Утешься; не увял Овидиев венец!
Увы, среди толпы затерянный певец,
Безвестен буду я для новых поколений,
И, жертва темная, умрет мой слабый гений
С печальной жизнию, с минутною молвой...
А. С. Пушкин “К Овидию”
Хитрят. Ох, хитрят. Думают, если они напишут из чего их колбаса сделана и сколько в ней жиров, то в магазин никто не войдет. Совершенно напрасно. Могли бы писать. Мне аппетит аннотациями не испортишь. Я и так знаю, что они в салями конину добавляют. Вон недавно на дерби одна лошадь ноги обломала, так что ей скорую помощь вызвали? Усыпили пока не поздно — и на переработку. А что? Мы — люди неприхотливые. Нам еще и не тем закусывать приходилось. Лишь бы только в этом корейском магазине колбасу, которая неделю назад гавкала, держали отдельно от остальной.
Многочисленные владельцы собак обходят упомянутый магазин с ненавистью и мистическим страхом. И не только потому, что сегодня с утра на плоской крыше соседнего здания, почти не останавливаясь, гремит отбойный молоток. Я бы тоже там не появился, но как раз под крышей с шумными рабочими-строителями пристроилась небольшая, очень симпатичная галерейка. В таких незаметных заведениях наряду с ширпотребными цветочками и яхтами можно отыскать настоящие шедевры. Да-да, я помню, у нас у всех разные критерии гениального: для одних женская грудь — олицетворение гармонии, для других — мясомолочный продукт, поэтому давайте пока отложим нашу дискуссию о прекрасном и войдем внутрь.
С порога меня приветствует хозяин галереи — широкоплечий пожилой грек с иконописным лицом и в инвалидном кресле. Он тянет меня за собой вглубь, поясняя, что каждое утро ему приходится рассыпать по полу восточные благовония, но перебить запах псины из корейского магазина не удается все равно. Как на мой провинциальный нюх, из корейского магазина псиной не несет, а вот в галерее потягивает лекарством, чесноком, плесенью и тухлой рыбой. Наверное, лет тридцать назад, когда хозяин мог двигаться, его шкафы были забиты скелетами многочисленных жен и поклонниц; запах с тех пор так и не выветрился.
Справа от входа расположилось чудовищное соединение кубов и йети в натуральную величину, смело называемое хозяином авангардной скульптурой.
— Я потратил много сил на создание этого шедевра. Могу продать миллиона за два. — Он не улыбается, хотя его предложение можно воспринимать только как шутку.
— Надо подумать, но пусть вначале другие эксперты также выскажут свое мнение, — я отвечаю расплывчато, в том же тоне полушутки. Я сочувствую его инвалидности, но хотелось бы вначале посмотреть на того, кто захочет держать в доме этакого двухметрового монстра.
Слева, на стенке — графика с воистину громкими именами, начиная от Леонардо и кончая Кокто и Дали. Хозяин клянется всеми своими античными богами, что работы пронумерованы и подписаны самими мастерами. Настойчивей всего он старается сбыть мне небольшую гравюру Гойи. Я не могу рассмотреть деталей, но что-то в ней есть. Смущает только назойливое поведение хозяина, он, похоже, лукавит. Современные копировальные машины могут работать с таким высоким качеством, что даже при помощи лупы не всегда отличишь подлинник от клона. О том, что передо мной копия, говорит цена — даже последний отпечаток с пластины Гойи потянет несколько тысяч баксов, а тут цены — от ста и ниже.
Пожалуй, он бы меня не уговорил, но в этот момент опять включился отбойный молоток. Вибрирующий пол затряс моей челюстью и пообещал, что если я еще раз открою рот, то он поможет мне откусить язык напрочь. Я соглашаюсь с полом, с хозяином и, почти не торгуясь, покупаю столь усердно подсовываемый мне шедевр испанского ловеласа. А зачем торговаться? Галерейщик знает, что я ему не верю и сам сбрасывает цену вдвое. С видом заговорщиков мы подмигиваем друг другу, и я выхожу на улицу.
Почему Гойя? Не знаю. Может быть, знаменитый роман Фейхтвангера создал в моем сознании имидж непреклонного борца за творческие идеалы? Вряд ли. Позже я читал, что все проблемы Гойи были из-за баб. Поднимаясь по ступеням в творчестве, он с не меньшим усердием карабкался вверх по ногам, пока не достиг своего Олимпа — скрытых под юбкой заповедных мест герцогини Альбы. Представляю, как надо было ей третировать бедного художника, если на пике их романа, в девяностые годы, он создал серию ужастиков-капричос.
