 |
|
| |
12:11 08.06.2024
Пополнен список книг библиотеки REAL SCIENCE FICTION
20:23 19.05.2023
Сегодня (19.05) в 23.59 заканчивается приём работ на Арену. Не забывайте: чтобы увидеть обсуждение (и рассказы), нужно залогиниться.
|
|
|
|
|
|
– Кого же мы нашли? – задумчиво спросил Стас, мягкой кисточкой обметая с клинка затвердевший песок.
Алёна рядом расчищала спёкшиеся в комок медные монеты.
– Не скиф. И уж точно не человек палеолита – с таким-то «богатством». Видишь надпись на монете?
Стас снял очки, протёр и снова присмотрелся:
– Лето?
– Нет, цифры 1780. И буквы КМ. Десять копеек меди Колыванского завода.
Стас распрямился:
– Восемнадцатый век?
Они молча смотрели на скелет. Тот лежал на боку, правая рука под туловищем, ноги чуть согнуты.
– Жутко как-то, – шепнула Алёна. – Наверно, прямо здесь умер или погиб. Ведь так не хоронят.
– Последний бой тут был за три года до чеканки монеты. И он безоружный. Акинак не в счет.
Хорошо сохранившийся бронзовый кинжал – скифский акинак – был как раз тем, что заставило вернуться в брошенный раскоп. Боевые акинаки ковали из железа, а этот был уменьшенной копией настоящего. Ритуальный нож.
– Попробую очистить, – Алёна взяла кисточку. – Нельзя оставлять, мародёры вырубят с костями.
– Не забоишься? Вдруг чего…
– Не смейся! Помнишь «Всадника без головы»? Я этого фильма в детстве знаешь, как боялась. А как первый раз увидела Белую Скалу, сразу представила, что «оно» в облаках бродит. Снимали же тут, на Ак-Кае.
– Ерунда! – Стас принялся помогать Алёне. – Конь с такой ношей выйдет к людям, лошади боятся мёртвых. А тело в тропиках распухнет и свалится. Да и всадники теперь другие…
Наконец, акинак удалось освободить. Стас заметил, что к лезвию прикипел полусгнивший кусочек ткани, но вслух не сказал.
Сверху донёсся шум моторов. Алёна и Стас выбрались из раскопа, поднялись к гроту наверху Красной балки и, оставаясь в тени, выглянули наружу. Байкеры в облаке пыли промчались к Солдатову по грунтовке.
– К роднику на водопой поскакали, – усмехнулся Стас. – Надо собираться. Если какие-нибудь «ночные волки», раскоп они видеть не должны.
Алёна сжала в руке маленький серебряный кулон–трезубец.
- Это наша земля…
– Я знаю, наша, – мягко сказал Стас. – Пойдём домой. Гроза скоро начнётся. И ты бледная совсем, устала.
Над южным краем неба, скрадывая горизонт, клубилась дымная туча с беззвучными пока зарницами. В распадке двух курганов вертелись небольшие вихри, один подхватил зазевавшееся перекати-поле, другой напугал пастушью собаку. Студенты вернулись к раскопу, натянули брезент. Бронзовый кинжал Стас спрятал в рюкзак.
До Вишенного было минут сорок ходьбы по высохшей добела, растрескавшейся дороге. Солнце пекло немилосердно – с начала мая ни капли дождя. Рядом с Алёной тоже завертелся вихрь, с тихим свистом накручивал спирали из сухой травы. Она подождала, когда волчок окажется ближе, и коснулась его рукой. Гулко застучало сердце, закружилась голова. Вихрь обернулся белой пеленой, толкнул, рассыпался, и снова завертелся. Сквозь мутную завесу, ничего не понимая, Алёна видела, как кто-то – наверное, Стас, – с размаху вгоняет позеленевший скифский кинжал в сердцевину пыльного волчка. Вихрь тут же пропал, а Алёна споткнулась на ровной дороге и провалилась в темноту…
В тени у заброшенной фермы было прохладно и, хоть слабость не прошла, дышалось легче. Стас протянул бутылку с водой:
– Она тёплая, но надо пить.
Алёна помотала головой:
– Холодно. И голова болит. Это вихрь.
– Какой ещё вихрь? У тебя солнечный удар. Пей!
Снова раздался треск моторов. Байкеры встали полукругом, один подъехал ближе. В коротких куртках, распахнутых на груди, в чёрных банданах. На шеях одинаково серебрились амулеты. Но полосатых лент не было. Заглушили движки.
– Вы откуда такие? – спросил вожак.
– Из Вишенного.
Вожак помолчал, подумал. Поглядел на яркие хиппи–браслеты Алёны. На бисерную ленточку, которой рыжеватые, выгоревшие волосы были схвачены на лбу, над коромыслом веснушек.
И на тонкие «городские» очёчки, блестевшие у Стаса на глазах, тоже внимание обратил. На то, как он руку Алёны держит в своих руках. Но сказал только:
– Да ладно, вы не местные.
– Из Киева, студенты.
– Девушке-то худо совсем. Ей к врачу надо или хоть к бабе Наталье.
– Мы у неё и живём.
– Давай подвезём.
Стас не ответил… Вожак опустил подножку, слез с седла:
– Справишься? Садись.
Стас не поверил:
– Свой байк? Чужому?!
– Садись, говорю!
Алёне помогли сесть впереди Стаса, вожак оседлал багажник другого байка.
Дом был на окраине Вишенного – в Туровке. По саманным стенам карабкался хмель. Гроздья жгучего перца горели красным на белоснежной стене. Зал распахивался прямо во двор. Дед Павло и баба Наталья держали корчму, а верх сдавали. Но теперь из жильцов были только Алёна и Стас.
Вожак помог довести девушку до дверей и медленно, манерно поцеловал ей руку, словно не замечая недовольства Стаса. Потом оседлал байк, крутанул газ и, приподнявшись в «стременах», крикнул сквозь надрывный рёв мотора:
– Скажи бабе Наталье про вихрь и конскую траву!
