 |
|
| |
20:23 19.05.2023
Сегодня (19.05) в 23.59 заканчивается приём работ на Арену. Не забывайте: чтобы увидеть обсуждение (и рассказы), нужно залогиниться.
13:33 19.04.2023
Сегодня (19.04) в 23.39 заканчивается приём рассказов на Арену.
|
|
|
|
|
|
Я родился на границе Европы и Азии. Ну не буквально, конечно, попробуй, найди ее эту границу. Урал, он и есть Урал, горы такие, очень старые, оттого и низкие. Хотя, говорят, там столб есть, и указатель конкретный. Не знаю, лично не видел. Так вот, родился я прямо в заводском цеху на окраине большого уральского города. Большого, дымного, душного и неуютного. Вас удивило место рождения? Ничего удивительного, война ведь! В войну много нас родилось в огромных заводских цехах, освещаемых снопами искр электросварки, пропавших запахом раскаленного кокса в доменных печах и масляной стальной стружки.
Теперь о сроках: я появился на свет летом 1943-го. Более точной даты своего рождения указать не могу. Хотя, что есть дата рождения? Момент, когда ты впервые увидел белый свет? А если ночью родился? Когда закричал? Так вот, заверяю, при рождении я не кричал, и не пытался даже. Вот еще, глупости какие-то! Или момент рождения – когда ты впервые осознаешь, что живешь, и вокруг существует огромный и не всегда ласковый к тебе мир? Возможно. Или когда в тебя аккумулятор вставляют? Очень может быть. Или еще раньше? Нет, конечно, я потом получил техпаспорт с точной датой выпуска, но задолго до этого уже осознавал себя личностью в полном смысле этого слова. Большой личностью! Большой и сильной боевой машиной – танком!
Да, я танк! Меня задумали и сделали из стали, чугуна, резиновых шлангов, кожзаменителя и эбонитовых ручек. Собрали на конвейере строго по чертежам с помощью сотен заклепок, болтов и гаек, тонких, но надежных швов электросварки. Еще там, на конвейере, на длинной громыхающей ленте под высокой решетчатой крышей мне внутрь засунули много хитроумных узлов и механизмов (одни фрикционы чего стоят!), меня обули в удобные и прочные гусеницы, покрыли густой грунтовкой, надежно защитив мое тело от самого противного, что есть в этом мире – коррозии. И только потом в меня вставили сердце. Помните песню: «И вместо сердца – пламенный мотор». Почему вы думаете, что это про самолеты? А у нас, у танков что? Лампа керосиновая? Примус? Патефон? Вот уж фигушки! У нас – дизель! Сильный и надежный! Без всяких там карбюраторов. Впрочем, карбюраторный двигатель тоже ничего, только горит бензин этот, мать его…
Да, у нас, танков, так заведено, днем рождения мы считаем как раз ту смену, когда в нас вставляют мотор и делают пробный запуск. Вот тогда начинается настоящая жизнь: двигатель жадно заглатывает пищу и нагревается, раздавая всему телу живительное тепло. Генератор, бешено крутясь, питает аккумулятор, а тот – десятки электрических жил. Различные жидкости начинают перетекать по трубопроводам, смазывая узлы и заставляя агрегаты функ-ци-о-ни-ровать. (Тьфу ты! Вот слово-то какое выдумали.) И все твое тело дрожит и набирается силой. Ты начинаешь жить! И с удивлением осматриваешь окружающий тебя мир.
Я был не одинок, рядом со мной в ряд стояло еще с десяток молодняка, тоже Тэтридцатьчетверок, покрытых грунтовкой, пока без башен. Спереди и сзади тоже стояли танки. Некоторые из них уже гудели моторами, во внутренностях других копошились механики в черных, насквозь промасленных комбинезонах. Так и началась моя жизнь.
