 |
|
| |
20:23 19.05.2023
Сегодня (19.05) в 23.59 заканчивается приём работ на Арену. Не забывайте: чтобы увидеть обсуждение (и рассказы), нужно залогиниться.
13:33 19.04.2023
Сегодня (19.04) в 23.39 заканчивается приём рассказов на Арену.
|
|
|
|
|
|
Какой-то подвал или чердак – темно, тесно, пыльно, пробираешься через нагромождения пустых ящиков, свертков тряпья, между колоннадами высоченных, в человеческий рост, бутылок – не пузатых бутылей, а именно бутылок, — спотыкаешься, падаешь – бутылки расступаются, освобождая на месте, куда придется упасть, что-то вроде полянки с очень мелкой полупрозрачной травой, и, пока падаешь, кажется, уменьшаешься – внизу уже раскидывается луг, усеянный огромными гранитными валунами, и большие серые бесперые птицы важно ходят среди них, поклевывая временами что-то среди бесцветных травяных стебельков, а ты все падаешь, и бьющий навстречу воздух все плотнее и плотнее, он шершавый, волокнистый, как ткань – ткань наволочки под щекой, и она сырая – тут вообще все почему-то отсыревает очень быстро. Из маленького окошка над постелью медленно капает отфильтрованный туманом белый, холодный утренний свет. Снаружи, на той стороне пруда, на полускрытом туманом одиноком дереве зябко, тоскливо кричит какая-то птица – как каждое утро. С каждой минутой светлеет, и, значит, уже минуты через три придет Танита и стукнет в окошко, как обычно – костяшками пальцев, по очереди, а потом дважды всеми сразу. И тогда надо будет вставать и бежать к высохшему руслу ручья, по которому должен скоро пройти с запряженной зверем вроде большого тапира телегой Гарольд, отшельник — вообще-то его зовут Хар-Олль, но Танита сразу стала звать его Гарольдом, а за ней и я. У него мы берем питьевую воду. Воду из прудов и ручьев здесь пить нельзя — в ней водится какая-то зараза, от которой не спасает даже кипячение, а Гарольд готов поделиться водой из своего подземного источника, но где сам источник — не говорит. Зато изредка приносит еще и вяленое птичье мясо — сами мы птиц ловить не научились, а он умеет. Хоть какое-то разнообразие. А так рацион здесь – тоска: из знакомых культурных растений прижились пока только картошка и бобы, да и те растут как-то странно. Бобы крошатся в кашицу, чуть сдави, а картошка получается волокнистая и мягкая, будто губка. Но – можно есть, можно перебиться, вроде как и неплохо. В этом «вроде как» все наше спасение здесь – ни одной настоящей, безусловной радости нам не дано, но какие-то их заменители мы и сами способны себе придумать, и вместо реальности непереносимо тоскливой возникает сносная благодаря этим редким вкраплениям чего-то, что – как ты сама себя убеждаешь – тебе нравится, приносит радость, хоть и блеклую. Вот как сейчас – можно было бы вылезти из-под одеяла, одеться, выйти навстречу Таните и идти встречать Гарольда не спеша, но вместо этого я лежу под теплым, пусть и отсыревшим одеялом, полузакрыв глаза, и вспоминаю, как любила по утрам валяться в постели когда-то давно, летом, дома – валяться долго, до заполняющих всю комнату солнечных лучей... пусть даже потом нужно вскакивать и бежать куда-то сломя голову – утреннее бездумное тепло того стоило. А сейчас оно же, и давнее, и нынешнее, просто помогает выжить... а вот и Танита, почему-то она чуть раньше обычного – она всегда приходит ровно в одно и то же время, так что отклонение хоть на пару минут уже чувствуется.
Стучит в стекло.
- Эй, Алиса, соня! Вставай! Гарольда пропустим!
- Сейчас, погоди... — отвечаю я, отодвигаю ногой одеяло, сажусь на постели. Платье... вон оно, на стуле, белое в синий горошек. Просвечивает, и протертое почти до невесомости. Скорей бы уж порвалось – можно будет с чистой совестью сжечь его и взять новое. Но этот чертов ситец долго изнашивается, а рваться не спешит, а жечь еще вполне целую вещь как-то неэкономно.
Натягиваю платье... пожалуй, лучше еще и плащ накинуть – по утрам сейчас холодно.
- Алиса! Вылезай скорей! – Танита колотит по оконной раме кулаком.
Застегиваю плащ, выхожу. Дверь можно не запирать – не от кого. Беру самодельный глиняный кувшин с плетеной ручкой, примотанной, как у бидона, и мы идем к шоссе, Танита впереди, я – на полшага отставая.
Танита странная... Я давно ее знаю – мы познакомились еще дома, прямо перед эвакуацией. Тогда, три года назад, началась война — я так и не знаю толком, с кем. Просто однажды по радио объявили, что — война, что противник применяет оружие массового поражения, и поэтому всех жителей нашего города эвакуируют. На сборы — два часа.
