Душа не умеет врать, как не умеет врать сама природа. Враньё придумал человеческий разум, когда не смог объяснить неподвластное его убогости. В компромиссе разума и души родилось слово «феномен». Что оно означает? Игру природы? Способ объяснения необъяснимого? Человеческую беспомощность?
Но чаще разум апеллирует словом «мистика», предпочитая отмахиваться от странностей, противоречащих выстраданному веками мироустройству.
И упаси вас Бог обнаружить сущность феномена. Упаси вас Бог, ибо на вас повесят клеймо лжеца и станут высмеивать как полоумного неуча. Упаси вас Бог…
События последних месяцев настолько сильно перетряхнули моё мировосприятие, что теперь сознанию просто не хватает логических опор для создания новой конструкции бытия.
Привычный физический мир рухнул в одночасье. Догмы потеряли истинность. Реальность встала с ног на голову…
Это помешательство началось в середине апреля со звонка на мобильный телефон. Звонил отец. Он сказал, что маме стало плохо, её срочно госпитализировали.
Не раздумывая ни единой минуты, я сел в автомобиль.
От Бранденбурга до Бурга около часа езды.
Вёсны в наших краях капризны. Снег сыпал всю ночь, укрыв холодным покрывалом уже высокую сочную зелень. Мокрые скользкие дороги таили в себе опасность.
У самого съезда с автобана скопилась пробка. Я не смог проехать мимо застопоривших движение аварийных машин, принял вправо, не в силах унять тошноту и дрожь в руках.
Чёрная легковушка и грузовик, перевозящий металлом. Ржавые железки на капоте и длинный кусок строительной арматуры, пробивший ветровое стекло. Мужчина за рулём сидел в неестественной позе, его голову пронизывал металлический прут.
До сих пор не могу понять, почему я, как последний идиот, вышел поглазеть на трагедию. Мутило от увиденного, но какая-то сила не позволяла оторвать взгляд от окровавленной головы незнакомого водителя.
- Он ещё жив! – объявил медик. – Перекусывай арматуру, - крикнул он неизвестно кому.
Появился человек в зелёной спецовке с огромными кусачками в руках. Я отвернулся – смотреть на такое выше моих сил.
Водителя погрузили в реаномобиль, и тот, завизжав сиренами, помчался в сторону Бурга.
Я не мог ехать ещё около получаса. Пытался помочь полицейским сделать замеры, но туман отрешённости парализовал волю. Происходящее казалось отрезком чужой жизни, пролетающим мимо чёрно-белыми кадрами неприятного фильма. Пустота вытеснила чувства – не было ни страха, ни отвращения, ни сопереживания, - ничего.
К моему приезду маме стало немного лучше. Она пришла в себя и уже поговорила с отцом.
- Генрих, сынок, - едва шевеля губами, шепнула она.
- Мама, я приехал, я буду с тобой…
- Сынок, - прервала она. – Завтра годовщина Греты. Я здесь, в больнице, и не смогу сходить к моей девочке. Генрих, обещай мне, что сходишь к ней.
- Я схожу, мама. Схожу. Ты, главное, поправляйся.
С утра капризы весны обрушили на землю настоящий ливень с раскатами грома и вспышками молний. Снег смыло в считанные минуты, но ехать на кладбище в такую погоду я не решился. Дождь стих к четырём часам после полудня. Чиссен я проехал в пять. Улица была пуста, лишь на крыльце гаштета заметил движение.
Кладбище на окраине – не самое приветливое место в Зисаре. Старые, увитые плющом склепы с родовыми гербами, тяжёлые гранитные надгробья с трудночитаемыми готическими надписями, позеленевшие от времени, местами выщербленные, обросшие мхом бронзовые лица памятных скульптур. Кресты, имена, даты, тексты… Баронесса Элизабет фон Круп, бургомистр Арнольд Шницке, Герда Шницке, Маргарет Краузе, Гюнтер и Петра Корф…
Пройдя старую часть кладбища, я вышел к захоронениям нашего времени. Там, на самом краю могила моей младшей сестры. Грета умерла девятнадцатилетней красавицей. Врожденный порок сердца… Ровно год, как её не стало.
Сумрачное небо, грозящее обрушить новую порцию ливня, мокрые в зеркальных кляксах лужиц песочно-гравийные тропинки, холодные камни, пластиковые цветы, дымка тумана в низине…
Он стоял в десятке метров, - где-то там, недалеко от могилы Греты, где ветви молодой берёзки касались первых лоскутов белёсой мги.
