— Алина, всё-таки послушай, ладно?
После дождливого вечера к берцам липла всякая мусорная пакость, зато было не так пыльно.
— Тёма, давай завалимся к тебе молча?
— В этот раз я правда старался!
Она фыркнула сигаретным дымом. Плюнув в обшарпанную стену с надписью «Волите домой отшипенцы!», коснулась языком серебряного кольца в губе. Её кислотно-красные волосы трепал холодный ветер, так что я отдал свой кожаный бомбер. Затем прокашлялся и начал:
Вши на бороде и в рубашке.
Бутылки собирать — не ромашки.
По свалке я брожу с пацанами,
Толпой лохов пинаем ночами!
— Нет у тебя бороды, — Алина бросила окурок в чьё-то открытое окно на первом этаже. — Слушай, Тёма, хватит этого отстоя. Давай к тебе поднимемся, а потом ты, может, мне почитаешь...
— Всегда так говоришь, — вздохнул я.
Мы остановились у двери подъезда. Алина нетерпеливо набирала комбинацию на кодовом замке, а я вглядывался в тёмную подворотню через дорогу. Туда набилось с полдюжины отщепенцев, слышался их гогот и непонятная речь.
— Не пялься ты на них, — сказала Алина. — Завтра скажем Шишке, чтоб здесь рейд устроил.
В подворотне кто-то истошно, нечеловечески заскулил. Один отщепенец вскрикнул и выругался на своей тарабарщине. Остальные ржали, как обступившие льва гиены.
— Чё они делают там? — я подался к едва освещённой дороге, остановился возле мигающего жёлтым светофора.
— Да забей! — Алина дёрнула меня за руку. В мигающем свете её зелёные глаза стали демонически изумрудными. — Ты меня динамишь, что ли?!
— Дело принципа, понимаешь? Козлы у моего дома кого-то прижали или типа того...
— Тебе не пофигу, кого они там шмонают?
— Это принцип, — повторил я. — Они ж не грабят там, а тупо издеваются. Там не человек, а вроде животинка какая-то...
И точно — из подворотни раздался надрывный лай, тут же оборвавшийся в других страшных звуках дремлющего города. Я виновато улыбнулся Алине и бросился через дорогу.
— А джи фи-гал! — отщепенец нагло перегородил путь, так что я сходу дал ему открытой ладонью в нос.
Он хрюкнул и закрыл рожу, облокотившись об вонючий мусорный бак.
— Эй, чмошники, бегом отсюда!
Они смялись. Долговязый в коричневой куртке прекратил мочиться на стену и заголосил, застёгивая ширинку: «фи-гал, фи-гал!». Стали улепётывать, будто я на них ствол направил.
Только потом дошло... «фи-гал». Вроде на их языке значит «рейд». Наверное, подумали, что я не один.
— Ми ви, гэн фи-гал? — оставшиеся двое переглянулись.
Один почесал рыжую бородку, другой оскалился:
— А ди годэн, вотанг!
— Ты сам вотанг! — обиделся я.
Хрустнул костяшками, пожалев что отдал Алине бомбер. Всегда держал в кармане кастет для таких случаев.
И понеслась. Драться я особо не умел, но в рейды ходил регулярно, так что кулаками махал часто. Рыжий отщеп оказался мясом — свалился после второго в голову. Другой был помельче, юркий. Разбил мне губу и больно дал по затылку, пока я не схватил его. Затем уработал коленом и отпустил с миром.
Подошла Алина. Сказала нечто вроде: «Идиот, гордись теперь». Я же оглядывал опустевший переулок в поисках животинки.
— Помоги найти!
Алина нервно покачала головой, щёлкнув зажигалкой.
— Иди нахрен! Вся ночь к чёрту!
Пожав плечами, продолжил осмотр. Наконец, отыскал в груде мокрых коробок зашуганную дворнягу.
— Здрасьте, собака, — я уселся на корточки. — В общем, это... Вы спасены, всё такое...
— Господи, Артём! — Алина пнула меня по бедру тяжёлым ботинком. — Сначала стихи твои идиотские, затем драка. Теперь с этой разговариваешь!
— Алина, пожалуйста! Я только пытаюсь всё сделать правильно!
— Может ты псину на ночь возьмёшь, а не меня?
— Ну, извини, Алина!
Я повернулся к собаке, которая смотрела будто бы изучающе. У неё была мохнатая бело-коричневая морда и бельмо на правом глазу. Животина заскулила, приблизилась. А когда я протянул руку, неблагодарная сволочь больно тяпнула за запястье.
— Тварь! — крикнул я вслед убегающей дворняге.
— Так тебе и надо, — фыркнула Алина, а затем добавила: — Больно?
Я скривился.
— Ну, так...
— Пойдём к Доку, пусть глянет. Ещё заразишься чем-нибудь.
