ЧАСЫ
- Откуда ж ты свалился, сынок?
Этого я не знал. Сидя в лодке и глазея по сторонам, я тщетно пытался что-нибудь вспомнить. Увы, события, предшествующие моему появлению здесь, терялись в памяти основательно. Одетый в чужой растянутый свитер, трико и грязные сапоги, по всей вероятности мне не принадлежащие, я не без радости узнал на запястье собственные часы. «Хоть так…» – растерянно мелькнуло в голове.
В лодке пахло краской и заживо иссохшей рыбой. Палило солнце, лодочник щурился, глядя под ладонь сквозь меня на белый горизонт. Весла покоились по бортам, а лодку несло по течению широкой стремительной реки туда, где сверкало рыбьей чешуей море.
По берегам лежали сумрачные леса, черно-красные и безликие. От них разило покорностью и равнодушием. Казалось даже белые стрекозы, замершие над камышом, опасливо жмутся друг к другу, опасаясь растерять в этой лесной черноте крылья.
Все могло бы обернуться сном, красивым и тревожным, но во сне не печет солнце и не режет от сверкающей воды глаза. Разумеется, я мог спросить, куда мы плывем, но лицо старика подсказывало, что вопрос не найдет ответа.
Мы плыли долго, а море все не приближалось. Птицы сторонились нас. Лодочник поглядывал на меня редко, хмурым и скучным взглядом. Старик был маловнушительный, крохотный и сухой, как кузнечик, но отчего-то слово «влип» накрепко засело в голове. Мысли посещали разные и, положа руку на сердце, выглядели одна глупее другой. Удрать вплавь представлялось вполне осуществимым и совершенно безумным. Куда? Лес не внушал доверия…
- Хорошие часы. – Вдруг произнес мой попутчик. Его голос звучал глухо и отдельно от голосов реки, камыша и птиц. – Чтобы заполучить их, многие поплатились бы совестью, не так ли?
Я взглянул на свои часы. Они жили у меня так давно, что я сроднился с ними и не помнил их, как не помнит человек лица своего, формы ногтей и расположения родинок. Часы были военные, круглые и точные, с золотой секундной стрелкой и расслоившимся от времени кожаным ремешком.
- Я нашел их, – свой голос я тоже не узнал. – Еще в детстве. Лазили с друзьями по старому немецкому форту. Мы тогда много чего находили. Оружия всякого кучами брошено было. Вот и часы...
- Значит, на старом форде? – перебил лодочник. – Гм… Любопытно. Кто бы их мог обронить? Ну, что ж, судьба есть судьба. Слыхал что-нибудь об этом, сынок?
- В общих чертах. – Уклончиво ответил я. – Что ж это за часы?
Старик только ухмыльнулся и покачал головой. Море немного придвинулось навстречу и птицы, наконец, осмелились пролетать близко. Когда ветер принес шум прибоя и запах соленой воды, лодочник взялся за весла и стал править к берегу. Он втиснул свою утлую посудину в какую-то протоку, и мы долго ползли почти в траве. Море то появлялось, то исчезало в зарослях камыша, вокруг вились островки с одинокими ивами, они нагоняли зеленую мошкару. Солнце преследовало и морило. Протки, точно вены реки, то разветвлялись, то сходились, то сужались, то разливались. Я догадался, что старик путает след. Неведомо сколько здесь пряталось островков, но мне наверняка достался самый большой и «уютный». С мягким шелестом лодка въехала носом в камыш и старик, ковырнув траву напоследок, осушил весла.
- Прибыли. Вылезай, старатель. – Несколько дружелюбнее произнес он и добавил. - Покурим?
Я машинально обхлопал карманы трико. Там лежала новенькая пачка «Монте-Карло» и зажигалка. Дым потянулся по воде, точно кто-то сверху брезгливо сдувал его прочь.
- Срок тебе до новой луны, – скрутив недокуренную папиросу, молвил старик. - Управишься, считай – в рубашке родился. А нет – ну и нет, дальше поплывем.
- В смысле? Что мне делать?
- Так бы все и знали… Сам решай – в чем смысл, и что делать. Вот тебе на подмогу. – Старик протянул мне почерневший от времени кинжал. Я взялся за лезвие и сразу поранился, потому что руки тряслись. Лодочник крякнул презрительно. – Ишь! Не тряси гузкой-то. Кому и этого не даю. Парень ты умный. Вот головой и думай, а если надо – еще чего включай. Ну, бывай! Повезет - не свидимся. - С этими словами мой поводырь поднял весло и толкнул лодку от берега.