Теоретически я сейчас держал в руках одну из акватинт этой серии. У меня не было возможности изучить ее в полумраке галереи и теперь, рассмотрев на улице при солнечном свете, я не знал — то ли смеяться, то ли отнести назад. Акватинтой тут и не пахло. Тушь, перо, размноженные на ксероксе и наспех раскрашенные акварелью. Я сам тиражировал десятки подобных творений, когда в моей черно-белой экономической ситуации темная полоса становилась слишком широкой. И все-таки... и все-таки в ней действительно что-то было. Рука явно умелая, со сложившимся стилем, хотя абсолютно не Гойя. Да и содержание... Я не помнил все восемьдесят листов капричос, но был уверен, что там такой не было. И не могло быть. У Гойи гравюры мрачные. Мистика с отголосками ада — Кирико рядом не стоял. То, что я рассматривал сейчас, являлось почти хулиганством — раскоряченная гойевская маха и стая летучих мышей, вылетающих у нее из-под юбки. А этот намеренно неуклюжий рисунок? А летучие мыши, больше похожие на петухов? Петухов!
Стекло на гравюре бликовало. Я повернулся с картиной в сторону и ударился локтем во что-то мягко-твердое. Это что-то упало на землю и оказалось велосипедистом. Его мягкая часть откатилась в одну сторону, сам велосипед, сгибая спицы, прогремел в другую. Я подбежал к мягкой части и помог подняться.
— Извините, — сказал велосипедист женским голосом и по-русски. — У велосипедиста из-под шлема торчали подкрашенные глаза и капельки-серьги. Несколько ниже шлема полосатая майка кокетливо облегала те приятно-выпуклые части тела, которые велосипедисты-мужчины не носят.
— Это вы извините мою неловкость. — Я оглянулся. За моей спиной было полно места. Какого черта она ехала так близко?
— Нет, это вы извините, — девушка подняла остатки своего транспорта и, прихрамывая, потащилась вниз по улице.
— Погодите, может вам нужна первая помощь? Например, искусственное дыхание? Изо-рта-в-рот...
Она остановилась. Ее нога ниже коленного щитка была разбита и сильно кровоточила. Девушка повернулась ко мне, но продолжала сверлить глазами землю.
— Уважаемая, если вы пытаетесь таким образом добыть нефть, то могу заверить, что ее тут нет. Давайте, — продолжил я, — давайте загрузим вашего верблюдика на багажник моей машины, и я доставлю вас обоих домой. Надо же как-то компенсировать вашу травму!
Она подхромала поближе.
— Ничего вы не должны. Я сама виновата. Я хотела выхватить у вас картину. Вон тот дед пообещал пятьдесят баксов, если я это сделаю. Извините.
Я посмотрел туда, куда она указывала.
На другой стороне улицы в толпе народа нервно пританцовывал крепенький мужичок, периодически оглядываясь по сторонам.
“На кой черт ему понадобилось воровать картинку, если он мог запросто купить ее в галерее?” — Не успел я развить эту мысль, как мужичок дернулся, ударился спиной о стену и осел на асфальт. Штукатурка позади него окрасилась красно-коричневыми потеками. Кто-то закричал.
— Ложись! Снайпер! — крикнул я велосипедистке, больно плюхаясь на пузо за какой-то ящик.
Однако ничего не произошло. У снайпера то ли кончились патроны, то ли поменялись цели.
Велосипедистка на землю не легла и смотрела на мои маневры с удивлением.
— Зачем ложиться? В неподвижную цель легче попасть.
Она была права.
Когда мы подошли к телу, там уже крутился полицейский, отгоняя любопытных и сочувствующих. Я собрался было выложить ему все, что знал, однако, велосипедистка приложила палец к губам. Ладно, промолчим.
Над правой бровью лежащего темнела пятно. Его светлые глаза, некогда отражавшие небоскребы, быстро тускнели.
— Так, сейчас вы мне все объясните, или я буду говорить с полицейским, — прошипел я своей новой знакомой.
— Я расскажу. Потом, — она покраснела. Видно было, что девушка нервничает и не пытается врать.
— Ладно, пойдемте в машину. Я вас отвезу домой. По дороге и исповедуетесь.
Безапелляционным тоном я дал понять, что других вариантов у нее нет.