Мы вышли из подворотни и поспешили к соседнему дому мимо мигающего светофора. Алина злобно сопела и тихо материлась. А я пытался уловить в случившемся нотку прекрасного.
Может, даже напишу об этом стихотворение.
***
— Тёмыч, вот это ничё се!
— Что такое?
Осмотрев укус дворняги, Док качнул головой и провёл грязным ногтём себе по горлу.
— Да что, мать твою?!
Док хрюкнул и выпустил в меня струю дыма. В самокрутке был далеко не табак.
— Нормально всё, Тёмыч, прикалываюсь, — он хорошенько затянулся, затем передал косяк Алине. — Укус как укус, небольшой гипермезис на руке будет, ничё страшного.
Я глянул в осоловелые, жёлтые, как ушная сера, глаза Дока. Он чем-то прыснул на рану и стал бинтовать запястье, покачиваясь в ритме орущего техно-рока. Из распахнутого настежь окна тянуло сыростью, а на подоконнике, болтая ногами, курила Алина.
— Чё делаешь-то? — шмыгнув носом, обернулся к ней Док. — Всю дурь выгонишь!
Алина выгнулась через спину, выдохнула дым на улицу. На мгновение мне привиделось, как она соскальзывает, и её затягивает чёрный квадрат за окном.
— Только отщепы в доме курят, — сказала она, поднимая голову обратно. — А мы же не дикари.
— Ты сказал гипермезис, Док? — вклинился я.
— Ага, он самый. Говорю же, нормально всё.
Док закончил с перевязкой и повернулся к Алине, нетерпеливо пощёлкивая пальцами. Она показала язык, но всё-таки отдала косяк.
— Я тебе, Тёмыч, дам антибиотиков. Попьёшь денёк на всякий. А то вдруг аноскопия разовьётся.
— Чего?
— Ну это... — зажав самокрутку в зубах, Док пошарил в столе и бросил мне пузырёк. — Заражение мягких тканей.
Я поймал лекарство здоровой рукой.
— Ты уверен, что это так называется?
— Тёмыч, не грузи! Кто из нас доктор, я или ты?
— Ну... — я наморщил лоб, вглядываясь в непонятную латиницу на таблетках.
— Вот и ответ, дружище, — сказал Док наставительно. — Ты в нашей стае тупая ломовая сила, а я мозг! Хотя не, пусть мозгом Шишка будет, я лёгкие... — окончательно запутавшись, он дотянул косяк и махнул рукой. — Или ещё что-то... Короче меня слушай.
— Понял, Док, — ответил я, поднимаясь. — Спасибо, всё такое... Пойду домой отсыпаться.
Док, лыбясь, кивнул. Сомневаться в нём не было смысла, он отучился полтора курса на медицинском в Чистом городе. Пока не турнули из университета — хрен знает за что. Так Док и вернулся к нам в трущобы.
— Так чё, Алинка, ты останешься может? — Док взял новую самокрутку, щёлкнул зажигалкой.
— Ну, я даже...
Я поймал её взгляд, пока надевал бомбер. Пожал плечами, мол, большая девочка, сама решай. Хотя очень хотел, чтобы Алина ушла со мной.
— Оставайся, нормально всё! — Док стал пританцовывать. — У меня сегодня туса!
— И кто будет? — она изогнула бровь.
— Да пока ты и я, там позырим!
Я взглянул на них и вышел в коридор. Тут воняло мочой, как и у меня на душе.
***
Я гулял и любовался на звездное небо, отражающееся в асфальтных лужах. Домой добрался в предрассветных сумерках. Прихожая встретила тишиной и когда-то забытыми на тумбочке трусиками Алины. Теперь я сильно жалел, что оставил её у Дока. О-хо-хо, Алинка-Алинка, я говорил с тобой о прекрасном, читал стихи под луной, как рыцарь даме сердца, а толку...
Прошёл к своей комнате, распинывая попадающиеся под ноги жестянки из-под пива. Отпер дверь ключом — друзей в свой храм я не пускал. Здесь было чисто (ну, чище), пыльно и пахло затхлым комфортом.
— Здравствуй, Шелли, мой дорогой друг.
Шелли был книгой. Потрепанный томик старинной английской поэзии лежал на письменном столе. Я чувствовал с книгой связь, однако не мог прочесть ни слова. Алина тоже не знала английского, а кому-то другому показывать я не решался.
— Сегодня на редкость дрянная ночь, Шелли...
Усевшись за стол и включив лампу, я провёл пальцем по шершавой, как наждачная бумага, обложке.
Вот бы Шелли ответил: «Не переживай, Артём! Прекрасное рядом, ты только разуй глаза. Увидишь — и сразу напишешь чудесную вещь!»
— Смотрю, дорогой друг, только не вижу. Такой вот я лопух...