- Как? – не поверил я. – И все?
- Все. А ты чего же хотел? – лодка скользила легко, точно вовсе ничегошеньки не весила. Старик поднял руку на прощание и тотчас канул в зарослях речной ивы.
Это был не остров, а крохотный клочок земли, каких сотнями нарезали протоки этой странной местности. Но деревья здесь все же росли. Они окружали плешивую поляну в самом центре островка и купали в протоках зеленые волосы. Им не было дела до меня. Я растянулся под ивой в тени, закурил, и мысли, толкаясь, как несмышленые цыплята, полезли со всех сторон.
Проклевывались какие-то неясные подозрения, но и только. Очевидным казалось следующее: неизвестно где, почему и зачем, мне надлежало продержаться до новой луны.
Сраженный этим обстоятельством я положил кинжал под голову и задремал.
Я слышал, как пролетали птицы, и как солнце ползло по моим ногам, я слышал шелест воды и листвы, а когда проснулся, то понял, что сон и явь поменялись местами.
Солнце запуталась в траве, вечерело мягко и тихо. Я понял, что голоден. Поднялся и пошел исследовать вверенный мне остров.
Роскошный ужин из щавеля и ежевики: это было мало, невкусно и здорово. Напившись воды из реки, я снова растянулся в траве. Луна, откушенная с правого бока, разгоралась на темнеющем небе. Каких-нибудь три дня до полнолуния. А если и пять – продержусь. Какая-то болезненная веселость охватила меня. Захотелось купаться, брызгаться и петь. Я стянул чужую одежду и сиганул с берега прямо в протоку. Вода, поначалу казавшаяся теплой, вмиг остыла, стремительное течение принесло крошечные льдинки. Они завертелись в водоворотах, потащили меня к берегу и швырнули в камыш, давая таким образом понять, что путь вплавь через реку закрыт. Когда я, стуча зубами, выбрался на проклятый остров, от былого задора не осталось и искорки. Темнело, мир неприветливо хмурился. Одежда провалилась сквозь землю. В том смысле, что отыскать ее не удалось. Никогда.
Это была паршивая одежда, но другой у меня не было. В карманах трико остались сигареты и, что важнее всего, – зажигалка.
Я был гол, зол и сбит с толку. Эти проклятые часы втянули меня в переделку. Как пить дать они. Я посмотрел не циферблат. Тонкие золотые стрелки показывали без двадцати двенадцать. Часы шли исправно, вода им была нипочем.
Пинать камни не помогло. Чтобы согреться, я пробежал нагишом десять кругов вокруг острова. Хорош же я был! Если бы во всей этой шутке присутствовали видеокамеры – кто-то помер бы со смеху. Но не я.
Затем мне довелось сесть ровнехонько голым задом в крапиву. И после, когда слезы бессилия сменились тупым равнодушием, мир ощетинился тенями, и тотчас стало черным-черно, точно в небе выключили и луну и звезды. Я подумал о смерти. Мысль эта впервые в жизни выглядела заманчивой.
Совершенно непонятно, как шло время. С ним так всегда: то бежит, сломя голову, то замирает на месте, прячется и стучит зубами. Ночь продолжалась вечность. Я пялился в черноту и страшно мерз. За полночь, или уже под утро прилетели белые птицы. Светящиеся точки, что я, было, принял за звезды, превратились в птиц, и бесшумно сложив огромные крылья, опустились на поляну. Их было не больше десятка, они сидели, точно мраморные статуи, и все, как один, смотрели на меня. Время от времени кто-то из гостей едва поводил крылом, и снова все замирало. Я чувствовал тяжелые взгляды, они смотрели на меня и в меня, точно сами звезды удивленно разглядывали грязного околевшего человека, сидящего на островке под кустом ивы черт знает где.
Не в силах пошевелиться, я вдруг понял, что страх необъяснимым образом греет. Страх точно посадил меня голого в мешок и выбросил в море, забыв привязать камень. Волны тащили поживу, как бочку царевича Гвидона, то вовсе не позволяя дышать, то милостиво бросая глоток воздуха, и единственное, что можно было поделать – ждать. Это было труднее всего.