Во мне, на сиденье механика устроился Колька Свирин и внимательно слушал, как гудит мотор. Я чувствовал, как он волновался, ведь я был первым его танком, с тех пор, как его перевели в механики сборочного цеха. До этого он был глиноземщиком в литейном цеху – закидывал землей формы под станины. Тяжелая и монотонная работа, а Колька мечтал о настоящей мужском деле, мечтал делать нас – танки! А потому сразу после смены, вместо того, чтобы отправиться домой, пожрать и задрыхнуть, или там с девками заводскими шуры – муры, шел, пошатываясь от усталости, в механосборочный, учиться у мастеров. И вот-таки добился своего, несмотря на малолетство получил разряд слесаря-сборщика и теперь вот внимательно вслушивается в равномерный такт моих клапанов и от волнения постоянно елозит тощими ягодицами по сидушке. Может, и не от волнения, может, из-за обострившегося геморроя, который подцепил, перекидывая здоровенной лопатищей глинозем. А я вот совсем не волновался. Мне мой мотор сразу понравился: сильный, мощный, надежный. Знать, хороший мастер собирал. Аж жалко было, что сцепление вырублено, и вся мощь моя без толку пропадает. Эх, как мне хотелось прокатиться с ветерком по цеху, лихо развернуться на месте и газануть в обратную сторону. Так ведь нельзя, доля наша такая, танковая, слушаться рычагов и педалей.
Когда смена закончилась, механики заглушили наши двигатели и собрались покурить у печурки, сделанной из перевернутой бочки. И я их сразу узнал. Всех, кто давал мне жизнь там, на конвейере! Я словно почувствовал их ласковые, мозолистые руки, вставлявшие в меня узлы, скреплявшие их болтами и гайками. Вот главный – МихалПетрович, он бригадир, его одного зовут в бригаде по имени – отчеству. Вот Кузьмич. Несмотря на лысину, для всех он просто Кузьмич. Вот Мишка Клюев, вот Сафаров. Его трудного имени я так и не запомнил, да и не звал никто Сафарова по имени. Просто Сафаров. Ну и моего Свирю, конечно, я сразу узнал. Его по малолетству и за взъерошенность иначе и не назвали как Свиря. «Эй, Свиря, принеси-ка, ключ на 64. Да не тот, а к которому лом приварен». Или: «Свиря, дуй-ка в столовку. Скажешь, что в графики не укладываемся, здесь обедать будем. И компот не забудь, как в прошлый раз». Так и бегает, как самый молодой, хотя к печурке после смены пустили и даже закурить дали.
Старший мастер МихалПетрович, утирая руки ветошью, солидно так объяснял, что мы – партия новая, хорошая, но сложная. Потому как эк-спе-ри-мен-тальная. И что к партии нашей сам начальник производства внимание проявляет. Так что придется попотеть. Во как!
Как только мастера ушли, и старая уборщица в стеганной рваной фуфайке, из которой торчали клочья ваты, принялась выметать к большому железному ящику грязь и стружку, мы начали обмениваться впечатлениями. На уборщицу мы внимания не обращали, потому как глуха она, как пробка. Ее еще до эвакуации бомбой контузило.
– Что значит, эк-спри-мин-тальная? – спросил танк, что стоял как раз напротив меня, – это хорошо или плохо?
– Значит новая, необычная, – подал голос мой сосед справа. – Значит, в нас есть такое, чего у других нет. Может, по броне, может, по оружию. Врага будем лучше бить! Хорошо, одним словом.
– Че ж хорошего? – пробурчала Тридцатьчетверка с правого фланга. – Нас на фронте ждут, а на нас тут эксперименты какие-то ставить будут! Мне на фронт надо! У меня аж гусеницы чешутся, как хочется фрица закатать.
– Ты один что ли? – нахмурился мой правый сосед, – все на фронт хотят.
– Один, не один, а у меня с фрицами личные счеты! – заявил правофланговый.
– С какой стати? – не унимался мой сосед.
– А с такой. У меня броня из лома, что из-под Смоленска вывезли. Бомбили нас сильно, все депо вдребезги! Машиниста – всмятку. Хороший был мужик, работящий, и не ссыкун. Когда сирена заревела «воздух», все по щелям прятаться, а он в меня и ходу. Целый же состав со снарядами, да на станции! А там цистерны с бензином.