И всадники растворились в густом, как медовый сироп, зное.
Возле дома стояла легковушка с номерами «культурной столицы» – семьдесят восьмого региона. Хозяева кормили обедом крупную даму с синей чёлкой и смешными разноцветными косичками. Дама излучала неподдельный оптимизм и была бы приятной во всех отношениях, если б не футболка с ликом темнейшего на груди.
Маленькая крепкая бабуся Наталья подхватила Алёну, устроила в плетёном кресле и заставила Стаса всё рассказать. Потом взяла глечик с водой, чашку, и пошла к чёрному ходу.
Стас умылся на кухне, отряхнул руки.
– Не труси капельки, – нахмурился дед Павло, подавая рушник. – Чертенята народятся. Наташка, а ты куда подхватилась перед грозой?
– Куда–куда… За кудыкину гору! На конский погост.
И, не оглядываясь, зашагала по дороге.
Яблоневый сад за домом обрывался в Барынскую балку. На дне бил родник, разливаясь крохотной речушкой. К роднику наведывались часто, а вот дальше, на старый погост, ходили только в светлое время. Всякий знал, что там черти чешут хвосты – из-за волнистой шерсти, иссиня–чёрной, гнедой, и следов копыт. Правда, рядом был конезавод. За погостом поднимался курган Пустая Могила – корявый, поросший пучками жухлой травы. Говорили, он вырос за ночь, после жестокого урагана. Раскопали его много лет назад, и погребальной камеры, правда, не нашли.
Еще недавно у кургана росли подсолнухи, вертели головами за солнцем. Сновали жаворонки и воробьи. Гудели насосы, взрывая артезианские струи радугой водяных брызг. Теперь ни воды, ни жаворонков, ни радости прежней нет.
На погосте бабуся Наталья подняла конскую кость с «ушком», сквозь которое проросла трава. Перелила через косточку воду из глечика в чашку, потом обратно. Кость вернула на место, а траву собрала в холстяной мешочек. Завязала его суровой ниткой, что-то пошептала, убрала в карман. И заспешила обратно.
Только вошла в дом – навалилась туча, ударили первые тяжёлые капли. Хозяйка дала Алёне напиться из глечика, протянула мешочек с травой:
– Носи, дочка, на шее, пока слабость не пройдёт.
Дождь хлестал в раскрытые окна. Дед Павло закрыл створки, собрал намокшую паутину и угостил паучка сомлевшей мошкой. Удивлённому Стасу объяснил:
– То ж пауки мир соткали.
Дальнюю стену прочертил свет фар, загудели клаксоны.
– Сашку Яловецкого черти принесли, – сердито буркнул дед Павло.
– Почему черти? – полная дама развернулась к окну, и темнейший на груди скривился в гримасе. – Саша учёный. У него, на минуточку, крупнейшая в регионе коллекция скифского оружия. Мы договорились встретиться, чтоб ехать в Судак. Краеведческий музей готовит выставку по скифам Причерноморья.
– Странно, – удивился Стас. – Не слышал о такой.
– Выставка будет в Питере, в Институте истории материальной культуры.
– А, ну да – бывшая Археологическая комиссия. И потом всё вернёте?
– Что за вопрос! – фыркнула дама. – Своего хватает.
– А Луцкое евангелие, Изборник Святослава? Сокровища хана Кубрата из Перещепинского клада, предметы с раскопок Десятинной церкви. Золото скифов из Литой могилы, из курганов Солоха, Куль-Оба. Морской прапор Запорожского Войска. Это всё ваше? – Стас ждал ответа. – Весь античный отдел Эрмитажа собран из находок отсюда, из Керчи, Николаевской области и Херсона.
Лицо дамы стало багровым:
– К чему местечковость! Это от желания сохранить общую историю.
– Нет, – отрезал Стас, – это от римлян. «Чтоб уничтожить народ, надо лишить его памяти».
Дама набрала воздуху для ответа, но двери распахнулись, и толпа мужчин заполонила зал, сразу оказавшийся маленьким. Один держался особняком. Шагнул к даме с косичками, бросил на подоконник мокрую бейсболку и уселся, разглаживая пятернёй слипшиеся волосы. Он улыбался, но как-то странно, словно вот-вот заплачет. Губы фыркали, щёки дрожали. Наконец, справился с нервным тиком и, уже просто улыбаясь, протянул руку:
– Яловецкий. А вы Светлана? В реале вы ещё обворожительней, чем в сети!
Дама смущённо потупила глаза.
Баба Наталья управлялась на кухне, собирая обед гостям. Наконец, расселись и заработали ложками, слушая раскаты грома.
– А байкеры угодили под ливень, – с горечью сказала Алёна.
От заговорённой воды или просто так, но ей стало легче.
– Байкеры? – живо обернулся Яловецкий. – Вы где их повстречали?
– У Красной балки.
Дед Павло насыпал борща, но есть не спешил.
– Мы пацанами в Красной балке по целым дням торчали. Когда там древние кости стали копать. Страшно было и интересно до жути. Скифом пугали друг дружку. Якобы встаёт из костей и хлопчикам блёсны, ножики, жуков–носорогов дарит. А ночью приходит и мамку навсегда забирает.
– А про казаков? – напомнила баба Наталья.
– Как же! Старики видели в Красной балке последнюю сотню Запорожской Сечи. Каким ветром их занесло, не знаю. Но страшные. Видом как тени, а глянут – прожгут. И у самих, и у коней глаза слепые, а смотрят, как солнце на вечерней зорьке – багрово так, что головой в омут хочется. По чью душу бродят – ктознает. А, може, знает, та помалкивает.
– Привидения? – с недоверием и любопытством спросила Алёна.