Наш городок был небольшим, и все жители уместились на привокзальной площади — увозить нас должны были по железной дороге. Мы пришли туда втроем — я, мой брат и его девушка, — но людей было уже немало, и меня оттерло от них толпой. Больше я их не видела. А в тот момент я осталась одна в гомонящей, переступающей с ноги на ногу толпе... и тогда встретила Таниту.
Точнее, первым ее встретил мой локоть — толпа стиснула меня особенно сильно, и я попыталась распереться согнутыми руками, чтобы хоть дышать было попроще.
- Эй, подруга, полегче, — посоветовали справа. — Я понимаю, тесно, но у меня-то ведь тоже живот, а не подушка... а локти у тебя острые. – Я обернулась, собираясь огрызнуться... женщина с пушистым рыжим котом на плечах, в темном плаще и красном платке, повязанном по-пиратски на голове, широко улыбнулась мне прямо в лицо, и огрызаться как-то сразу расхотелось.
- Извини, — сказала я, невольно поддержав заданный тон — вообще я не так уж легко перехожу на \"ты\", но здесь это почему-то казалось естественным. — Меня тут совсем сдавило.
- А попробуй-ка пролезть сюда, — она как-то прогнулась и почти втащила меня в образовавшуюся щель — к решетчатому столбу. Я прижалась к нему спиной и вправду почувствовала себя свободнее по вполне понятной причине: женщина оперлась ладонями о столб и сдерживала напор толпы спиной и руками. Кот улегся на ее плечах, будто воротник, и смотрел на меня.
- Эй, ты что делаешь... — я попыталась было протестовать, не успев даже осознать, против чего — просто казалось, что если в таком положении оказываются двое совершенно незнакомых людей, то в этом есть что-то неправильное.
- Что-что... тебе-то плохо, что ли?
- Да нет, но...
- Вот и пользуйся. А обо мне тоже не беспокойся, для себя стараюсь. Так, как я сейчас стою, сопротивляться толпе куда удобнее, чем когда стоишь — руки по швам... — она обернулась и посмотрела на платформу, но, похоже, поезда можно было ждать еще долго. — Но если просто вот так распереться, между мной и опорой образуется пустота, а снаружи места оказывается еще меньше, значит — всем вместе становится еще тесней, а это плохо. Значит, нужно в это пустое пространство кого-то из толпы затащить, и, получается, физиономию этого кого-то я буду иметь удовольствие созерцать прямо перед собой все время, пока нас не начнут грузить в поезд. Так что этого кого-то мне нужно выбирать особенно тщательно — вот я тебя увидела и поняла, что на твою физиономию согласна, — она снова улыбнулась до ушей, так что захочешь — не обидишься. — Ты на мою, надеюсь, тоже, потому что выбора у тебя уже нет: обратно я тебя не выпущу — некуда, собственно.
Обратно мне и не хотелось уже — она мне понравилась, но дискомфорт все равно оставался.
- Согласна... только тогда давай знакомиться — должна же я знать имя того, кто меня защищает... Я — Алиса, живу на Долгой улице... то есть жила — не знаю, вернусь теперь, или уже не получится...
- А я Танита. Здешних улиц я не знаю, так что и называть бесполезно — все равно не пойму, где это... да теперь и ни к чему — когда вернемся, неизвестно, да и останется ли что-то от нынешних городов...
- И откуда ты? У нас город маленький, я ко всем лицам уже привыкла, а вот тебя раньше точно не видела, и улиц ты тоже не знаешь... а у тебя с собой почему-то кот — значит, где-то недалеко живешь...
- Не-а... я тут проездом — я вообще-то биолог, ехала в один заповедник работать с оленями, а тут поезд остановился на вокзале, и дальше — сама понимаешь... — она вздохнула. — И вот я здесь. А Цугундер везде со мной ездит, — она повернула голову и потерлась носом о шею кота, он в ответ, играя, ударил ее мягкой, без когтей, лапой. — Он умный, всегда понимает, как себя вести. К оленям я его уже четвертый раз взяла... хорошо бы хоть они уцелели — их-то вроде никто уничтожать не собирался...
- Ну, леса-то — не стратегический объект, — ответила я, — а раз так — вряд ли им что-то грозит.
Таким образом болтая с ней, я и не заметила, как пролетело еще минут сорок. Наконец раздался приглушенный расстоянием грохот колес и, привстав на цыпочки, через плечо Таниты я увидела подходящий к платформе паровоз, за которым тянулась бесконечная цепь вагонов-теплушек. Тут я поняла, что терять в толпе новую знакомую — скорее даже, уже подругу — совершенно не хочу, с нею я чувствовала себя куда надежнее; впрочем, она сама крепко ухватила меня под руку, и так мы вместе и прошли в открытый вагонный люк, когда подошла наша очередь.