Я открыл страницу, вглядываясь в нечитаемый, но чарующий текст стихотворений. Смотрел — и не видел. Как всегда...
Amid the desolation of a city,
Which was the cradle, and is now the grave
Of an extinguished people, — so that Pity**
Достал сигареты и пузырёк с таблетками. Вгляделся, с трудом прочитав: «Оксикодон». Док выписал явно не антибиотики. Убрав лекарство подальше, я поднял с пола листок со своим недавним сочинением.
Я думал о тебе,
Словно жук навозный.
О гуано и прекрасных звёздах —
Мечтал...
И рассмеялся, кашляя дымом.
— Шелли, не знаю, как ты писал, — хрюкал я, хлопая себя по колену, — но явно не так!
Когда я читал Алине, она всегда притворялась спящей. Притворялась — потому что не могла уснуть при горящей лампе. Когда я выключал свет, то слышал вздох, и она прижималась ко мне.
— Я ведь скотина, Шелли? Мучаю девушку своими стихами... Но ведь я — не ты...
Смял сигарету в пальцах, вспомнив слова Алины: «В доме курят только отщепенцы». Затушил в стакане с чаем.
— Правильно, Шелли. Эта девушка достойна кого-то получше. Я не могу сочинить ничего стоящего, чтобы её покорить... Я как чёртов отщепенец... Правильно сделал, что оставил её у Дока. Он умный, а я только могу, что морды разбивать.
Вспоминая минувшую ночь, я взял исчирканный лист бумаги, перевернул и принялся писать. Голова раскалывалась, укус на запястье горел, но я уже не мог остановиться. Очнулся, когда за окном светало. В зубах я сжимал сигаретный фильтр. На листе было следующее:
Когда твоя плоть сгниёт,
Когда в городе тухлом
Умрёшь под трубой водосточной,
Тебя облачу как невесту.
Тебе подарю пулемёт
И буду возить по Тухлому городу
Наряженным мёртвым кусочком.
Выбросил под кровать смятый листок и завалился спать.
***
Громыхая, как товарняк, пролетел сон и растворился в тёмном туннеле. Я открыл глаза и поморщился. Из злосчастного поезда меня будто выбросили на рельсы. Рука не болела, зато на месте головы пульсировала чёрная дыра.
Медленно встал с кровати и осмотрел свой храм. Повсюду исписанные листки. Они валялись на полу смятыми шариками, торчали на плакатах полуголых девок, а некоторые нашлись в моих штанах.
Чёрт возьми, наверное я сочинил вчера что-то великое! Не мог вспомнить, что именно, но...
Вряд ли, конечно.
Подошёл к письменному столу, к лежащим рядышком Шелли и лекарству от Дока. Книга была раскрыта на странице с «Башней голода». В голове нещадно гудело, а потому я высыпал на ладонь пару таблеток оксикодона.
И замер.
— Шелли, а как я узнал название этой химии?
Поднёс пузырёк к лицу, вчитываясь в непонятную тарабарщину. Только уже понятную. Было чётко написано: «Оксикодон». А затем вдруг вспомнилось: «Башня голода».
Я бросил таблетки и сел за стол, на котором лежал мой старинный друг. Ещё толком не понимая, но очень боясь ошибиться, стал вглядываться в текст, как путник смотрит на далёкий мираж. И впервые прочёл:
Опустошенный город стал могилой.
А жившие здесь люди в старину
Его считали колыбелью милой.*
Когда дошёл до конца, в глазах щемило от слёз. Увидь меня сейчас кто-нибудь из шайки... Или Алина...
После жизни во тьме невежества я наконец прозрел. Будто ветер разогнал смог Тухлого города, и появилось прекрасное, распустилось в книге моего старого друга, молчавшего до сих пор.
В порыве чувств я бросился искать чистый лист, чтобы записать в стихотворной форме новые мысли и чувства. Как назло, не нашлось ни одного.
— Плевать, Шелли, запомню!
На этот раз я сочинил очень быстро. И получилось хорошо — действительно хорошо, не как в прошлые разы.
— Надо рассказать Алине, — я торопливо одевался, боясь разорвать нити слов, сотканные в памяти. — Теперь она поймёт! Теперь я достоин!
Шелли взирал на меня молча, не перебивал и не подгонял. Но бьюсь об заклад, мой новый стих пришёлся ему по вкусу!
***
Я бежал. У подъезда сбил с ног бродягу, пересёк дорогу под визг тормозов, остановившись только у заброшенного детдома — нашего логова. Подмигнул вывеске: «Доб...о пожал...ь» и поспешил во двор.
— Тёмыч, а я тебя жду! — на ржавых качелях болтался Док, желтозубо щерясь. — Ничёсе, как пунктуален!
— Ага, здоро́во.
Док соскочил на землю, остановив удручающий качельный скрип, и подошёл ко мне.
