Сумерки проникли в комнату-камеру через щели неплотно закрытых жалюзи, смыв геометрические узоры, которые рисовало на полу яркое солнце, теперь упавшее за горизонт.
Он поднялся с кровати и пересел к столу. Дверь тотчас открылась, словно там, за дверью, только этого и ждали.
-Осип Эмильевич, - мягко обратился к нему с порога немолодой мужчина с правильными чертами лица и мягким голосом; он стоял в дверном проеме, перебирая пальцы больших, немного угловатых рук. – Могу я войти?
Тот, к кому был обращен этот вопрос, немного подумал, огляделся слегка беспомощно, словно бы в поисках пути к отступлению; пути не нашлось; кивком он пригласил пришедшего сесть к столу.
-Меня зовут Роберт Андреевич... Осип Эмильевич, нам крайне необходимо поговорить, и чем скорее, тем лучше.
Сумерки загустели уже так, что не стало видно дальнего от окна угла комнаты.
Гость поднялся и зажег неяркий свет, смягчивший суровость помещения.
-Осип Эмильевич, не хотите ли чаю? Или еще чего-нибудь?
-Ча...ю, - немного хрипло и как-то со скрипом выдохнул хозяин. – С ва...вареньем...
Тут же дверь распахнулась снова, заставив хозяина нервно вздрогнуть; юноша в белой курточке, принесшей с собой толпу неясных воспоминаний, аккуратно подкатил к столу тележку, на которой пыхтел фарфоровый чайник на крошечной плитке, стояли рядком сахарница, вазочки с вареньем, чашки... Мгновенно и почти беззвучно стол был сервирован, лишь чашки слегка звякнули об блюдца.
-Благодарю вас, Антон, - гость подождал, пока тележка пересечет порог, и принялся хлопотать вокруг чая.
Хозяин комнаты-камеры внимательно следил за каждым движением своего гостя, слегка вздрогнул, когда тот налил чай сперва ему, а уж потом себе; подождал, пока гость выбрал варенье – грушовое, положил себе его же. Чашка тонкого фарфора была почти прозрачна, чай кружился в ней небольшим мирным водоворотом, растворяя сахар; пар поднимался от нее, щекотал ноздри, забирался внутрь, согревал мысли. Хозяин почти расслабился, поддавшись на эту уютную провокацию, однако заставил себя собраться и отодвинул чашку подальше от края и от себя.
-Осип Эмильевич, - начал гость, пробуя варенье на вкус и чай на жаркость. – Как я уже упомянул, нам с вами нужно поговорить, и поговорить о многом... Я не хочу сказать, что сегодняшняя наша беседа будет единственной, и что вы сегодня же и немедленно поймете и примете то, что я просто обязан вам рассказать, но с чего-то же мы с вами должны начать, не так ли?
-Что... что это за место? Это больница? – даже прерывистый шепот, казалось, давался с трудом. Он кивнул в сторону окна: – Владивосток?
Гость оставил угощение, покачал головой:
-Нет, это не больница и не Владивосток. Мы с вами в Переделкино, только – как бы это сказать... вы только не пугайтесь, Осип Эмильевич... Вопрос следовало бы задать не «где?», а, скорее, «когда?»... Вы поэт; полагаю, свободное от условностей мышление...
Хозяин, Осип Эмильевич, вдруг переменился в лице.
-Постойте... Что значит – «когда?» Сколько дней я был без сознания? Два? Три? Неделю? Отчего меня перевезли так далеко? Откуда в Переделкине тюрьма?
-Это не тюрьма, это и есть Переделкино. Это ответ на ваш последний вопрос, - мягкий голос обволакивал сознание, успокаивал нервные клетки, что ощетинились было в ответ на столь бурное проявление эмоций; чешуйки нервов сглаживались, укладываясь в ровные линии. – Без сознания вы были всего несколько часов, пока вам делали операцию...
-Операцию? Каа...кую операцию? – переспросил растерянно, но уже гораздо спокойнее.
-Операцию на сердце, - слова объясняли мало; видимо, это как-то отразилось в лице Осипа Эмильевича, потому что Роберт Андреевич – имя-то какое-то рычащее... – счел нужным пояснить: - У вас был тиф, Осип Эмильевич, который дал осложнение на работу сердца, так что его пришлось немного... починить, скажем так. Я не медик, поэтому деталей не знаю, но сердце у вас теперь справится с любыми нагрузками и волнением.