Ехали почти три дня — куда-то на юг. В нашем вагоне было человек двадцать — сидели на охапках соломы, кто-то курил, кто-то даже читал... Дважды в день поезд останавливали, и сумрачные парни в коричневой форме разносили еду — какую-то овощную баланду и хлеб. Ночами было холодно, ползали сквозняки. Вагон скрипел и грохотал; Цугундеру, похоже, было неуютно, он часто, беспокойно мяукал и не отходил от Таниты — прижимался, пытался залезать к ней на колени, и тогда она, обняв, нашептывала что-то ему на ухо. На третий день вечером, в неурочное время, поезд остановился, снаружи грохнули в люк и закричали: «Вылезайте, приехали!»
Мы вышли. Снаружи оказалась холмистая равнина, покрытая высокими травами — больше всего было жесткого белесого злака с колосками, как у тимофеевки. Здесь, на вершинах двух холмов, был разбит временный лагерь.
Поезд ушел обратно. В лагере мы прожили еще дня четыре, пытаясь как-то обустроиться, а потом на нас напали. Не те, с кем была война (кажется, мы даже были уже в другой, нейтральной стране), а какие-то местные кочевники или кто-то вроде них — я их даже не увидела толком. Просто Танита растолкала меня среди ночи, заставила одеться, пока я еще ничего не соображала, вытащила за руку из палатки и, не обращая внимание на крики и топот, поволокла прочь, в темноту. Всю ночь мы сидели в каком-то овраге, слушая крики и глядя на багровые отсветы. Лагерь пришлецы сожгли, а людей частью перебили, частью увезли — утром оказалось, что, кроме нас двоих, не осталось вообще никого живого. Осторожно вернувшись в лагерь, мы попытались найти хотя бы еды, но, когда я увидела обгоревшие трупы, меня вытошнило; Танита попыталась отправить меня обратно, но я испугалась и за нее, и за себя и отказалась наотрез. Тогда она просто оставила меня в покое и стала обшаривать лагерь одна. Набрала она два громадных рюкзака всяческого барахла. Теперь нужно было уходить — оставаться в бывшем лагере явно не стоило.
Несколько дней мы брели по степи, питаясь взятой в лагере едой, пока одним утром не встретили случайно Гарольда с его «тапиром» - оказалось, что он монах-отшельник и почему-то сносно разговаривает по-нашему. Мы попросили у него помощи: стало уже вполне очевидно, что самим нам в этих местах не выжить.
И он нам помог. Сделал нам два маленьких деревянных домика (предложил сам, но делать один для нас обеих отказался по какой-то невнятной причине, а спорить мы, понятно, не стали), помог вскопать небольшое поле, рассказал, как жить в этих местах... а потом перестал приходить, намертво замолчал и появляется теперь только по утрам, когда везет воду — мы так и не успели спросить, кому.
А дальше просто почти перестало что-либо происходить. Мы выращивали бобы и картошку, изредка — на такой поход уходило дня два — ловили в дальнем озере местную съедобную рыбу. Пытались ловить птиц в кое-где встречающихся в степи рощицах, но не сумели поймать ни одной. Иногда видели вдали каких-то копытных, но близко к себе они нас не подпускали. Вечерами мы бродили по степи, смотрели на угасающий зеленоватый закат или, если было холодно, сидели в одном из домиков, завернувшись в одеяла, и вслух вспоминали старую жизнь — вернуться домой мы уже почти не надеялись. Кот целыми днями где-то пропадал, но ночевать всегда приходил домой, к Таните; научился есть картошку, а вот от местной рыбы он отказывался, но чем-то и сам кормился в степи. Танита почти безуспешно пыталась изучать местную фауну и наловчилась плести корзины, коврики и всяческую хитрую ерунду из стеблей таку — той самой жесткой белесой травы, которую мы увидели вокруг после первого приземления. Наши лица обветрились и потемнели, огрубели пальцы. Было тихо и очень спокойно. Таните, кажется, до сих пор в радость эта жизнь — проходят недели, месяцы, а она все так же разглядывает закат своими круглыми черными глазами, так же будит меня по утрам, так же подшучивает над моим дурным настроением и плетет свои плетенки, и только изредка на нее нападает какая-то черная грусть — с утра она валяется на охапке соломы лицом к стене или сидит за кособоким столом, уронив голову на руки, односложно отвечает на мои слова, а порою почти неслышно плачет. Кот в такие дни не уходит в степь, а всегда сворачивается на набитой травой плетеной подушке рядом с нею. Сначала я пыталась как-то помочь ей, растормошить, утешить, но позже поняла, что лучше всего в такой ситуации просто оставить ее в покое — уже к вечеру ее отпускает, она приходит ко мне, и допоздна мы бродим по степи или рассказываем друг другу о себе и о своей жизни, а назавтра она... ну, такая, будто в ней заменили батарейку — живей, быстрей и улыбается чаще, чем раньше. С нею — вот так... а у меня все иначе. Чем дальше, тем больше мной овладевает тоска. Все время одно, одно и то же... Вроде бы все хорошо, но, кажется, чем дальше, тем сильнее у меня портится характер, тем чаще я злюсь и раздражена — вот сегодня утром опять в который раз вообразила, что в этой жизни вообще ничего хорошего... а иногда хочется все здесь бросить и уйти в степь насовсем — куда глаза глядят. Устойчиво хочется, я, бывает, даже собираю мешок с провизией и одеждой... каждый раз меня удерживают две причины: холод и Танита. Ночами в степи холодно, не спасет никакое одеяло, а Танита как-то помогает мне держаться на грани такого срыва — и все-таки не срываться, делать перед собой и перед ней вид, будто все хорошо; я смотрю на нее, и мне без слов ясно, что уйти — несусветная глупость... то есть ясно мне это и так, но, к счастью, при ней не хватает смелости плюнуть на это и сказать: ну и пускай глупость, а я все равно уйду. Да и как я там буду одна, без нее...