В машине Тома, как представилась мне велосипедистка, рассказала, что убитый был хозяином дома, в котором она снимала студию. Полгода назад закрылся клуб, где работала их танцевальная группа, и девушки оказалась на мели. Хозяин пообещал простить ей часть суммы, если она поможет ему найти эту картину в галереях города и даже отснял ксерокопию. Сам он по какой-то причине светиться не хотел. Тома нашла картину и вызвала хозяина. Тот дал ей денег на покупку, а сам остался ждать на улице, но когда Тома вернулась в галерею, картина оказалась проданной. Хозяин очень расстроился, а потом потребовал выкрасть ее у меня, благо, я находился в пределах досягаемости, а с велосипедом подобные трюки, как правило, проходят легко. Дальнейшие события были известны мне самому. Я забрал у нее ксерокопию и высадил в дешевом районе на Глиндон Драйв. Зеркало заднего вида отразило одинокую фигурку: она не спешила заходить в здание, а смотрела мне вслед.
Мне удалось добраться домой только через сорок минут, и я тут же бросился изучать картинку с помощью лупы. Чем дольше я ее рассматривал, тем более убеждался в своей неправой правоте. Все-таки это была акватинта. С неспецифическими для нее приемами, но настоящая. И принадлежала она не Гойе, а моему тезке Марку Шагалу. Но самое забавное заключалось в том, что на обратной стороне гравюры стоял полустертый штамп Эрмитажа!
Каким образом шедевр из музея мог попасть в третьесортную американскую галерею? Почему хозяин галереи продал мне ее за бесценок? Причем, как Гойю? Неужели никто ему не перевел текст на штампе? Голова раскалывалась. Как мне ни хотелось, выход оставался один — звонить бывшему преподавателю. Он профессор, искусствовед. Консультировал Эрмитаж до тех пор, пока не оказался уличенным в перепродаже музейных ценностей. После отсидки стал крутым. Очень. Возможно он что-то слыхал.
— А твое какое дело? — наш профессор никогда вежливостью не отличался. Другой реакции на мой звонок я от него не ожидал.
— Я думал вас это заинтересует, Руслан Семенович. Все-таки штамп музея, шестидесятые годы, а Шагал официально попал в Эрмитаж в конце восьмидесятых.
— Много ты знаешь. Даже мне неизвестно, что творилось в запасниках Эрмитажа в период царствования Романова, я имею в виду не помазанника божия. Давай сделаем так: ты сбрось мне на факс фото этой гравюры и дай пару дней. Я пороюсь, пораспрашиваю. Может, кто что вспомнит. Пока.
Вот так всегда. Бросает трубку, а ты догадывайся потом, где искать номер факса и когда можно перезвонить. Ладно, предположим, что на одной линии с телефоном, а трубку он бросил для того, чтобы я мог переслать ему факс с копией гравюры. Вытащить Гойю-Шагала из рамки заняло не более двух минут. Между гравюрой и прикрывающей ее с тыла картонкой лежала свернутая бумажка. Пока факс прожорливо урчал, заглатывая акватинту, я развернул записку. Она была написана от руки, по-русски и в спешке.
“Дорогой Арманд, настоящим высылаю вам В.К. -2 шт., Ф. Сурб.- 1 шт. и Д. Т. Цезарь просил передать деньги через Гиппократа, который доставит вам товар. Ваш Овидий.”
Почерк специфический. Мелкие ровные буквы. По видимому, автору приходилось много писать. А по содержанию целое шпионское сообщение, правда незашифрованное. Хотя и понятной записку не назовешь. Из всего перечисленного мне знакомо только имя Франсиско Сурбарана, испанского живописца 17 века. Погоди-ка, погоди-ка, если в записке идет речь о картинах, то Арманд скорее всего Хаммер. И тогда “В.К.” — Василий Кандинский. В семидесятые ходил слух, что Арманд Хаммер за небольшую картину Гойи выменял Кандинского, картины которого Советский официоз не очень жаловал. Если эта записка действительно адресована Хаммеру, то она доказывает, что одним Кандинским дело тогда не обошлось. Арманду было послано два полотна Кандинского, полотно Сурбарана и т.д. Точнее Д.Т. Черт, да это же Доменикос Теотокопулис — настоящее имя великого Эль Греко! Теперь ясно о каких деньгах идет речь. Некий Цезарь, обладавший огромной властью, под прикрытием выгодного обмена, пытался толкнуть музейные шедевры Хаммеру и при этом нагреть ручки.
Зазвонил телефон.
