ХОЛОДНЫЙ ПОТ
– Овидий! Гражданин Овидий! Вы ли это?! Хвала Зевсу! Хвала Афине! Хвала всем олимпийским богам! Вас ли видит единственный глаз старого Гектора?! Старый Гектор сейчас расплачется от счастья.
Публий Овидий Назон – седой, чуть грузноватый мужчина лет шестидесяти испуганно глянул в сторону арки, из которой появился назвавшийся Гектором, и облегченно выдохнул. Действительно, Гектор. Гектор Афинянин – старый знакомый. Вольноотпущенный раб из гладиаторов. Когда-то был героем арены, теперь – мастер по растиранию спин. И, кажется, за десять лет с момента их последней встречи совсем не изменился. Такой же поджарый, жилистый, но с мощными плечами, бедрами, бицепсами. И по-италийски говорит все так же скверно, и по- прежнему почитает своих греческих богов. Только облысел совсем. Череп аж светится, как старый мраморный шар, покрытый трещинами – шрамами. Впрочем, волосы тренеру по гимнастике в римских термах особо-то и ни к чему, как и второй глаз. Главное, чтобы дело свое знал.
– А я как вас увидел, глазу своему не поверил, – продолжал Гектор, широко улыбаясь. – Неужели вы?! Наш любимый пиит?! А это и правда вы. Уж как мы жалели, как жалели, гражданин Овидий, когда узнали о вашем изгнании. Каждый день вас вспоминали, клянусь Афиной. Все переживали, как вы там, вдали от культуры, без терм, библиотек, мудрых бесед, среди диких варваров. А уж когда весть о вашей кончине пришла, я, клянусь Зевсом, неделю от огорчения заснуть не мог.
Гектор спохватился и громко хлопнул в ладоши. Немедленно из той же арки, откуда появился грек, выбежал смуглый раб и, низко поклонившись, принял тогу, тунику и сандалии поэта.
– Позвольте присесть рядом с величайшим из пиитов, – Гектор, прихрамывая, подошел к мраморной лавке, уселся напротив Овидия и тут же вскочил: – Что же я делаю?! Старый Гектор совсем сошел с ума. Великий Овидий наконец-то вернулся в Рим, в свои любимые термы после столь долгой отлучки, а старый Гектор рассиживаться надумал. Такая радость, Овидий жив! И Цезарь Тиберий вернул Овидия в Рим! Слава великому цезарю Тиберию! Гектор немедленно позовет всех ваших друзей, они здесь, рядом, даже Эмилий Макр здесь, в гимнастической зале, я сейчас…
– Постой, – Овидий схватил Гектора за руку, – подожди, друг мой Гектор, подожди. Присядь.
Дождавшись, когда старый гладиатор сядет на лавку, Овидий оглянулся по сторонам и сказал:
– Друг мой Гектор, пожалуйста, никого не надо звать. Очень тебя прошу. Дело в том, что я здесь пока… как бы тебе сказать… Император пока не совсем…
Овидий и не думал, что смуглый человек может так в мгновение побледнеть. Гектор вцепился зубами в тыльную сторону ладони и глухо застонал:
– Ой, как скверно. Наш друг Овидий бежал из ссылки. Но император Тиберий милостив…
– Послушай, Гектор. Не беспокойся, я не беглец. Я как раз сейчас жду решения императора. И пока не надо никому говорить, что я здесь. Сам понимаешь, пойдут разговоры, слухи… А я не хотел бы, понимаешь? Подбери-ка мне лучше отдельную купальню. Помнишь, как раньше…
Гектор быстро закивал плешивой головой:
– Конечно, конечно, мой господин. Старый Гектор расстарается изо всех сил. Непременно! Лучшая малая горячая купальня, в которой не стыдно омыть тело самому Цезарю, к вашим услугам. А для компании? Пару юных дев, как в старые времена? Или стройного красивого юношу? Или же великий поэт предпочитает мудрую беседу? Я как раз разминал спину одному философу из Микерин, он здесь, рядом…
– Пропади они пропадом, эти беседы, – отмахнулся Овидий. – Да и пары дев я, пожалуй, уже не потяну. Сам понимаешь, годы. Мне ведь уже за шестьдесят.
