«А что до моего могильного камня? Я хотел бы занять старый фонарный столб на случай, если вы ночью забредете к моей могиле сказать мне «Привет!». А фонарь будет гореть, поворачиваться и сплетать одни тайны с другими — сплетать вечно. И если вы придете в гости, оставьте яблоко для привидений».
Рэй Брэдбери.
— Что тебе снилось? — старик настойчиво тряс меня за плечо, выдирая из дремоты. — Что тебе снилось, Томас?
Я заворчал в подушку и с трудом разлепил веки. Старик нависал надо мной словно мохнатая седая глыба. Как же мне это надоело: каждое утро старик бесцеремонно будил меня и глухим басом спрашивал одно и то же. Возражения не принимались. Он считал, что сон нужно поймать вовремя, не дать ему раствориться в наступившем дне. Сон, говорил старик, принадлежит ночи. И если не вспомнить сразу, пока еще не окончательно проснулся, сон уходит навсегда, оставляя смутные воспоминания, лишь изредка возвращаясь в виде дежавю.
Вдохнув глубоко я зачастил:
— Родители. Мама и папа. Молодые, красивые. Мы на космодроме. Их ждет ракета, и я не хочу смотреть в ее сторону. Солнце слепит нас, мы щуримся, смеемся, говорим какие-то глупости. «Томми, не забывай кормить рыбок», говорит мама в сотый раз, и у меня щиплет в носу. У меня всегда щиплет в носу, когда я хочу разреветься. Поэтому я натужно и притворно чихаю, слезы капают, и я чихаю еще раз, потому что они не хотят останавливаться. Отец прижимает меня к себе, я слышу его запах — вишневого табака и кофе. Я горд им, мне не хочется, чтобы он меня отпускал и...
— ...сердце разрывается от любви и боли, — продолжил за меня старик, помолчал. — Спасибо, Томас. Это всё на сегодня.
Он ушёл, оставив меня. Как всегда, не сочувствуя и не замечая, что мои слёзы намочили подушку. Эти утренние сеансы были самой тяжелой частью дня. Я представлял, что старик рылся в моей голове, словно в своем массивном секретере — бесцеремонно хватал обрывки из моих снов, чувств и воспоминаний, вертел их в руках, рассматривал, иногда даже нюхал и, найдя что-то нужное, захлопывал ящики моей памяти, оставляя беспорядок и совершенно не заботясь о том, как я себя чувствую. Иногда я ненавидел его. Было время, когда я прибегал к различным ухищрениям — убегал ночью и мёрз в дупле дуба, пытался закрыться в ванной, притворялся, что мне ничего не снилось. Но старик находил меня в парке, дверь в ванную комнату с легкостью открывалась, а мои уверения в том, что я мне ничего не снилось, не находили ни малейшего сочувствия.
Старик знал, что сны — моё личное проклятье, что я вижу их каждую ночь. Он просто смотрел на меня неотрывно из-под тяжелых век и сопел, пока я не начинал рассказывать.
Как-то я спросил его, почему он меня выпытывает каждое утро. Он скупо обронил:
— Я помогаю тебе вспомнить, Томас.
Ох, это его извечное «Томас» выводит меня из себя. Меня так называли в школе. А учительница по математике еще и добавляла официально-холодное «Паркер».
Я вскочил, заметался в поисках брюк, но плюнул и влетел в кабинет.
— Моя фамилия Паркер! — выпалил я. — Я — Томас Паркер, и у меня была злющая учительница по математике!
Старик сидел не шевелясь. Могучая глыба словно перестала дышать. Потом он медленно обернулся ко мне.
— Иди умываться, Томас.
Как будто ничего не случилось. Как будто он не услышал, что я вспомнил свое имя.
В ванной я скорчил страшную рожу зеркалу и пробурчал:
— Что тебе снилось, Томас. Иди умываться, Томас, — я старался говорить как он, густым хриплым басом, но вдруг дал петуха. Искривленная физиономия в зеркале сменилась недоумевающей и, надо сказать, еще более глупой. Я попытался спеть «Дом на полях», прокашлялся, попробовал еще раз, но голос не слушался. Вместо чистого дисканта звучала скрипящая и завывающая помесь между сиреной и переполохом в курятнике.
— Я сорвал голос, — просипел я старику, вновь появившись на пороге кабинета. Он, не отрываясь от работы, рассеянно кивнул. Кроме моих снов для него, казалось, не имело значения, что со мной происходит. Сейчас его мир состоял из кабинета с аквариумом, горящим торшером и высоченными шкафами с книгами.