Человек с зонтом-тростью в руках, в длинном тёмном плаще, в шляпе. Высокий, сухощавый, слегка сутуловатый.
Заметив меня, он поднял ворот, надвинул на лоб шляпу и нарочито неспешно, прогулочной походкой почтенного бюргера, вошёл в пелену тумана.
Я замер, вглядываясь в тёмное пятно, медленно увязающее в сизом мареве. Озноб пробежал по коже. Ноги словно вросли в землю. Безотчётный страх сковал тело.
Как трудно заставить себя идти дальше, выполнить обещание, данное матери, возложить цветы на могилу сестры.
Время потеряло смысл. Минута жизни и вечность смерти. Тишина, сырость, холод, одиночество…
Внезапный шорох над головой. Огонь отчаяния пронизал с головы до пят, но студеные брызги, ливнем сорвавшиеся с дерева, быстро вернули самообладание. Сова вспорхнула с пушистой лапы ели, захлопав крыльями, скрылась в зарослях старой части кладбища.
Два тюльпана на белом с багряными вкраплениями полированном мраморе. Золотое тиснение «Грета Брукенберг. Яркая вспышка в серой бледности бытия»
- Я пришёл к тебе, сестра. Прости, но в этот день мама не может быть рядом с тобой. Она больна. Прости, Грета, - едва выговорил я.
Больше не сказал ни слова. Кто-то может, а я – нет. Не умею разговаривать с бездушным мрамором. Сознание отказывается ассоциировать могилу с сестрой, - Грета жива, она лишь уехала в неведомую даль, откуда не доходят весточки… Ушла в туманную дымку иных миров…
Человек в плаще. Я вдруг вспомнил о нём. Кто он? Что делал здесь? Почему ушёл, скрыв лицо?
Следы его обуви. Жухлая листва, сметённая с надгробья. Маленький хвойный венок с вплетённой ало-чёрной лентой. Надпись на камне: «Герберт Рур. 05.09.1944 – 14.04.1998».
Десять лет со дня смерти.
Вздох облегчения и возвращенное чувство защищенности – что может быть лучше в такую минуту?
Помять сохранила смутные черты этого человека. Он часто бывал у нас дома. Отец недолюбливал доброго отзывчивого полицейского. Теперь я понимаю, что он просто ревновал. Да, мама была с ним приветлива. Мне исполнилось девятнадцать, когда он погиб. Какая-то нелепая случайность.
Здесь, рядом – недалеко от кладбища проходит узкоколейка. Дважды в день по ней проезжает трамвайчик. Никто не знает, как там оказалась маленькая девочка. Герберт едва успел выдернуть её из-под колес трамвая. Они упали в водоотвод. Он сильно ударился головой. Дня три беднягу врало, а когда начался жар, его отправили в Бранденбургский полицейский госпиталь. Умер он не сразу. Теперь я знаю точную дату.
Когда я подходил к воротам кладбища, справа со стоянки отъехал «Мерседес». Проехал в трех метрах от меня. Это был он, - пожилой мужчина в плаще и шляпе.
Странно, что когда подъезжал сюда я не заметил его машину. Впрочем, ограда настолько оплетена плющом, что в пасмурный день сквозь неё почти невозможно разглядеть стоянку за углом и грязную серебристую машину на ней. Отец нервно курил у ворот больницы, – ждал меня. Я припарковался, подошёл.
- Она… там… - забормотал отец. Руки его тряслись, взгляд блуждал, как у безумного. – Она… Лиз… Грета… Пришла…
- Что случилось, папа?! – беспокойно торопил я. – Что-то с мамой?!
- Нет, мама… нет. Слава богу, её состояние стабилизировалось… Грета… Лиз Шторлиц… Она говорит… - он умолк, словно не в силах выговорить нечто страшное. - Что говорит Лиз Шторлиц, папа? Я понятия не имел кто такая эта Лиз, но состояние отца, тяжёлая болезнь матери и упоминание имени сестры внушили беспокойство.
- Лиз Шторлиц говорит, что она Грета. Наша Грета, - кое-как собравшись, на одном дыхании выдал отец. - Что?!
- Грета вернулась к нам, - пробормотал он.
У маминой палаты дежурил санитар, и рыдала какая-то женщина. Меня не пустили внутрь. Эту женщину тоже.