Птицы улетели, едва начло светать. Они будто отпустили меня, потому что, как только их крылья раскинулись над плешивой поляной и растворились в небе, страх исчез. Опять стало холодно, голодно и одиноко. Я вспомнил про часы, они показывали без четверти двенадцать. Рановато дня полудня, поздновато, для полуночи. Но часы никогда не врали.
Утренняя пробежка когда-то была моим любимым видом спорта. Теперь к ней прибавились отжимания, ивовый турник и дыхательные упражнения. Когда курить нечего и есть тоже, лучшего способа согреться и успокоиться, просто не придумаешь.
Итак, отдышавшись после усиленной зарядки, я принял первое волевое решение.
В детстве сестра учила меня плести из осоки косички. Это вспомнилось как-то само собой, и я полдня потратил на то, чтобы изобрести веревку. Затем я отыскал плотный маленький корень и при помощи кинжала сотворил некоторое подобие крючка. Удочка получилась хлипенькой и никакого доверия не внушала. Однако с ее помощью я без труда натаскал в протоке десяток карасей. Солнце палило, караси подпрыгивали и сверкали, мне стало весело. Я распотрошил рыбешек и проглотил сырыми.
Зуд успеха требовал действовать. Памятуя о жутком ночном холоде, я нарезал вдоволь тростника, большущую охапку осоки и воодушевленно стал плести циновку.
День промчался сам собой. Тихонечко подул ночной бриз. Изрезанные травой руки покрылись мозолями, я устал, как пес. Циновка продвигалась медленно. Осока рвалась, для каждого сочленения требовалось вязать веревку-косичку. Темнота застала меня врасплох. На этот раз усталость одержала верх над холодом и страхом. Бросив работу, я повалился в траву и снова увидел луну, встающую над морем. Она не пополнела ничуть, а возможно от нее опять слегка откусили. В полусне это показалось странным и совершенно забылось, говорил лодочник о полной луне или все же о новой. «За что?» – в ужасе подумал я и тотчас уснул. Мне чудились белые птицы, они приведениями кружили над поляной. Я почему-то обрадовался им, как старым знакомым. А потом мне приснился сон.
Снилось, что я стою на подоконнике и держусь руками за карниз. За стеклом – комната, горит настольная лампа, и девушка в ночной рубашке что-то кричит мне. На ее лице – женский ужас, на моем – звериный гнев. Подо мной - далеко-далеко ночные огни и пустая река дороги. Мороз, но девушка распахивает окно. Теперь я слышу ее голос, но ничего не понимаю из ее спешных и пронзительных слов. Я делаю шаг в сторону, подоконник прогибается, тело тоже, оно замирает на миг, и лицо девушки исчезает…
Следующий день ознаменовался тем, что я нашел зажигалку. Должно быть, она выпала из кармана и пряталась в траве, пока не решила, что пора найтись. Теперь у меня был костер и печеная в углях рыба. Я долго грел над огнем руки и как дитя радовался треску горящего хвороста. До вечера пришлось собирать все, что годилось на дрова. Островок не поскупился, но запасов хватило бы не надолго. Необходимость экономить вернула меня к плетению циновки. На часах было уже без десяти двенадцать. Время и впрямь шло, как попало. Мне подумалось, что его и вовсе нет. Вселенной, включая остров, ивы и реки, и уж тем более море, наплевать на какое-то там время, придуманное человеком. Вселенная просто есть. И я, я тоже становился подвластен этому обстоятельству.
Луна удивленно пялилась на мой костер, я помахал ей рукой и стал ждать птиц. Ночь давно упала на землю, а птицы все не прилетали. Была вероятность, что костер им не по нраву. Тогда я разметал угли и мое голое, измазанное землей и сажей тело окунулось во мрак. Я не видел даже собственных рук, но почему-то это больше не страшило меня… Спустя недолгое время надо мной закружили белые «звезды», и пронзительный птичий крик разрезал тишину. Я вздрогнул от неожиданности и вспомнил, что уже три дня слышу только шелест осоки и плеск воды. Крик повторился.
Я поджег ветку, взял кинжал и пошел в обход острова, освещая малюсенький клочок пространства. И с ним, с пространством, тоже не все понятно. Как его измерить? И надо ли?