— Привет. Ты чем сейчас занимаешься?
— Это кто? — не понял я.
— Ой, это Тома. Надеялась, что ты меня по голосу узнаешь. Эх, ты.
Черт, как не вовремя.
— Я сейчас занят. Давай попозже. Кстати, откуда у тебя мой телефон?
— У меня не только твой телефон, но и твой бумажник. Если хочешь его получить приезжай. — В трубке запищали короткие гудки.
И эта трубку бросила. Что за дурацкая привычка! Я механически сунул руку в карман. Пусто! Ну и девка. Где мне ее теперь искать? В доме, где она живет, не менее сотни квартир.
Однако, искать никого не пришлось. Она ждала меня там же, посреди улицы. Типично по-американски прижалась ко мне щекой, на мгновение в мою грудь уперлись два аппетитных холмика, после чего она разжала объятия и сделала шаг назад.
— Хочу, чтоб ты сводил меня на ужин, — заявила Тома противным капризным голосом.
— Расплачиваться будешь сама моей кредиткой?
Тома победно ухмыльнулась:
— Настоящие мужчины обязаны платить за женщин. Твой бумажник у тебя. Но теперь я знаю про тебя все. И это все такое ску-у-учное! Мне даже в ресторан расхотелось идти. Можешь топать домой.
Я почувствовал, что в моем кармане появилось нечто тяжелое.
— Так дело не пойдет. Будем считать, что ты нашла утерянный неким растяпой бумажник, и теперь растяпа как честный человек просто обязан тебя напоить.
Только теперь я заметил в ее русском легкий акцент.
— Тома, откуда ты родом? Ты родилась тут?
— Акцент заметил? Его мало кто замечает. Я цыганка. Точнее румынка. А вообще во мне жуткий кровавый коктейль — дворняги от зависти дохнут. И испанцы, и итальянцы. Даже индус в прадедах ходил.
После ресторана мы вернулись к ней, пили кофе, болтали. Назвать ее комнату уютной я бы не смог, везде в беспорядке валялись вещи. Зато книг по американским меркам было много. Поэзия, много русской классики. На тумбочке несколько писем. Почерк мне показался знакомым. Странно. Я поднес письмо к глазам.
— А чужие письма читать неприлично. И вообще, ненавижу обыски.
Я положил листик и молча отошел к дивану. Тома решила смягчить ситуацию, взяла гитару и запела:
...Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники — ворюги?...
Эти стихи Бродского я знал, но в форме песни еще не слышал.
— Тома, а почему “...лучше жить в глухой провинции у моря?” Как Цезарь, что ли?
— Думаю, Бродский имел в виду Овидия. А может быть, Пушкина. Поэтов во все века куда-нибудь ссылали.
Я вспомнил записку. Там тоже был упомянут Овидий. Только он писал записки, а не стихи. Ладно, разбираться будем утром.
А утром я ехал домой. Щурился от еще сонных солнечных лучей, плясавших на окнах, и морщился улыбкой ленивого, сексуально-перекормленного кота. Все-таки кто-то придумал хорошую штуку — жизнь. Жаль только, что эта хорошая штука так ограничена во времени. Но стоит ли об этом думать в двадцать семь лет?
Я резко затормозил. Солнечные лучи мигнули и погасли. Что-то во всем этом было не то. Совершенно реальное. Точнее совершенно нереальное. Ах, да. Записка. Может, занести ее в полицию и не заниматься самодеятельностью? Хотя они там только посмеются. В крайнем случае, пошлют к ФБРовцам. А те, соответственно, сделают из меня подсадную утку, чтобы вылавливать крокодилов типа Овидия, Гиппократа и весь античный пантеон КГБ. Нет уж, разбираться надо самому. Идти в полицию можно только тогда, когда на руках будут все доказательства.
Однако, не история с запиской заставила меня остановиться. Что-то еще более важное не давало мне покоя, не стыковалось с нормальной логикой, требовало объяснения и срочных мер. Но что?
Когда я отпер входную дверь, то вначале решил, что попал не в свою квартиру, или она, пользуясь моим отсутствием, устроила квартиротрясение. Полки с книгами валялись на полу, дверка холодильника жалобно стонала на одном завесе, а его содержимое счавкивал красномордый мордоворот. Недоумевая, я сделал шаг в комнату и улетел под стол: стоявший за дверью мужик с перебитым носом вполне профессионально “пригласил” меня войти. Сквозь невольно намокшие глаза я увидел еще двоих, расположившихся в кресле и на диване. Все четверо обладали фигурами тяжелой мебели, небритыми лицами и возрастом лет за пятьдесят. Ни слова не говоря, они подхватили меня под руки, затащили в ванную и сунули головой в воду. Определенно, мужики готовились к моему приходу заранее: подготовили ванну и пригласили оркестр. Похоронный.