– Какие ж то привидения! – обиделся дед Павло. – Днём по земле ходят, мясо едят, горилку пьют. Много народу поумирало, как земля завертелась – много больше, чем нас, живых. Вот их сила какая-то по временам и выталкивает из небыли на солнышко.
Яловецкий сказал в тишине:
– Я про ваших всадников другое слышал. Когда умирал скифский царь, убивали пятьдесят человек и пятьдесят коней. Внутренности вынимали, тела набивали овсом, кожу зашивали толстой ниткой. Вокруг царского кургана на столбах вешали половинки колёсных ободьев. На них, как на подпруги, поднимали мёртвых лошадей. Почти у земли висели, но не касались. Убитых всадников сажали на коней.
Чтоб ни один не упал или земли не коснулся, вгоняли в туловище кол, втёсанный в другой – вдоль конского хребта. Вот так и стояли у кургана, а живые с того места тут же уходили со скарбом за реку.
– Почему? – Светлана замерла с недопитым чаем.
– Если всадник коснётся земли, то снова получит силу. Не жизнь, конечно, маету одну. Только всё лучше вольным по степи скакать, чем гнить годами у кургана. Такой всадник – всем чужак, изгой. И нет ему границы, кроме берега реки, и нет крыши, кроме неба. А к дому дорога так далека, что бродит он веками, как волк, по степи…
Светлана охнула и поперхнулась печеньем.
– Геродот, – тихо сказал Стас.
– Не расслышал. Что? – у Яловецкого снова начался нервный тик.
– Геродот, – повторил Стас. – Его рассказы о скифах. Только мистики там не было.
Яловецкий натужно улыбнулся, топорща кустики усов:
– Умный ты парень, Геродота читал. Из Москвы? Учишься или работаешь где?
– Не из Москвы – из Киева. Учусь на археолога.
Яловецкий изумился ответу:
– Так ты, брат, приехал в земле покопаться? Тоже в Красной балке? Уважаю! Как зовут-то тебя?
– Стас.
Яловецкий встал, поднял с подоконника мокрую бейсболку и, обнаружив паука, раздавил кулаком.
– Ну, бывай, Стас. Дождь кончается, нам в Судак пора. Может, встретимся ещё.
Корчма опустела.
Дед Павло покачал головой:
– Зря ты про археолога сказал.
– Почему?
– Сашка не учёный никакой. Хабарщик он, чёрный копатель. Курганы разоряет, ищет, чем поживиться. Раньше тоже не тайком копал, а сейчас в полной силе, с новыми хозяевами заодно. Один Нефёдов из их компании человек, не знаю, как Сашка его терпит.
На другой день Алёна описывала находки.
– Вдруг, правда, заклятый акинак? Или желания исполняет?
– Не дело сыну профессора истории верить в колдовство, – подмигнул Стас. – А это что – сарматская бляха?
Рядом с кинжалом Алёна нарисовала медальон с головами грифонов.
– Не знаю, приснилось. Наверно, из-за вчерашних приключений. А скажи честно, чего бы ты пожелал?
– Попросил бы «опцию» видеть сквозь землю – неоткрытые стоянки, нетронутые курганы. И чтоб награбленное вернули.
– Знаешь что? Давай засыпем раскоп. Тому человеку… ну, кто там лежит… ему покой нужен.
– Я сам думал. Но тебе ещё нельзя по жаре.
Алёна сняла кулон–трезубец:
– Положи с ним.
– Не жалко? И надо ли ему?
– Он мне тоже приснился. Ярко, будто наяву.
– Кто он?
– Не берёшь с собой, вот и не скажу. Да ты не поверишь.
– Выдумщица, – улыбнулся Стас, целуя её.
Брезента не было над раскопом. Стас подошёл ближе. Кто-то покуражился, ломом разбивая землю, разбросал кости.
Стас молча постоял и начал копать. И тут снова – шум мотоцикла. В этот раз вожак был один. Высокий и крепкий, лет сорока с небольшим, он спустился в балку и долго смотрел на потревоженные кости.
– Ваша работа? – зло спросил Стас, сжимая, как пику, древко лопаты.
Тот помотал головой, оглянулся, поднял череп и молча понёс к могиле. Когда все кости вернули на место, Стас положил рядом маленький трезубец. Вожак кивнул, потом сказал:
– Вот что, друже. Отдай то, что здесь нашли. Не ваше оно. – Стас в ответ не проронил ни слова. – Ну, смотри… – и быстро поднялся по тропе. Мотор взревел и затих вдали.
Начинало темнеть, но хозяева ещё работали в саду. В доме было тихо. Слишком тихо. Стас через ступеньку влетел на второй этаж. Дверь на одной петле, вещи выпотрошены на пол…
Стас бросился в сад.
– Дед Павло, у тебя есть телефон вчерашнего бандита? Алёну увезли.
– Кто? – охнула баба Наталья.
– Не знаю, похоже, те байкеры. Но как они узнали про акинак… В полицию звонить – задержат за нелегальные раскопки.
– Да чего, бери в сарае мопед и шуруй – Сашка со всей шайкой минут десять как мимо проскочил, на Чигирник свернули, наверно, к пруду купаться. Погоди, я с тобой!
– Нет, деда, я сам.
Стас оседлал старенькую трескучую «Верховину» и на плато у Барынской балки догнал два джипа. Люди стояли у машин, что-то обсуждали, и разом повернулись к Стасу. Он поёжился – холодные, пустые глаза, без живой искры.
Яловецкий выслушал хмуро:
– Они, точно, кинжал забрали?
– Наверно. В комнате нет… Попадётся – акинак ваш, только найдите Алёну.
Пожилой, чуть хромавший, мужчина отозвал Яловецкого в сторону и что-то с жаром зашептал. Тот отмахнулся:
– Не сейчас! – и позвал невысокого шустрого паренька с наколотыми на руках черепами: – Величко, глянь сверху по сторонам.
Тот кивнул и уехал, но быстро вернулся:
– За балкой, у Пустой Могилы.
