ag019 Бабуля

    Она просто цепляется ко мне, наша классная наставница. Эту дурацкую схему не спаяла половина класса. Потому что это задание заняло бы часа три, а на главной площади вчера выступала группа «Ай-Толай». Представьте: все крыши в плотной толпе зрителей, головы торчат из каждого окна, солнце играет в распахнутых створках, слепит. На воздушных мостах тоже зрители – прямо как гирлянды. А я выше всех, с крыши башни видны далёкие оранжереи и даже немного Степь. И музыка взлетает к весеннему небу, зовёт за собой.
     Ну когда тут ещё паять схемы?
     - Зайдёшь к директору, - велела мне наставница с иезуитской улыбкой.
     - Не надо к директору, мадам Валентина, - привычно заныла я. – Я сделаю!
     - Ты плохо кончишь, - сказала она. Тоже привычно. – Обязательно станешь мужиком!
     Это она раньше говорила почти всем. Кроме отличниц. Когда мы были совсем маленькими девочками, то верили и боялись. Но говорить такое девице из выпускного класса? Обычно нам предсказывают: будешь присматривать за форелью и чистить садки, вручную. Это гораздо больше похоже на правду.
     Класс грохнул. Все так и покатились со смеху. Представили меня в душе, не иначе. Превращающуюся в мужика.
     И Рита, волосами которой я только что любовалась. В предобеденный час полоса света от высокого окна падает на её парту, и её волосы становятся золотыми, а глаза тёмными и огромными. И Рита хохотала тоже…
     - Уж лучше мужиком, чем всю жизнь с вами, - буркнула я зло.
     - Зайдёшь к директору, немедленно, - посуровела мадам Валентина. И я вылетела в коридор, не взяв вещи.
     Урок кончится через пять минут. И начнётся большая перемена, а я и поесть не успею. Если директриса читает нотацию, это надолго…
     Голодная и злющая, я толкнула дверь кабинета.
     Директриса долго молчала и рассматривала меня. Будто тоже прикидывала, выйдет ли из меня мужик. А потом задала несколько интимных вопросов.
     Я даже онемела. Разве не полагается сначала закончить школу?
     - Доктор даёт «добро», - сказала она почти ласково. – Чего ты испугалась, глупышка? Даже если получится с первой попытки, рожать ведь будешь ещё не завтра? Сегодня в восемь тебя будут ждать у дома Невест. Не опаздывай!
     - Сего…
     Мой голос и правда куда-то делся.
     Вот так и кончается детство. Без всякого предупреждения.
     Директриса отпустила меня благосклонным кивком.
     Прозвенел звонок на большую перемену, и школа наполнилась радостными голосами. А у меня начисто пропал аппетит.
    
     А мама обрадовалась.
     - Завтра будем праздновать, - сказала она. – Не сегодня, конечно. Завтра! Ты знаешь, Васька, что можешь завтра в школу не ходить?
    Ну и конечно, Верка тут как тут, и рот разинула. Я хотела сбежать от них на крышу – моё любимое место, там простор и солнце, не то что на узких улицах. Но мой покой, похоже, кончился навсегда.
    Мама критически меня оглядела.
     - Не в джинсах же ты пойдёшь. Ты уже вымылась, хотя бы?
     Она вихрем пронеслась через весь дом – и вот уже роется в шкафу, как строительный робот в земле.
     - Вот! Пришлось немного ушить, но будет хорошо.
     Из глубин старого, как дом, стенного шкафа на свет появилось красное длинное платье. С воланами на юбке. Никто таких не носит, конечно. Ритуальное платье… Верка заахала. Хорошо ей ахать.
     - Васька, ты что, трусишь?
     - Ты ещё скажи: «Ну чего ты прямо как мужик», - буркнула я. А мама засмеялась. И достала маленький фонарик: из промасленной красной бумаги, в раме из светлого, почти белого металла. Наверно, тоже давно для меня смастерила.