Вода вокруг моего носа забурлила розовыми пузырями. Я никогда не умел плавать, а нырять тем более; через пол минуты я перестал трепыхаться и провис на руках у экзекуторов мокрым мешком. Они тут же вытащили меня наружу и дали отдышаться.
— У тебя есть два выхода: плохой и очень плохой, — заявил любитель чужих холодильников. — В первом варианте ты сам отдашь нам гравюру Шагала и скажешь, где ее взял. Тогда мы тебя просто застрелим. В противном случае, отдать гравюру все равно придется, но тогда хоронить тебя будем живьем в укороченном гробу. Без ног ты туда запросто влезешь.
Никто из четверых не улыбнулся; очевидно, подобный способ дознания ими проводился регулярно.
— Ну так что, идти за пилой?
Кто меня подставил? Кто знал о гравюре? Черт, да это же мой любимый профессор постарался! Пока я резвился у Томы, он срочно командировал мне бригаду спецов “на выручку”. Точнее, за выручкой. Оперативно сработали. Прибыли прямо из аэропорта, поэтому небритые и голодные — холодильник выпотрошили.
Ситуация мне не нравилась совсем. Шансов сбежать не было. Но оттянуть экзекуцию хотелось.
Гравюра нашлась в факсе. Эти тупицы даже не догадались заглянуть под крышку. Затем я рассказал, как найти галерею, зная, что они не местные и без меня все равно ничего не найдут.
— Ладно, поедешьсна, — дядька с перебитым носом был настолько немногословен, что предложения сокращал до слова, а слова до слога.
На меня водрузили наручники, впихнули в мою же машину, потом два амбала на заднем сидении сдавили меня наподобие сосиски в хотдоге, и еще двое сели впереди. По дороге ко мне относились как к покойнику, то есть не обращали внимания, и обсуждали свои дела не таясь.
— Федь, билеты назад у тебя?
Перебитый Нос пошевелился:
— Ну.
— Давай сюда. Семеныч все равно с меня финансовый отчет потребует.
— Потом, когдавыйдемизмшины. А вообщеяпроголодалсь.
— Закончим работу, да заскочим в кабак в аэропорту, помянем души, — отозвался красномордый потрошитель холодильников.
— Цябе Руслан Семеныч заскочыць, — вмешался водитель, — Дажэ и ня маркуй. Вот вернемся в Пицер, тады и отцягнемся.
— Странно, мне Овидий обещал, что никакой мокрухи не будет, — подал я голос, провоцируя их на откровенность. Один из амбалодебилов подозрительно посмотрел на меня, как это труп разговаривает, и достал мобильник.
— Руслан Семенович, студент говорит, что знает Овидия.
На том конце возникла пауза, потом я услышал:
— Пусть скажет, как Овидий выглядит.
Мои извилины взвизгнули от резкого старта и быстро зашевелились. Я догадывался, как выглядит Овидий, но это был один из вариантов. Подумаем над другим. Так, записку, которой более тридцати лет, подписал Овидий, значит, ему сейчас лет шестьдесят-семьдесят. С возрастом полнота почти неизбежна, а для бывших спортсменов и оперативников — стопроцентная гарантия. Что еще? Отсутствие особых примет — скорее да. Склонность к поэзии? Да, но необязательно.
— Как он выглядит, — тянул я время, — да мужик как мужик. Крепкий такой. Чуть постарше вас будет. Говорят, в молодости стихи писал.
Руслан Семенович прореагировал на мои фантазии со свойственной ему неоднозначностью:
— Врет, сукин сын. Но пусть пока еще немного побегает.
Если после прочтения записки у меня и возникали какие-то подозрения, что Руслан Семенович и Овидий — одно лицо, то теперь они полностью развеялись. Я понял, что наш профессор об Овидии слыхал, но как он выглядит, не имеет ни малейшего понятия и пытается выудить у меня. Теперь я знал все. Точнее, почти все. Хотя для моего мрачного будущего это ничего не меняло.