– В машину! – махнул Яловецкий Стасу и скомандовал хромому: – Нефёдов, садись сзади.
– Так точно!
«Служака, – подумал Стас, – товарищ старшина».
Следы шин обрывались у Барынской балки и шли по другой её стороне мимо погоста к кургану. Яловецкий вышел, глянул вниз:
– Спустимся! Темнеет, объезжать долго.
Кивая в такт «Раммштайну», Величко правил по крутому склону. Из-под колёс брызгали камни, но джип уверенно шёл заданным курсом.
Полыхнули фары – наперерез выскочил байк. Величко увернулся, заложил круто к оврагу, так что джип накренился. Стас подумал, что сейчас они запросто опрокинутся. Но машина, сделав круг, уткнулась в камень и замерла. Водитель дал задний ход, и тут ручей заиграл ярким светом – от устья балки приближалось несколько мотоциклов.
– Ловушка? – азартно спросил Величко.
– Ага, – кивнул Яловецкий. – Попались. Ну что ж, давно хотелось повидаться… Бегом наверх, а я сейчас, – он выгреб содержимое бардачка и достал из тайника пистолет.
– Не поможет он, Саша, - Нефёдов вытянул из-под ног длинный свёрток. Там оказалась сабля с портупеей. Надел перевязь через плечо.
Яловецкий выскочил из машины и полез по склону. Стас растерялся, потом направился следом, но Нефёдов остановил, положив руку на плечо:
– Давай, сынок, откроем багажник.
– Что?
Алёна была жива и в сознании, но рот заклеен скотчем, руки и ноги перетянуты им же. На шее – ладанка бабы Натальи.
– Подожди ругаться, Стас, не всё так просто, – Нефёдов тяжёлой саблей ловко разрезал скотч. Вдвоём помогли Алёне выбраться.
– Я могу… идти, – отдышавшись, сказала Алёна.
– Что ж ты сразу не дала знать? Пошумела бы как-нибудь! – рассердился Стас.
– Думала, психанёшь – убьют. Кинжал искали. Смотри, – из разорванного кармана джинсов Алёна вытянула акинак. – Когда дверь стали ломать, я его схватила. Яловецкий проглядел – наверно, трава в ладанке отвела глаза. Только этим его можно остановить, так было во сне. Я тебе не всё сказала.
– Ох ты, батюшки, – Нефёдов попятился, споткнулся и, оскальзываясь на влажном склоне, хватаясь за корни, стал быстро подниматься. Алёна – за ним.
– Стой! – крикнул Стас. – Это не сказки, они поубивают друг друга.
– Они уже мертвецы!
Стас вздрогнул, вспомнив глаза Нефёдова и Величко и, боясь в сумерках потерять Алёну, тоже полез наверх.
Поручик Яловецкий был старинного, но захудалого рода – ни средств достаточных, ни связей. Разве что в полк записали с семи лет, так что офицерский чин выслужил, не покидая дома. Росту невысокого, круглое лицо в оспинах венчал курносый нос. Усы торчали нелепыми кустиками, а при важных разговорах появлялась нервная дрожь. Характер Яловецкий имел вздорный, язвительный. С равными держался высокомерно, старших подобострастно уважал. Никто не выдерживал цепких, тяжёлых глаз. Жуткая смесь немой пляски губ и холодного взгляда пугала даже полковое начальство. Карьера катилась туго, как бричка с кривой осью. Служил восьмой год, а всё поручиком. Если б не рост, попытался бы перевестись в гвардию, хоть ненадолго, и выйти ротмистром в отставку. Да куда там…
Когда полк отправили с царицей в новые земли, страстный картёжник Яловецкий обрадовался, что можно войти в знакомство с офицерами лейб-гвардии Гусарского эскадрона. Но гвардейцы чужаков не подпускали. Поручик думал с досадой, что в начале их «каравана», среди привычных собачек, перин, блестящих лорнетов и сплетен ни о чём, путешествуют те, чьи имена становятся историей. И серая толпа никому не нужных, при жизни забытых людей, следует за ними тенью, давая возможность быть теми, кто они есть.
Служба тяготила. Но была тайная страсть, применения которой поручик не знал. Офицерский погребец его, сверху заполненный столовой утварью, имел нижний потайной ярус, запиравшийся отдельным ключиком. В тайнике этом хранились насекомые, уснувшие в янтаре, необычные окаменевшие останки. Рядом лежали находки с места памятной битвы при Берестечке – рукоять польской сабли, колесцовый замок мушкета и клевец, бурый от ржавчины или крови. Этот клевец со сгнившим древком он вынул из рук скелета, когда песчаная осыпь открыла место последнего упокоения казака. Тут, на Белой Скале, собрание пополнилось окаменевшим крабом и ножами из кремния. Прикасаясь к этим вещам, Яловецкий словно погружался в прошлое, время исчезало, и это было странное, сильное и волнующее чувство.
Когда после очередной ночи за ломберным столом, пытаясь прийти в себя, поручик любовался своими «сокровищами», в палатку робко заглянул денщик.
– Тебе чего? – Яловецкий захлопнул погребец.
– Господин ротмистр зовут.
Эскадронный командир Степан Богданович Кукольник ухмыльнулся в усы, оценив помятый вид подчинённого:
– Опять до утра загибал углы?
– Было дело, - кивнул Яловецкий.
– И как?
– Проигрался. Вдрызг.
– Молодец! Найти бы кого потрезвее, да грамоте не обучены. Пойдём, посмотрим, что за свинью нам князь Кутузов подложил…
Раньше Кукольник был полковым есаулом. Когда уничтожили Запорожскую Сечь, из казацкой старшины кто вышел в отставку, кто перебрался к туркам за Дунай. Оставшихся брали в армию с понижением в чине. Так Кукольник стал ротмистром Полтавского пикинёрного, а потом Мариупольского легкоконного полка, как теперь звали гусар. Степану Богдановичу с его характером на карьеру было плевать – слишком волю любил и не кланялся начальству.