Средоточием этого мира был массивный стол, на котором лежали разорванные кусочки бумаги с цифрами и буквами. Старик смотрел на них в настольную лупу, подхватывал пинцетом и внимательно искал нужное место. Рядом могла разорваться бомба или пройти карнавальное шествие с факелами, громкой музыкой и голозадыми красотками — единственной и неизменной реакцией был бы рассеянный кивок.
Расстроенный и обозленный я выскочил на улицу, ухнул от холода и вернулся, чтобы надеть куртку. Вечно я забываю, что живу на зимней стороне. Мне нужно было увидеть Лану. Я побежал через парк, закрыв рукавом рот. Нос щипало, глаза слезились, а уши, казалось, готовились треснуть от холода. Ненавижу шапки.
Заиндевелые деревья тихонько позванивали, будто хихикая над дурачком, который бежал, оскальзываясь, по обледенелой тропинке. Но скоро послышалось щебетание, лед захрустел под ногами, и я по колено провалился в проклятую лужу.
Каждый божий день я забываю про теплую куртку и про коварную лужу, которая, скрывшись под тонким весенним льдом, терпеливо меня дожидается. У нее нет других развлечений — все остальные, включая туристов, обходят ее. И луже остается затянуться обманчивой тонкой коркой ночью, чтобы утром с веселым звонким повизгиванием поймать меня за ногу, облизать кед и низ брючины, залезть внутрь, чтобы посмотреть, какого цвета у меня носки.
Я выругался, брезгливо потряс ногой, словно кошак, который не любит ходить по мокрому, и захлюпал к летней части. Становилось теплее, показались подснежники, снег темнел и рассыпался, а листва и трава показывались все чаще. Я остановился посмотреть на «половинное дерево». Лана так назвала его, потому что половина листьев на нем была нежно-зеленой, весенней, а другая — по-летнему буйной.
В глубине летней тени скрывался дом Патрика, на весенней стороне теплое солнышко озаряло огород Луиджи. А вот и он.
— Они опять цветут, Томмино, — простонал он мне. — Проклятые томаты будут цвести вечно. Даже когда старый Луиджи будет качать своих правнуков на коленях, коварные растения будут кивать своими жалкими цветочками. О, Санта Мария, за что мне такие муки? — почти прорыдал он, злобно косясь на летнюю сторону.
Естественно, Патрик был тут как тут. Он прогуливался с ведерком вдоль ограды и собирал спелые помидоры. Часть его участка, точно та, что соседствовала с Луиджи, была отведена под скромную грядку, на которой вечно росли мясистые любимые плоды итальянца. Патрик, глядя на огород Луиджи, посеял несколько корешков еще до События. Тетя Табита мне рассказывала, что Луиджи тогда поднял его на смех: где это видано, чтобы у рыжего получились помидоры! И они действительно «не получались» до тех пор, пока наш городок не разделился на четыре сезона.
Тогда-то Патрик, с независимым видом прогуливаясь вдоль низкой ограды, и начал собирать урожай из нескольких помидоров. На самом деле Патрик их ненавидит. Он тоннами может жрать огурцы, но от помидоров его с души воротит. Но не может отказать себе в удовольствии смотреть, как Луиджи в тихом отчаянии рвет на себе волосы. Потому что знает, как и все жители, что у Луиджи две заветных мечты: правнуки и томаты. До правнуков он, скорее всего, доживет даже быстрее, чем думает — у него одних внуков штук десять — а вот с помидорами вышла накладка.
Поэтому Луиджи ненавидит Событие всеми фибрами и терпеть не может Патрика, когда тот выходит на прогулку. Он ненавидит его вплоть до захода солнца. А когда помидоры Патрика скрываются в вечернем сумраке, приходит к нему на крылечко поболтать, выпить винца и безрезультатно просить, чтобы приятель продал ему кусочек земли с помидорами.
Патрик не соглашается. Он от всей души ненавидит помидоры, но не может отдать Луиджи заветный клочок. Потому что они — не только друзья, но и соседи.
— Томчик! — я обернулся на шепот и увидел, что Лана сидит в кустах напротив, наслаждаясь привычным спектаклем. Она поманила меня, призывая соблюдать тишину. Кусты обрамляли лужайку за домом тети Табиты.
