Не люблю оборотней. Припереться незваными и испортить праздник – любимое их развлечение. Ну и что, что я не отмечаю ночи рождения с шести лет, и сегодняшнюю тоже не собиралась, хотя она и семнадцатая, веха и всё такое. Но я не люблю эти ночи лишь чуть меньше, чем оборотней. Да и то только потому, что они, по крайней мере, никогда не припрутся в неурочный час и не станут трезвонить так, словно хотят разбудить всех мертвецов на Старом кладбище. А эти красавцы и в дверь молотили бы, как раньше – да только вот года два назад я украсила её серебряной инкрустацией. И воняют… Терпеть не могу этот запах. – Проверка! – пролаял тот, что покрупнее. – Документы! Личный досмотр! И осклабился, шаря по моей фигуре увлажнившимися глазами и одновременно пытаясь протиснуться в прихожую. Даже лапу в щель просунул, паскуда. Но тут же отдёрнул, взвизгнув, заскулил жалобно, вылизывая обожжённое место – цепочка, которую я накинула прежде чем открыть дверь, была серебряной. Не люблю оборотней. Вот как раз за это и не люблю. За хамство и тупость, помноженные на тупость и хамство. И за полное неумение владеть собой – до полнолуния больше суток, а он уже на взводе, аж трясётся весь. И скулит противно. Поделом. Если я обхожусь без прислуги и сама открываю дверь поздним визитёрам – это вовсе не значит, что я беззащитна и всяким-разным можно тянуть лапы, куда не просят. Снимаю цепочку и выхожу в полосу лунного света. Хорошо, что нет облаков, иначе пришлось бы зажигать фонарь, чтобы разглядели как следует, лишняя суета. Сейчас же мне достаточно слегка приподнять лицо и улыбнуться во все тридцать два, безупречно ровных и ослепительно белых… Обожжённый оборотень забывает про травму, панически взвизгивает и кубарем слетает с крыльца. Очевидно, новенький – местные все меня знают. Это я удачно. Новеньких надо сразу ставить на место, а то потом проблем не оберёшься. Второго я даже вроде как узнаю, запах знакомый, чуть отдающий металлом – кажется, он из оружейников. Держится получше, но и его отшатывает. Это хорошо. Боится – значит, уважает. И мозги вроде не совсем луной отбило. С ним и будем разговаривать. – Проблемы? Обычно после моей улыбки все вокруг спешат заверить, что никаких проблем. Этот же мнётся, стягивает с лобастой башки потёртую шляпу, вздыхает. Начинает издалека. – Горожане обеспокоены, мэм… – Н-да? И какое же мне до этого может быть дело? Снова улыбаюсь. На этот раз он даже не вздрагивает. Надо было всё-таки зажечь фонарь, в его свете моя нынешняя шкурка приобретает очень эффектный оттенок. Как же его зовут, этого оружейника?.. – В городе пропадают дети, мэм. Вчера исчезла дочка мисс Элизабет, и её нигде не могут найти... Смотрю на него в упор. Он отводит глаза, мнётся, но не уходит. Не верю, что этот самозваный патруль заявился ко мне в такое время из-за подобной ерунды. Но если тебе не хамят в лицо – приходится тоже быть относительно вежливой. – Насколько я помню, Памелле уже семнадцать? – Почти, – уточняет он. – Ранняя девочка. Если не ошибаюсь, то, начиная с последнего новолуния, её ежедневно видели в обществе некоего вольного стрелка-виверра… Март месяц, чего вы хотите от молодежи… Стрелка, кстати, нашли? – Нет, мэм… – А искали? Он снова мнётся, вздыхает, теребит шляпу. Понятно. Зачем искать простые причины, если рядом живу я, такая удобная и всё объясняющая? Добавляю в голос задумчивости, говорю в пространство: – Знаете что, Клаус… – имя оружейника вспомнилось очень кстати. – А ведь я ещё не использовала лицензию этой недели. И теперь вот думаю – прогуляться, что ли, сегодня днём? Поискать самых рьяных… – Я не виноват! – срывается на визг молодой, распластываясь по ступенькам. – Я ни при чем! Госпожа! Я не знал! Не надо, Госпожа, пожалуйста, я больше никогда… В глазах у него страх и ненависть. Опасное сочетание. Он хочет то ли наброситься, то ли лизнуть мне туфли, но трусит. И правильно – остро заточенные пряжки на них из чистейшего лунного серебра. Каблуки, кстати, тоже. Какое-то время я смотрю на него с надеждой, но потом понимаю – нет, не бросится. Слишком сильно боится. Жаль. Перевожу взгляд на Клауса. – К делу, Клаус. Зачем вы пришли? Не из-за