И вот сейчас я иду вслед за Танитой сквозь волны неплотного утреннего тумана, и наши два «бидона» вразнобой поскрипывают плетеными ручками при ходьбе. Какая же она все-таки... особенная... Я помню старую жизнь, помню людей на площади перед эвакуацией, лагерь, но других таких, как она, я почти не встречала. То ли мне не очень повезло, то ли воспоминания уже искажаются, но большинство людей, которых я помню, сейчас кажутся какими-то бледными, вялыми, ничего настоящего не делающими и не желающими. Такими же рыхлыми и вялыми, как здешняя картошка. Танита другая – она среди них, как среди этой картошки хорошая земная картофелина, только что из борозды, из сухой осенней земли, плотная, твердая... Явно живая. Похожими на нее были двое моих любимых учителей в школе, Лина, девушка брата, и, если не врут детские воспоминания, мама. Или сейчас дело просто в том, что уже давно только Таниту я вижу постоянно? Гарольд не в счет...
А вот и он, кстати, — туман в сухом русле сгущается во что-то массивное и темное, оно приближается, размеренно поскрипывая, и вот уже отчетливо видно, что это гарольдова корявая телега, в конструкцию которой теми же травяными стеблями вплетен огромный глиняный жбан. Телегу тащит массивный бурый зверь с длинным, уныло висящим носом, а рядом шагает сам Гарольд, массивный, лохматый. Останавливается рядом с нами, останавливает своего зверя, коснувшись плетеной сбруи. Танита проводит правой ладонью по правой щеке сверху вниз, потом по левой снизу вверх, я проделываю то же — это традиционное здешнее приветствие. Гарольд наблюдает, затем тоже приветствует нас — его положение отшельника предписывает ему здороваться последним. Затем он берет наши «бидоны», ставит рядом с телегой и, не уследить как манипулируя плетеными травяными веревками, наклоняет в ней кувшин. Вода льется в бидон Таниты, потом в мой. Гарольд возвращает кувшин в прежнее положение, возвращает нам бидоны. Мы ставим их на землю, накрываем закрытые глаза сомкнутыми кончиками пальцев и медленно проводим ими в стороны и вниз, одновременно открывая глаза и как бы подныривая вперед и вверх носом — жест благодарности. Танита ласково треплет по холке вислоносого зверя, Гарольд снова касается травяной упряжи, и зверюга катит телегу дальше.
Пора за работу... Сегодня мне нужно вскопать очередную часть картофельного поля. Танита, кажется, собиралась плести новую корзину — у одной из старых вчера, когда я подняла ее, проломилось дно. Мы молча возвращаемся к себе, уносим кувшины каждая в свой домик и идем работать.
Утра здесь почти всегда туманны, а позже, днем, туман поднимается выше и только потом рассеивается, так что до полудня увидеть небо невозможно — только белесая пелена, сквозь которую чуть более ярким бесформенным пятном пробивается солнце. Я задираю голову и смотрю наверх — да, неба еще не видно... настоящего рассвета здесь я, кажется, вообще ни разу не видела. Зато закаты, правда, хороши... но до заката еще далеко... Вздохнув, снова берусь за лопату. Вогнать... перевернуть... раскрошить... Вскопано еще меньше четверти того, что я наметила на сегодня, а, судя по положению светлой кляксы на небесах, скоро полдень.
- Али-и-са-а...
Оглядываюсь — Танита мчится ко мне, размахивая сорванной с головы алой банданой. Что у нее случилось? Что тут вообще может случиться, в этой чертовой степи?! Я втыкаю лопату в землю и иду ей навстречу.
- Алиса, пойдем скорей... — Танита не глядя пробегает, так ее растак, поперек взрыхленной полосы. Она тяжело дышит — бежала, наверное, от самого своего дома, а то и дальше. — Там такое...
- Что такое? — бурчу я. — И кстати, ты бы не могла не топтаться по вскопанному?
- Извини, — будто отмахивается. — Да пойдем, пойдем!
- Ну что, расскажи ты толком... — а она уже тащит меня за рукав — на этот раз, правда, обходя взрыхленную землю. — Что ты там нашла? И где?