— Смотри! — Лана сияла, и это означало, что она снова нашла какую-то пакость и спешила мне ее показать.
На скользком камне у колодца сидела жаба. Господи, жаба. Сидела и смотрела на меня своими выпуклыми янтарными глазами. Холодная. Склизкая жаба. Естественно, она с удовольствием, неспешно переползла в Ланину ручку, оказалась точно перед моим лицом и нагло, протяжно квакнула.
Я молча, пытаясь не содрогаться, перенес жабью отрыжку, надеясь, что натужная улыбка получилась хоть капельку искренней, но Лана и не думала униматься:
— Правда, прелесть?
Мне пришлось молчаливо согласиться, что прелестнее я ничего не видал. Но пытка на этом не закончилась.
— Потрогай! — щедро предложила мне Лана. — Знаешь, какая она приятненькая и нежная!
Ну уж нет. Пока я лихорадочно придумывал повод, чтобы отвертеться, жаба завозила лапками и резво спрыгнула с руки девчонки. Кажется, наши чувства были взаимными. Видимо, жаба мудро решила, что ей вовсе не хочется, чтобы ее лапали всякие несимпатичные подростки. И на том спасибо.
Тетя Табита как всегда накричала на меня из-за лужи и изрекла сентенцию о том, что некоторым людям хоть кол на голове теши, а они все равно будут наступать в свою собственную лужу всю жизнь, пока не разболеются и не станут хрипеть. Пока она кричала, я привычно переодевался. Я каждый день оставлял мокрую одежду и обувь в доме тети Табиты и находил ее чистой и сухой на следующий день.
Потом мы пошли на веранду завтракать. Чай, апельсиновый сок, горка блинчиков и, как всегда, торт для четверых — маленькое чудо, ожидавшее меня каждый день. Свечей не было — никто не знал сколько мне лет. Тетя Табита придумала мне день рождения, потому что «у бедного мальчика здесь никого нет, а значит, каждый день должен быть праздником».
— Пожелай себе что-нибудь, — тетя Табита потрепала меня по волосам. Я пожелал, чтобы Лана не нашла жабу.
Тетя Табита проследила за моим взглядом и рассмеялась:
— Лана, иди к нам!
— Убежала, — девочка расстроенно вздохнула и запихала полблина в рот. — Я хофева фселась феве подавак!
— Не подавись! — тетя Табита с тревогой следила за дочерью. Я заметил, что она постоянно тревожится за Лану. В глазах у матери читались вина и обожание. Причины этих чувств не были мне понятны, хотя я тоже волновался — следил, чтобы Лана не упала с качелей, чтобы не совала руки в норки кротов, но тетя Табита испытывала настоящий ужас, если Лана, например, вдруг чихала. Когда я спросил, почему она так переживает, тетя Табита улыбнулась и пробормотала: когда у меня будут дети, я пойму. Но за этими общими словами крылось страшное внутреннее напряжение. И при этом она смотрела на меня так, словно я что-то знал, как будто у нас есть общая тайна.
Что ж, даже если она и была, я все равно не смог бы выдать никому нашего секрета: я ведь даже не помнил, как меня зовут. До сегодняшнего дня.
— Меня зовут Томас Паркер, — прохрипел я.
Тетя Табита удивленно и радостно ахнула, а Лана воззрилась на меня. С набитым ртом она походила на взъерошенного хомяка. Быстро перемолов блин, девочка засыпала меня вопросами:
— А что еще ты вспомнил? Кто твои родители? Откуда ты взялся? А почему у тебя нет голоса?
— Лана! — одернула тетя Табита. — Невежливо задавать столько вопросов!
Но мне было приятно. Мне всегда приятно болтать с этой почемучкой.
— Мои родители — космонавты, — с гордостью просипел я.
— Ух ты! — восхитилась Лана и обернулась к матери. Зеленые глазенки ее засверкали. — Вот видишь, и настоящие дамы могут стать космонавтами! Твоя мама — настоящая дама? — это уже ко мне.
Я кивнул, вспомнив, какой красивой была мама во сне. Комок подкатил к горлу. «Томми, не забывай кормить рыбок». И ненавистная ракета, которая вдруг превратилась во второе солнце. Солнце, оставляющее за собой страшный дымный шлейф. Один случай на миллион. Один на миллион. Один. Растерянные лица, черные осколки, страшный, надсадный крик, от которого у меня заложило уши, головокружение, дым без запаха — синий клубящийся дым, время вспять, нужно вернуть время, мальчик, мальчик, что с тобой, о боже, что случилось, мой мальчик, помогите, Томас, ради всего святого, помогите ему.