этой же подзагулявшей кошки, в самом-то деле, это ведь даже не смешно. – На Старом кладбище видели дикого человека, мэм, – говорит Клаус, и на этот раз он абсолютно серьёзен. Видели. Вот, значит, как… – Думаете, я его прячу? Именно так и думает большинство горожан, но Клаус казался мне поумнее большинства. А оно мне надо, чтобы они так думали? Позволить, что ли, обыскать дом? Какое-то время всерьёз раздумываю, но решаю не рисковать. Сегодня сделаешь одну уступку – а завтра они потребуют десяток. Нет уж. – Клаус, – говорю я проникновенно, – как вы полагаете, много ли времени мне потребуется, чтобы испросить у Короля расширение лицензии на двоих? Я не блефую, и Клаус это отлично знает. Король уже не раз намекал, что вечная жизнь вечной жизнью, но не мешало бы мне обзавестись и потомством – в том или ином смысле этого слова. И даже скорее именно что в ином – люди нынче дороги, особенно урождённые. Да и где их искать, людей этих… А красивых молодых мужчин разного рода и племени при дворе пруд пруди, выбирай любого, Ференциата, и он сразу же станет графом, а ты – графиней. Намекать-то он, конечно, намекал, но настаивать не решился. Насильно сорванный поцелуй не сработает, нужен только подаренный доброй волей. Проще подождать – и положиться на тех, кто очень хочет стать графом. – В чём дело, Ри? Это хамьё тебе надоедает? Лёгок на помине – шесть с лишним футов благородства при плаще и шпаге, Чёрный Антуан из Легросенских Антуанов, семейство знатное, но обедневшее. Один из самых перспективных моих женихов. Вечной жизни, правда, боится до судорог, но ради графства и определённых преимуществ пожалуй что и согласится. Самых активных претендентов вообще-то восемь. Интересно, как они поделили между собою дежурства? Как ни выйду – обязательно хоть кто-нибудь, да ошивается поблизости. Потому-то я и не гуляю больше ночами. – Всё в порядке, Антуан. Они уже уходят. – Извините, Госпожа. Ошибочка вышла. Молодого да раннего уже и след простыл, Клаус пятится, кланяясь, но голос у него довольный. Еще бы! Он сказал то, ради чего приходил. И уверен, что я немедленно кинусь искать. И найду – гораздо быстрее, чем горожане. Как же – родная кровь, рыбак рыбака… – Спасибо, Антуан. Уже поздно. Спокойного дня. Закрываю дверь на засов. Не то, чтобы я кого-то опасалась, просто привычка. Слышу, как Чёрный Антуан топчется на крыльце, потом шаги его удаляются. Он хотел бы, чтобы я назвала его по имени и пригласила в дом. Он много чего хотел бы, но я не смогу без смеха назвать Чёрным пухлогубого блондина с золотистыми локонами до лопаток, закутанного в ворох розовых кружев, который он по недоразумению считает плащом. А из-за манеры так безобразно сокращать моё имя все его шансы на графство изначально были бы равны нулю, даже не будь у меня иной причины. Впрочем, иногда Антуан бывает полезен, так что я не спешу его окончательно разочаровывать. А в дом не приглашу – не дождется. Я никого к себе не приглашаю. Правда, оборотни могут попытаться войти и без разрешения, особенно через окно. Пусть попробуют, если не жалко шкуры – в окнах у меня не стекло, а тяжелый хрусталь, его льют с изрядной долей серебра. Окна большие, но мелкоячеистые, похожие на витражи в ажурной оплётке опять таки не из свинца. А какие ещё окна могут быть в доме серебряных дел мастера? Небо за ними уже не сине-чёрное, а светло-серое, скоро рассвет. В настенном зеркале мельком вижу своё отражение, свет одинокой свечи на столе придает коже оттенок полированной бронзы, глаза кажутся чёрными провалами. Красиво и страшновато, но я привыкла. Спать не хочется. Я аритмик, очень полезное качество. Сплю тогда, когда захочу, не зависимо от времени суток. Обычно пары часов хватает, а иногда могу не спать и по несколько дней кряду – тоже особенность нашей семьи. Правда, как и все наши, если уж засыпаю, то вырубаюсь при этом намертво, можно хоть на части резать – не замечу. Но хотя бы сама могу выбрать время – а это в нашем мире огромное преимущество, когда ты сам можешь выбрать место и время быть беззащитным. Пожалуй, поработаю над королевским заказом, раз уж не спится. Спускаюсь в мастерскую, захватив со столика корзинку