Никто не знал, сколько Кукольнику лет. На вид – за сорок, но ловкостью и силой равнялся с молодыми. Хромой вахмистр Нефёдов, любивший вспоминать на привалах казацкие сказки, пугал молодых солдат, будто знается Кукольник с самим Степным Дядькой – скинутым с неба чертякой. Тот не успел коснуться земли и завис в воздухе, едва бог промолвил «аминь». Степной Дядька, которого звали еще Блудом за то, что бродит неприкаянным и людей заводит в гиблые места, дарит за службу бессмертием и исполнением желаний. Вахмистр божился, что в замке Любарта, в княжеском доме, сам видел картину, изображавшую дело при Хотине, и Кукольник на ней – рядом с Сагайдачным. Хотя, может, то дед его. А хоть бы и так. Не казак чёрту служит, а чёрт казаку.
Бывший командир Мариупольского полка, а ныне состоящий в свите Екатерины одноглазый князь Голенищев–Кутузов, призвал Кукольника к себе.
– Вот что, ротмистр. Матушка императрица дарует тебе великую честь. Драгоценные древности, после высочайшего обозрения и распоряжения, под конвоем твоего эскадрона отправятся в Петербург. Предметы самой изящной работы – что по достоинству, что по цене. Груз секретный, принять надлежит по описи. Если понадобится, животом защитишь казённое имущество от посягательств неприятеля на оное.
– Болтун, – бросил Кукольник, вернувшись от князя.
Ворота сарая охраняли двое солдат. Внутри стояла мажара – длинная четырёхколёсная арба. Кукольник зажёг сальную свечу и, кряхтя, забрался внутрь, Яловецкий следом. Секретный груз выглядел просто. Два огромных, окованных железом, сундука. Запечатаны полковой сургучной печатью и накрыты толстым басурманским ковром.
Степан Богданович откинул пыльный ковёр, сорвал печать, поднял крышку – и помрачнел…
Старинные золотые сосуды. Чеканные бляхи со свирепыми львами, терзающими оленей. Тяжёлая шейная гривна, скрученная жгутом и украшенная на концах фигурками бородатых всадников. Серебряные греческие амфоры со сценами сражений.
Кукольник с треском захлопнул сундук.
– Сначала разгромили Сечь и увезли гетманские клейноды. Осквернили знамёна Войска Запорожского. Кошевого Петра Калнышевского отправили гнить на Соловки. Потом переодели казаков гусарами и присвоили нашу память и нашу доблесть. А теперь грабят тех, кто жил много веков назад. Но и мёртвые могут за себя постоять.
Яловецкий, в отличие от Кукольника, был в восторге. По рассказам стариков он знал, что под курганами, среди несметного богатства, спят древние цари. Сейчас он словно видел этих степняков, казацкой лавой несущихся в атаку. С опаской поглядывая на ротмистра, поручик открыл второй сундук… Там было оружие и доспехи – мечи, бронзовый кинжал с гардой в форме бабочки, наборные панцири, поножи с позолотой. В футляре, обложенном драгоценными пластинами с тиснёными рисунками зверей, лежали лук и стрелы, рядом – медные наконечники копий, точильный камень в оправе из слоновой кости.
Кукольник взял бронзовый клинок – и тут же лицо стало серым, на лбу заблестели капельки пота. Бросил кинжал:
– Пойдём. Нехорошо что-то…
Он быстро вышел наружу и прислонился к стене. Рука пошла красными пятнами, и Кукольник с удивлением рассматривал её. Яловецкий ждал поодаль.
На воздухе ротмистру стало лучше, и он быстро зашагал к генеральским шёлковым шатрам – обратно к Кутузову. Разговор шёл на высоких тонах. Выскочив из палатки, Кукольник запальчиво ткнул пальцем в Яловецкого:
– Вот пусть он и командует.
Потом крикнул, чтоб привели коня, и умчался в степь.
Так неожиданно Яловецкий стал командиром эскадрона. Первым делом поменял охрану. Двум унтер-офицерам, обязанным ему лично, велел сторожить арбу до вечерней «зори» и возвращаться в палатку. Поручик не думал забирать всё, по крайней мере, сразу. До Петербурга ведь путь далёкий, всяко может случиться. Ему, чтоб расквитаться по долгам, до зарезу нужно хотя бы одно золотое блюдо. А ещё – знание того, откуда всё это взялось. Алчность в нём боролась с бескорыстным интересом.
Трубач сыграл «зорю», стража ушла. Поручик увидел, что внутрь с оглядкой зашёл Кукольник. Яловецкий пошёл было следом, но вернулся. Поспешно зарядил короткий кавалерийский пистолет, дулом вверх сунул за пояс.
В щель из-под полога мажары пробивался свет. Поручик вынул пистолет и, тихо подойдя к арбе, заглянул внутрь. Оба сундука были раскрыты, Кукольник держал невзрачный бронзовый клинок – через тряпицу, словно боясь обжечься. Яловецкий отдёрнул полог, вскочил в мажару.
– Извольте объясниться, по какому праву вы сызнова сорвали печати!
Кукольник нахмурился:
– Сашка, убери пистолет.
– Отвечайте по форме!
– Надо всё это снова закопать в землю. Не время ещё…
Яловецкий задохнулся от удивления:
– Ротмистр, да вы рехнулись! Вы теперь под суд пойдёте…
Кукольник резко ударил поручика по руке. Пыж выскочил, пуля укатилась на пол сарая, но и поручик выбил у противника кинжал. Кукольник обхватил Яловецкого обеими руками и рывком прижал к себе, пытаясь сломать шею. Степан Богданович был выше и сильней, но Яловецкий выскользнул, сбил Кукольника с ног и сам рухнул. Сундуки не давали размахнуться и ударить во всю силу. Кукольник перекатился на бок, припечатал Яловецкого к краю арбы. Тяжело, хрипло дышал в лицо, обдавая жаром, запахом чеснока и горилки. Сдавил шею крепко, словно клещами, и стал душить.