Удар. Звонкая оплеуха — и дымный шлейф рассыпался, я перестал орать и рухнул на стул. Старик взял меня за подбородок и повернул мое лицо к свету.
— Принеси лед, пожалуйста, — не оборачиваясь, попросил он.
Тетя Табита кинулась в дом, хлопнула дверцей морозильника. Старик приложил холодный мешочек к моей щеке.
— Держи, а то синяк будет, — посоветовал он мне. Сел за стол, налил чая и не спеша отрезал кусок торта.
Я перехватил взгляд Ланы. Похоже, она здорово перепугалась — губы дрожат, в глазах слезы. Спотыкаясь, она проковыляла ко мне и схватила за руку.
— Тебе очень больно? — спросила она.
Да, она испугалась. За меня. Откуда в этой пятилетней крохе столько любви? Никогда я этого не пойму. Я поймал ее ручонку, легонько сжал и покачал головой. Убедившись, что я выживу, Лана обрушилась на старика:
— Ты злой! Ты ударил Тома!
Старик поперхнулся и торопливо глотнул из кружки. Я с удовольствием наблюдал за маленькой фурией, которая готова была уничтожить всех, кто обижал Тома.
Старик встал, подсадил вопящую Лану на руку. В другой у него, как по волшебству, оказалось яблоко. Но девочка сучила ногами, стараясь спрыгнуть, и отталкивала предложенный дар. Старик опустил ее и подошел ко мне.
— Извини пожалуйста. Прости. Я не хотел, чтобы тебе было больно. Я хотел помочь.
Впервые я увидел в его глазах что-то похожее на... сочувствие? Похоже, старик крепко переживал из-за пощечины. Я прошептал:
— Ничего страшного, — и встал.
Тетя Табита пыталась урезонить разбушевавшуюся Лану.
— Лана, не сердись, — мой шепот подействовал мгновенно. Лана успокоилась, увидев, что мы со стариком снова друзья… хм, да — странные такие вот друзья.
— Пойдемте носить яблоко, — девочка схватила нас за руки и, по обыкновению, поджала ноги. Мы понесли ее, и Лана защебетала о том, что на осенней половине появился пес, кто знает откуда. Возможно собаку забыли туристы, а она его возьмет, что бы ни говорила мама.
Тетя Табита махала нам вслед. Она никогда не ходила к дыму и не желала видеть привидений. Это приносило ей боль.
Я почти не видел дороги. Откуда-то взялись воспоминания, которых никогда не было. Воспоминания о целой прожитой жизни. Учеба, работа… долгие путешествия… и образ взрослой Ланы — такой, какой она будет, когда вырастет. Образов стало так много, что у меня заболела голова. Моя жизнь не вмещалась в мое маленькое тело, обрывочные воспоминания наслаивались, и я не знал, что с этим делать…
На поляне осени было мало туристов. Одни стояли перед дымной стеной, выдвигая безумные теории, другие расстелили покрывало и наслаждались нежарким солнцем, осенней листвой и пикником. Лана побежала к синему дыму, вспомнила, хлопнула ладошкой себя по лбу — я обожаю этот ее жест — вернулась и требовательно протянула руку. Старик положил в нее яблоко, и Лана унеслась исполнять милый ритуал, в сущность которого меня не посвятили.
Яблоко для привидений. Откуда это у них повелось, я не знаю. Или не помню. Каждый день они идут к синей завесе и оставляют на границе живых и мертвых яблоко. И перемигиваются довольно — старик и девочка.
— Как ты? — старый Том испытующе смотрел на меня.
Я осторожно потрогал синяк на скуле.
— Пройдет.
— Я не о том.
— Я вспомнил, что было, — поколебавшись, сказал я. — И это очень больно. И еще я знаю, что я долго учился, стал ксенобиологом и много путешествовал. Но этого не может быть. Сколько мне лет? Тринадцать?
— Идем, — старик кивнул в сторону беседки, стоявшей у границы с синим дымом.
Я поискал взглядом Лану. Она прекрасно обходилась без нас: перезнакомилась с туристами, ткнула пальчиком в сторону зимнего курорта, выпросила у них огромный сандвич «для собачки», которая уже стояла, умильно улыбаясь, рядом.