— В твоём случае, здоро́во — это как слияние гамет.
— Причём здесь оплодотворение?
— Чего? — он пристально на меня уставился. — Говорю, болеешь ты, хреново тебе совсем!
— Отлично, Док. Под кайфом с утра пораньше? — я хотел пойти дальше, но он вцепился в рукав.
— Достал ты, Тёмыч, своим выпендрёжем.
— Пусти лучше, — я говорил спокойно, но внутренне заводясь. — Я спешу.
Сплюнув под ноги, он всё же разжал пальцы.
— Дружище, если я чем-то обидел... — начал я как можно миролюбивее.
Док по сумасшедшему расхохотался.
— Пунктуален и предсказуем, как задница! Приходишь сюда каждый день и вываливаешь поток одного и того же бреда, — он скривил рожу и выдал моим голосом: — Я теперь умница-разумница! Поступлю в университет, но сначала одарю Алину своей великой поэзией!
— Какого...
— Такого! Решил валить из шайки — давай! Раз такой умный — иди учись, наблюдай прекрасное или чём ты там ещё бредишь.
Я мотнул головой и тронул повязку на запястье.
— Отвяжись, короче. Мне нужно увидеть Алину.
— На хрен свой посмотришь! — оскалился Док, отступая подальше. — А на неё теперь я смотреть буду.
В сердце предательски кольнуло. Неужели опоздал? Но всё ещё можно было вернуть, стих в моей голове, он...
— Что ты несёшь... — хрипло проговорил я. — Из-за одной ночи, что ли...
— Не одной, дружище, не одной!
Я попытался вдохнуть, но увидев ухмыляющуюся рожу Дока... Руки дёрнулись сами, я крепко сдавил поганую глотку и услышал будто бы издалека:
— Пусти!
А затем что-то влетело мне в челюсть, перевернув мир. Наверное, я на пару секунд отключился, успев пошептаться с тьмой. Очухавшись, увидел Дока, которого поддерживала Алина. Я сплюнул, краем сознания отметив, что цвет её волос был похож на кровавую полосу в слюне.
Рядом со мной присел на корточки Шишка, виновато почёсывая бугристую лысину.
— Не хотел бить, Артём, но сам понимаешь...
— Кажется, да, — ответил я, ровным счётом ничего не понимая.
Он встал и протянул руку, помогая подняться. Отряхнул мой бомбер от пыли, положил широченную лапу мне на плечо.
Алина смотрела с испугом и с жалостью.
— Ко мне повернись, Артём, — приказал Шишка. — Видать отщепы здорово тебе по тыкве настучали. Уже неделю приходишь в это самое время и рассказываешь одно и то же. Который раз говорю...
— Подожди, неделя? Я только сегодня хотел рассказать, что Шелли...
— И про Шелли, и про стих твой мы уже слышали. Может, хватит?
— О-ох... — я коснулся гудящих висков. — Но ведь это прекрасный стих. Алина! Я должен тебе...
— Да отвали! — рявкнул Док. — Прими лекарство от инфекции!
— Ты мне наркоту выписал, идиот!
Снова могла разыграться перепалка, но Алина тихо сказала:
— Хорошо, Тёма, прочитай мне.
Я облизнул дрожащие, пересохшие губы. Я верил, что смогу образумить глупцов, открыть им глаза, как открылись сегодня мои. Надо лишь показать им, но... Пытался нащупать следы поэзии, которая недавно таилась во мне — и не мог. Голова будто бы опустела.
Алина на прощание улыбнулась. Её увёл Док.
— Как всегда, — говорил Шишка, провожая меня к выходу. — Так каждый раз. Иди домой, Артём.
Когда я оказался за пределами нашего логова, он мягко сказал:
— Завтра не приходи. Появишься — убью.
Шишке я верил. ***
Ноги сами вынесли к Поперечному мосту, с которого открывалась панорама Чистого города. Взгляд цеплялся за роскошную архитектуру: стеклянные здания, опоясанные блестящими стальными обручами, походили на айсберги. Прекрасней было, наверное, только ночное небо...
До темноты я бродил по грязным улочкам Тухлого города в печальном одиночестве, твёрдо решив завтра покинуть его. Когда стал пробирать ночной ветер, я заглянул в бакалейную лавку и отправился домой.
Двор пересёк быстрым шагом, не глядя по сторонам, чтобы не встретить случайного знакомого. Было тихо, лишь слышался одинокий лай. Набрал комбинацию на двери, вошёл в душный, вонючий, такой родной подъезд.
В квартире первым делом осмотрелся — мусора столько же. Ни насвинячить не успел, ни убраться. А надо бы разгрести хлам в честь проступающей, как синяк, новой жизни.