Мы довольно быстро добрались до нужного места. Прикрываясь мной как щитом, три мордоворота с оружием наготове вошли в галерею. Федь остался сидеть в машине. Внутри стояла тишина. Отбойный молоток на сегодня взял отгул. Хотя дверной колокольчик сообщил хозяину о нашем появлении, он все не появлялся.
Откуда вылетел хозяин — ни я, ни амбалодебилы так и не поняли. Они даже не успели сдаться. Яростно нажимая на гашетки двух пулеметов, встроенных в ручки инвалидного кресла, он изрешетил нас за долю секунды. Комнату заволокло дымом. Кисло запахло порохом. Я сполз на пол и прислонился спиной к шкафу. Две дырки в животе предлагали мне помолиться за упокой собственной души. Воздуха не хватало.
В этот момент загремело стекло. Хозяин дернулся. Его правая рука безвольно упала на колени. На подоконник по-птичьи взлетел Федь, одновременно стреляя из двух пистолетов. Хозяин мгновенно, одной левой, развернул кресло в сторону нападавшего. Опять загрохотал пулемет, Федь согнулся и нырнул головой в пол.
Возле меня кто-то застонал и попытался встать на колени. Галерейщик поднял его пистолет и выстрелил ему в голову. Потом подъехал ко мне.
— Ты извини, парень. Жизнь — такая сука! — на русском языке этого грека разговаривала вся Курская область. Вряд ли на греческом он изъяснялся столь же свободно. — Ты извини, но выхода у меня нет. Я тогда принял тебя за покупателя, думал, тебя прислали как эксперта, поэтому и гравюру из коллекции подсунул, чтоб ты мог опознать подлинник. А когда пришел настоящий покупатель и я понял свою ошибку, было уже поздно — ты ушел. Вот мы с ней и договорились, что я тебя грохну, а она гравюру тихонько подберет и слиняет. Ты не сомневайся, у меня рука твердая. Шансов у тебя не было. Но от этого отбойного молотка так тряслось мое кресло, что невозможно было прицелиться. И это тебя спасло. Бедный дед, получил пулю в лоб ни за что, — хозяин, не выпуская из рук оружие, перекрестился. — Короче ты того, извини, — он поднял пистолет.
Странно себя чувствуешь, глядя в дуло. Понимаешь, что через мгновение тебя больше не будет, но любопытно все равно.
— Погоди, прохрипел я. Ты мне хоть перед смертью скажи, как эти картины у тебя оказались и куда ты их спрятал?
— Как они у меня оказались? — галерейщик горько усмехнулся. — Скоро тебе расскажут те, кто их охраняет. До сих пор. С того света. — Он опять поднял руку.
Выстрел я почти не услышал. Тело галерейщика вздрогнуло. Он бросил пистолет и схватился за грудь. Рубашка под пальцами потемнела и набухла. Через разбитую витрину с пистолетом в руке в комнату спрыгнула Тома.
— У нас маловато времени, Марк. Нам надо уходить, — она склонилась надо мной.
— Уходить? Ты считаешь, что с двумя пулями в животе я могу бежать марафонскую дистанцию? И потом, ведь ты пришла не за мной, а за картинами.
— Уйти я тебе помогу, если ты поможешь мне найти картины. Гиппократ, где картины? — она повернулась к хозяину.
Тот попытался поднять средний палец. Тома равнодушно выстрелила ему в руку. Гиппократ взвыл.
“Верно, это же Гиппократ, — дошло до меня наконец. — Ну тогда я могу поздравить себя с раскрытием тайны века. Посмертно. — Боль в правой половине груди нарастала. — Согласно записки, Гиппократ руководил группой, сопровождавшей картины. Но они не дошли, так как Гиппократ решил поживиться сам. Убрал помощников, а картины спрятал.
Тома как будто услышала мои мысли.
— Тридцать лет назад Гиппократ заставил дрожать весь Ленинград. В камере пыток у него признавались все. Мастер. Гиппократ, правду говорят, что даже Цезарь тебя побаивался.
— Передо мной генералы на колени становились, — Гиппократ говорил, не поднимая головы. — Только откуда тебе, курице щипаной, знать, что такое настоящий страх? Попалась бы ты мне тогда...
— Короче, зарезать помощника, чтобы продать картины самому тебе вообще ничего не стоило, — уточнила Тома.
— Я бы поделился с ним. Но Пашка уперся:”Народное добро! Народное добро!” А какое оно народное? Было народное. Пока один вор не начал передавать его другому... Пашка первый в меня выстрелил. Откуда ты думаешь у меня ноги перебиты? Пашка, сука, позвоночник задел. Но я его достал. Ножом в живот... и поперек кишек, чтоб от боли думать не мог, чтобы...