– Оно и понятно. Эка вы поседели, что говорить, жить среди варваров – не мед, – Гектор участливо закачал головой и добавил сокрушенно, – так что, совсем без дев?
– Почему же совсем. Одну, на твой вкус. Ну и вина, фруктов, сладостей. Вина побольше. Знаешь, какое у Понта делают вино…
– Ну уж наверняка не лучше сицилийского или греческого. А не желаете ли музыкантов? Танцовщиц?
– Нет. Не знаю, может быть потом…
– А из библиотеки?
– Великий Юпитер, я же в Риме! – Овидий схватился за голову. – Ведь в Риме есть все! И даже библиотеки в термах. А стихи опального поэта Овидия есть? Кто бы мог подумать? Тогда принеси мне, пожалуй, «Метаморфозы». Есть еще в термах Рима «Метаморфозы»?
– Это моя любимая книга, гражданин Овидий, – сказал Гектор, вставая. – Двухнедельное жалование отдал писцу, чтобы иметь собственный экземпляр. Если «Метаморфозы» в библиотеке уже затребованы, я пришлю вам свою копию. Пойду распоряжусь и принесу лучшего масла, а уж спину я вам разомну так, что до конца дней своих запомните!
Овидий встал, накинул на плечо край простыни, выданной рабом, подхватил свиток – единственную вещь, которую он привез с берегов Понта.
А ведь я испугался, когда он назвал мое имя, подумал Овидий, ступая вслед за хромающим Гектором по длинному коридору терм. Испугался до холодного пота…
***
Овидий блаженствовал. Опираясь о мраморный бортик бассейна, он погружался в воду с головой и пускал пузыри. Выныривал, хватал ртом воздух и снова погружался. Хорошо, горячо. Неужели здесь он, наконец, сможет согреться? Да, с римскими термами не сравнится ничто. Вот, казалось бы, и на Кипре тоже есть и амфитеатр, и термы с гимнастическими залами, и библиотеки. Даже гражданский форум есть, и ипподром, а не то. Все не то! И граждане не те, и гимнасты, и библиотеки. Не то! Но хоть что-то. А вот в Томах, на побережье проклятого и холодного Понтийского моря не было ничего. Ни терм, ни библиотек, ни общества. Забытая всеми богами римская крепость, разномастный сброд, гордо именуемый римским гарнизоном, а кроме названного дикость, варварство и насекомые – паразиты. Последних – особо много. Почему сарматы так любят носить одежды, в которых есть швы? Неужели они не понимают: где швы, там и вши. И почему они так не любят мыться. Да, нет терм, но есть же реки, море. Пусть и холодное, но море. Зато там так много торгашей. Уж в чем, в чем, а в торговле бывшие подданные царя Митридата преуспели. И еще бродяги, сотни, тысячи бродяг. Нет, ну почему в провинциях так много бродяг? Грязных, вонючих, полубезумных, вечно голодных… Тоже своего рода паразиты. Хотя среди этих тысяч встречаются…
Овидий снова погрузился в воду с головой, вынырнув, схватил чашу с вином и большими глотками ее опорожнил. Скривился. Кислятина! Нет, вот по части вина варвары преуспели. Вино у них крепче и слаще, нежели в Риме. Пьют они его, не разбавляя водой, оттого быстро пьянеют, орут свои варварские песни и если не бьют друг другу морд, падают тут же под лавки и храпят.