– И как успел?
– Не-а. Чуть-чуть не успел. Уже на стрелке накрыли нас «лапотники» на бреющем. В упор разбомбили, так вместе мы и померли.
– Так ты паровозом был? – хихикнул кто-то из заднего ряда.
– Сам ты паровоз! Локомотивом, темнота! Эшелоны воинские таскал в одиночку.
– Подумаешь, депо! – неожиданно откликнулся мой сосед, но уже слева. – Я вот, лично, из-под Сталинграда!
Все уважительно замолчали, только мой неугомонный правый сосед принюхался воздухозаборниками.
– Постой, постой. Из-под Сталинграда, говоришь? Че-то, я чую, запах от тебя странный, не нашенский. А не из немецкого ли ты танка, братец, отлит? Не, мужики, сами понюхайте, так не наша сталь эта, карданом клянусь!
Все принюхались, и мне показалось, что мой сосед слева и впрямь пахнет как-то иначе, нежели я сам, или иные машины.
– Не, братва, точно рурская сталь, век смазки не видать! – взвизгнул сосед слева, – «Т-IV», как пить дать «Т-IV», да еще гаубицей бошевской попахивает.
– Ты мне еще выхлопную трубу понюхай, – отбрехнулся заподозренный танк.
– Аааа, фриц! – прошипел танк-локомотив. – Ну я тебя сейчас…
На правом фланге взревел двигатель, звякнули гусеницы, и я понял, что сейчас начнется драка. Но драки не получилось. Внезапно завизжали ворота ангара, разъезжаясь в сторону, и по рельсам мимо нас, тяжело кряхтя, прокатилась заводская «Кукушка», таща за собой несколько платформ. На платформе стояли танки. Наши танки. Но, великий Кошкин! Видели бы Вы, в каком виде!
В ту ночь я почти не спал. Перед глазами стояла та же страшная картина: на железнодорожных платформах два десятка наших Т-34, КВ и самоходок, обгорелых, исковерканных прямыми попаданиями, со съехавшими набок башнями и безвольно опущенными стволами пушек. Некоторые из них были мертвы, некоторые еще живы, но безумно страдали. Прямо-таки волны боли исходили от этих грозных в недавнем прошлом машин. Особенно жалко мне было КВ, которому болванкой свернуло на бок башню. С него почему-то еще не сняли аккумулятор, и оголенные провода его электросистемы при каждом толчке «Кукушки» касались металла, противно жужжа и разбрызгивая голубоватые искры.
Тот самый танк – мой сосед слева, уже получивший за свое сомнительное происхождение обидное прозвище «Фриц» шепотом рассказал, что эти танки пойдут на разборку. Сохранившиеся и уцелевшие узлы снимут, а все остальное отправят на переплавку. И еще он сказал, что им еще повезло. Он сам еще в той жизни видел, как много русских танков осталось на полях брани подбитыми, со сгоревшими заживо экипажами. Тогда я спросил его, а страшно ли быть танком на поле боя, когда на тебя нацелено с десяток пушек. Он помолчал немного, а потом ответил, что не очень – в горячке боя на страх времени не остается. А вот по минному полю ехать страшно, очень страшно…
Тогда танк из второй колонны, прозванный за постоянное бурчание «Ворчун», цыкнул на нас и велел заткнуться. Потому что завтра у нас – трудный день, привезут наши башни.
Честно говоря, мне моя башня не понравилась. Узкая какая-то, да и слишком уж пушечка маленькая. 76 мм. А говорили, что нам поставят новые 85-мм орудия. Башня тоже, как я понял, особых симпатий ко мне не испытывала. Встала на место, тут же пару раз качнула стволом вверх-вниз, повернулась вправо-влево, потом сделала оборот на 360 градусов.
– Нормально, – сухо сказала башня, – давай сразу договоримся, будешь стены таранить, или там по лесу задумаешь покататься, пушку-то назад развернуть не забудь.