- А вам зачем? – спросил я её.
- Там моя дочь! Лиз, что с тобой, Лиз?! – завопила она.
Открылась дверь, вышла женщина в белом халате. Представилась психиатром.
- Лиз сделана инъекция снотворного. Сейчас её перевезут в свою палату. Ситуация под контролем, из Магдебурга уже выехал доктор Вернер – ведущий психиатр токсикологического центра. Всё будет хорошо, мы делаем всё от нас зависящее.
На больничной каталке вывезли девочку лет двенадцати. Она спала.
- Ваша мама тоже уснула. Сейчас не стоит её беспокоить, - добавила доктор, обращаясь ко мне.
Санитар посмотрел довольно выразительно. Я вышел из отделения.
В кабинете доктора Берты Вульф было тепло и уютно. Отец уселся в мягкое кожаное кресло у окна, я присел на узкий диванчик у стены.
- Клиника приносит извинения за инцидент в палате Софьи Брукенберг, - заявила доктор.
- Но… Доктор, простите, но… - сбивчиво начал отец.
Он до сих пор не смог успокоиться.
- Что произошло, доктор? Как такое возможно? – помог я сформулировать вопросы.
- Да, как? - кивнул отец.
- Лиз Шторлиц поступила к нам с диагнозом - токсикологическое отравление лекарственными препаратами, - начала доктор Берта. – Вероятно, девочка, таким образом, решила свести счёты с жизнью. Что послужило причиной такого поступка – ещё предстоит выяснить. Ей сделали промывание, ввели необходимые поддерживающие препараты. Придя в сознание, Лиз не узнала собственную мать, называла себя Гретой Брукенберг, говорила, что ей девятнадцать лет, что она из Зисара, и приехала в клинику к матери. Лиз ещё нет двенадцати, она из Хенричсберга и, как я понимаю, никакого отношения к вашей семье не имеет. Пока мама Лиз звала лечащего врача, девочка проникла в палату вашей матери, - доктор Берта говорила, глядя на меня. Не оставалось сомнений, что я единственный в этом кабинете, кто ещё не посвящён в суть случившегося. – Ханс Брукенберг - ваш отец, в это время находился там… - она выдержала паузу и объявила:
- Ваша мама, Софья Брукенберг, признала в Лиз покойную дочь Грету!
Я вздрогнул от этих слов. Когда один человек сходит с ума, называет себя Кайзером Вильгельмом – это хоть как-то объяснимо, но тут двенадцатилетняя девочка заявляет, что она дочь чужой тёти, и эта тётя видит в ней свою девятнадцатилетнюю покойную дочь?!
- А-а-а? – промычал я, попеременно поглядывая, то на отца, то на доктора.
- Грета… Лиз… Софья… Я… Мы разговаривали. Лиз… Грета рассказывала Софье такие вещи, о которых даже я не мог знать… - сказал отец, и я впервые увидел на его щеке слезу. – Софья обняла Грету. И я обнял свою дочь. Это была Грета. Она вернулась к нам, - его руки затряслись, он заплакал.
Отцу сделали инъекцию. Он спал рядом с мамой, - в палату поставили вторую койку. Я отказался от успокоительного и долго бесцельно бродил по аллеям парка клиники. Бродил как по болоту. Хорошо помню ощущение вязкой трясины под ногами. Один неверный шаг и топь раскроет зловонный зев и проглотит, издав мерзкий хлюпающий звук.
Магдебургский психиатр разводил руками. Лиз отталкивала собственную мать. Та рыдала. Моя мама, приходя в сознание, просила встречи с дочерью. Отец выглядел разбитым, впал в депрессию, замкнулся. Это походило на всеобщее сумасшествие.
Обе палаты держали на замке. Медики организовали консилиум.
Мне разрешили встретиться с девочкой.
- Генрих! - воскликнула Лиз, бросаясь ко мне с объятиями.
Трудно передать, что я почувствовал в тот момент, но в то, что передо мной именно Грета, поверил сразу.
Глаза. В них жила моя маленькая добрая сестрёнка. Это нельзя объяснить, можно только почувствовать.
Мы разговаривали около часа. Сомнений не осталось – Грета вернулась к нам. Она не помнила о собственной смерти, не знала о существовании Лиз.
Я тихо сходил с ума, как и весь персонал клиники.
Это продолжалось около месяца и прекратилось также внезапно, как и началось.