со свежей клубникой. Каждый вечер мне присылают такие из дворцовой теплицы. Сегодня клубника, вчера были персики. Интересно, какие они на вкус? Запах приятный. Последнего человека в королевстве берегут и лелеют. Фрукты вот каждый день, королевское покровительство и официальное разрешение убивать – раз в неделю по одному любого вида и рода, узаконенная лицензия. Дань моей человеческой природе. Могу и двоих-троих прикончить – ничего не сделают. За десяток, пожалуй, Король пальчиком погрозит – но не особо сурово. Подданных у него много, а серебряных дел мастер один. Вернее, одна. И другого пока не предвидится. Резня, она ведь не только в нашем королевстве была, теперь такие как я – на тройной вес серебра, да не простого, а лунного, высшей пробы. Дверь в подвал тяжёлая, одной рукой не открыть даже мне, приходится поставить корзинку на пол. Тщательно задвигаю толстенную плиту обратно, хотя страх горожан охраняет меня не хуже тяжелой каменной двери. С рыжей кошкой Памелой, дочерью Элизабет, мы до Резни в один класс ходили, но она для местных до сих пор «девочка», я же – «мэм» или «Госпожа». Слева от двери – особое зеркало, золотое, заговорённое. Пламя вечного факела над ним слегка подрагивает, через пару дней стоило бы обновить заклинание. Раздеваюсь, избавляюсь от неприятно липнущей к коже плёнки. Я никогда не ношу это тут, а с недавних пор – и не только по привычке. Смотрю на свое отражение, и вижу то, чего не увидели ни оборотни, ни Антуан – затравленный взгляд насмерть перепуганной девчонки. А может быть, я всё придумала и ничего невозможно там разглядеть. Просто завтра мне стукнет семнадцать, и как раз полнолуние, удобнее не придумаешь. Надо решаться. Противно и страшно, но – надо. Я уже не ребёнок. Мне ещё и десяти не было, когда горожане стали считать меня взрослой и обходить Дом у Старого кладбища дальней дорогой, а на двенадцатилетие Король сделал роскошный подарок – указ о признании Ференциаты из Личей полноправным Мастером Серебряных дел. Необычное явление для нашего рода, где обучались – играя, за официальным признанием не гнались и могли оставаться детьми, давно уже обзаведясь своими собственными. Впрочем, если ты последняя из этого самого рода, и все твои родичи перебиты у тебя на глазах – это как-то не слишком способствует затяжному взрослению. Зато не остаётся никаких сомнений в том, кем именно надо быть, чтобы выжить. Самым сильным и абсолютно свободным. Вольным. Независящим от времени суток и фазы луны. Почти всемогущим. Способным зайти туда, куда его ни разу не приглашали. Не боящимся прямых солнечных лучей. Отражающимся во всех зеркалах, даже в самых простых, стеклянных, а не только в тех, что из заговорённого золота. Способным держать голой рукой серебряную цепочку. И даже осиновый кол в сердце, одинаково смертельный для любого из нас, не может убить до конца, ведь не случайно же их прозвали «живущими вечно». Быть человеком – это свобода. Полная и безграничная. Можно идти жарким днём по пыльным улицам города – и ощущать эту свободу каждой клеточкой тела. И знать, что во всём королевстве нет ни одного существа, которое бы не испытывало страха и зависти при одной только мысли о подобной свободе… даже у Короля в глазах иногда проскальзывает смешанная с восхищением тень. Человечность – не важно, врожденная или благоприобретенная, ставит тебя на ступеньку над прочими. Вечные, мать их. Высшая раса. Если я кого и не люблю больше, чем оборотней – так это именно их, высших и вечноживущих. Хотя, конечно же, человеком в нашем мире быть удобно, с этим никто не поспорит. Даже если на самом деле ты вовсе не человек. Перед работой решаю заглянуть в особую комнату. Час, конечно, неурочный, но не тащить же клубнику в мастерскую! Повод надуманный, знаю. Последнее время я слишком часто выдумываю разные поводы... У особой комнаты хитрая дверь, если закрыть плотно – ни один оборотень не вынюхает. Её устроил еще мой отец, любил он такие захоронки на разные случаи жизни, с двумя-тремя потайными выходами и системой маскировки. Жаль только, что убивать нас тогда пришли вовсе не оборотни, а те, кого он всю жизнь считал не более чем курьезом