— Картины находятся в этой скульптуре, — перебил я его мемуары. — Не зря же Гиппократ пытался продать мне ее за два миллиона. Но ни с каким Пашкой он делиться не собирался. Опалубка с жидким раствором цемента у него была готова заранее. Надо отдать должное: с перебитыми ногами засунуть туда покойника дело очень непростое. На следующий день Гиппократ окрасил Пашкин мавзолей под петуха — еще один подвиг — и только потом вызвал скорую помощь.
Тома исчезла в подсобке и через минуту вернулась с инструментами. Она завалила тяжелую скульптуру на пол и с удивительной для хрупкой девушки силой ударила молотком по зубилу.
Скульптура оказалась из гипса. Я позорно ошибся. Серый цвет материала ввел меня в заблуждение.
Скоро перед нами предстало вытянутое по стойке “смирно” тело Пашки. Трупный запах в галерее был одной из первых подсказок, говорящих о местоположении картин. Тонкий слой гипса частично законсервировал тело, но изолировать запах не мог.
Картин не было. Тома многозначительно подняла пистолет.
— Стреляй, дура. Мне конец по любому, — галерейщик почти не двигался. Слова с бульканьем вырывались из окровавленного рта.
— Тома, картины зашиты в теле, — подсказал я. — Гиппократ настоящий мясник, такая операция ему по плечу, к тому же он сам проговорился, что Пашка и теперь сторожит картины.
Тома длинным ножом взрезала часть штанины, побледнела и отшатнулась. Действительно, от ноги Пашки куда-то вверх по телу уходил шов, но само тело под одеждой было укутано полиэтиленовой пленкой и щедро посыпано сверху чесноком. Полиэтилен в некоторых местах прорвался и чеснок въелся в кожу, покрывая труп синими пятнами. Вид и запах — не для слабонервных.
В этот момент Гиппократ поднял голову. Его лицо улыбалось. Превозмогая боль он ухватился за рукоять пулемета и нажал гашетку. Пули прошили тело девушки насквозь и вонзились в противоположную стену. Она недоуменно посмотрела на свою дымящуюся одежду, потрогала пальцем пулевое отверстие, потом лизнула палец и улыбнулась.
— Ну что, наигрался, Гиппократ? — раны на ее теле затягивались прямо на глазах.
Гиппократ перестал стрелять и спокойно положил руку на разгоряченное дуло. Кожа зашипела, пошла волдырями, но он не обратил на это ни малейшего внимания. Он всматривался в Тому.
— Я знаю кто ты. Ты — Овидий, — Гиппократ говорил почти шепотом, но в наступившей тишине каждое слово было отчетливо слышно.
— Это не Овидий, — поправил я его. — Это Цезарь. Они познакомились, когда Октавиан Август сослал Овидия в Румынию, в город Томы. Цезаря в те годы звали Константин. Правда, позже они с городом поменялись именами, — я повернулся к Томе. — Так?
— Продолжай, мне любопытно.
— Овидий изложил Константину идею метаморфоз, которой тут же нашлось практическое применение: если раньше вампиры жили по триста-пятьсот лет, то теперь Константин мог переносить свое сознание из одного тела в другое и, таким образом оставаясь бессмертным. В благодарность Константин предложил Овидию аналогичную форму бессмертия. Поэт согласился, не зная, что при этом ему придется пополнить ряды вампиров, а когда узнал, его кровь была уже заражена.
— При чем тут кровь? — Тома усмехнулась. — Кровью вампиры продляли свое долголетие последний раз при мамонтах. Чтобы превратить человека в, как ты называешь вампира, достаточно ввести вирус, перестраивающий ДНК.
— Я не знаю, как проходит процесс, — согласился я, — но ровно две тысячи лет тому назад умер поэт Овидий Публий Назон, зато появился вампир Овидий. Очевидно, его самосознание не давало вирусу полностью перестроить ДНК, и через девять лет он умер физически. Умер, чтоб в процессе реинкарнации возродиться в Пушкине, потом в Бродском. Лет через триста появится следующий.
— Можно подумать, что ты сам там присутствовал, — согласилась Тома. — Как ты до этого дошел?
