему в коридорах, мимоходом удивился, зачем в этом кабинете кровать. Как будто человек, для которого предназначался этот кабинет, будет в нем жить. Жить в клинике – как странно.
Щелкнул и несколько раз провернулся замок. Тяжелые шаги отдалились и начали топтаться за стеной.
Венецианов вылез и оглядел помещение. Полистал книги, часть из которых была справочниками по самым разным областям знаний, остальные – художественными. Порылся в письменном столе и обнаружил тетрадь.
"Существует ли верхний предел знаний о человеке, после которого с ним невозможно общаться? Расхожий штамп, девушка говорит молодому человеку, который просит ее руки: "Я слишком мало вас знаю". А как насчет "я слишком много вас знаю"?
Я вспоминаю некоторые подробности своей жизни, за которые мне стыдно. Возможно, друзья и женщины общаются со мной только потому, что не знают этих подробностей. Сейчас я понимаю, что свой скелет в шкафу есть почти у каждого человека. Почему я уверен, что если я подойду к человеку и скажу, "я знаю о твоей тайне, поэтому я расскажу тебе свою", это будет означать окончание отношений?
Я смотрю на медсестер и вижу клубок дешевых тайн и сплетен, из которых сотканы эти существа. Я не могу воспринимать их всерьез, воспринимать их, как личности. Что будет, если они узнают, что я знаю, что они знают…
Витки в бездну. Уроборос.
Мир вокруг меня умножает скорбь".
На следующей странице Венецианов с удивлением прочитал следующее:
"Сегодня в клинику привезли человека, который утверждает, что все люди – уроды и сволочи. В другое время и в другом месте я бы резко возразил ему. Но сейчас я уже далеко не так уверен. За редкими исключениями, подтверждающими правило, все, кого я знаю, кого я слышу, почти отвратительны мне.
Внешний мир, в котором я относительно беззаботно существовал каких-то пару недель назад, кажется мне страшным и враждебным. Если я не хочу превратиться в параноика, мне надо убедиться, так ли это на самом деле".
Венецианов убрал тетрадь, растянулся на кровати, закрыл глаза и прислушался. Он слышал шелест травы под ногами людей, оцепляющих периметр, слышал неуверенность и фальшь в их нарочито громких указаниях. Они говорили одно, а делали прямо противоположное. Они знали, как охотиться на него. Уйти, к сожалению, не удастся.
Это не особенно волновало Венецианова. Он действительно жил только настоящим. Он понял, в чьем кабинете оказался, и размышлял о странном и точном изгибе судьбы. Конечно, у кого еще может быть такой кабинет, как не у писателя, которого хотят наблюдать после необычной операции.
Математик засунул руки под голову. Он очень хотел увидеть хозяина тетради.
* * *
– Что с вами, что с вами, – повторяет Скиба.
Бойко постепенно успокаивается. Гул и звукоизоляция машины приглушают звуки, доносящиеся извне.
– Все нормально.
– Я так не думаю, – резонно замечает Скиба. – Вы услышали что-то?
Бойко невесело усмехается.
– В некотором роде.
– Что именно.
– Сложно сказать. Давайте я лучше это напишу, когда приеду. Мне так проще формулировать мысли.
– Обязательно запишите свои ощущения. Как можно скорее. Это очень важно.
Скиба заметно нервничает.
– Что-то случилось?
– Да, но ничего страшного, Максим, не обращайте внимания.
Однако, как только машина останавливается у ворот клиники, он выскакивает из машины и бежит к ближайшему охраннику.
– Нашли?
Тот отрицательно качает головой.
Скиба вздыхает и идет провожать Максима до второго корпуса.
Бойко входит в свой кабинет и замирает. За его столом сидит незнакомый человек с книгой в руке и смотрит на Максима.
– Кто вы? – спрашивает Бойко.
Человек не отвечает.
Когда двое думают об одном и том же, знают одно и то же, являются одним и тем же, как много они могут прочитать в глазах друг друга? Улыбаясь, человек смотрит в покрасневшие глаза Максима и молчит. В этом ироничном взгляде Бойко читает равнодушное понимание, отстраненную мудрость и спокойствие.
Бойко думает, что человек похож на сфинкса, которому задали почти правильный вопрос. Сфинкс как бы намекает своей улыбкой, что вопрос надо совсем немножко изменить. Совсем немножко.
Огромный муравейник, именуемый человечеством, опирается не только и не столько на достоинства человека, сколько на его недостатки. Человек видит гораздо хуже птиц при свете и практически слеп по сравнению с кошкой в темноте, он слышит несравнимо меньше летучих мышей, про обоняние собаки можно и не говорить. Окружающий мир долго и тщательно притирается к человеку, подстраивается под его органы восприятия. На необходимом уровне мир поддерживает в себе свет и тишину.
Ограничения, которые наложены природой на человека, подобны высокой и прочной ограде. Человек спокойно живет за этой оградой, но из свойственного ему любопытства все время очень хочет заглянуть вовне.
А там – бездна, думает Бойко. Которая только и ждет, в кого бы посмотреть.
Рядом уже суетится Скиба, выкрикивая распоряжения, и комната как-то внезапно наполняется мощными парнями в униформе, которые хватают человека, выдергивают его из-за стола и тащат прочь, вглубь коридора, а Бойко рвется из рук одного из охранников и повторяет, как заведенный:
– Кто я? Кто я? КТО Я?! |
Рассказ открыт для комментариев