     Свой первый фонарик мама хранит до сих пор, приколотым к стене. В своей спальне, под портретом бабушки. Бабушка на портрете немолодая и некрасивая, но с весёлым азартом в глазах, в накидке и косо повязанной косынке. Верка говорит, что бабушка похожа на пирата, а мама ругается. Я бабушку помню другой. Может быть, плохо помню. Мне тогда было девять, бабушка болела, я уговаривала её не грустить. Тогда она вдруг призналась, что не сделала чего-то обещанного. «Ничего, ещё сделаешь, - утешала я её. Хочешь, я тебе помогу? Вырасту и помогу. Или сама за тебя сделаю, давай?» Мама услышала наш разговор, рассердилась и прогнала меня от бабушкиной постели. За что, я не поняла.
    Ещё от бабушки остались дневники, рукописные, как в романе! Но их мама прячет под замком и даже взглянуть на них разрешает редко.
     - А если пойдёшь завтра в школу, будешь героиней дня, - мамин голос возвращает меня к реальности. - Я тебе ещё и красную брошку подарю.
     Знаю я таких героинь с красными брошками, хотя в нашем классе их всего две. Носы дерут – ну невозможно. Но говорили мы с ними обо всём. Через две недели делают анализ, а если что, через месяц – снова в Дом Невест. Только красный фонарик полагается только в первый раз.
     И не стану я его хранить.
    
     Мама проводила меня до площади перед Домом.
     Было темно уже, на улицах пусто – улица у самой городской стены, здесь жилых домов нет. Поблизости вход на подземные ярусы. Между стен с дверьми, но без окон прошла группа усталых людей – смена инженеров сменилась с дежурства. И снова тихо.
     Потом меня пустили внутрь, в просторный и полутёмный холл, а мама осталась снаружи.
     В огромном полутёмном холле я оказалась не одна. Там была ещё одна девочка, в таком же красном платье, как у меня. Присмотревшись, я узнала её – видела раньше среди старшеклассниц. В её руке качался розовый фонарик. Розовый огонёк в тёмном пустом пространстве.
     - Ты чего свой не включаешь? Новый?
     Как будто красный фонарик бывает не новым.
     - Красивый, - оценила она, когда внутри вспыхнула лампочка. – А ты что? Боишься?
     - А как у тебя было в первый раз? – спросила я с досадой. Неужели так заметно, что я боюсь?
     - Как у всех, - она пожала плечами. – Не знаешь разве? А, тебе интересно, какой он?
     Она счастливо заулыбалась.
     - Может быть, сегодня снова придёт, - зашептала она. – А ещё он приходит с торговцами, которые привозят мясо и мех, и когда-нибудь…
     - Василиса Торопова?
     Голос оттолкнулся от каменной плитки у нас под ногами раскатился под сводами. Я вздрогнула даже.
     - Следуйте за мной.
    
     Небольшая, но очень уютная комната. Как в романе. В камине пылает настоящий живой огонь! Понятно, не дерево, но что-то горит. На столе красуются две витые свечи. И закуски, я их сама выбирала. Просто потыкала в список пальцем, а когда поднялась сюда, на столе стояли румяные пирожки с рыбой, и фрукты, и салат из деликатесных грибов. Всё за счёт Города – если не считать платья и фонарика невесты.
     И помпезная постель, конечно. Маленькое решётчатое окно задёрнуто занавеской с пошлыми рюшками; там, в оконной нише, горит мой фонарик. Окошко на удобной высоте. За ним Степь, можно стоять и смотреть, не идёт ли суженый. Поэтому я не смотрю на прекрасный и всё ещё светлый горизонт, а валяюсь на кровати. В замечательном красном платье, по складкам которого гуляют отблески огня.
     Полная тишина – с той секунды, когда за мной с лязгом закрылась дверь. И вдруг где-то внизу стукает другая. Я поспешно встаю.
     Откуда-то тянет сильным сквозняком, и свечи гаснут. Меркнет огонь в очаге. И почему-то гаснет мой фонарик: исчезает красное пятно на занавеске.