Лиз-Грете разрешили бывать у мамы, и она постоянно находилась в её палате. Обе радовались общению. Болезнь отступала.
Однажды утром, когда уже было ясно, что мама выкарабкалась, что опасность для жизни миновала, Греты не стало.
Лиз проснулась и, против обыкновения, никуда не пошла. Она ходила по своей палате, не понимая, где находится. В этот день она спросила о своей настоящей матери. Фрау Марта, проведшая месяц в молитвах и общении с духовником, примчалась к воскресшей дочери со слезами счастья на глазах.
- Грета приходила оттуда, чтобы помочь мне остаться здесь. Теперь, когда я готова жить дальше, а маленькая Лиз осознала свою ошибку, Грета ушла. Её место там, наше здесь, - сказала в тот день мама.
В полдень мы с отцом сидели в парке клиники. Маму выписывали. Мы планировали заехать в наш дом в Зисаре, сходить на кладбище к Грете, а утром, по рекомендации врачей, отвести маму на юг в горы, – в санаторий Бад-Эльстер.
Лицо мужчины, прогуливающего по аллеям парка в компании весьма привлекательной девушки, мне показалось знакомым. Повязка на его голове сбивала с толку, мешала мне вспомнить, где доводилось встречаться, но когда они сели на соседнюю лавочку, от его профиля повеяло капризами нынешней весны…
Если бы не события ещё более удивительные, то трудно сказать наверняка, как бы я отреагировал. Позже из любопытства расспросил врачей об этом человеке.
Да, да - это был тот самый водитель, которому пронизало голову ржавой арматурой. Ему удалили около трети мозговой ткани, и он не просто выжил, но и ни на йоту не потерял здравости ума и ясности мышления. Могу ли я судить об этом?
Прелестное создание, сопровождавшее Дитриха Роузмулена в парке клиники, оказалось его дочерью.
Кейт. Это была наша первая, но отнюдь не последняя встреча…
По территории санатория проехал серебристый «Мерседес». Это привлекало внимание, потому что въезд транспорта в зону отдыха был категорически запрещён.
- Это человек, которому можно, - заметив моё удивление, пояснил проходящий мимо служащий. – Это сам Герберт Рур – владелец санатория. Добрейшей души человек, - добавил он, улыбаясь.
- Герберт Рур? – переспросил я.
- Вы знакомы?
- Нет. Вряд ли. Просто имя... Имя показалось знакомым, - пробормотал я.
Служащий кивнул, мол, бывает - мало ли Руров в Германии…
Я отчетливо вспомнил надпись на надгробье, приветливое лицо самого покойного. Вспомнился и странный человек в длинном плаще, скрывшийся в тумане, и такой же серебристый «Мерседес».
Горный воздух и тишина этих красивых мест понравились маме. Она с удовольствием согласилась провести здесь всё лето.
Ей ещё было трудно ходить, и мы с отцом катали маму по территории в инвалидной коляске.
Он стоял у фонтана. Высокий слегка сутуловатый седовласый мужчина лет шестидесяти. Серый костюм просторного покроя, белая сорочка, галстук, резная трость с золоченой рукоятью.
Пёстрые рыбки привлекли его внимание.
- Добрый день, - поприветствовала мама.
Она находилась в хорошем расположении духа, дышала полной грудью и светилась счастьем, как юная студентка, сбежавшая со скучной лекции на танцы в городском парке.
- День добрый, - бодро ответил он.
Его взгляд скользнул по нам с отцом и задержался на маме. Я заметил, как меняется выражение лица этого человека. Скупая улыбка и туманная задумчивость уступили место снисходительной учтивости, но тут же взгляд его вспыхнул, волна радости отразилась на морщинистом лице.
- Здесь чудесно, не правда ли? – сказала мама.
- О да! Я давно живу здесь. Такие места созданы для покоя и умиротворения – гармонии между душой и телом.
- Как вы сказали? Гармонии? Мне кажется – вы совершенно правы, э-э.. – мама неудачно построила фразу, хотя, скорее, сделала это нарочно, и теперь вопросительно смотрела на собеседника.
- Герберт Ру… - он на мгновение запнулся, театрально прокашлялся, будто поперхнулся. – Простите. Герберт Рутенхаймер, - представился он.