Овидий вспомнил таверну над берегом и усмехнулся. А ведь, если подумать, не самая плохая была жизнь. Совсем не плохая. Если не считать зимы. Зимой-то было совсем плохо, а в остальном… Ну да, конечно, потомок славного всаднического рода, знаменитый поэт и философ мог бы рассчитывать на большее, гораздо на большее, нежели прозябание в колонии. Но с другой стороны, а что может быть лучше, чем просто сидеть на берегу с кувшином вина, смотреть на облака и волны, слушать ветер, шелест волн, крики чаек?
И тот странный бродяга, он ведь тоже часто приходил на берег, садился рядом и молча слушал море. Нет, это сначала Овидий посчитал, что это бродяга, и даже кинул ему пару денариев. Но тот не бросился на колени, чтобы схватить милостыню, не стал горячо благодарить. Молча поднял монеты с гальки и так же молча вернул. Гордый!
Овидий не знал, чем и где жил тот странный юноша. Кажется, он знал ремесло плотника и днем работал в городе или окрестностях. Но вечером, к закату он приходил на берег, садился на камни и молча слушал море.
Овидий сам заговорил с ним. Просто от скуки заговорил. Юноша отвечал с сильным акцентом, греческий явно не был ему родным. Откуда же он был родом? Он ведь говорил. Откуда-то с юга. Финикия? Нет, скорее – Египет, он ведь рассказывал о пустыне. Нет, не Египет, в Египте нет огромного озера с пресной водой. Да впрочем, и не важно, откуда родом был тот юноша, важно, что он говорил, что он делал…
Овидий сначала посмеивался, слушая рассуждения молодого варвара о любви. Да, о любви. Когда же они впервые заговорили о столь тонком предмете? Ах, да, весной, во время празднований в честь Юпитера. Тогда три юные варварки, напившиеся в таверне сладкого вина, вышли на берег и решили омыть свои молодые, полные жизненных соков тела в волнах Понтийского моря. Без всякого стыда сбросив одежды на гальку, они вошли в воду. Они были прекрасны, три юных грации в море, где тонуло заходящее солнце. Казалось, они плыли по дорожке, специально оставленной утопающим светилом на водной глади. И звонкие голоса их словно перекликались с криками чаек.
Когда они снова вышли на берег, прекрасные, свежие с длинными распущенными волосами, с капельками воды на смуглой коже Овидий не удержался, вскочил на ноги и начал читать. Он читал стихи о любви, как о высшей радости, данной смертным богами. О счастье, которое дарит любовь, о томительной радости предвкушения близости, о блаженстве обладания женским телом. Он стоял с кувшином вина в руке и распевал оды великой любви!
Они не знали латыни, эти юные варварки, и с испуганными криками бросились к своим одеждам, дабы прикрыть нагие тела. И Овидий поспешил перевести. На греческом арго гимн любви получился не столь торжественным, не столь величавым, но варварки перестали кричать и стали прислушиваться.
Он читал им про любовь Ясона и Медеи, Ахиллеса и Брисеиды, он читал до утра, ему было что читать, ибо боги дали ему талант и силы, чтобы по достоинству воспеть Любовь! Воспеть хвалу Венере, Афродите! И они слушали. Сначала краснея, потом хихикая, а позже – даже постанывая и кусая губы.
Они без раздумий отдали свои юные тела этому хмельному римлянину, говорившему о любви слова, которых они не слышали, и никогда, наверное, не услышат. И он, старый греховодник, постарался доказать, что умеет не только читать. Как в старые добрые времена в старом добром Риме.
А странный юноша сидел рядом и слушал. Он отказался присоединиться к оргии, хоть его и звали, и даже тянули за руки. Он сидел и слушал стихи. И вот на заре, когда истомленные девы заснули тут же, на плаще Овидия, едва укрыв свои нагие тела, он заговорил о любви. Но говорил он странно. Не о радости и блаженстве соития, не о том, как часто бьется сердце, когда ждешь свидания в тенистом саду и слышишь ее легкие шажки по дороге, а о любви вообще. О любви к людям.