     Слабенький свет камина освещает высокую поджарую фигуру, играет на лысине… О господи. Кто там говорил о молодых и красивых?
     - Я тебе не нравлюсь? – спрашивает гость.
     - Если тебя пропустил блок медицинского контроля, ты годишься и мне, - сказала я сухо.
     - И не узнаёшь?
     Этот лысый мосластый свихнулся, должно быть. Откуда бы мне его знать?
     - А так?
     Точно, свихнулся… Я смотрела, как он берёт с кровати накидку для подушки и накидывает её на плечи – пелеринкой. А вторую повязывает, как платок.
     - Думаешь, как я вошёл? Я программировал охранные системы, и списки допуска тоже. Ну? Так и не узнаёшь?
     - Вы немного похожи на мою бабушку, - ответила я неуверенно. – Но…
     - Ну слава богу, узнала!
     Разве бабушка не умерла?
     - Но тогда это инцест, - сказала я быстро. – Зачем вы пришли?
     - Я пришёл не за этим. У меня, знаешь, душа за тебя болит.
     - Бабушка… но вы ведь бабушка, а не дед?
     - Бабушка – та, кто родила твою мать, -изрекает этот несимпатичный мужик.
     Мне уже всё равно. «Бабушка» так «бабушка», «он» так «он». Просто зашла поздороваться… Голова у меня идёт кругом.
     Бабуля между тем садится к столу и накладывает себе полную тарелку салата. И начинает уплетать с завидным аппетитом. И ещё заявляет:
     - Хорошие у вас подземные грибы. Я иногда по прежней еде скучаю.
     - У тебя вообще аппетит неплохой, - отмечаю я, и гость (гостья?) самодовольно соглашается:
     - У меня многое очень неплохо. Быть мужчиной, это… это надо попробовать! И лучше не в сорок лет, как я. Не то чтобы в молодости рассветы ярче и дым костра не такой вонючий. Но кровь иначе по жилам бежит, и верхом ездить труднее учиться…
     Он вгрызается в пирог и рявкает набитым ртом:
     - И груди проклятые никак не усыхают.
     Его глаза совершенно нагло шарят по бугоркам на моём платье – надо сказать, оно сильно преувеличивает мои прелести. Окончательно обалдевшая, я молчу. Наконец говорю:
     - Нам, видишь ли, не рассказывают, как стать мужчиной.
     И думаю, что сказала бы моя классная дама, обратись я к ней с таким вопросом.
     - Любовь, - томно вздыхает бабуля и ехидно улыбается. В этот момент я узнаю в ней бабушку – ту, которую видела малышкой. – Только любовь… Нужен гормональный всплеск, видишь ли.
     - Влюбиться? И в кого же? - кажется, я краснею.
     - Хм, - говорит бабуля. – Ну если тут не в кого, тогда можно за Стеной.
     - За Стеной? Уже став мужчиной, да? Женщинам там не место. Но там-то в кого?
     - Ну, мужчина и женщина – не единственная возможность…
     Меня покоробило. До тошноты. Настоящей тошноты, без аллегорий.
     - Бабуля, ты странная.
     - Не переживай так, - бабуля взяла что-то с каминной полки, повозилась, выдохнула облако дыма. Не знала, что полагаются даже принадлежности для курения.
     - Я сейчас уйду. Если ты так хочешь. Придёт нормальный штатный мужик… или ты думала, что к девочкам пускают настоящих дикий мужчин из-за стены? – бабушка хихикнула. – Придёт штатный мужик, изнасилует тебя нормальным порядком, раскрывая твоё женское естество, и, если получится, ты забеременеешь сразу. А если и не сразу, ничего, медики помогут. И через девять месяцев ты сможешь думать только про ребёнка, то есть станешь нормальной бабой во всех отношениях. И только годам к сорока, как я, почувствуешь себя снова свободной… Сорок лет ещё не старость. Некоторые считают, что природа так и задумывала: в молодости родить, а потом быть производителем. А сами мечтают о внуках. Ведь медики позаботились, чтобы их ребёнок остался девочкой.