- Понимаешь... пошла я в степь травы... нарвать для плетенок... — говорит будто рывками, то и дело оборачиваясь ко мне — тогда я ловлю ее взгляд, слегка испуганный и в то же время... радостный? — Вот... надергала охапку, несу... к себе... а куда ступаю — не вижу, охапка передо мной... И наступаю вдруг на что-то... необычное совсем. — она наконец слегка успокаивается, отпускает мой рукав и пристраивается рядом. — Такое... гладкое, плотное, но не твердое, чуть-чуть под ногой проминается, как линолеум. Наступила, и вдруг оно снизу меня как толкнет! Я чуть не свалилась, траву рассыпала... а вот, пришли, кажется... где же... — вертит головой. — А, смотри, вон там! — она показывает на корявый бурый куст в нескольких шагах от нас, сквозь который что-то белеет.
Обхожу вокруг куста. На бурой земле передо мной — светлое пятно сантиметров сорок диаметром. Приглядываюсь... да нет, даже приглядываться не надо, скорее уж — пришлось сделать усилие, чтобы осознать, что я вижу. Это кожа. Белая, очень похожая на человеческую, с редкими волосками. Сажусь на корточки рядом... теперь в коже видны даже поры... брр! Меня передергивает — не от отвращения даже, а от чего-то еще примитивнее, что лежит в основе отвращения, — от понимания, что СОВСЕМ РЯДОМ что-то СОВСЕМ ЧУЖОЕ...
Танита опускается рядом и тычет соломинкой в бледную кожу. Та чуть заметно вздрагивает.
- Что это за дрянь? — хрипло спрашиваю я — оказывается, горло успело пересохнуть.
- Не знаю... а почему дрянь? — удивляется Танита. — Смотри, оно живое...
- По-моему, гадость.
- Ты что?! Смотри, оно даже теплое, — и она бестрепетно проводит ладонями по этой мерзости; меня снова передергивает — по спине пробегает волна озноба, вздыбив несуществующую шерсть. — Почти как человек... Потрогай!
- Нет уж! — я поспешно вскакиваю. — Не буду я его трогать и тебе не советую. Откуда ты знаешь — может быть, оно какое-нибудь ядовитое? Кстати, ты хоть руки вымой теперь...
- Думаешь?.. Ну, может быть... — неохотно соглашается она и, тоже поднявшись, смотрит вниз, на бледную дрянь. — Но все равно оно мне понравилось...
- Биолог ты неисправимый... — я смеюсь и, обняв ее сзади поперек тела обеими руками, касаюсь губами ее шеи. Она замирает, беспомощно держа на весу испачканные, может быть, неведомым ядом кисти рук. — Иди руки мой.
- Сейчас... пусти, — я размыкаю руки; Танита, прежде чем уйти, поворачивается ко мне. — Подожди тут, хорошо? Я сейчас еще приду — хоть нарисую эту штуку.
- Подожду. Иди.
Она быстро уходи, почти убегает, а я смотрю ей вслед и неудержимо улыбаюсь. Ведь не потому бежит, что боится яда, — боится она, что эта штуковина уползет, торопится принести блокнот и карандаш. Странная она все-таки... но замечательная.
Минут через десять она возвращается с блокнотом и садится рисовать, а я отправляюсь копать дальше — все еще слегка улыбаясь. Что там рисовать, интересно? Кожа и кожа...
Следующим утром я посыпаюсь с редким ощущением того, что все хорошо — вообще-то я по утрам обычно не в духе, но сегодня почему-то все иначе: просыпаюсь я легко, спать больше не хочется, и я не помню, что мне снилось. И снилось ли.
Одеваюсь, выглядываю за окно — силуэт Таниты в тумане как раз приближается, размахивая «бидоном» и становясь четче с каждым шагом. Дожидаюсь, пока она пройдет мимо двери, быстро выскальзываю наружу и крадусь следом за ней — к своему окошку. Она стучит в стекло, и одновременно я трогаю ее за плечо. Она испуганно оборачивается, видит меня, и мы дружно хохочем. Я заныриваю обратно внутрь, хватаю «бидон», и мы снова идем за водой.
Когда мы возвращаемся, туман уже реже и потерял однородность — вокруг угадываются струи, клубы, ленты, искажающиеся от каждого нашего движения и сами по себе. Я направляюсь было в сторону поля — продолжать вскапывать, но Танита удерживает меня, взяв рукой за предплечье:
- Погоди... давай сходим еще раз туда... к тому существу.
- Зачем? Ты же его нарисовала вчера — что еще с него возьмешь? Или хочешь выпотрошить и засушить для коллекции?
- Ну тебя... нет, конечно. Просто хочу еще раз посмотреть, и чтобы ты посмотрела — вдруг в этот раз оно тебе больше понравится?
- Думаешь, стоит?.. — представляю себе белую тварь — никакой симпатии не пробуждается. — Ну ладно, пойдем. Только оно же опять уползло, наверное — раньше-то его на том месте не было. Или оно там выросло?
- Выросло? — мое ни на что не претендующее предположение почему-то заставляет Таниту задуматься. — Может быть... хотя вряд ли. Скорее уж оно не ползает, а двигается как-то иначе... под землей, может быть. И, я думаю, только ночью. Пойдем.