Овидий даже сначала засомневался, а не поклонник ли однополой любви его собеседник? Нет, против этого он ничего не имел, обычное дело – каждый выбирает по себе, но юноша говорил о другом. О любви человека к человеку.
Овидий снова погрузился в воду, вынырнул, наполнил чашу и выпил почти залпом. Вспомнил, как он ругал этого варвара, смеялся над ним. Схватил за руку и чуть ли не силком поволок к причалу. «И что, этих я тоже должен любить?! – кричал Овидий, указывая на вереницу закованных в ржавое железо рабов, медленно бредущих к стоящей у причала галере. – Любить этих воров, убийц, насильников? Да освободи любого из них, и он первый всадит тебе нож в спину!»
Тогда он, действительно, рассердился на Иссу. Да, юношу звали Исса, наверное, все-таки сириец. Рассердился, потому что Исса не стал спорить, а просто ответил, что любви достоин каждый.
И тогда Овидий решил подшутить. Просто подшутить над возомнившим о себе варваром. Подговорил знакомого центуриона, и пара легионеров в одеждах сарматов встретили Иссу вечером на берегу. Хорошенько ему поддали и отняли десяток мелких монет – все, что у него было.
Овидий нашел Иссу у источника. Тот умывал разбитое в кровь лицо, прижимая старую подкову к огромному синяку под глазом. Конечно, он помог своему юному другу, он же Публий Овидий Назон, гражданин Рима! У него права, у него связи.
Его подвели к связанным «разбойникам» и спросили: «Они?» Исса глянул им в лица уцелевшим глазом и кивнул. «Это разбойники! Они приговорены к смерти! Накажи их!» – сказал центурион и протянул короткий римский меч. Исса взял гладиус, долго смотрел на блестящую римскую сталь, подошел к легионерам. Он не плохо обращался с плотницким инструментом, а вот с мечом замешкался. Лишь со второй попытки сумел перерезать веревки.
«Отпусти их, – тихо сказал Исса. – Они виноваты, но больше не будут».
«Разбойники» не выдержали и засмеялись первыми. За ними заржали остальные солдаты. Пузатый центурион хохотал, стирая слезы с щек. Лишь двое не смеялись. Исса и Овидий. Исса, потому что ничего еще не понял. А Овидий… Потому что Овидий понял – он связался с блаженным.
Он прогнал его. Прогнал со своего берега, приказал никогда больше не являться к нему на глаза. Ему было жаль времени, потерянного на споры с этим больным, было жаль своих стихов, которые он читал умалишенному. Он попросил коменданта выслать плотника из городка. Тогда они еще посмеялись – выслать из города ссыльных. Разве не смешно?
Овидий вычеркнул его из своей памяти, надеясь никогда больше не увидеть. Но увидел. Один раз. Когда умер.
Дурная болезнь, от которой нестерпимо болят кости, проваливается нос, а тело гниет незаживающими язвами. Певца любви убивала болезнь, очень тесно связанная с любовью. Болезнь пришла вместе с той галерой, на которой приплыли новые ссыльные – совсем уж потерявшие стыд продажные женщины Александрии. Уж кто-кто, а они по достоинству оценили талант поэта, не прося с него даже платы.
Болезнь была милостива, и убивала его быстро. Он уже не мог ходить и днями лежал либо у себя в комнате, либо на берегу. Но уже не в любимом месте у таверны, а в скалах, вдали от людских глаз. И не раз замечал, что рабы, берясь за носилки с его немощным телом, морщатся и зажимают носы. И однажды он приказал рабам оставить носилки на берегу и не возвращаться.
В ту ночь был шторм, и он замерз, сильно замерз. Казалось, холод пронизывал все его тело насквозь, хватал ледяными лапами за горло, выворачивал конечности. Овидий не противился холоду. Он знал, что холод – это начало нового пути. И к кончине своей относился в общем-то спокойно, жалел лишь, что не успел повидаться перед смертью с женой. А впрочем, правильно, что не успел. Зачем ей помнить его сгнившего заново, с провалившимся носом…
Овидий потрогал свой нос пальцем. Вспомнил, как в детстве друзья-приятели подтрунивали над его носом, смеялись: «Не нос, а горб прирос».