     Он улыбается и добавляет:
     - А ведь ты, я знаю, часто смотришь в степь с крыши?
     И всё, что я собиралось возразить, вдруг вылетает у меня из головы.
     Бабуля запихивает в рот последний персик, выплёвывает косточку и смачно рыгает. Потом благовоспитанно вытирает рот салфеткой и встаёт.
     - Да, зачем я пришла-то. Спросить, читала ли ты бабкины дневники? Почитай, это интересно. И зови меня на помощь, если надумаешь.
    - Да как же я позову?
     Он уже уходил. Снова зазвучало «тук-тук-тук» по лестнице, вгоняющее почему-то в дрожь. Хлопнула дверь внизу.
     Огонь разгорелся снова и живописно подсветил натюрморт из грязных тарелок.
    
     - Не страшно, - сказала мама. – Просто фонарик потух, а ты не заметила. Заснула, что ли? Ну у тебя и нервы. Я вот до утра не заснула. В другой раз не ешь так много, от сытости бывает сонливость.
     - Я ничего не ела, - возразила я раздражённо. И отодвинула чашку. Мы разговаривали за завтраком, и нелюбимые гренки с соевым сыром напомнили мне о ночных деликатесах. Которые я даже не попробовала, между прочим.
     - А кто ел? – строго спросила мама. - Тарелки пустые остались.
     - Гость.
     Мама посмотрела на меня долго.
     - Васька, - сказала она внушительно. – Ты заснула и видела что-то во сне. Не могли и входные датчики, и приборы медконтроля ничего не зафиксировать. Ты всю ночь проспала. Это бывает, не переживай.
     Она сказала это так, что мне понятно: бывает это только с дурами и неудачницами. С такими, как моя мать – никогда. Ведь могла уже сегодня стать настоящим, взрослым человеком, а я!
     - Мама, - заявила я раздражённо. – Ко мне бабушка приходила. Почему ты мне не говорила, что она не умерла, что стала мужчиной к сорока годам? Что тут такого постыдного? Мужчиной тоже кто-то должен быть!
     Мне очень не понравился мамин взгляд. Но ответила она спокойно.
     - Васька, ты знаешь. Я тоже когда-то хотела быть мальчишкой. Многие хотят, хоть и не говорят вслух. Но это только до поры до времени. Мужчина ведь не может родить. А ребёнок… да как же без ребёнка? Дети, это целый мир. Ты просто пока сама малышка, но ты поймёшь.
     Я не стала спорить про детей. Я чётко, почти по слогам, повторила:
     - Ко мне приходила бабушка. Она теперь мужчина, но всё равно бабушка, раз родила тебя. Она раньше занималась охранными системами, и списки допуска по её части. Поэтому она и прошла так, без следа. Извини, я в школу опаздываю.
     - Не пойдёшь ты в школу, - сказала мама.
     - Ещё как пойду!
     - Хорошо, пойдёшь, если хочешь. Но сначала пойдём со мной.
    
     Мы спустились на самые нижние ярусы. Я больше не спорила с мамой. Хотя сразу догадалась, куда она меня ведёт: на кладбище, конечно. К фамильному склепу.
     Освещение тут было хорошее.
     Ну вот, - сказала мама. – Смотри, раз не веришь. Тебе приснилось, и больше ничего!
     Смотреть было неприятно. Последний гроб в ряду, справа оставлено пустое пока место – для мамы, для меня, для моего ребёнка, или детей, если повезёт и разрешат двух. Для внуков и правнуков. Влево уходит жутко длинный ряд гробов прозрачными крышками.
     Бабушка. Похожа на портрет. И на того, кто приходил ночью, тоже. Очень похожа. Хотя лысина скрыта чепцом, тело тоже укрыто.
     И её левое веко…
     Тщательно вентилируемый воздух подземелья стал душным и густым. Не вдохнуть.