Яловецкий до последнего боролся. Задыхаясь, дёрнул ворот мундира ротмистра. Посыпались пуговицы. Вместо нательного креста показался медальон на длинном шнурке – похоже, мощевик. Яловецкий перекрутил шнурок и начал затягивать, впечатывая в кожу. Кукольник побагровел. Схватил Яловецкого за руки, легко оторвал от себя и нацелился в голову кулаком. Поручик увернулся, нащупал кинжал. Тупой, короткий, словно детский, но лучше, чем ничего. Яловецкий метил в грудь, но Кукольник отбил удар – клинок скользнул по шнурку мощевика. И старый бронзовый кинжал легко шнурок перерезал…
Кукольник обмяк. Яловецкий, не тратя времени, по рукоятку всадил кинжал в сердце, там его и оставив. С трудом поднявшись, отдышался, с опаской поглядывая на тело. Но ротмистр не шевелился, он был мёртв. Медальон с разрезанным шнурком Яловецкий подобрал и сунул в карман. И стал думать.
За убийство разжалуют в юнкера, это плохо. Откроется, что сам снял охрану – ещё хуже, за казённое имущество лишат дворянства, и в Сибирь. И никогда уже не узнать, откуда эти древние богатства.
Ночь была серой, моросил дождь. Караульный спал у потухшего костра, с головой укрывшись епанчой. Решив, что утром задаст караулу хороший разгон, Яловецкий оттащил тело Кукольника подальше от бивуака, под склон балки. Живым тот был силён неимоверно, а мёртвым превратился в щуплого старика. Содрогаясь от прикосновений к мертвецу и смахивая непрошеные слёзы жалости к себе, Яловецкий прикопал тело и надёжно завалил осклизлыми камнями.
Утром на мысу Ак-Каи, которую русские окрестили Белой Скалой, поставили раззолоченные кресла, больше похожие на трон. Под уступом, поэскадронно, построились мариупольцы. Развалившись в креслах, светлейший князь Потёмкин, блиставший бриллиантами треуголки, кафтана и башмаков, принял знатнейших татарских мурз. Те поднесли богатые приношения и грамоты с уверениями в преданности. По лицам мурз было видно, что они с удовольствием скинули бы кресла со Светлейшим прямиком в речку Биюк-Карасу, для простоты уже названную Карасёвкой. После этого представления, утром 25 мая 1787 года, царский поезд двинулся из Карасубазара к Судаку.
В лагере Мариупольского полка царил переполох – ротмистр Кукольник пропал. Яловецкий пустил осторожный слух, что тот ушёл к туркам. Но боевые товарищи старого есаула не верили в бегство командира. Из эскадрона двадцать шесть человек решили остаться и ждать. Казачья вольница ещё была сильна, и начальство этот «бунт» проглотило. Остальные с опозданием двинулись в дорогу, стараясь догнать далёкий обоз.
К полудню разыгралась пыльная буря. Трещала сухая гроза, с юга шёл ураган. Высокий столб смерча отхватил полнеба и неуклюже топтался на месте, словно выбирая, куда шагнуть. Он настиг их на Сырт-Кае, напротив деревни Мышаш. Попытались добраться до гротов, но смерч успел раньше и понёсся на людей. Внутри, в водяной воронке, сидела червоточина, словно два чёрных глаза на коротком грушевидном тельце, и следила за добычей. Конус огромной юлы истончался, вонзаясь в землю.
Яловецкий потерял дорогу. От земли до неба висел плотный серый туман смешанного с грязью дождя. Крупная соль из далёких солончаков скрипела на зубах. Град, камни, тяжёлые комья земли, корни деревьев, лягушки и даже разбитое колесо телеги – всё это с воем сыпалось с неба, как из бездонного мешка. Потом тугая воронка смерча подхватила поручика и потащила. Больно ударило в висок. Забытьё он принял с облегчением.
Очнулся в расщелине двух огромных камней. Смерч покуражился, но уволок под их защиту. Всё тело ныло, кровоточила ссадина на голове, однако руки и ноги были целы.
Яловецкий пошёл, куда глаза глядят. Пространство между курганами превратилось в гладкое зеркало без тени ряби. Несколько раз натыкался на лошадиные трупы и тела погибших людей. Среди них были его кавалеристы и те, кто остался ждать Кукольника. Мажара исчезла. Поручик поднялся на курган. Солнце, особенно жаркое после ливня, уже свалилось на юг, было часов пять пополудни. Горизонт был пуст – никто из полка не вернулся. Наверно, их тоже потрепал ураган.
По степи гуляла «чёртова свадьба» – несколько маленьких вихрей. Один увязался за Яловецким. Куда поручик – туда и вихрь. Яловецкий пошёл навстречу – вихрь стал удаляться. Пошёл следом, и вышел к разбитой арбе, лежавшей на краю балки, возле каменного навеса пещеры. Перетаскал в неё сокровища сундуков, спрятал под камни. В кошаре на окраине татарского села штыком заколол барана, напился горячей крови, тушу уволок в ту же пещеру. Из досок арбы развёл костёр, зажарил мясо. Всё это время вихрь кружил рядом в поле, словно верный пёс.
В кармане Яловецкий нащупал кругляш. Вспомнил – мощевик Кукольника. Нет… какой же это мощевик, просто литой из золота медальон с головами фантастических зверей. Хотел бросить к прочему добру, но подмывало – надень, надень на шею.