Меня напрягло враньё, а маме и отцу его имя и запинка явно напомнили молодость и того Герберта, к которому отец ревновал маму. Похоже, он снова готов был ревновать, - засуетился, порывался укатить коляску подальше от случайного знакомства с этим улыбчивым господином.
- Софья Брукенберг. Мой муж – Ханс, сын – Генрих, - представила нас мама.
Он ещё раз взглянул на нас с отцом. Теперь задержался на мне. В его глазах было нечто особенное. Печальный взгляд познавшего жизнь добряка.
Не знаю, что он прочёл в моём взгляде. Возможно, недоверие, порождённое враньём. Мама всегда говорила, что мои чувства написаны на моём лбу. Теперь Кейт постоянно твердит то же самое…
К радости отца Герберт нас не задержал. Взглянув на часы, он учтиво раскланялся, сославшись на срочные дела.
Вечером всех нас пригласили на ужин. Конечно, это был он – Герберт.
Стол накрыли на мансарде особняка, отделённого от основных построек санатория живой изгородью и мелким прозрачной воды каналом с выложенными речным камнем берегами.
Застольные беседы часто перетекают из темы в тему. Обсудив местные достопримечательности и красоты природы, плавно перешли к искусству, потом политике и финансам. Когда добрались до здоровья, сами собой всплыли мистические события прошедшего месяца.
Герберт слушал внимательно, однако мистика в бургской клинике на него особого впечатления не произвела. Можно было подумать, что к подобным вещам он относится с прохладцей, и всерьёз их не воспринимает. Лишь единожды он заметно напрягся. Мой рассказ о человеке на кладбище заставил его понервничать. Меня же такое поведение утвердило во мнении о не случайности совпадений имён, сходства машин, роста, возраста, сутуловатости и походки…
- А вот что я вам расскажу, - начал он, когда мы выговорились. – Можете считать это сказкой или чем угодно, но… - он поднял указательный палец, подчёркивая, что это самое «но» весьма и весьма существенно.
- Вам не приходилось читать об одном русском нейрохирурге впервые в истории сделавшем относительно удачную операцию по пересадке голов собакам?
Признаться, никогда не увлекался подобными вещами, но фотографию изуродованной собаки с двумя головами видеть приходилось.
Между тем, не дождавшись от нас внятной реакции, Герберт продолжил:
- Десять лет назад один очень состоятельный уже немолодой мужчина – Эрик Боузель, попал в авиакатастрофу. Небольшой частный самолёт рухнул в горах, километров в тридцати от этих мест. На то, что осталось от несчастного бизнесмена, было жалко смотреть. Он потерял руки и ноги, внутренние органы находились в таком состоянии, что доктора отпускали ему не более полугода жизни. Сто миллионов марок заплатил Эрик за операцию. Сто миллионов за новое тело для его головы!
Герберт обвёл нас вопросительным взглядом, мол, как вам такой расклад? Это не мистика – это реальность.
- Лишь после операции, профессор, проводивший её, бросил реплику, повергшую в шок всех, кто был причастен к эксперименту. Он сказал: «Человеческая голова – это такой же орган, как, к примеру, сердце. Что мы сегодня пересаживали? Голову! Ибо меньшее пришили к большему. Голова ли служит обёрткой для души человеческой? Этого мы не знаем».
- И что же случилось с этим Эриком? – спросил я.
- Случилась довольно забавная штука. Профессор оказался прав – Эрика не стало. Но! Если Эрик умер, то для медиков финансовый вопрос становился неразрешимым, ибо большую часть гонорара они могли получить лишь при условии выживания пациента. Мужчина, которому пересадили голову Эрика, был беден как церковная мышь. Шестнадцать человек под присягой подтвердили, что пациент в больничной койке – Эрик Боузель. Лицо Эрика стало серьёзным доводом в решении о преемственности состояния покойного.
Он умолк. Молчали и мы.
Логика подсказывала, что Герберт рассказал свою историю, но я не стал раскрывать тайну. Позже, когда мы остались наедине, я прямо спросил его. Он подтвердил мою догадку и показал шрамы на шее. Спустя пять после операции он вернул себе собственное имя. Ещё он сказал, что у него никогда не было собственной семьи, что он всегда любил мою маму, и встречался с ней ещё до брака с отцом.
Я сделал анализ ДНК. Нет, мой отец – это мой отец, но я никогда не расскажу об этом Герберту. Он всю жизнь прожил с греющим душу сомнением – не стоит лишать его этой призрачной надежды.
|