природы, забавным тупиком эволюции. Ты был не прав, отец... Тогда меня спасла маска – мы часто играли в людей, мы вообще очень много играли тогда... Второй раз она спасла меня уже после Ответной Резни, когда наши добрые соседи решили помочь бедной сиротке осознать своё новое положение – ну, а заодно и прибрать к более достойным рукам оставшееся без взрослых хозяев имение. Подбадривая друг друга и похохатывая, они вышибли дверь, а потом кто-то из оборотней пригласил остальных... ненавижу оборотней. Ох, с каким же воем они бежали потом из моего дома, давясь в узком проёме дверей и отпихивая друг друга! Я тогда убила троих из отцовского револьвера, но куда больше их напугало моё лицо и серебряный кинжал, который я держала голой рукой. После той ночи меня зовут Тварью-с-холма за глаза и Госпожой в лицо. Пусть. Зато не называют ребёнком и бедной сироткой. Королю я потом сказала, что меня поцеловала мама, перед самой смертью. Он поверил – иногда такое срабатывало. Да только вот мама моя не была человеком, это всё слухи, которых мы, правда, не опровергали. Это и есть главная тайна нашего рода. Можно привыкнуть ко всему – даже к серебру. Если начинать по чуть-чуть, постепенно увеличивая дозу. Меня приучали с рождения. Сначала очень больно, потом просто больно, но через какое-то время становится только немного противно. А потом привыкаешь и к этому… – Ференциата!.. Эдвин не спит и полностью одет. Вскакивает с застеленной койки, бросается мне навстречу, расплываясь в счастливой улыбке. Ко всему привыкаешь, и когда-нибудь я, наверное, привыкну к этой улыбке, но пока каждый раз обрывается сердце, а ещё он так произносит мое имя, что слабеют колени. Вот она, причина. Та самая. Эдвин, Эдвин, что же мне делать с тобою, да и с собою тоже… - Ференциата... У него горячие руки и жадные губы. - Зачем ты опять выходил?.. Зачем?! Чего тебе не хватает? А если бы вдруг… Идя сюда, я была настроена на серьёзный разговор. Надо же, в конце концов, объяснить этому дураку… но у него такие горячие губы и жадные руки… Корзинка с клубникой падает на пол, рассыпаются ягоды, кто-то из нас давит их, уже не понять, кто именно, пронзительный сладковатый запах мешается с запахом кожи и табака. На пол летит одеяло. Я прижимаюсь всем телом к восхитительно тёплой коже и не хочу ни о чём больше думать… А потом мы валялись на шкурах, и я кормила его клубникой прямо с пола. Красный сок от раздавленных ягод тёк по моим пальцам и был очень похож на кровь. Эдвин смотрел умоляюще, но молчал – я давно запретила ему просить об этом. Вслух он сказал другое: – А я тебе подарок приготовил! На завтра. Хочешь, покажу? – Дурачок! – прижимаю перемазанный клубникой палец к его губам, палец тут же оказывается облизан. Потрясающие ощущения. – Нельзя до ночи рождения. Завтра покажешь… А потом я его всё-таки укусила. Не сильно, так, совсем чуть-чуть – уж больно красноречиво он просил. Хотя и молча. Витая капля расплавленного серебра, вместо того, чтобы скользнуть в приготовленную для неё лунку и вытянуться очередным шипом для розочки, ушла в сторону и шлёпнулась на тыльную сторону моей ладони. Шипя, сую руку в холодную воду, потом зализываю ранку, пока она не превращается в белый шрамик. Он не исчезнет – шрамы от серебра никогда не исчезают до конца. На моих руках их много, есть мельче, но есть и крупнее. Работа сегодня никак не желает идти. Королевский заказ. Ожерелье и два браслета, больше похожие на ошейник и наручники, прослойка холодного серебра под золотой паутиной. Интересное такое украшение… оно не причинит вреда носителю, просто блокирует магические способности, в том числе и врожденные – не даст, к примеру, переменить облик. Несколько лет назад, помнится, при дворе ходили слухи, что у принца определенные проблемы с удержанием себя в руках, тогда это списали на юношескую порывистость, а наиболее ретивые сплетники как-то очень быстро пополнили собою список тех, на кого мне открыта лицензия. Пожалуй, я не буду спрашивать Короля, для кого предназначено украшение, работа над которым сегодня ни в какую не желает идти… Оно и понятно – я просто тяну время. Ночь рождения – ерунда, суеверие, тем