По хрустящим осколкам прошёл на кухню, оглядываясь по сторонам, выискивая что-нибудь необычное. Посуда в раковине, трёхлитровая банка с водой и бычками на подоконнике — всё то же. Но открыв холодильник, я смачно выматерился. Он был забит теми же деликатесами, какие я притащил в пакете. Один в один. Еле утрамбовав всё на полки, я запер дверцу. А затем на глаза попалась записка с моим почерком, приклеенная на дверце:
«ХВАТИТ ПОКУПАТЬ ДОРОГУЮ ЖРАТВУ, ДЕНЕГ ПОЧТИ НЕТ!!!»
И ещё одна, ниже:
«ОТМЕТЬ КРЕСТИКОМ, ПОЛУДУРОК, ЕСЛИ ОПЯТЬ ПРОЧИТАЛ В ПОСЛЕДНИЙ МОМЕНТ!!! РУЧКА НА ХОЛОДИЛЬНИКЕ!!!»
Я нашарил красную ручку и поставил седьмой крестик. Мне вдруг поплохело.
Какое-то время мялся в растерянности. Нужно было войти в свой храм, но я тянул... Боялся того, что мог бы найти. Хотел перекусить, но тут же накатывала тошнота.
Наконец, взяв себя в руки и сполоснув под краном лицо, открыл свою комнату. Ну-ка, Шелли, что я здесь спрятал?
Осмотрелся, уже не сомневаясь, что ответы найду именно здесь. Опять-таки, всё по старому. Только очень, очень много исписанных моими неразборчивыми каракулями листков.
Всё это стихи?
Или...
Я поднял бумажный комочек, развернул и вчитался:
«Док — сволочь такая, увёл мою девочку! Не верь этому сукину сыну».
Или на другой:
«Надо в больницу надо в больницу надо в больницу!!!»
Или ещё на другой:
«Куда бы затолкать записку, чтобы тупой утренний я прочёл? Свернуть, что ли, трубочкой и в задницу?»
Я выронил листы и запер дверь, уткнувшись в неё лбом. А затем увидел на ней огромную надпись:
«РАЗБЕРИСЬ С СОБАКОЙ!!!»
***
Громыхая, как фура, промчался сон и скрылся за горизонтом. Я поднял голову с подушки и охнул. Из злосчастной фуры меня будто выбросили на обочину. Рука не болела, зато в голове взорвалась сверхновая.
Медленно поднялся на ноги и потёр челюсть, скривившись от боли. Недоумённо оглядел комнату, забитую исписанными листками. Я почувствовал себя запертым в логове безумного бумажного коллекционера. Чёрт возьми, а ведь этот безумец — я! Не мог вспомнить, что именно записывал, но...
Вряд ли что-нибудь стоящее.
Подошёл к письменному столу, к лежащим рядышком Шелли и лекарству от Дока. Книга была закрыта. В голове нещадно гудело, а потому я высыпал на ладонь пару таблеток оксикодона.
И замер.
— Шелли, а ты что думаешь об этом?
В книге нашлась закладка, очередной дурацкий листок. Я смял его и вышвырнул в форточку. А когда взглянул в текст, то запустил туда же пузырьком с таблетками.
— Твою мать!
Трясущимися от злости пальцами я провёл по странице. По исчирканному красной ручкой стихотворению моего друга.
«УТРЕННИЙ ПРИДУРОЧНЫЙ Я, ПРОГЛЯДИ ВСЕ ЗАПИСКИ В КОМНАТЕ!!! ЕСЛИ НЕ ПОВЕРИШЬ, ВЗГЛЯНИ НА ЗАПЯСТЬЕ!!!»
Когда дочитал, в глазах помутнело от гнева. Если бы мне попался сейчас этот шутник, я бы голову ему... или ей...
После приступа ярости, когда разворотил комнату и разбил о стену кулак, я успокоился. Осталась лишь горькая тоска из-за испорченной страницы.
— Ничего, Шелли, почти незаметно...
Отдышавшись, я стал собирать листки и читать. Сначала с недоумением, затем с нарастающей злостью, а под конец — со страхом.
«Алина бросила... Док — ублюдок... Читай... Беги в Чистый город... Собака...»
— Это ведь мой почерк, — бормотал я, разворачивая очередную записку. — Кто мог... и зачем... что за ерунда...
Наконец, я тронул запястье. Помедлив, развязал повязку и увидел почти затянувшийся след от укуса. Ему была примерно неделя.
***
Едва не споткнувшись о дворнягу, я выбежал из подъезда. Помчался через дорогу на вспыхнувший красный. Тронувшиеся было машины истошно засигналили.
Плевать!
Дурацкие записи кружили голову, как бутылка дрянного портвейна. Берцы тяжело опускались на сухой, потрёскавшийся асфальт, хотя вчера дождило... Или неделю назад?..
— Хей! А джи вотанг! — услышал я громкий окрик.