Мы идем на место вчерашней находки — там действительно ничего нет. На месте белой кожи — просто ровная, плотная земля, почти без травы, а вокруг — никакого следа.
- Нету, — несчастным голосом говорит Танита, а у меня камень с души сваливается. Уж очень мне не хотелось опять даже видеть... то... и не хотелось, чтобы Танита снова к нему приближалась. — Давай поищем его, а? Оно не могло далеко уйти, как бы оно ни двигалось.
- Давай поищем, — неохотно соглашаюсь я. Если найду, ни за что ей не скажу...
Мы приблизительно намечаем вокруг вчерашнего места круг радиусом метров сто и начинаем обходить каждая свою половину, постепенно увеличивая радиус. Если найду — не скажу... а лучше бы никто не нашел... Нет, и нет, и нету... только трава, травяные белесые стебли.
- Нашла! — кричит Танита из-за тумана.
Ну вот...
- Иду... — отвечаю я, одновременно находя взглядом ее силуэт, и вдруг останавливаюсь. Какое-то беспокойство вдруг охватывает меня — резко, будто сжав в кулаке, и только парой секунд позже до меня доходит, что меня беспокоит: она стоит совсем рядом от своего домика. — Подожди-ка, стой рядом с ним! Я сейчас... — и бегу не к ней, а туда, где тварь была вчера. Так и есть — отсюда я вижу Таниту на фоне дома, в левой части его силуэта. Если смотреть отсюда, то ее постель как раз слева. Так...
И тут я пугаюсь. Только что просто беспокоилась — и уже дико, нерассуждающе боюсь, резко, вся сразу, будто мгновенно вскипает вода — вода в тонком нежном пузыре, который нужно осторожно держать так, чтобы не выронить и не порвать, а иначе... Я, кажется, почти чувствую прикосновения этой жгущей ладони тяжести, я точно знаю, что ТА БЕЛАЯ ДРЯНЬ ОПАСНА, но если я позволю страху контролировать меня, то сама не представляю, что я выкину...
Подхожу к ней — осторожно, держать, нести — она уже опять присела рядом с жутким кожаным блином и разглядывает его. Черт... что там можно увидеть интересного?.. а ведь она его и вчера рисовала целый вечер...
- Танита, ты заметила, где он? — кажется, прозвучало резче, чем я хотела... но, может быть, так и правильнее.
- Нет, а что? — она поднимает голову; голос удивленный.
- Я посмотрела с того места, где он был вчера — если смотреть оттуда на твой дом, он как раз на линии взгляда, — спокойно, не кричать, не дергаться... пузырь тонкий...
- Ну и что?
- Он ползет к тебе! Он полз к тебе ночью, пока ты спала! — может быть, хоть теперь она испугается...
- Думаешь, специально ко мне? Да нет, это наверняка случайно... погоди, ты хочешь сказать, это опасно?
- Не знаю! Да! Может быть, опасно! — мне трудно сдерживаться, и я почти кричу на нее, как перетрусившая нянька на занявшегося чем-то опасным ребенка.
- Да почему? Что оно мне может сделать, даже если хищное? — в ее голосе слышится раздражение. — Оно даже в дом не сумеет заползти, — глупая, не дави ты так, не надо, осторожнее... лопнет же... что же ты ничего не понимаешь?..
- Слушай... — неимоверным усилием заставляю себя говорить спокойно. — Я не знаю, что это может быть, но я уверена, что оно опасно, и не надо находиться с ним рядом, — спокойнее, спокойней, иначе неслышное \"хлоп!\"... и — кипяток... — Переночуй лучше у меня... а еще лучше — просто изруби его лопатой, — неожиданно даже для себя заканчиваю я. Черт... сорвалось...
- Слушай... — ее лицо искажается: сужаются глаза, сморщивается нос, губы чуть расходятся, обнажая зубы. Злое лицо. Никогда ее такой не видела. — Это первый такой зверь здесь, за которым я могу понаблюдать... мне интересно, а ты мне мешаешь! И опасное оно или нет — мне лучше знать, я биолог, а не ты! И не вздумай его трогать, а то...
Хлоп!
- Дура!!! — поток кипятка обжигает меня, я уже не сдерживаюсь и ору так, что перед глазами вспыхивают искры и неспешно ползут во все стороны, как мелкие тараканы. — Я тебе помочь, а ты!.. Ну и целуйся с ней, с этой дрянью!! Еще и спи с ней в обнимку, пускай она тебя сожрет с потрохами, мне только лучше будет!
Я разворачиваюсь и бросаюсь бежать, не разбирая дороги, бегу, бегу, наконец падаю лицом в жесткую траву и рыдаю во весь голос, содрогаясь от слез, страха и злости. Ну и съест ее... и пускай...
Через несколько минут я встаю и бреду на поле, копать — надо же делать хоть что-то... Я уже почти не боюсь, странный припадок страха прошел, но по-прежнему зла... и совсем не хочу видеть Таниту. Пускай я и говорила ерунду, но я же вправду за нее боялась, она должна была понять! А она... Нет, лучше просто копать и ни о чем не думать.