— Я давно обратил внимание на пугающие совпадения между тремя поэтами. У всех троих схожие судьбы: их ссылали, но они возрождались в своих стихах и друг в друге. Все трое в молодости обладали кучерявыми прическами, чуть изогнутыми носами, идентичными подбородками, узкогубыми ртами. Более того, сравните их любимых: Наталья Гончарова и Мария Бродская выглядят как близнецы. Поэты даже обменивались информацией между собой. И что забавно — хранили ее не в сейфе. Любой сейф можно вскрыть. Но опубликуйте стих, сделайте его достоянием многих и, заключенная в нем информация, будет доступной через тысячи лет. Поэтому Бродский, боясь, что в следующей реинкарнации он может изменить сам себе, написал инструкцию, которую назвал “Письма римскому другу”:
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники — ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
Кто этот таинственный римский друг, которому Бродский посылает письмо? Он сам, Овидий. Кого надо бояться? Цезаря-кровопийцы. Где же этот страшный Цезарь? Прошлой ночью на голени, которую ты разбила падая с велосипеда, я не нашел ни царапины. На подобную реставрацию тканей ни один смертный не способен. Записка, спрятанная в акватинте Шагала, и письма в твоем доме написаны одним почерком. Но тогда, когда писалась записка, сознание Овидия находилось в Бродском и подписать записку он не мог. Значит, это сделал Цезарь, используя имя Овидия как прикрытие. И, наконец, твое появление тут лишний раз подтверждает мою правоту. Цезарь должен был прийти за картинами!
— Здорово! — оценила Тома. — Но почему ты, зная это, провел со мной ночь?
— Я тогда еще не знал, а когда понял... я до сих пор чувствую себя отпидорашенным.
— Ладно, можешь успокоиться. Я никогда мужчиной не была. Да, город назван в мою честь, но не Константином, а женским именем Констанца. Твое сенсационное разоблачение ничего не меняет. Я сейчас заберу картины и исчезну. А ты умрешь раньше, чем расскажешь кому-либо свои сказки. Тебе осталось немного: я знаю это по запаху.
— Да, нюхать ты умеешь не хуже летучих мышей. Например, сейчас запах тебе говорит, что картины ты взять не можешь, тебе нужен смертный, который достанет их из чеснока.
— Ты прав. Поэтому я хочу предложить тебе сделку: ты остаешься жить. Более того, ты будешь жить столько, сколько захочешь сам, если... Если вначале достанешь мне картины. За две тысячи лет после смерти Овидия я предлагала такую сделку человеку только один раз.
— То есть, ты предлагаешь мне стать вампиром. А если я откажусь? — упрямился я, чувствуя, как холодеют конечности.
— Что ты заладил :"Вампир, вампир?" Вампиры вымерли пятьдесят тысяч лет назад. Мы — совершенно новая раса. Жизнь — это форма существования сознания. Какая разница, в какое тело это сознание завернуто? Почему все люди — черные, белые желтые, голубые, розовые, инвалиды — это нормально, а мы — плохо? Мы — будущее! Мы — новая раса бессмертных людей. Что в этом плохого?
— Человек должен умирать. Ради собственных детей. Ради обновления человечества. А кроме того, сознание людей социально связано. Помести сознание в тело нечеловека, и оно станет изгоем, самым опасным врагом людей. Уходи. Мне не нужно твое бессмертие.
Где-то вдалеке завыли полицейские сирены.
— Сюда едут, — прокомментировал я. — Я еще утром, не заезжая домой, поехал в Интерпол, но они надо мной посмеялись. ФБР тоже. Зато теперь, услышав стрельбу из дома, о котором я им говорил, они вспомнили мои предупреждения.
— Марк, ты пойми, дурачок... — Тома сделала последнюю попытку уговорить.
— Уходи. Я для себя уже все решил. В пистолетах парней из Питера серебрянные пули. Не надо искушать мое терпение.
Она промолчала. Потом опустила голову и медленно пошла к двери.
Гиппократ тут же подхватил с пола пистолет и направил ей в спину. Она, услышав щелчок затвора, не повернулась, но у Гиппократа затряслась рука, затем он прижал пистолет к собственным губам и нажал на курок.
Тома повернулась.
— Марк, среди картин находится один из вариантов "двух Апостолов" Эль Греко. Тот, который Павел, очень похож на молодого Бродского. Он держит в руках Метаморфозы. Нехорошо, если кто-то обратит на это внимание.
Я промолчал и отвернулся. Сил оставалось совсем мало. И тогда я стал про себя повторять:
И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники — ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
Я повторял это до тех пор, пока меня не накрыла тьма. |