Что и говорить, знатный был клюв. Впрочем, почему был? Здесь он, на месте.
Поэт зажал ноздри и нырнул. Надолго. Держался под водой насколько хватило сил. Вынырнул. Глянул на серебряный кран с горячей водой. Повернул его и отскочил в сторону, чтобы не быть ошпаренным кипятком. И без того теплая вода в бассейне стала быстро нагреваться. Да, так-то лучше, много лучше. Только паром все заволокло.
Наверное, он умер в ту ночь. Хотя не видел ни райских небесных садов, в которые верят римляне, ни Аида, ни старика Харона в которых верят греки, но… Он понял, что это тело уже не его. Он вне своего тела. Но никакой паники, только сожаление. Жалость к этому немощному, больному, бренному, когда-то любимому телу, что осталось там, внизу. Да, он смотрел на свое тело сверху вниз. Но его не тянуло вниз, наоборот, он хотел вверх. К яркому, неземному свету, что лился с небес. Но в этом сиянии он увидел фигуру человека. Человек поднял голову, Овидий взглянул в его лицо и узнал…
Хотя, скорее всего, это был бред, горячка. А тот бродяга просто знал какое-то волшебное средство, лекарство от сифилиса. Ведь всем известно, что на юге живет великое множество колдунов и магов.
Когда Овидий очнулся и открыл глаза, он сидел рядом. Сидел на камне у носилок и держал его за руку. «Иди и смой свои язвы», – сказал Исса и указал рукой на море. Еще ночью такое черное, бурлящее, страшное, а теперь ровное и тихое, порой чуть шелестящее волнами о берег, как молодая женщина, всхлипывающая после бурной истерики.
Сказал, накинул ремень сумы на плечо и ушел, не оглядываясь. А Овидий, еще не веря в происходящее, сам встал на ноги, спустился к морю, вошел в воду. Старая кожа клочьями слезала с него, лезла вместе с язвами, и под ней показалась новая, розовая, как у младенца…
Когда он вернулся в городок, его не узнали. Они, видите ли, забыли, каким был Овидий без язв. Язвы им подавай, тогда будет тебе и почет, и уважение, и неограниченный кредит. А без язв... Люди на пыльных улицах шептались и показывали на него пальцами. И что ему было делать в Томах?
Овидий, морщась от пара, нащупал чашу, отбросил ее, схватил кувшин руками и приник к нему. Выпил все. Вина! Еще вина! Он почти согрелся. Он очень мерз с той ночи на берегу. Даже когда все мучались от нестерпимой жары на палубе той галеры, что привезла его в Рим, он мерз и стирал со лба холодный пот. Теперь он согрелся и хочет стать пьяным. Чтобы забыться, чтобы не думать ни о чем.
Думать он будет завтра, когда пойдет в храм, сначала в небольшой храм Геры, что недалеко от его дома и там расскажет... А почему, собственно, в небольшой? Он пойдет прямо в главный храм Юпитера. И он расскажет жрецам, что на землю снизошло божественное благословение, что наконец-то пришел посланец, и скоро он явит миру свою благодать, объяснив, что есть истинная любовь! Жрецы – они ведь служители божьи, они должны понять, какой шанс выпадает им. И он – Овидий станет первым вестником истинной любви в Великом Риме, певцом Любви!