«Ну и ладно, подумаешь…» – Яловецкий связал разрубленную бечёвку, просунул голову. Ничего не изменилось. Потом снаружи захрустели камешки. Кто-то шёл, прихрамывая. Вот он заглянул в пещеру и направился к костру…
Поручик вскочил – к нему шёл один из тех, кто погиб во время бури. Пожилой вахмистр Нефёдов, с перебитой при Кагуле ногой, так любивший рассказывать про стародавние чудеса. Почти как живой, только кожа бескровная, жёлтая, и посмертная пустота в глазах.
– Дозвольте у костра обогреться, ваш благородие, – мёртвый вахмистр деликатно кашлянул. – Не помню, чтоб летом холод так пробирал.
Поручик смог только кивнуть.
Скоро в пещере собралось десятка два мертвецов. Не было тех, что оставались ждать пропавшего ротмистра. Капрал Кручина галстухом аккуратно привязал к боку оторванную руку. Яловецкий старался не смотреть на кости развороченного плеча, откуда уже не текла кровь.
– Надо своих догонять. Ваше-то дело господское, а нашему брату полковой аудитор за побег пятьсот палок даёт, – вздохнул калека.
Яловецкий посмотрел удивлённо:
– Ты же с жизнью расстался.
– Ну и что, – ответил Кручина. – Я четыре года выслужил капралом, в штрафах и отпусках не бывал, семьёй не обзавёлся. Скоро по аттестации могу стать унтер-офицером. Вот только рука…
Яловецкий стиснул голову – чтоб не лопнула изнутри.
– Братцы, а я-то живой?!
– Живой, – тихо ответил вахмистр. – Пока бляха Блудова на шее, всё будете живой, ваш благородие. А мы за вами, как нитка за иголкой. Думаете, зря за нами вихри ходят? Они и есть подручные Блуда.
Яловецкий через голову попробовал снять бляху – рука упёрлась в что-то прозрачное, но очень твёрдое. Поискал узелок – нету. Штыком, которым заколол барана, хотел разорвать бечеву – всё зря.
Для царского поезда отбирали свежих лошадей, а подменных оставляли в Карасубазаре. Побродив по окраине, Яловецкий нашёл эту конюшню с невысокими, неприхотливыми степными лошадками. Их никто не охранял. Кони храпели и упирались, когда мёртвые ремонтёры выводили их из денников.
Три дня Яловецкий думал и решал, как быть дальше. Гонял свой мёртвый взвод, заставляя объезжать краденых лошадей. Собрали часть раскиданного ураганом – ружья, разный скарб, конскую сбрую. Для пропитания воровали овец, стреляли с седла зайцев. Жареную зайчатину ели все – мёртвые, правда, без аппетита. Местные, завидев «кавалерийский разъезд», опасливо уходили с дороги.
К вечеру третьего дня возвращались в лагерь, разбитый под защитой скалы, и возле мыса Ак-Каи наткнулись на другой отряд. Впереди, в облаке меловой пыли, на высоком донском жеребце скакал всадник в cмушковой шапке, белом жупане с собольей оторочкой и в алых шароварах. У пояса – широкая кривая сабля в ножнах с серебряным окладом. Яловецкий узнал Кукольника. Его товарищи, вооружённые коротышами, тоже были одеты по-старому, как сечевики. И тоже мертвы. Но не так, как спутники Яловецкого, а полупрозрачны, словно густые тени, и силуэты их на закате почти сливались с темнотой.
– Ещё больше мертвяки, чем мы, – пробормотал капрал Кручина, ехавший рядом с Яловецким. Поднял руку, чтоб перекреститься, но вовремя раздумал.
– Спроси, чего им надо, да скажи, чтоб убирались на тот свет.
Кручина поскакал навстречу. Слов отсюда не было слышно. Кукольник вдруг выступил на корпус вперёд и саблей от плеча до пояса располосовал парламентёра. Кручина свалился с седла, конь ускакал в степь.
Яловецкий услышал удалявшийся топот копыт за спиной, обернулся:
– Стоять… Стоять, я сказал!
– Кому ж охота помирать дважды, – ответил единственный оставшийся, вахмистр Нефёдов.
Яловецкий выхватил саблю и послал коня галопом. Вблизи отряда Кукольника воздух превратился в тугую неподатливую массу, пришлось перейти на шаг. Кукольник тоже пытался прорубиться сквозь преграду, но оставался на месте. Клубы дыма или пара появлялись в том месте, где рубила сабля.
Степан Богданович отступил. Сплюнул в их сторону и ускакал со своими казаками прочь.
Яловецкий спрыгнул с коня, наклонился над разрубленным телом капрала. Тот был по-настоящему, мертвецки, мёртв.
«Может, оно и лучше. Мёртвые с двумя руками надёжней однорукого», – подумал поручик.
Его всадники вернулись.
– Поняли? – рявкнул Яловецкий. Нервный тик усилился, мешая говорить. – Бляха эта чёртов… Степного Дядьки защитит от старика–есаула. Будете мне верны – и останетесь жи… целы будете, вот так.
Поскакали на плато. С вершины самого высокого кургана Яловецкий по-хозяйски оглядел степь. С досадой подумал, что не узнаёт места, где хоронил Кукольника. А найти надо, чтоб вернуть кинжал. Иначе поднимет кто-то другой…
– Нам теперь с живыми не по дороге, – сказал Яловецкий. – Остаёмся здесь, в Карасубазаре. Древнее золото у меня. Выправлю документы, да займёмся тем, до чего другим пока нет дела. Видите курганы? Знаете, что внутри? Наша вечная жизнь и слава, – поручик упивался сознанием того, что теперь всё это принадлежит не только какому-то Степному Дядьке, но и ему.
– Ваше благородие, так мы могилы раскапывать будем? – охнул маленький солдатик по фамилии Величко. При жизни он был лучшим кавалеристом эскадрона, таким и остался. – Я страсть как покойников боюсь.
Яловецкий скорчился то ли от рыданий, то ли от смеха. И, поднимаясь солнечными столбами над дорогой, вместе с ним хохотали полевики.