– Это уж как командир решит, – не остался в долгу я.
– Ну и пошел ты, – огрызнулась башня.
Но поругаться нам не пришлось, пришли какие-то связисты в комбинезонах и начали устанавливать на нас рации, навешивать антенны. Мой Свиря куда-то сбегал и приволок под фуфайкой два блина, которые крепятся к столбам. Когда связисты ушли на обед, Свиря потихоньку их достал, скрутил несколько проводов и воткнул их куда-то внутрь рации моему соседу справа. Он быстро в идею врубился, тут же нашел какую-то волну, и в цеху загремело: «Рио-Рита, Рио-Рита».
Кузьмич хотел было Свире накостылять за баловство, но МихалПетрович парня защитил. Он прикурил папироску и, облокотившись о мой бок, усмехался в усы и слушал далекую, чужую музыку. Они, слесаря, так и слушали весь обед, эти незнакомые песни, прерываемые шорохом помех и писком морзянки.
С тех пор у моего соседа справа появилось прозвище «Рио-Рита».
Ближе к вечеру опять приехали платформы с ранеными танками. К счастью, не очень тяжело ранеными, с некоторыми нам удалось даже перекинуться парой словечек.
– Как отдыхаете, салаги? – задорно кинула нам тридцатьчетверка с гвардейским значком на башне.
– Гляньте на него, у самого-то только-только ствол отрос, а уж туда же «старик – ветеран», – пробубнил Ворчун.
– Да не обижайся, братва, – хохотнул гвардеец, – и на вашу долю фрица хватит. И старикам, и салагам.
Я хотел было ответить, что сам он салага, значок гвардейский нацепивший, да так и замер с открытым люком. Досталось парню! Вся корма у него была вспорота, как огромным консервным ножом, направляющее колесо справа расколото надвое, половины катков не хватало.
– Настоящие вояки в корму болванку не получают, – не удержался-таки Ворчун.
– Дурак ты, – сказал громко Фриц. – Это ж фугас, я-то знаю.
Ночью мы потихоньку завелись и подъехали к воротам ремонтного цеха. Раненые танки тоже не спали, переговаривались, но слышно было хреново. Я лишь только разобрал слова: «подкалиберный», «болванка», «ковровая бомбежка» и «сука зампотех».
А утром нам привезли новые башни. Вот это были башни! Не чета старым. Хотя размером может чуть побольше, зато пушка! 85 мм! Вот это сила!
– Что, – сказал я старой башне, когда ее подцепили к крюку крана, – покедова, старуха!
– Век бы тебя не видеть, – отбрехнулась она.
С новой башней мы сразу подружились.
– Привет, – сказала башня, едва встав на место. – Что, брат, вместе фрица бить будем.
– А то, – ответил я.
Башня оказалась сибирячкой. По секрету рассказала, что на очень секретном заводе ее трижды переделывали очень секретные инженеры. И еще именно от нее я услышал новые названия «Тигр», «Пантера», «Фердинант». Хотя Ворчун сразу сказал, что это – брехня, что не может быть у немцев танков весом под 60 тонн. А вот Паровоз сказал, что запросто. А Весельчак сказал, что ему по фигу, кого там бить, тигров или пантер. Лишь бы побыстрее на фронт.
Под конец смены нас покрасили. Краской очень практичного защитного цвета. Мне она лично понравилась, а вот Ворчун опять стал ворчать, что танк лучше красить пятнами, чтобы на местности сливаться. Весельчак поднял его на смех, он вообще в этот день чего-то вселился очень. Какая-то полуторка ему втихаря шепнула, что завтра должен эшелон прийти под погрузку. И так веселился до вечера, когда в цех пригнали еще две тэтридцатьчетверки, очень похожих на нас. Ох, и досталось же им!
Утром нам ди-аг-но-сти-ро-вали двигатели. Три пожилых дядьки говорили механикам, как газовать, чего-то там слушали, потом лезли с ключами в двигатель. Было жутко щекотно. А после обеда Свиря приволок картон и краску. И лично написал через трафарет номер «07».