более для аритмика, день-то уже наступил. Просто еще один повод отложить на потом, оттянуть хоть ненадолго. Трусость. Если я попытаюсь, хотя бы просто попытаюсь – назад пути уже не будет. И не важно, получится у меня что-нибудь или нет. Если получится – я изменюсь. Навсегда, и не только внутренне. Хотелось бы верить, конечно, что Эдвин только обрадуется, да он и сам говорил, что ему плевать, как я выгляжу, он всё равно меня любит и будет любить... Я нашла его на берегу, больше двух лет назад, переломанного и без сознания. Сначала хотела добить, а потом подумала, что никогда не пробовала человека. Персональный донор, почему бы и нет? Забрала к себе, спрятала в подвале, подлечила. На вкус он оказался довольно приятен, но ничего особенного, не понимаю, из-за чего наши все так стонут. Он сбежал, как только срослась переломанная нога. Потом вернулся… Я не знаю, когда всё началось. Когда он вернулся первый раз, ничего ещё не было, это точно – я только удивилась. Я тогда ещё не знала, что это и есть признак настоящего человека, они всегда убегают и всегда возвращаются. Может быть, когда он вернулся в пятый или шестой раз и заявил, что не может без меня жить? А, может, и раньше – я ведь уже скучала, когда он уходил, хотя и врала себе, что скучаю просто по разнообразию рациона. Я привыкла врать всем, и себе в том числе. Не знаю точно, когда же я перестала его ненавидеть и, наконец, поняла. А когда поняла – испугалась… Хватит тянуть! Бросаю инструменты прямо на рабочем столе, убирать по местам – лишняя задержка. Поднимаюсь наверх, как была, впервые за последние то ли пять, то ли шесть лет. Поцелуи Эдвина горят на моих губах, решимость тверда, а для заклятья не важно, луна или солнце будет свидетелем. Никто так не пробовал, но почему бы и нет? И – на самых задворках – мыслишка, что, если вдруг не сработает, у меня всё же останется отговорка, это не я виновата, и Эдвин не виноват… Поднимаюсь на самый верх, там южное окно всегда закрыто ставнями, так будет лучше, чтобы сразу… хорошо, что сегодня ясно. Распахиваю ставни, лицо и руки сразу же обжигает – давно не тренировалась. Не смертельно, ритуальная фраза короткая, а боль лишь добавит решимости. Вскидываю лицо, ощущая на губах горячие поцелуи то ли Эдвина, то ли солнца, повторяю заклятье – раз, другой, третий. Свет становится ослепительным, а дальше – темнота… Мне кажется, что я открываю глаза почти сразу – но солнце за окнами вечернее, алое, и уже слегка раздавленное о горизонт. Хочется пить, кожу на лице и руках саднит и жжёт. Глаза открываются с трудом, в них словно песка насыпали. Все болит. Это вот что – и значит быть человеком? Ведь если я провалялась под прямыми солнечными весь день и осталась жива – значит, всё получилось. Смотрю на красные руки. Ну и где обещанный загар цвета полированной бронзы, непременный атрибут настоящей человечности? Осторожно трогаю щёку. Морщусь. Похоже, лицо такое же красное и опухшее. Самое время спуститься вниз и обрадовать Эдвина – милый, привет! Нет уж. Пусть сначала хотя бы отёк спадёт… Встаю, постанывая, ковыляю к умывальнику. Опускаю лицо в тазик с холодной водой. Пью. Становится легче. Вот и хорошо. Теперь всё будет хорошо. И мы будем вместе. Теперь я такая же, как он. На самом деле такая же. Можно будет обрадовать Короля, он ведь давно хотел. И будет двойная лицензия, и никто не посмеет усомниться и ткнуть пальцем в отсутствие детей, потому что дети тоже будут. Теперь будет всё. – Ференциата? Дергаюсь, роняя тазик. Эдвин стоит в дверях, подслеповато жмурясь в неярких лучах вечернего солнца. – Смотри, Ференциата это тебе, – он улыбается, выпуская тонкие, пока ещё не до конца сформированные клыки. У него очень бледное лицо, почему я утром не обратила внимания, насколько бледное? – Я знаю, ты не хотела принуждать, но я сам… я хочу быть с тобой. Таким же, как ты… Набрать моей крови ему было нетрудно, я сплю как убитая, и не замечу свежего шрама, проснувшись – их слишком много на моих руках. Так вот почему он так умолял сегодня – закрепляющий укус, так называемая повторная инициация. И обратной дороги нет… Что же ты наделал, дурачок! Что же мы оба наделали… |