Войдя в беседку я расположился напротив старика, который сидел за столиком и доставал портсигар.
— Она заболела корью, Томас. — старик смотрел на Лану, которая никого, кроме собаки, сейчас не замечала. Девочка выглядела абсолютно здоровой.
Я недоуменно пожал плечами. В конце концов, дети болеют корью, так бывает…
Старик помолчал, закурил. Мне показалось, или блеснули слезы, скрытые в сигаретном дыму?
— Она заболела корью, когда ей было двадцать пять.
Я почувствовал, как заржавевшие шестерни памяти начали вращение. Они скрипели во мне, медленно разгоняясь. Вернуть время. Вернуть маму и папу, услышать запах вишневого табака и кофе. Не забудь покормить рыбок, Томми.
Голос старика звучал глухо, но отчетливо. Он был слышан только мне — мы сидели, как два заговорщика, а шестерни смазывались маслом его слов и двигались все быстрее.
…Есть планета, которая полностью похожа на нашу Землю. Похожа, как сестра-близнец. Лица планет все-таки отличаются, но это не важно. Важно то, что на этой планете не существует кладбищ. У жителей нет обряда погребения — они прощаются с ушедшими, а ночью приходит синий дым и забирает мертвых; обволакивает, делает их частью себя и проносит сквозь дымную стену.
Разное рассказывают про «край света», про непроницаемую синюю завесу. Толпы туристов приходят поглазеть на нее, ими движет то мучительное любопытство, которое, возможно, подталкивает людей глазеть на катастрофы. Они знают, что им тоже не избежать последней остановки, но все-таки идут посмотреть. К тому же, иногда завеса становится почти прозрачной, и люди видят своих близких. Иногда привидения машут, приветливо кивают, но никогда не рассказывают, как им живется по ту сторону.
Рассказывают также, что люди, живущие в городке на краю света, знают тайну времени. Потому что дым хранит не только мертвых: он хранит чудесный календарь…
— Я прилетел сюда, нашел этот город и удостоверился в том, что дым действительно существует. А раз так, значит, существует и календарь. Нет, я не хотел стать повелителем времени и обращать его вспять. Мне просто было интересно.
Я стоял перед дымом, когда увидел Лану. Она пришла проведать своего умершего отца — пожилого тучного джентльмена.
«Вы носите яблоко для привидений?» — спросил я, а Лана удивленно на меня посмотрела и рассмеялась. Ей очень понравилось выражение. И я рассказал ей о Земле, о своих экспедициях, и о Брэдбери, который в начале прошлого века сокрушался о том, что человечество позабыло о полетах на Марс.
Я остался здесь. Мое сердце принадлежало этому городку еще до того, как я это осознал, еще до того, как родилась Лана. Мы были счастливы, об этом рассказывать я не умею и не хочу.
Мы знакомились и влюблялись каждый день. А потом она заболела корью, и мне стало страшно, как никогда в жизни. Болезнь протекала быстро, лекарства не помогали. Мы покорили космос, но со смертью никто не научился бороться. Мне оставалось смотреть, как она тает и ждать, когда синий дым заберет ее к себе…
— Тогда я вошел в синий дым, — прошептал я хрипло.
— Что? — старик очнулся, с удивлением посмотрел на фильтр — сигарета догорела, — и сказал:
— Да, ты прав, э-э-э...
— Томас, — подсказал я ему.
— Ты прав, Томас, — кивнул старик задумчиво. — Значит, вот как это произойдет. Так я и думал. Я теряю память, а ты вспоминаешь. Мои шестерни останавливаются, а твои разгоняются, тихонько поскрипывая.
Да, я вошел в синий дым. Просто привязал нитку к дереву и шел, разматывая клубок и благословляя умницу Ариадну. Еще никому из живых не удавалось войти в дым, но я был отчаян, мне было неважно, что это невозможно, и дым пропустил меня. Пропустил, молчаливо предупредив, что дает мне время в долг. Я был согласен. И, дав согласие, наступил на какую-то вещь. В синих клубах ничего не было видно, я нагнулся и подхватил скрепленные листки.
По дороге домой, на бегу я рассматривал древний отрывной календарь и лихорадочно пытался сообразить, как им пользоваться. Так ничего толком и не придумав, я ворвался в дом Табиты и добежал до комнаты Ланы. В один страшный момент мне показалось, что она не дышит. Я перелистывал календарь, мне нужно было найти дату, когда она заболела. Вот. Я вырвал листок. Нет этого дня, нет и болезни. Но ничего не произошло. Лана все так же лежала без сознания.