Вогнать! перевернуть! раскрошить!!
А вдруг эта тварь действительно...
Вогнать!
... действительно опасна?
Перевернуть! Не думать!
Да нет, на самом деле-то — да, она биолог, ей виднее...
Ну и пускай... Дура!
Раскрошить!!
Раскрошить!!!
Вечером я возвращаюсь к себе, так и не встретив больше Таниту... и сейчас ее тоже не видно. Сейчас тумана нет, видно далеко, так что это значит — она дома. У себя или у меня.
Открываю свою дверь. Внутри никого. Червячком зашевелилась тревога, и одновременно я чувствую облегчение. Нет... ничего с нею не случится, а вот видеться нам сегодня ни к чему. Поговорю с нею завтра.
За окном быстро темнеет. Я зажигаю свечку, съедаю горстку вареных бобов, запиваю водой. Выглядываю в окно — окошко Таниты тоже светится желтым светом. Вот и хорошо, и хватит с меня на сегодня.
Гашу свечу, забираюсь под одеяло, заворачиваюсь, пытаясь согреться — уже ночь, холодно...
Лежу и смотрю в темноту — не заснуть. Дверь неслышно открывается, поверх открывшегося прямоугольника звездного неба угадывается темная фигура... небо снова исчезает — дверь закрылась, Танита садится рядом — пришла, пришла все-таки, испугалась, а может, помириться решила, только не важно — я ее до завтра никуда уже не отпущу, сейчас-то я ясно понимаю, что она чуть не погибла — из-за меня, из-за моей глупости и гордости: не сумела, не захотела убедить, уломать, уволочь за руку — я, и, не приди она сейчас сама, та белая дрянь ее сожрала бы, и я никогда бы больше ее не увидела; я притягиваю ее к себе, затаскиваю, замерзшую, под одеяло, обхватываю косолапо изо всех сил и, прижавшись, исступленно шепчу прямо ей в ухо: дура! дура! а она только кивает молча: дура, дура... и гладит меня по голове, а кого я ругаю, себя или ее, уже и сама не знаю, только плачу от облегчения — как мне, оказывается, было страшно, а я и не заметила, а теперь не страшно, теперь все хорошо, и слезы даже не текут, а просто их становится больше — на моем лице, на ее лице, на подушке... на подушке под щекой... под щекой... сырая подушка под щекой, и закрыты глаза. И холодно ногам — одеяло сползло. Открываю глаза. Светает. За окошком опять выводит свою тоскливую трель птица. Я одна.
Значит, сон... Значит, мы все еще в ссоре. Но с минуты на минуту Танита придет, постучит в окно, и можно будет брать бидон и идти встречать Гарольда — молча, как всегда, и все будет как всегда, а потом мы вернемся... может быть, она и не обижается уже? Но если будет дуться — попрошу прощения, все-таки ведь это я вчера первая сорвалась... и вообще, нельзя нам с нею ссориться, иначе будет совсем невозможно жить... А ей уже пора быть здесь... неужели она не придет? Так обиделась? И пошла за водой без меня? Или вообще никуда не пошла, а сидит дома и ждет, чтобы я сама явилась извиняться... да нет, ерунда какая — чтобы Танита сидела и старательно дулась? А вдруг все-таки эта белая штука приползла-таки к ней и... что, что? Дура! Я! Да нет, откуда я знаю, как она обижается, мы же с ней первый раз поссорились — может, она и вправду, когда обижена, сидит и злится... наверное... ну и пускай сидит, я к ней первая не пойду, она не меньше моего виновата... или... Я продолжаю думать какую-то чушь, а сама уже натягиваю на голое тело платье, впрыгивают в ботинки, и захлопывается за спиной моя дверь, и уже передо мной домик Таниты — дверь чуть приоткрыта — отдергиваю, влетаю внутрь...
Танита сидит за столом, положив голову на руки. Уффф...
- Привет, — тихо говорю я.
- Привет... — она отвечает с запозданием, как-то потерянно. Похоже, ссора попросту загнала ее в очередную депрессию. Могло быть хуже. Только где Цугундер — неужели удрал?
- Слушай... — я подхожу ближе, кладу руку ей на плечо. — Ты на меня еще сердишься? Извини, я вчера много лишнего наговорила... просто я так обозлилась на тебя, и как-то вообще обозлилась, сама не знаю почему... — почему-то я говорю торопливо, словно мне отведена только пара минут, и мне вдруг перехватывает голос. — Ты... прости, хорошо?
- Хорошо... — задумчиво отвечает она и поднимается — садится прямо. Сплетает пальцы лежащих на столе рук... расплетает, сплетает снова. — Лишнего. Вообще.
- Эй, ты что? — я, холодея, трясу ее за плечо.