Не останавливаясь, глянул на кучку отщепенцев, мнущихся в подворотне. Бородатый здоровяк грозил кулаком. Впереди меня выросли ещё двое в грязных куртках, бросившись наперехват. Я протаранил их, как гнилые доски. Ни дать ни взять, американский футбол.
— Хватай его!
Спятил он, что ли? Никогда отщепы так не наглели, чтобы гоняться за людьми Шишки.
Посчитав, что бежать как-то стрёмно, я остановился. Остановились и они. Главный бородач, красный от бега, ткнул в меня пальцем.
— Тут нельзя, людей много.
— Отлично, — сказал я, часто дыша. — Идём во дворы.
— Гхм... вотанг...
Не став слушать, двинулся к щели между зданиями. Сердце стучало, я мысленно приказывал ему заткнуться, привычным движением надевая кастет. Отщепенцы топали позади.
— Ну, что за кипиш? — я обернулся, когда скрылась проезжая часть. Взгляд упал на короткие дубины у троих. Ещё у двоих — ножи. Только у бородача кулаки, зато огромные. — Жить устали?
Руку с кастетом я прятал под мышкой. Придётся бить головы — тут без сомнений. Мою речь они не понимали, также как я их. Оставалось заболтать миролюбивым голосом, затем внезапно...
— Ты понимаешь, вотанг! — воскликнул главный.
— Иди нахрен, отщеп! — ласково ответил я.
Его подручные заголосили, какой-то дохляк, шмыгая носом и неистово моргая, выкрикнул:
— Да кончим его! Чё тянуть с этим вотангом?!
— А ну цыц, Репа! — прикрикнул бородач, замахиваясь ладонью, затем обратился ко мне: — Откуда знаешь язык?
Суть вопроса доходила до меня, как до жирафа. И в самом деле — откуда? Я ведь понимал их, чёрт возьми!
— Начистоту? — я развёл руками. — С ума схожу, кажется. Мне бы в больничку по-хорошему...
— Это мы легко устроим, — бородач угрожающе надвинулся, но широкое лицо, иссечённое шрамами, выражало спокойствие. Грозный и рассудительный — есть в городе ещё один такой...
— Шишку знаешь? — спросил я. — Хочешь с ним ссоры?
Рука с кастетом взмокла от пота.
— Твоя шайка кинула тебя, вотанг, — ответил бородач. — По городу ходит слух про спятившего рейдовика. Захочу, раздавлю тебя.
— Так чего тянешь?
Он улыбнулся и отступил.
— Понимаешь по-нашему, интересно вдруг стало. Может не все вы — безмозглые свиньи?
Я помотал головой, чувствую дежавю. Бородатый так же здорово напоминал Шишку, как дёрганый Репа — Дока.
— Вряд ли, дружище, — я подавил смешок. — Все мы одинаково безмозглые. Только не свиньи — их обижать не надо.
— Одинаковые, говоришь?
— Ага, мать твою!
Он так быстро приблизился, что я не успел дёрнуться. Сгрёб в охапку, сдавил меня, как бульдозер. Я тыкнул его пару раз в рёбра и закончился. Лежал под ним, будто под медведем, и не дышал.
— Так на кой лмэс ты, вотанг иридэ, моих братьев чуть в Ирриин не отправил?
— Что... ты...— выдавил я. — Несёшь... с... ка...
Отщепенец ослабил хватку, позволив глотнуть смрад Тухлого города с кислородом.
— Неделю назад, помнишь? — сказал он чуть спокойней. — Ты с дружками напал на моих братьев ночью, как трус. У одного вся башка разбита. Как думаешь, надо за такое держать ответ?
— Ах, месть? Напал, как трус, говоришь? Ещё с дружками? Гонят они, один я был! Как вчера помню, сами орали: «фи-гал», чмошники, — я прокашлялся. — А что они творили там, знаешь?
Бородач качнул головой.
— Мучили какую-то псину, — продолжил я. — Нахрена, спрашивается? Ты говоришь про трусость, а сам привёл пятерых отморозков, когда меня выперли из шайки. Мстюны, мать вашу!
Поднявшись, главный уставился на меня как на душевнобольного. Хотя, почему «как»?
— Так всё из-за какой-то дворняги?
Поднялся и я, продемонстрировав укушенную руку.
— Скажи, парень, ты идиот? — теперь расхохотался он. Его громогласно поддержали другие отщепенцы.
— Просто пытаюсь всё сделать правильно.
Сквозь гогот послышался лай, из-за липы вышла моя старая знакомая. Бело-коричневая шерсть трепалась на ветру.
— Ладно, идём, — скомандовал бородач. — К нашему вотангу заглянула подружка, не будем мешать.
И, развернувшись, они просто ушли. Я присел на заборчик, дрожа от адреналина всем телом.