– А ты счастливчик, – проворчал Ворчун, которому досталась «ноль шестерка», – семь приносит удачу.
С тех пор меня, кстати, «счастливчиком» и прозвали.
– Все мы немного счастливчики, – добавил Паровоз, – у нас командирские рации. Работают и на передачу и на прием. У остальных попроще будут.
Кстати, кроме раций у нас было и еще кое что. Граммофоны! Ну да, самые настоящие, с большой трубой и блестящей ручкой на боку, за которую надо крутить. И пластинка в толстом картонном конверте. Почему-то только одна. Перед концом смены Свиря наладил граммофон на Рио-Рите и поставил пластинку. Честно говоря, я думал, что на пластинке будет музыка, очень я Русланову любил, особо «Валенки, валенки». Экий у нее голосище! Но на пластинке музыки не было, там почему-то говорили на немецком. Начиналось: «Дольчен зольдатен»… Как только смена закончилась, и ворота цеха закрылись, мы собрались вокруг Фрица.
– Переводи давай, – поторопил его Весельчак.
– Да пошли вы, – ответил Фриц, – че я вам, переводчик что ли? С итальянского переведу, а с немецкого… Ну, вроде, на этой пластинке немцам сдаваться предлагают. Мол, сопротивление бесполезно, вы окружены и все такое…
– Здорово! – только и сказал Весельчак.
Перед концом смены на наши с Рио-Риой башни поставили зентиные пулеметы. Вот это подарок, ну спасибо!
– Охота была не себе лишнее железо таскать, – пробурчал Ворчун, но по фарам было видно, что завидовал.
Надо ли рассказывать, как мы радовались, когда нас выпустили на полигон? Ну да, с утра в цех пришли мужики в промасленных черных комбинезонах и танкистских шлемах, залезли в нас, уселись за рычаги и завели моторы. Эх , ну и порезвился я, как лихо брал я крутые подъемы, как нырял в ямы, наполненные водой, как утюжил окопы и рвал гусеницами колючку. Потом начались стрельбы, хотя, если честно говорить, стрелять по старому неподвижному Т-3 было неинтересно. Я с первого выстрела разворотил ему бок, а вторым снес гусеницу. Дядька в военном кителе, что командовал стрельбами, сказал, что у меня прицел в норме, что я готов.
Я готов!!!
Когда нас представили экипажам, я, честное слово, очень удивился. Потому что моим механиком-водителем оказался… Свиря. Ну да, он. Свиря в новеньком черном комбинезоне, в кирзовых сапогах, в шлеме, из под которого выглядывал рыжий чуб, стоял крайним в шеренге из четырех человек и просто светился от счастья. Оказалось, вечерами после смены он учился на механика на курсах при военкомате. Только как ему удалось два года в призывному возрасту прибавить? Обманул, наверное.
Ворчун мерзко хихикнул и поздравил меня с «удачей», ему-то опытный механик достался, седой сержант сразу после госпиталя. Зато у меня командир экипажа оказался капитаном с орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу»! Капитан Петров. Наводчик тоже был ничего, горячий грузинский парень, которого все звали Гоги. Он даже кинжал в серебряных ножнах с собой возил. А стрелком-радистом оказался казах Хайрула. И кто его в радисты взял? Он и так-то по-русски через пень-колоду говорил, а уж по рации. Но если откровенно, я им всем был чертовски рад, ведь это МОЙ ЭКИПАЖ!
На фронт мы ехали порознь. Танки на платформах, экипажи в теплушках. Хоть эшелон и был военным, особой важности, останавливались мы часто. И почти на каждой стоянке Свиря прибегал к моей платформе, словно проверял, все ли у меня нормально. А что со мной стрясется? Пушка что ли потеряется? Но в глубине души я Свире радовался, хороший он все-таки парень. Только на газ жмет слишком сильно, торопится. Во время погрузки даже приходилось его чутка сдерживать.