- Что много. Обозлилась. Вообще тебя, — продолжает она говорить с той же спокойной, задумчивой интонацией. Ее пальцы теперь движутся быстрее; приглядываюсь — между ними движутся, сжимаясь и разжимаясь, какие-то тонкие коричневые спиральки. — Прости прости слушай на лишнего. Знаю привет слушай почему...
Она продолжает говорить, все быстрее мелькают ее пальцы. Я заглядываю ей в лицо и отшатываюсь: оно то же, знакомое, но совсем без выражения — лицо Таниты таким не бывало никогда, даже во сне. Только губы шевелятся, произнося слова, — будто отдельно от всего лица. Делаю шаг назад, еще... и тут вижу кота — никуда он не удрал, а забился между стеной и корзиной картошки и неотрывно следит за нами обоими светящимися глазами.
Я, кажется, вскрикиваю и опрометью кидаюсь вон.
Прихожу в себя уже за дверью. Лежа в траве — кажется, запуталась нога, и я упала. Пытаюсь отдышаться. Посвистывает ветер в травяных стеблях над головой, а сзади, из-за двери, еле слышно доносится ровное, спокойное бормотание.
Так... Все-таки эта бледная тварь добралась до Таниты... как-то — добралась, я уверена, что это именно она... и теперь Танита сошла с ума, если не хуже. Говорит, перебирая мои только что услышанные слова, а саму меня не замечает, и в кожу ее пальцев вросли какие-то пружинки. И ее кот больше не доверяет ей, не признает хозяйкой. Надо что-то делать. Надо звать на помощь кого-то — Гарольд, кого ж еще?
Я поднимаюсь и бегу — его домик недалеко, километра два отсюда...
Я сижу на берегу пруда, свесив ноги в воду. Горизонт передо мной окрашен зеленоватым закатом и постепенно темнеет. Вода теплая, но будь она и холодной — какая разница? Так глупо...
Гарольда я привела. Он пришел, осмотрел Таниту, расспросил меня, потом попросил показать ему белую тварь. Она нашлась в траве, одолела примерно четверть пути между нашими домиками — как и следовало ожидать. Посмотрел на нее, еще раз осмотрел Таниту, а потом сказал:
- Она не больна, ее больше нет. Это — кфа-поо, смерть. Кфа-поо крадет душу из тела, пока человек спит, а вместо нее оставляет пустоту. Пустота заполняется тем, что окажется в мире вокруг, но человек уже не возвращается. Тело начинает меняться, а потом, через несколько часов, умирает. А душу кфа-поо уносит с собой в степь.
Изложено было предельно ясно, и почему-то я сразу поверила: с привычной, научной точки зрения все это, конечно, выглядит бредом, но здесь... здесь правда только так и может выглядеть. Таниту не спасти. Некого спасать, ее уже просто нет — разве что, каким-то непредставимым образом, внутри этой белой ползучей гадости. Гарольд сказал, что Таниту нужно будет похоронить, и предложил заняться этим сам, а мне очень настойчиво предлагал переселиться хотя бы на время, пока кфа-поо не уберется. Я отказалась — соврала, будто наша религия предписывает сутки бодрствовать рядом с умершим, и попросила его вернуться завтра в это же время — как я поняла, если я не буду спать, то мне ничего и не грозит. Он согласился и ушел.
Ну что? Я была права. А Танита ошиблась. И умерла. Помогло мне, что я такая умная? Нет. Ну и дура.
Я почти не помню, как провела этот день — последний. Кажется, была и далеко в степи, и в соседней рощице и еще где-то... хотя куда тут еще можно попасть?... А теперь день кончился — быстро, быстрее всех, которые я провела в этом чужом мире.
Кончился.
Я встаю, обуваюсь и иду в домик Таниты. Она там, шепчет уже еле внятно, и кот тоже там — так и сидит в щели и сверкает глазами. Я осторожно вытаскиваю его оттуда и иду к себе.
Останавливаюсь на своем пороге, держа кота в охапку. Смотрю вокруг — закат совсем потух, только та сторона неба, где он был, все еще чуть посветлей, а с другой уже наползла холодная, утыканная звездами тьма. А где-то вон там, в траве, лежит то... в белой коже... Что-то вдруг больно дергается у меня внутри, будто крючком — может быть, все-таки... лопатой? Или просто уйти на ночь подальше — туда, в темноту, в степь? Лопата здесь... и даже мешок у меня собран... Да нет... нет. Была охота рыскать по траве... а в степи ночью — холодно... Я одна, и я очень устала. И хочу спать.
Я вхожу к себе, отпускаю кота, закрываю дверь. Зажигаю свечу, раздеваюсь, аккуратно складывая одежду на стуле. Коту беспокойно — тычет носом по углам, мяукает... ну, ничего — наружу он выберется, и прокормиться сам тоже сумеет. Смотрю на свечку... пламя горячее, наверное... Но под одеялом и так тепло.
Я забираюсь под одеяло, затаскиваю к себе кота и выключаю свет. |
|
|
|
Время приёма: 16:47 14.10.2007
|
|
| |
|
Рассказ открыт для комментариев