— В общем, это... — сказала собака. — Здрасьте, человек.
Глубоко вздохнув, я стянул бомбер, чтобы справиться с накатившей вдруг духотой.
***
Я тупо смотрел, как дворняга виляла тоненьким длинным хвостом. Как щурила невидящий глаз с бельмом и будто бы улыбалась.
Просто собака, даже голос — обычный, лающий.
— Артём, я правда могу только гавкать, — прогавкала собака. — Просто ты расшифровываешь мою речь, как с английской поэзией или с теми людьми. Ты ведь не всерьёз думал, что собака говорит по-человечески? Понимаешь, для правильной артикуляции...
— Раз не можешь говорить, то заткнись нахрен!
Нервно потёр виски, чувствуя, как в голове бушевал космический шторм. Кажется, я снова стал забывать...
— Между прочим, любопытный факт... Артём, ты слушаешь? Так вот, я собака — и не могу говорить по-человечески, а у тебя...
— Зачем цапнула, сволочь? — прервал я собачий бред.
— Всего лишь неуклюжая благодарность, — дворняга подошла и ткнулась носом мне в ногу. — Я же пытаюсь объяснить! Нетерпеливость физической жизни — это забавно, но очень утомляет. Так вот, с собачьим речевым аппаратом мы разобрались, перейдём к твоему маленькому, примитивному человеческому мозгу... Только не обижайся на факты!
Пока животина балаболила, я старался вспомнить. Словно скользил в тишине, хватаясь за ручки запертых дверей. Получалось лишь заглянуть в замочную скважину, чтобы зацепить лоскуты ушедшего дня.
Почти всё, что случилось утром, меркло, но в памяти вырисовывалась огромная надпись: «РАЗБЕРИСЬ С СОБАКОЙ!!!»
—...Да, об укусе! Я говорила про благодарность... О, снова стал забывать? Это ничего, побочный эффект. Так интересно!
Я скомкал в руках бомбер, уже заводясь, скрипнул зубами:
— Хрен с ним, с укусом, чёрт бы тебя взял! Что со мной?!
— Мы двигаемся, терпение! Нужен был какой-нибудь жест, чтобы передать тебе часть моих знаний. Укус — вполне подходящий контакт человека и собаки. Вот если бы я вселилась в человеческую самку, контакт мог получиться бы интереснее, но... Конечно, сексуальные взаимоотношения возможны даже между...
И тут я взорвался. Зарычав, бросил на животное бомбер, сам прыгнул следом. Спеленал дворнягу и потащил в Чистый город — сдаваться. Она всё скулила — ум-м, ум-м, у-у-м-м, а мне слышались чёртовы слова:
— Да что же такое! Ему преподносишь дар, а в ответ — дремучая неблагодарность! Хочу сказать вам, молодой человек, что кусать кормящую руку... Хм-м... А ведь занятная аналогия, если вспомнить наше знакомство! Всё, поняла. Ты обиделся? Наверное, правда нужно было контактировать по-другому... Да послушай ты, остолоп!
Я чуть ли не бежал из Тухлого города. Как заклинание крутил в голове: «Чистая больница, чистая больница!!!», чтоб не забыть. Моя странная ноша дёргалась, верещала и лезла в мои мозги. Я не слушал. Затем вдруг псина затихла, идти стало легче, но только расслабившись, я вздрогнул от резкой боли.
Проклятая тварь снова меня тяпнула!
***
Я проходил бар «У тётушки Вали», слоган которого был: «Не нравится у Вали? Тогда нахрен вали!» Владельцу Бара — Шершавому — это казалось чертовски остроумным. Мне, кстати, тоже, да и сам бар очень нравился — произведение искусства из мусора.
«У тётушки Вали» — особое место. Бар ютился возле невидимой границы между Тухлым и Чистым, как фильтр. Местные, пожелав покинуть Тухлый город, всегда заглядывали к Шершавому, чтобы наутро вернуться домой с тяжёлой башкой. А небожители Чистого, лишь увидев мерзкую пивнушку, морщили нос и спешили обратно.
— Ты ведь понимаешь, что эта дурацкая байка не имеет ничего общего с реальной действительностью? — проскулила дворняга, ёрзая в бомбере. — Кстати, слышал анекдот? Заходят оптимист, пессимист и реалист в бар, а бармен им говорит...
Я сдавил свою ношу, чтобы заткнулась, но та заскулила сильнее. На меня вылупился какой-то пьянчуга, едва утерев губы от рвоты.
— Не обращай внимания, друг! — крикнул я. — Просто собачку выгуливаю.
— Да пофиг... — ответил пьянчуга и скрылся в дверях.
Старый укус чесался, а новый жёг кислотой. Всё же я чувствовал, как глотку сильнее сжимает липкая паника.