Если что и портило мне настроение, так это сосед по платформе Ворчун. Вот не повезло. Он собирал все слухи и сплетни от проходившей мимо техники а потом начинал стращать. Оказалось, что «Пантеры» и «Тигры» – совсем не выдумка, и что это – соперники достойные, не то что Т-4, я уже не говорю про самоходки и Т-3. И что броня у «Тигров» покрепче нашей будет, и пушка подлине. Только медленные они, и горят за здорово живешь! Надо только на месте не стоять, когда он в тебя целиться будет.
И еще Ворчун сказал, что нас везут куда-то под Курск, и там будет очень горячо. Паникер…
Однажды нас обогнал состав с союзничками. Американские «Шерманы» и англичане. Ну и смехота! Американцы – как копна сена с башней. А англичане и того смешнее, какие-то длинные, как трамвай, башня квадратная, пушечка маленькая, гусенички узкие. Ну, такие навоюют.
А накануне прибытия на фронт нас бомбили лаптежники. Испугался ли я? Да что скрывать, поначалу перепугался до жути. Так они жутко свистели, эти бомбы, когда летели прямо в нас. И ведь не спрячешься, не денешься с этой платформы никуда. А вот когда в башню забрался капитан Петров, и Свиря подал ему коробки с патронами, весь страх куда-то ушел. Я даже, кажется, подбил кого-то…
Когда Паровоза сгружали с платформы, я не выдержал и дал гудок. Вот так-то, брат, ты больше всех рвался на поле брани, и вот теперь, не сделав ни одного выстрела по врагу, едешь обратно на завод. Бомба попала прямо в корму моему боевому товарищу. И не знаю, свидимся ли когда?
Разгружались мы ночью, когда я спал. Потому и не сразу завелся. Петров даже помянул моего Свирю крепким словечком. Но Свиря быстро справился, и через полчаса мы походной колонной двигались по пыльной фронтовой дороге. Стали в балке, и на мне круглосуточно дежурил кто-нибудь из экипажа. Авианалеты были делом обычным, и нам с Рио-Ритой пришлось поработать от души…
С Танькой я познакомился, когда нас перегнали за лес. Танька – это танкетка. Танкеточка была очень даже из себя ничего, да что там говорить – хороша была танкеточка. Не то чтобы маленькая, я бы сказал – изящная. Состроил я ей глазки, то есть – фары, и она вроде как познакомиться не прочь. В общем, подружились мы с ней крепко, а по ночам… Помните песенку:
Танк танкетку полюбил
В лес гулять ее водил,
От такого романа
Вся роща переломана.
Так это про нас песенка, Весельчак придумал. Он вообще, молодец, Весельчак наш. В небе лаптежники летают, бомбы свистят, а он, знай себе анекдоты братве травит.
Про то, что завтра в бой, нам рассказал Рио-Рита. Подслушал ночью у командира батальона. И не просто бой, а настоящая битва, фрицы в наступление пойдут. И как раз с новыми танками…
Накануне битвы многие из нас не спали. Я лично так и не смог. А те, кто сумели заснуть, признавались, что ночью им снился большой белый танк.
Впереди, километрах в пяти уже вовсю гремело. «Прохоровка», – прочел я на указателе. Девчушка – регулировщица на перекрестке махнула флажком, Свиря излишне резко дернул рычаг, и я чуть было не врезался в красивую черную машину.
– Черт безрукий, – крикнул из машины военный с большими звездами на погонах и погрозил мне кулаком.
Мне же до генерала было дела мало. Девчушка – регулировщица снова махнула флажками, и Танька поехала в другую сторону. Больше я ее не видел…
– Жми! Жми! Жми, Свиря! – орал что было мочи капитан Петров, а мы со Свирей и так жали изо всех сил. Вокруг гремели взрывы, осколки и комья вздыбленной земли неприятно царапали мои бока. Это поле надо было проехать как можно быстрее. И не останавливаться, ни в коем случае не останавливаться. Хотя остановиться очень хотелось. Остановиться и помочь. Потому что я сам видел, как под левой гусеницей Весельчака рвануло огнем, и он закрутился на месте. Но нет! Вперед и только вперед! И вот тогда я его увидел, своего первого в жизни «Тигра». Он был выкрашен в грязно-серый цвет с болотными разводами, он был явно больше меня и ехал прямо на меня. Башня его медленно поворачивалась. Выстрел! А фот фиг тебе, пока ты башней крутил, я в сторону ушел. Молодец Свиря, так держать! Ай, хорош у меня наводчик, ай, молодец, Гоги! Так его, так!