Овидий отбросил кувшин, нащупал рукой свиток. Отличный греческий пергамент, тонкий, мягкий, гладкий. Писать на нем чернилами из каракатиц – одно удовольствие. Когда знаешь, что писать. А Овидий знал. Он записал здесь все, о чем они говорили там, на берегу. Каждую фразу, каждое слово, ведь Овидий никогда не жаловался на память…
Но это завтра. С завтрашнего дня он будет вести жизнь правильную и праведную, завтра Овидий готов возлюбить весь мир, от императора, изгнавшего его, до последнего нищего на набережной Тибра. Завтра он готов назвать Братом даже грязного и вонючего сармата, как учил ОН. А сегодня Овидий будет пить доброе вино, жрать без меры, ласкать продажных женщин, вечером пойдет в театр, чтобы посмотреть на кривляние артистов, а ночью вместе со всеми будет орать от восторга, глядя, как гладиаторы на арене режут и калечат друг друга. Пусть сегодняшняя ночь станет последней ночью греха. Дьявол, но где же эта обещанная Гектором шлюха?!!
И его словно услышали – раздались гулкие шлепки босых ног по мокрому мраморному полу. Этот момент особенно нравился Овидию, когда силуэт еще незнакомой женщины только появляется из густого пара, и ты гадаешь, какая она – твоя сегодняшняя плотская утешительница? Как та, что на фреске слева – рослая негритянка с торчащими в стороны сосками, или та, что на фреске справа – маленькая стройная финикийка с тяжелым пучком волос, собранных на затылке. А может быть, горячая персиянка с гривой курчавых волос и осиной талией, или неторопливая белокурая фракийка с широкими бедрами и спелой грудью?
Но к большому удивлению Овидия из клубов пара показался здоровый парень с хорошо развитой мускулатурой.
– Эй, дружище, ты, видно, ошибся? – с пьяным смешком крикнул Овидий.
Вместо ответа незнакомец скинул простыню, которой были обернуты его бедра, и проворно прыгнул в бассейн.
– Эй парень, ты что? – уже без намека на смех заговорил Овидий, – Гектор, верное, ошибся, я заказывал женщину.
– Публий Овидий Назон? – тихо спросил парень.
– Да, а в чем дело? – уже испуганно выдохнул Овидий. – В чем дело, я кричать буду!
– Не будешь! – заверил незнакомец и двинулся к поэту.
***
Примерно в то же время Вега – бывшая весталка храма Венеры, а ныне служительница терм получила от запыхавшегося от быстрой ходьбы Гектора маленькую мраморную табличку с цифрой ХХV.
– Гектор, ты что, сдурел? Не, я сегодня больше не могу, я уже десяток обслужила. Одни эти германцы чего стоят, как с цепи сорвались, варвары проклятые! Хватит, пусть молодые поработают…
– Ай-яй-яй, Вега, ну как тебе не стыдно! – закачал головой Гектор. – Ты ли не молодая, Вега? Не гневи Венеру! Иди, иди, работай. Хороший клиент, очень хороший, добрый. И за шестьдесят ему уже, так что слишком не устанешь. К тому же поэт, соображаешь? Вот, передашь ему свиток.
– Ну, разве что поэт, – обреченно вздохнула жрица любви, – но это на сегодня последний, договорились?
Вега деловито натерла кожу на плечах, животе и груди пахучим маслом, лениво шугнула пожилого раба, щипнувшего ее за ягодицу, и, прикрыв простынью бедра и дрябловатый животик, пошлепала в двадцать пятый номер.
– Эй, красавчик, ты где? – войдя в арку крикнула Вега, стараясь принять позу поэротичнее – если правильно выгнуть спину, то складочки на животе не так заметны. Впрочем, в таком пару мало чего разглядишь, видно в бассейн только что добавили кипятка – даже стены едва различались в клубах пара.
– Где ты? – повторила Вега, не сразу находя клиента. – Я пришла, угощай вином!
Клиент, чей силуэт неясно проглядывался в углу затянутого паром бассейна, не отзывался. Вега не особенно торопилась, потому возражать не стала. Хочет париться, пусть парится.
– Я выпью вина, ладно?