Идти за птицами было трудно, огонь слепил. Побродив так в потемках и окончательно исцарапавшись, я вышел на берег с другой стороны острова, туда, откуда хорошо видно море. «Факел» потух, теперь можно было различить слабенькую ниточку горизонта и… птиц. Их было сотни. Некоторые носились в небе, некоторые над водой, и только немногие покачивались на черной глади, образуя бело-огненное кольцо. Это было не просто красиво – чарующе. Там, в центре кольца, происходило движение. Вода точно кипела, и серебряная рябь танцевала на ней. Движение росло, казалось, птицы в небе тоже сбились в кружащиеся кольца. И тут вода в центре кольца вспучилась, образуя подобие кокона, а точнее яйца, светящегося изнутри неровным, дрожащим светом. Оно был центром всего в этот миг мироздания. Не только птицы, но и круглобокая луна и звезды и весь не окружающий, но существующий мир, в ожидании смотрел на яйцо. Постепенно свет внутри него стал ярче, мир перестал дышать, и тогда яйцо лопнуло фонтаном слепящих искр. Из него, отряхиваясь и хлопая крыльями, вырвалась белая птица, и пронзительный крик понесся в космос...
Я простоял до утра по колено в воде. И было о чем подумать.
Мне казалось, что я живу бесконечно долго, под землей, на дне вонючей ямы. Как вечный крот, что впервые увидел солнце. И теперь мне было ровным счетом наплевать на луну, часы и лодочника.
Светало. Новорожденные птицы примкнули к стае, и с рассветом исчезли. Я думал о том, что ничего не узнал, но многое понял.
Я сообразил, что с того момента как попал на остров, кроме ночных белых птиц, не видел за эти дни никого живого. Меня стал тревожить я. Что-то со мной было неправильно. Взять, к примеру, то, что я ничегошеньки не помню, кроме детства. И больше того, пока я не увидел рождение волшебных птиц, меня совершенно не волновало даже то, как меня зовут. Когда солнце показалось над горизонтом, я понял, что чертовски замерз, потому что стою в ледяной воде.
Костер горел до полудня, а меня по-прежнему бил озноб. Бегать вокруг острова почему-то расхотелось. Я подтянулся несколько раз и вернулся к циновке, хотя она мне весьма поднадоела. Все-таки я простыл, потому что, несмотря на усиленный пост, есть не хотелось вовсе. В горле саднило, и голова казалась тяжелой, как гантельная лепешка. К полудню циновка была готова. Черта с два она грела! Даже смешно.
К исходу дня у меня поднялась температура, а небо осело прямо на голову. Ночь наступила рано. Воздух загустел - дышать стало тяжело и противно. Мир слегка подрагивал от электрических разрядов. Шла гроза, и совершенно очевидно, что она направлялась ко мне.
Я засунул зажигалку в дупло ивы, накидал побольше травы на последнюю охапку хвороста и принялся ждать дождь. На часах было без трех минут двенадцать, и я стал подозревать, что это неспроста.
Такой грозы я никогда не видывал, по крайне мере на той памяти, что сохранилась. Дождь не пробовал и не примеривался, он просто рухнул на остров водопадом теплой свежести. Я накрылся циновкой, и, наверное, только поэтому не захлебнулся. Небо озарилось, и раздался такой треск, точно сама земля раскололась напополам. Водопад нарастал, циновка прогнулась, но выдержала.
Со следующим ударом грома мир перевернулся и ослеп от вспышки света. Вместе с миром ослеп я. Перед глазами мелькнули серое море и белые птицы. Мелькнула луна, круглая, как золотая тарелка. Дольше все задержалась хитрая ухмылка лодочника. Но и она сменилась полной тьмой, в которой все реже и тише слышались раскаты грома…
За секунду до того, как открыть глаза, я ощутил, что лежу на чем-то мягком и приятном. Приснилось! Вот черт! Это ж надо! Память вернулась вся и сразу. Наша с Галкой комната в общаге, колючее верблюжье одеяло. Утренний зимний свет льется в окно десятого этажа. Сонный город посыпает легким снежком. Понедельник, и Галка уже на лекциях. Ее халатик переброшен через спинку стула, на столе: недопитый кофе, черновик реферата и пустая фольга шоколадки.
Я почему-то подумал, что сейчас постучат в дверь. Постучали:
- Толь, дай конспект по мифам!
- Конспект? Это ты, Дим? – пришлось встать, в зеркале мелькнула недельная щетина. Я остолбенел, потому что увидел, что грязен, словно неандерталец, и гол, как Адам. Ну, почти. На моем запястье были часы, которые я мальчишкой нашел на старом форде. Часы шли исправно.
|