Мой снаряд ударил железного монстра в правую гусеницу, да так ударил, что катки в сторону разлетелись. Правильно, Гоги, нечего его в лоб бить, далековато еще. Мы его в лоб метров с пятисот ударим. Я ударил с четырехсот, да так, что от «Тигра» искры посыпались, и в небо сразу поднялся жирный дымный столб.
– Как я его! А ребята?
И тут я чуть не налетел на Рио-Риту. Рио-Рита горел. Башня его была чуть повернута, зенитный пулемет упирался стволом прямо в зенит. Командир Рио-Риты свешивался из башенного люка, рука его, уже мертва рука, еще сжимала пистолет.
Как же так, Рио-Рита?! Ну как же так, братан?! Как же тебя угораздило? И тебя тоже, Фриц? Что же ты, стоишь, ствол опустив? Горишь, брат… Ну, слава Кошкину, экипаж спасся… Вон, в воронке залегли.
А Петров все кричит: «Жми, жми, жми!!!» И мы со Свирей жмем, жмем, жмем…Вперед, вперед, вперед, мимо покореженных моих собратьев, по воронкам, по окопам.
И ты, Ворчун? Ты тоже? Как же ты, такой всегда острожный, рассудительный и получил в бочину? Как же так? Кто же тебя так? Вот эта самая пушка, вот эти самые фрицы, которые суют в нее еще один снаряд? Смотри, Ворчун, как я сминаю пушку в лепешку (каламбур, ха-ха-ха), как отчаянно визжат они, когда я давлю их гусеницами. Ты отомщен, Ворчун, я отомстил за тебя. И за остальных.
И тогда у меня снесло башню. Подкалиберный, наверное, из той самой «Пантеры», что медленно катится на меня. Так тряхнуло, что ослеп я и оглох вмиг. А когда что-то различать начал, чувствую – еду. Только как-то странно еду, уже не маневрирую, чтобы под прицел попасть, а по прямой. И не чувствую. Ни командира Петрова не чувствую, ни блистательного Гоги, ни казаха Хайрулы. Ну Свиря, друган мой лучший, тебя-то я чувствую. Не знаю, как и чем, каким таким органом, но чувствую. Что же ты заставляешь меня остановиться? Что же ты не давишь на газ? Ведь мы – танк, ведь мы должны воевать!
Вот! Молодец! Правильно! Жми, жми на педаль, сильнее жми! И прямо, только прямо! Я знаю, что глаза твои залиты кровью, и ничего не видят, но жми только прямо! Доверься мне, не сворачивай никуда! Прямо в «Пантеру»! Лоб в лоб! Давай Свиря! Жми! За Родину! Урррррра!
***
Наверное, я мог бы стать большой и полезной людям машиной. Бульдозером, экскаватором, пассажирским лайнером. Нет, на целый лайнер меня бы не хватило, ну тогда – катером. Прогулочным катером, который бы возил по выходным детей с воздушными шариками и мороженым. Да пусть не катером, я мог бы стать большой кучей сковородок и кастрюль, или сотней швейных машин, или десятком токарных станков. И мне были бы рады, я бы приносил пользу. Но люди сделали меня танком. Танком я и погиб.
Наверное, это в сущности людей, очень умело делать то, что убивает. Всю свою историю они только и знают, что убивают друг-друга. Дубиной, стрелой, пулеметом, танком. Но моя ли в этом вина? И мне ли их учить? Ведь я был всего лишь танком… |
|
|
|
Время приёма: 18:44 09.10.2007
|
|
| |
|
Рассказ открыт для комментариев