«Чистая больница, — повторял я, — чистая больница!!!»
— О, знаешь, целесообразнее отнести меня в центральный институт, а самому сдаться. Представь: комфортабельный железобетонный номер в подземной гостинице, каждодневные интересные тесты и бесконечное движение человеческой науки! Не жизнь, а сказка! Впрочем, возможно ты спятил.
Пусть психбольница! Там будет хотя бы интересно. Будет время писать сумасшедшие стихи.
— Увы, дорогой Артём, но если с головой непорядок, тебя просто выкинут обратно в Тухлый город. Зачем им такой отщепенец, как ты?
И вот — Чистый город. Когда-то мы забегали сюда пацанами, чтобы поглазеть на другую, отличную жизнь. Нас не разделяли забором, полицейские не гнали взашей грязных оборвышей, но мы всегда возвращались домой.
Я не знал «тухляка», который обосновался бы в Чистом городе. Нас, как бактерий, отторгал чужой организм.
Свежий укус вновь разгорался. Собака молчала, но теперь я услышал её мысли. Вернее — увидел.
И воспарил над городом, будто дым. Подо мной раскинулся величественный стеклянный город, так похожий на Изумрудный из детской книжки. Всё виденное меркло в сравнении с ним. Как в сравнении с Башней голода...
— Что ты видишь? — услышал я собачий голос.
Я ответил искренне:
— Нечто прекрасное.
Через секунду я вновь обрёл вес и камнем рухнул в своё тело, свалившись на асфальт. Выронил из рук бомбер, из которого выбралась помятая дворняга.
— А я не вижу прекрасное, — она облизнула свой нос. — Только кое-что интересное.
— Что ты от меня хочешь? — я поднялся, по привычке отряхивая штаны, но город не зря звался чистым. — Кто ты такое?! Дьявол?!
Собака фыркнула.
— Всего лишь бестелесный скиталец. Как бы сказал ты — вечный отщепенец.
Присел на асфальт, я уставился на хитрую бело-коричневую морду.
— Я готов тебя выслушать.
— Правда?
— Да. Наверное... Да чёрт возьми, говори!
Собака вроде задумалась:
— На Землю я прибыла неделю назад, если по-вашему. Я существо бестелесное, поэтому вселилась в собаку...
Она моргнула одним глазом.
— Я толком не знала, что здесь и как. Так что первая стычка с людьми получилась... неудачной. Они не разделили моего порыва, столкнувшись с нечто, выходящим за рамки привычного. Зато я повстречалась с тобой.
— И так отплатила за спасение, — поморщился я, потирая укусы. — Просто чудесно!
— Отвечу твоей фразой, — гавкнула она. — Я просто пыталась всё сделать правильно. По-собачьи. Через укус передала часть знаний. Ты не мог общаться с теми людьми, вот я и подумала — неплохо бы тебе узнать все существующие на планете языки.
Дворняга подошла ко мне и лизнула в руку, будто бы извиняясь.
— Откуда мне было знать, что человеческая память имеет предел? Я узнала об этом позже. А со вторым укусом ты увидел, как вижу мир я.
— Со мной-то теперь что?
— Я могу стереть переданные знания. Даже оставив лишь нужную их часть — на твой выбор. Но есть альтернатива — идём со мной.
Моё лицо, наверное, приняло совершенно дурацкий вид, потому что собака зарычала смехом.
— Почему я? — произнёс я тихо. — Из-за того, что помог в подворотне?
— То был пустяк, — вильнула она хвостом. — Ты видишь мир иначе, чем я. Ищешь прекрасное там, где другие видят лишь грязь. Может, со временем и меня так научишь?
Я не знал, что ответить дворняге. Мы сидели в центре Чистого города, вокруг нас собирались зеваки. Стерильные жители Чистого города пялились на меня с брезгливостью, как человек смотрит в унитаз после «дела».
Но никто не отводил взгляд. Никто не признавался, что зрелище ему по душе. Они просто смотрели, морщили нос и стенали: «Уберите эту мерзость с наших глаз, да поскорее!»
***
Решение ещё только созрело, но... Я вдруг почувствовал себя невесомым и воспарил, будто вылетевший из тела дух. Увидел, как внизу падает моя опустевшая оболочка и засыпает. Дворняга, избавившись от попутчика, прижала голову и понеслась куда-то по своим дворняжьим делам.
— О боже! — воскликнула статная дама в шляпке. — Как ужасно, ужасно!
Я увидел, как кучка детей снимает моё недвижное тело, чтобы потом другие увидели ролик: «ШОК! Ужасная смерть на улицах Чистого города! Смотреть всем!»
А затем я отвернулся к падающему на меня небу, в котором проступали первые звёзды.
* Перси Биши Шелли, Башня Голода
** Перевод: В.В. Левика |
Рассказ открыт для комментариев