    
     Надо мной переговаривались голоса. Мамин и чей-то ещё.
     - Что вы, какой ей сейчас дом невест… Да вы не переживайте так. Какая паранойя, что вы? Гормональный сбой и избыток фантазии, это случается. Понаблюдаем девочку, а через месяц посмотрим. Нет, в стационаре, конечно. Ведь вы сами говорите, в вашей семье уже бывали отклонения. Вы не рассказывали девочке? Может быть, зря…
     Что? Месяц в больнице?
     - На крайний случай… Это не принято, но вы знаете: в Городе есть несколько мужчин. На дальних работах. Если консилиум решит, что вашей дочери показано…
     Ого! Ну ничего, агрессивно думаю я. Если дойдёт до дела, поглядим ещё, кто кого…
     Спохватываюсь и ужасаюсь. Я его – это как? Меня в самом деле надо лечить. И лечить будут долго и настойчиво.
     - Васька, не спишь? Васька, всё хорошо.
     Хорошо, ага. Почему я не послушалась бабушку и не удрала за стену?
     Ах да. Не было бабушки из-за стены, мне всё приснилось. Я заснула и допустила, чтобы фонарик потух. Позорище.
     Хоть бы в школе не узнали. Но ведь узнают!
     Будто в ответ на мою мысль, в уютную и светлую (как и положено) палату врываются новые голоса. Это мои одноклассницы пришли меня навестить. Они здоровые и гибкие, грациозные такие – не зря нас так мучают гимнастикой и танцами. И почти все красивые. Впереди идёт вредная Тамара в шортах – ух у неё и ноги…
     Улыбаясь, в дверь входит Маргарита, и на вредную Тамару я больше не смотрю.
     Девочки тактичны, как одна. Подчёркнуто беспечно болтают о пустяках, и не слова о моей болезни.
     Я старательно улыбаюсь, тоже болтаю и жду, когда они уйдут. И они наконец уходят. Но остаётся Рита.
     - Знаешь, мне скоро в дом невест, - шепчет она и краснеет. – Доктор сказал! Нет, не сейчас, через месяц или два.
     Она счастлива – видно невооружённым глазом. Почему девочки с колыбели мечтают стать невестами?
     И почему я так злюсь?
     - Ты за меня не рада? – удивляется Рита.
     И тогда – из коридора слышатся шаги. Странные шаги, будто деревянные: туп… туп… туп… И будто свечи гаснут, только отблески пламени…
     Какие, чёрт возьми, свечи? Солнце обрисовывает знакомую долговязую фигуру.
     В светлой уютной палате, среди ясного дня всё становится диким и странным, как во сне.
     - Привет, внучка, - слышу я. – Решила подлечить нервишки? (Я вспыхиваю и молчу). – Или ты не сердишься, что ночью я отогнал мужиков от твоих дверей? Они-то точно недовольны, получили должностное предупреждение, - она хохочет и усаживается на диванчик для посетителей. Рядом с Ритой.
    - Ты так и не почитала это? – говорит она с укоризной. И протягивает мне тетрадку, очень знакомую. Ту, что хранится в шкатулке под замком и которую мне разрешили посмотреть в день моего рождения.
     - Привет, бабуля. Я сержусь на то, что ты мне врала о себе, - говорю я с досадой.
     - Я никогда не вру, - говорит бабушка с достоинством. Сегодня она выглядит моложе, чем ночью. И ещё меньше похожа на женщину.
     - Это твоя бабушка? – ошеломлённо спрашивает Рита и деликатно отодвигается в угол диванчика.
     - Я предок Василисы, - бабуля самодовольно подмигивает Рите. – А ты её подружка? Ты очень хорошенькая, знаешь ли! У Васи отличный вкус.
     - Да, мы подруги, - строго говорит Рита, и вдруг бабушка… нет, дедушка! - зверски хватает мою тоненькую, милую Риту начинает её бесцеремонно целовать. Рита отбивается, как новорожденный котёнок. И мычит: «Не надо, пожалуйста!»