Он выдержал короткую паузу, набрав варенья в ложечку и с удовольствием отправил его в рот; зажмурился от удовольствия.
-Мое любимое, грушовое... С детства люблю. Рекомендую, Осип Эмильевич, и ведь совсем без сахару...
-Как... это, без сахару? – машинально переспросил сбитый с толку Осип Эмильевич. – Варенье без сахару – это не варенье.
-А вы попробуйте, - предложил заговорщицким тоном гость с гремящим именем, - попробуйте – и скажите, варенье или нет.
Осип Эмильевич попробовал и вынужден был констатировать, что да – варенье. Даже и не поверишь, что без сахару. После первой ложки он осмелел и принялся за чай – как будто враз исчез барьер, которым он отгораживался от своего собеседника и всего окружающего мира.
-Так вот, - продолжал тем временем этот самый неотгороженный уже собеседник, - как я уже сказал, мы с вами находимся в Переделкине – по крайней мере, раньше это место так и называлось; у вас практически новое сердце; тиф вам больше не опасен; осталось ответить на самый главный вопрос – когда мы с вами пьем чай, Осип Эмильевич... Какой у вас нынче год?
Выделенное голосом «у вас» заставило напрячься в поисках подвоха...
-Так вы психиатрический врач? – догадался он. – Ну, это просто – одна тысяча тридцать восьмой от Рождества Христова, вот дату точную не назову, но должен быть конец декабря... Стойте, - пришла вдруг в голову мысль, - а как же солнце – оно слишком летнее для декабря... Как? – спросил сдавленно, оставил чай.
-Две тысячи восемьсот шестьдесят девятый.
Это «две», прозвучавшее как бы отдельно от остальных цифр, повергло Осипа Эмильевича в крайнее изумление. Он зашевелил губами, пытаясь составить число, представить его зрительно, принять в сознание. Ошеломление было велико и не желало покидать его.
-Не хотелось ли вам, - продолжал между тем гость, - когда-нибудь иметь возможность переместиться во времена, скажем, Тацита, Вергилия, Александра Македонского... Наполеона... каких-нибудь крестовых походов, словом, в прошлое? Посмотреть своими глазами, послушать, пощупать, понюхать, наконец, каково оно – прошлое? Попробовать его на вкус? По вашим глазам вижу, что желали... Когда и куда, позволите полюбопытствовать?
-Древний Рим – меня всегда мучало любопытство, действительно ли Овидия выслали из Рима за стихи...
-Овидий, значит... Понятно... – Роберт Андреевич внимательно посмотрел Осипу Эмильевичу прямо в глаза. – А если бы я вам сказал, что он сейчас находится несколькими этажами ниже?
Осип Эмильевич молча попытался представить себе, как в такой же комнате, скудностью обстановки больше похожей на камеру, так же, как и он сам сейчас, сидит Овидий и беседует со своим Робертом Андреевичем или как там могут звать того, кто будет римлянину более привычен... От такой перспективы захватило дух и закружилась голова, он увлекся, принялся спрашивать, перечислять – имена, страны, эпохи пронеслись перед его мысленным взором, улеглись в один длинный список.
Помолчали.
-А... Надежда Яковлевна? – робко спросил Осип Эмильевич и для храбрости взялся за стул.
Ответом было – нет.
-Она прожила долго, восемьдесят один год... когда ей предложили жизнь и здоровье здесь, она отказалась...
Вмиг весь мир съежился, сжался – даже не вокруг комнаты, а вокруг него самого; стало трудно дышать... Вдруг подумалось: я, как Овидий, навечно в ссылке; я никогда не вернусь в мой Рим; я не увижу жену... и на чье имя писать мне прошения? И о чем просить, если там, откуда меня выслали, - только смерть? Он отчетливо увидел пустынный берег моря – и себя, бредущим по мокрому песку, след в след за Овидием, а за ним – остальные, кого там еще выдернули из их предсмертных минут?
-За... зачем... Зачем же меня...?
-Ваше творчество. То, что выделяет вас среди других. То, что делает вас – Мандельштамом. Пейте чай, а то совсем остынет... |