Не дождавшись ответа, жрица любви уселась за мраморный столик, наполнила из кувшина полную чашу. Закусив терпкое вино спелым виноградом, Вега тяжело вздохнула, сбросила простыню, осторожно спустилась по ступенькам в бассейн, где в углу, в клубах пара притаился в вожделении клиент.
– И где тут прячется наш петушок? – фальшиво заворковала Вега, отыскивая на теле мужчины свое основное орудие работы. Орудие к работе было явно не готово. Не беда! Ей не одну сотню раз удавалось приводить в работоспособность совсем уж "мертвых петушков" клиентов, но на живых телах. Растормошить же этого "петушка" теперь вряд ли смогла бы даже она, потому что поэт Овидий был совершенно мертв.
Вега еще визжала и билась в истерике, когда дежурный по кварталу центурион, закрыл кран, скинул сандалии и спрыгнул в бассейн. Он взял руку пострадавшего и пощупал пульс. Не найдя оного отпустил руку и теперь с удивлением разглядывал свиток, покачивающийся на воде рядом с мертвым телом гражданина Рима Публия Овидия Назона.
Глаза покойника были широко открыты. Центурион немало повидал на своем веку мертвецов, и на поле брани, и после казней. Но сейчас… От вида этих широко открытых мертвых глаз ему стало не по себе. Он отвернулся, стер холодный пот со лба.
***
Тиберий Цезарь Август подошел к своему бронзовому бюсту, глянул в пустые глазницы изваяния, перевел взгляд на зеркало, сравнил.
– Вроде похож, и в то же время – не похож. Я и не я. Как такое может быть? Скажи мне Фермий. Может быть дело в глазах?
Фермий Луций – главный жрец храма Юпитера в великом Риме усмехнулся.
– Конечно, в глазах. Кто ты был, когда позировал скульптору? Не сиятельный Цезарь, а лишь Тиберий Клавдий Нерон – пасынок сиятельного Августа. А это, согласись, разные вещи. Цезарь и пасынок Цезаря по-разному смотрят на мир.
– Хм, может ты и прав, – Тиберий сел в кресло, взял с бронзового блюда свиток, развернул его, – признаюсь, старина Овидий меня разочаровал.
Где былая легкость его пера в описании любовных утех? Где торжество фантазии его «Метаморфоз»? Даже его скулеж и жалобы в «Скорбях» можно было прочитать, но это… Он совсем сошел с ума?
– В северных колониях сумасшествие – дело обычное. Не зря же туда обычно ссылали слабоумных вольнодумцев, – пожал плечами жрец.
– Но если он сошел с ума, – словно не услышав реплики жреца, продолжил Цезарь, – то по римским законам… Римские законы не карают умалишенных. Ты не поторопился, Фермий?
– Ты приказал решить проблему, Цезарь, – с поклоном ответил жрец, – и я ее решил, как счел нужным.
– Но… А не скажут ли потомки, что я, Тиберий Август Цезарь убил Овидия? Поэта! Гения! Может быть, последнего гения драмы. Да, да, последнего. Ведь что ни говори, если кто и знал толк в театре, то это греки. Мы же… римляне всегда были больше солдатами, нежели поэтами. Кто кроме Овидия сравнится с греками? Гораций скушен, Проперций нуден. Разве что Вергилий…
– Поверь, Цезарь, потомки будут говорить о великих победах Цезаря Тиберия, а не о том, любил ли он поэтов. И потом, кто говорит об убийстве? Тем более, убийстве Овидия. Римский гражданин Овидий умер в ссылке в крепости Томы на берегу Понта. О чем есть официальный документ, составленный комендантом крепости. Он три дня пролежал на берегу, источая такое зловоние, что даже птицы брезговали клевать его. Сифилис, мой Цезарь, страшная болезнь любимцев Венеры, коей Юпитер наказывает за излишества. Я посылал запрос, все свидетели в один голос утверждают, что за месяц до смерти он был покрыт язвами, как жаба бородавками, у него провалился нос. А самозванец, что утонул вчера в термах, кожу имел чистую, и нос на месте.