     Соседка по палате наблюдает за нами с ужасом.
     - Она же сказала «не надо!» - свирепею я.
     Бабушка усмехается и встаёт.
     А я – со мной действительно непорядок – кидаюсь на бабушку, головой в живот… И оказываюсь на диванчике для посетителей. Голова немного гудит от удара о стену. И болит.
     Рита поднимает меня, встревоженно заглядывает в лицо.
     - Васька, ты что?
     - Плохо, - говорит бабушка. – Плохо и по-детски. Но ты научишься.
     И шагает к двери:
     - Ты решай поскорей. Я тебе помогу, и дверь открытой оставлю.
     Но никак не помогает. Просто уходит.
    
     До вечера я думаю о Рите. Не так, как раньше, и сначала мне не по себе, а потом я мысленно машу рукой – и даю себе волю. Какая теперь разница.
     И ещё я думаю о Степи. О бабушке нет – вернее, вспоминаю о ней, когда думаю о Степи.
     Ночью мне плохо. Ломит тело, и холодно. Соседка по палате спит, сбросив одеяло, пижамная маечка сбилась, но ей почему-то не холодно. У неё красивая грудь и изумительная попка, обтянутая легкомысленными штанишками с кружевцами. Я стараюсь не смотреть в её сторону. И беру в руки бабушкин дневник. Чтобы отвлечься.
    В знакомую тетрадку с синей обложкой вложена пачка несколько листков, исписанных тем же почерком. Их как будто кто-то аккуратно вынул из тетради. А теперь положил обратно. Довольно толстая пачка.
    «Вчера виделась с Александрой, - читаю я. – Если бы не моя болезнь, её ко мне не пустили бы. Только она настаивает теперь, что она Александр. Какая всё-таки нехорошая мода – давать девочкам имена, схожие с мужскими. Светка назвала мою внучку Васей. Почему я не порола Светку, пока было можно? Вася иногда так напоминает мне Александру, что оторопь берёт. Никогда не забуду, как она сказала: «Разве слово не нужно держать?»
    Я помню тот разговор, хотя этих своих слов не помню. Мне становится не по себе, но я читаю дальше.
    «Александра вернулась к старому бизнесу. Говорила о деле, о конкурентах: у них подрос сын. Старые счёты, новые дела, для неё это почему-то важно. Она не справляется одна. Я понимаю, что была не права много лет. Внучки внучками, но я обещала Александре. А обещания в самом деле нужно исполнять. Я сказала Свете, что ухожу. Как только немного оправлюсь от болезни»
    И почему я раньше не видела этих листов? Они что же, не для детских глаз? Я читаю – и вдруг текст обрывается.
    Бабушка не смогла помочь Александре. Не сумела выздороветь. Не сдержала обещания.
    Слишком много непонятного в этих строчках. Но за ними как будто просвечивает что-то очень настоящее и большое.
    Степь. Мир. Большой мир, в котором люди живут – по тем же, в общем-то, правилам, что и мы…
    Я забываю про хорошенькую соседку. Про Риту. Про то, как мне плохо. Заходит медсестра колет мне жаропонижающее, и ругает за то, что не позвала её. Я ничего не говорю о том, как жжёт у меня внизу живота. Медсестра хмурится и хочет осмотреть меня, и мне стыдно и больно. И тут она удивляется:
    - А кто выключил блок контроля?
    Она возится с медблоком, а потом уходит, велев мне лежать спокойно. Я не могу лежать спокойно. Я вообще не могу оставаться тут. Я ломлюсь в запертую дверь палаты, не боясь разбудить соседку, и дверь вдруг открывается.
    Я не знаю, куда я иду. Скорее всего, домой. Но далеко уйти не успеваю, встречаю бабулю.
    - Ну что ты ко мне привязалась, - говорю я с досадой. – Таскаешься и таскаешься!