В отчаянии я рвал страницу за страницей — я хотел уничтожить все дни нашего несчастья, хотел вернуться к границе дыма и встретить ее вновь. Но Лана умирала, а проклятый календарь не работал. И тогда я разорвал его. На мелкие кусочки, уничтожая свою надежду, проклиная собственную глупую веру в сказки.
Я не замечал, что город менялся — природа стонала под ударами времени — листья опадали и почки набухали вновь, улитки впадали в зимнюю спячку и просыпались, кошки линяли с безумной быстротой, и снегопад сменяли яростные ливни…
Я видел только, что моя Лана умирает. Мне не хватало воздуха, я умирал вместе с ней. Но пришел синий дым и забрал только тело моей любимой. А я остался.
— Что ты наделал? — прошептала Табита. Она стояла на пороге комнаты, в бессилии наблюдая как обрывки календаря летают по комнате. — Что ты наделал, Томас?
Я не знал, что ответить. Не смел посмотреть на пустую кровать Ланы, не знал, как сказать ей о том, что синий дым унес ее дочь и мою любовь, и я помог ему сделать это раньше, чем нужно.
— О, Том! — выдохнула сквозь слезы Табита и подбежала к кровати. — Спасибо тебе! Девочка моя!
Подумав, что женщина сошла с ума от горя, я повернулся и не поверил: Табита прижимала сонную Лану к груди и баюкала, и плакала счастливо. Маленькая девочка открыла сонные глазенки, прошептала:
— Мама, почему ты плачешь? — и заснула.
Только что дым унес, растворил мою любовь в небытие. Но вернул девочку, которая смогла справиться с болезнью.
Табита обняла меня и вдруг отпрянула.
— Том? Том! Она подвела меня к зеркалу, и в свете ночника я увидел, что постарел. Я подумал, что отдал годы своей жизни Лане, но все было не так просто. С пола поднялся взъерошенный подросток, который не помнил, кто он, и как его зовут.
А я смотрел на самого себя…
— Значит, Лана тоже не помнит, что произошло? — прервал я молчание.
— Она помнит, что любит тебя. Она жива. Разве этого мало?
Я покачал головой. Как получилось так, что мы раздвоились? Почему никто больше не постарел и не помолодел, и только со временами года случились странные выверты, привлекающие туристов и ученых?
— Возможно, потому, что мы были в эпицентре... — предположил я.
— Не ломай голову, — посоветовал мне старик. Он снова закурил, запах вишни стал размываться в вечерней мгле, и мне показалось, что синий дым пахнет вишневым садом.
Вдруг я ощутил головокружение, и на мгновение увидел мир с высоты взгляда старого Тома. Посмотрел на свои большие руки, ощутил глухую тоску по своей Лане и понял, что мне пора. Я посмотрел на стену дыма.
Там, в прозрачной синеве Лана смеялась и тянула руки ко мне. Господи, до чего же она красива.
Миг — и мир встал на место. Я увидел, как старый Томас подбросил в руке яблоко и посмотрел в сторону девочки. Он смотрел на нее с теплотой и обожанием. А я испытывал гордость. Несмотря ни на что. Если будет нужно, я снова разорву мир на кусочки и снова буду по частям собирать его.
— Не забывай кормить рыбок, — напомнил мне Том.
— Не забуду, — усмехнулся я.
— И не ешь много острого — изжога замучает.
— Терпеть не могу острое.
— Полюбишь, — пообещал я себе и шагнул к Лане в призрачную синеву.
Я посмотрел, как дым сгущается и облокотился на стол. Я устал, но это была счастливая усталость после хорошо сделанной работы. Сознание стало полным, я соединился со своими горестями и радостями, я снова готов жить, расти дальше и собирать календарь часть за частью, чтобы вернуть время, вернуть Луиджи его помидоры, а зимней части парка весну. Чтобы в свое время отнести календарь обратно, где ему место.
Или снова его разорвать, если девочке, бегущей ко мне, будет что-то угрожать. Но я надеюсь, что мы вырастем, будем жить долго и счастливо, перезнакомимся со всеми правнуками Луиджи и уйдем в синий дым в один день.
И, может быть, кто-нибудь исполнит милый ритуал и оставит нам яблоко.
Рассказ открыт для комментариев