– Но его видели в Риме и узнали! И этот, как его…который донес в префектуру. Он узнал его.
– Вольноотпущенный гладиатор Гектор? Мало ли что могло привидеться одноглазому старику. К тому же, он уже ничего никому не скажет. Возраст, старые раны, сердце. Пришел домой и умер. Во сне, как любимец богов.
Император снова хмыкнул:
– И все-таки, Фермий, а может быть, стоило простить этого Овидия? Ведь все-таки гражданин Рима, поэт…
– И что бы мы сказали народу Рима? Что в наших колониях бродит безродный плотник, умеющий оживлять умерших? Не великий Бог Юпитер, не его сын Геракл, и даже не какой-нибудь полубог, зачатый Богом от смертной женщины по неосторожности, а простой бродяга, призывающий возлюбить врага, как себя самого, и отвечать добром на зло? Представляешь себе, какое смятение в умах породила бы эта весть? Если оспаривается власть богов, то рано или поздно кто-то задумает оспорить власть Цезаря.
– Возможно, ты и прав, – но… А что ты сам думаешь про этого бродягу? Что-нибудь про него известно?
– Только то, что он родом с Иудеи и откликается на имя Исса.
– Ох уж эти иудеи, – покачал головой император, – с тех пор как умер Ирод, державший их в кулаке, они только и знают, что разводят смуту. Что этот плотник не мог найти себе работы в Иудее? И все-таки, хотел бы я на него взглянуть. Неужели он действительно мудр, как об этом пишет Овидий. Кстати, – император снова взялся за свиток. – что нам делать с этим, жрец?
– То, что бы ты сделал с бредом сумасшедшего.
– В жаровню?
– В жаровню…
***
Комендант крепости Томы прочитал последнюю строчку свитка, скрепленного имперской печатью и облегченно выдохнул. Уффф. Ничего про арестованный груз, который сам собой исчез со склада таможни, ни слова про его робкие попытки немножко заработать на старость за счет местного купечества. И про то, что его легионеры поминают Митру чаще Юпитера, тоже ничего. Значит – не донос. Предписание дать полный отчет об обстоятельствах смерти, захоронения и нынешнем состоянии могилы гражданина Рима Публия Овидия Назона. И приказ: отправить в Рим все записи и свитки принадлежащие гражданину Рима Овидию. И дополнение:
найти и отправить в Рим плотника, называющего себя Исса, семнадцати-двадцати лет, имевшего беседы с гражданином Рима Овидием.
Странная трактовка: «Имевшего беседы», подумал комендант. Что ж, каков запрос, таков ответ. Дальше Понта все равно не сошлют.
Комендант подошел к окну и кликнул гарнизонного писаря, подбивавшего во дворе крепости клинья к местной красотке, торгующей вином. Девица совсем сомлела от жары, отчего на комплименты писаря отвечала вяло.
– Садись, пиши, – приказал комендант и протер платком внезапно вспотевшую лысину. – Первое. Тело гражданина Овидия ввиду его болезни было кремировано, урна с прахом захоронена в колумбарии. Расходы по захоронению оплачены из казны, отчет прилагается. Все личные вещи усопшего, в том числе и свитки также преданы огню. Второе. Указанный плотник, именуемый Исса, прошлой осенью моим приказом покинул пределы Том и отправился на север за пределы Римской империи. Оттого изыскать его и отправить в Рим не представляется возможным. Записал? Добавишь про мое почтение к Цезарю, отправишь на ближайшей галере.
Комендант подошел к окну и посмотрел на дорогу, по которой ушел плотник. Взял с полки свиток, развернул. «Благая весть от Овидия». Подумал, что свиток следует спрятать. И понадежней. Хотя самым надежным было бы сжечь, но…
В окошко подул легкий, приятный ветерок. Комендант вздохнул и стер со лба выступивший пот. Он показался ему холодным, почти ледяным…
|