     Она подмигивает, как тогда, в гробу. Даже страшно. Но бывают вещи пострашнее призраков.
     - Ты лгала мне, - говорю я.
    - Разве?
    - Ты не моя бабушка!
    - Я твоя бабушка. Только двоюродная. Разве тебе не говорили, что мы близнецы? Можешь называть дедушкой, какая разница. Пойдём, пока тебя не хватились.
    И тут я у упираюсь, как сломанный пылесос.
    Я думаю: плохо, конечно, что бабушка не сделала того, что собиралась. И я тогда в детском порыве обещала ей…Но этому лысому, костлявому, наглому деду я точно ничего не обещала! Как он смеет? Ведь это он виноват, что моё тело вытворяет странные вещи. Этим меня пугали с детства, и сейчас мне очень страшно, если уж говорить честно. Что теперь со мной сделают?
    И всё равно, лучше вернутся, чем кто-то вот так будет решать за меня!
    И ещё одна успокоительная мысль, за которую я цепляюсь: что-нибудь да сделают. Наверняка такие случаи предусмотрены. Надо поскорее вернуться…
    И тогда уже никогда не будет Степи.
    Я смотрю на бабушку с ненавистью. Но она, слава богу, не говорит ничего о том, что мне всё равно некуда деваться. И про Степь ничего не говорит тоже. Она говорит:
    - Мне до сих пор нужен компаньон… друг. Позарез. Настоящее дело ведут семьёй.
    - Почему же ты не завёл там семью?
    Я объясню, - обещает бабушка. – Всё расскажу, обо всём.
     
    Видимо, мои изменения уже необратимы, потому что я иду с ним.
     Плохо помню, где и сколько мы идём. Жар заливает мозг. Помню кладбище и множество коридоров – настоящие лабиринты.
     Свежий воздух заставляет меня очнуться. Степь, великолепная Степь ложится передо мной, и я наконец могу разглядеть её как следует. Горизонт розовеет.
     И очень холодно в больничной пижаме. Хорошо хоть пижамные штаны не коротенькие.
    И ещё – на меня опять накатывает сомнение. Куда, зачем ведёт меня этот странный незнакомый человек, что у него за планы в отношении меня? Впрочем, возвращаться поздно. И если дойдёт до дела ещё посмотрим – кто кого…
    Вот только жалко маму. Надо будет обязательно вернуться – бабуля же приходит в город? Но я, кажется, не сумею родить маме внучку. Хорошо ещё, что у меня есть сестра.
    Будто почувствовав мои сомнения, бабушка оглядывается на меня. И накидывает мне на плечи свою куртку.
    - Ещё с полчаса. Дойдёшь?
    Я дойду.
    - Погляди туда, - говорит бабуля. – Видишь фонарики?
     Я впервые вижу Стену с этой стороны. Сложная кладка: из Стены будто выступают фасады домов, как в городе. В домах ниши. Над каждой нишей – огонёк в маленьком окне. Через месяц или два за таким окном будет гореть фонарик Ритки.
     - Рита твоя настоящая девчонка, - с удовольствием кивает бабуля. – Я ведь почти проверил.
     Мне снова хочется её ударить. Бабуля хихикает.
     - Не сейчас, мальчик, не сейчас. Идём, нас ждут.
    А интересно, смогу я вернуться уже через месяц – сюда, где горят фонарики?
    Мы идём долго. Солнце давно поднялось. В его свете бабуля совсем не похожа на женщину. Это пожилой усталый человек, каждую морщину видно отчётливо. Наконец я различаю дорогу и караван машин на ней. Почти таких, как как на картинках на уроках истории. Было бы смешно, если бы я меньше устала. Слабость заливает тело, и ноги дрожат.
    - До дома ехать долго, - говорит дед. – Но в машине ты отдохнёшь.
    И то огромное, что уже поселилось во мне, становится вдруг моим.
    Утро. Дорога. Дом.
    Степь и то, что за горизонтом.
    И пусть будет, что будет.