Степной Дядька помогал отрывать клады, но злился, если добытое переливали в металл. Яловецкий чувствовал, когда это случалось, и криком кричал от жестокой боли. С тех пор медные монеты и мелкое серебро зарывал поглубже в землю. Много скифских вещей выиграл у контрабандистов в карты. Однако самой удачной находкой считал старинное евангелие, взятое за мешок муки у слепого попа под Луцком. Продал графу Румянцеву. И только через двести лет понял, как продешевил. Конечно, жалко, что сокровища Руси навсегда забирали московиты. Но на то он и чёрт, чтоб даже доброе творить вперекосяк.
Нужно было учиться отличать зёрна от плевел. Связей накопилось достаточно, чтоб мёртвых кавалеристов записать в мещане. Сам поручик на два года стал вольнослушателем «неординарного» исторического класса Киевской академии. Преподавали уже не на латыни – на «великорусском». Сутками сидел в библиотеке.
Когда вернулся в Карасубазар, узнал, что троих из его отряда зарубили казаки Кукольника. Но двое из призраков тоже загинули в схватке. Вступая в бой, они становились людьми из мяса и костей, и их доставала кавалерийская сабля.
Через десять лет, вскрыв большие курганы, бывший поручик под фамилией Зарецкого перебрался в Полтаву. Там впервые по-настоящему влюбился, завёл семью и детей. Внук Иван перенял страсть к археологии, первым из учёных увидел знаменитый Перещепинский клад, могилу хана Кубрата. Но дед к тому времени давно считался умершим. И больше о женитьбе не помышлял. Люди умирали, а он жил. Бессмертие – худшая кара.
Иногда хотелось по душам поговорить с Кукольником – узнать, есть ли средство без кинжала отделаться от бляхи. Хотя умирать тоже было страшно.
И раз за разом Яловецкий возвращался к Ак-Кае.
Ветер дул не переставая, с одинаковой силой. На поле между балкой и курганом закручивались пыльные столбы. То в одном, то в другом на уровне человеческих глаз появлялись и пропадали две красноватые точки, как угольки костра.
Вихри оттеснили Алёну от Стаса. Она двумя руками сжимала акинак. Он казался тяжёлым и горячим, словно по металлу шёл ток.
Байкеры кружили у подножия кургана, на боку каждого поблескивала сабля. Подъехать ближе не давала прозрачная преграда, в которой тонул даже свет фар.
Яловецкий и его люди оказались зажаты между вихрями и невидимой стеной.
– Отдай кинжал! – Яловецкий направился к Алёне.
Стас кинулся к нему, Яловецкий уклонился и ударил рукояткой пистолета в висок. Стас упал, оставшись лежать без движения. Яловецкий передёрнул затвор, направил пистолет на Алёну. Она плакала, смотрела на Стаса и не знала, что делать. Потом повернулась к вихрю, крикнула:
– Забирай его себе! – и с размаху бросила акинак в крутящийся столб с глазами, а сама кинулась к Стасу.
Степной Дядька подхватил, завертел старый скифский кинжал. Исчезла прозрачная стена. Мотоциклы с рёвом пошли вперёд. Седоки на ходу рубили врагов. Яловецкий схватился за шею – бляха пропала. Он прицелился и со злобой выстрелил в вихрь, потом ещё, ещё раз…
Вожак слез с седла, вынул саблю и медленно пошёл к Яловецкому. Тот снова поднял пистолет и стрелял, пока не кончились патроны. Вреда это вожаку не причинило.
– Что же ты, Степан Богданович, безоружного убьёшь?
Кукольник кивнул. Но тут между ними молча встал Нефёдов, тоже с саблей наголо.
– Послушай старого командира, не бери греха на душу в последний час, – сказал Кукольник. – Тебе ведь и хорошее там зачтётся.
Нефёдов замахнулся на есаула. Недолго рубились, Кукольник одолел… Яловецкий побежал к балке, но дорогу загородили. Кукольник нанизал его на саблю и брезгливо выдернул клинок.
Стас пришёл в себя. Сильно болела голова. Алёна помогла подняться. Подошёл Кукольник, осмотрел рану:
– Кость цела, до свадьбы заживёт, – и протянул скифскую бляху, словно взвешивая на руке: – Ты же хотел видеть сквозь землю?
Стас поднял с земли очки, надел, подумал и твёрдо сказал:
– Нет!
Кукольник чуть улыбнулся:
– Молодец! Ну что ж, нам пора, мы своё отслужили. С мёртвой нечистью разделались. А с живой вам самим теперь разбираться.
На прощание есаул обнял Стаса и снова поцеловал Алёне руку.
Один за другим байкеры съезжали в овраг, разгонялись по каменистому ложу ручья и поднимались на крутой склон. Там вставали на дыбы, на миг замирая, и не мотоциклы, а лоснящиеся высокие кони взлетали на край балки. Перевалив её, они с мягким стуком копыт легко, быстро набирали шаг. И уже ни одного здесь не осталось. А на другой стороне балки уходили по предрассветной земле в прошлое или неведомое будущее красивые лёгкие кони и их бессонные всадники, не променявшие чести и души своей на призрачное земное бессмертие...
Спутники Яловецкого исчезли. Сам он лежал на склоне кургана, и тело медленно погружалось в землю. Последними пропали скрюченные пальцы. Ветер утих, вихри побледнели, растаяли глаза Степного Дядьки. Полыхнула молния, удивительно долгая, и ушла в купол могильника. Сквозь вековую плешь пробивалась поздняя майская, светло-зелёная молодая травка.
Что-то блестело на камнях. Стас подошёл – это была казацкая сабля в ножнах с серебряным окладом. Сабля старого есаула. Стас бережно поднял оружие.
– Утром едем в Судак? - спросила Алёна.
Стас уверенно кивнул:
– Да! |
|
|
|
Время приёма: 16:17 20.07.2016
|
|
| |
|
Рассказ открыт для комментариев