aa001 Драконы с Дерибасовской

    Каждое утро один и тот же сон. Чех под куполом на трапеции. Зал внизу – как опрокинутый колокол. По кругу скачет белоснежный конь, над головой султан из страусовых перьев. Нет, не конь - единорог на арене. Униформист щелкает шамбарьером, белый красавец бежит всё быстрее. Надо вниз… Скорее, успеть шепнуть заветное желание. Карабин отстёгнут, стальной канат жжёт ладони – вниз. Туго, до медного звона, натянута центральная лонжа. Быстрей, пока единорог не исчез. Жжёт нестерпимо – и лонжа вырывается из рук.
    «Сетку!» – кричат из кулисы. Гул толпы. Миг свободного полёта. Батут в стороне, красный ковёр манежа взрывается алыми брызгами. Единорога нет. Мохнатое чудище водит рогатой головой и исчезает во мраке.
    Будильник в телефоне заиграл туш. «Оп-ля!» – ответил Чех и привычным рывком сел на кровати. Повреждённая нога в ответ тихо заныла. В сонном полумраке думалось о плохом. Если за год не собрать денег, операцию делать будет поздно, и о номере под куполом придётся забыть. Ничего другого он в жизни не хотел. Из тридцати лет – двадцать пять на манеже. Была б квартира – честно, продал бы. Но нет ни квартиры, ни пальм, ни закатов. Только эта каморка в общаге у Нового рынка. На починке реквизита для своих, таких же нищих актёров, много не соберёшь. А для номера с животными опять нужны деньги…
    Чех отбросил дурные мысли и, разминая ногу, подошёл к окну. Несмотря на ранний час, в цирке напротив загорались окна. Вспыхнуло окно гримёрной Саламандры. Ах ты! Сегодня ж отдавать долг.
    Ему было четыре года, когда в труппе шапито появился факир. Чех завороженно смотрел, как Саламандра глотает огонь, как поднимается по лестнице из острых лезвий, на лету рассекающих бумагу.
    Родители работали номер с лошадьми. С белыми лошадьми. В память врезалось навсегда, как в их вагончик пришли люди в форме, с огромной овчаркой, перевернули всё вверх дном и надели наручники на отца. Овчарка рвалась с поводка, но мальчик бесстрашно подошёл к собаке, и та легла перед ним, доверчиво перевернувшись на спину.
    Родителей всё равно увели. Ревущего пацана нашёл Саламандра.
    - Их уже не вернуть, - жёстко сказал факир, и у мальчика сразу высохли слёзы. - Но мы с тобой уедем, и ты станешь лучшим дрессировщиком всех времён. Слоны, львы, тигры, медведи и пантеры…
    - А единорог? – это было заветной мечтой детства.
    - Конечно, - подумав, кивнул факир.
    - Тогда я согласен!
    Забарабанили в дверь. Факир развернул шёлковую ширму с драконами и цветами, взял мальчика на руки…
    - Закрой глаза и ни о чем не думай.
    Что потом произошло, Чех не помнил. Много раз пытался разговорить Саламандру, но факир так и не рассказал, как удалось бежать и кто забрал родителей:
    - Бандиты с оружием, просто бандиты.
    Дело было в чешской Остраве, отсюда и прозвище. Чех плохо помнил город детства. Моравский диалект, смесь польского и чешского, понимал, а говорить давно разучился.
     
    Пританцовывая, чтобы скрыть хромоту, Чех прошел коридором и толкнул дверь гримёрной Саламандры. Ассистент факира Публикан загородил проём:
    - Тебе чего?     
    - Сотню отдать. – Публикан протянул руку. – Э, нет! Сам брал – сам отдам.
    - Он в стельку. Директор сказал, что попрут из цирка, если к представлению не очухается.
    - И что?
    - Выпил еще…
    - Растолкай его. Третий день пошёл. Такого не бывало.
    Чех оттеснил Публикана, протиснулся в комнату. Как всегда, удивила разница между волшебником–факиром в манеже и маленьким человечком, по-детски калачиком свернувшимся на продавленном диване.
    Саламандра во сне сопел и хлопотал губами. Рядом на полу валялась китайская ширма из реквизита – та самая, что запомнил с детства – и пустые бутылки.
    - Ширму помяли, а мы без неё в манеж не выходим. Конь в кулисе опрокинул, да еще потоптался. Саламандра велел мне поправить, только на ней ведь живого места нет, одна труха. Вот он и запил.
    - Я бы починил в счет долга. Но трогать чужой реквизит, сам знаешь, примета плохая. Если Саламандра разрешит...
    Публикан замялся, потом махнул рукой:
    - Я сотню старику отдам – ты только почини. И вторую сверху, чтоб ни гу-гу. Идёт?
    - По рукам!
    Ладошка у Публикана была пухлая и влажная.
    - Чех, ты ведь яркий, артистичный. Почему тебе не устроиться в театр? Цирк – это же только тело, а в театре человек на первом месте. И выгоды больше.
    - Не хочу. Цирк честнее. В него проще верить. Настоящий балаган, а не придуманная жизнь.
     
    Чех спустился в мастерскую и рассмотрел ширму. Рассохшийся деревянный каркас лопнул, медные петли выскочили из гнёзд. Средняя створка от удара копытом расползлась в лохмотья. Вещи лет двести, не меньше. Фантастические птицы, похожие на птеродактилей. Ручная резьба по красному дереву, инкрустация из цветных камней… Чех вздохнул – если починить да с умом продать, с лихвой хватило бы на операцию.
    Он разгладил и осторожно свёл неровные края шёлковой ткани. Повозившись с лаком и клеем, восстановил полотно так, что разрыв стал незаметен. А вот с креплением вышла загвоздка. Ширма складывалась «домиком» в обе стороны. Где же изнанка?
    Шёлк был необычным. Если смотреть с одной стороны, то всё видно, а перевернёшь  – глухо. Чех поднёс ширму к подвальному окну и глянул на просвет. Вдоль Торговой улицы стояли конные пролётки с высокими деревянными колёсами, на облучках сидели ряженые мужики. Прохожие как под копирку – мужчины в глухих черных костюмах, женщины в шляпках и платьях до пят. Реклама нового представления? Что-то он об этом не слышал… Глянул выше и обомлел – рынок, после ремонта выкрашенный светлой краской, снова оказался краснокирпичным. Странное кино… Чех отодвинул ширму, распахнул окно. Никаких телег, обычные пешеходы. Улица плотно заставлена машинами. А через ширму снова… Да! Он дотронулся до ткани. Картинка сдвинулась, пролётки встали по-другому. Словно встроен планшет. И рука проходит свободно, будто погружаясь в омут.
    Чех замотал головой, стряхивая наваждение, как собака воду. Поставил ширму на пол, покрутил – ничего. Он всё еще верил в цирковой фокус. А раз так… зажмурился и сунул голову насквозь. Вместо ожидаемого треска материи – тишина, головой он проткнул тонкую плёнку, словно свиную череву для колбасы. Раскрыл глаза. Комната такая же, но с другой мебелью. Сглотнул – вкусно пахло селёдкой. Крупно нарезанные куски лежали в тарелке под кольцами лука, рядом ломти ржаного хлеба и хрустальный штоф с рюмкой. Раздались шаги, кто-то спускался по лестнице за дверью. Чех подался назад, вытягивая голову из плёнки, стянувшейся вокруг шеи.
    Ширма осталась без повреждений. Это что угодно, только не фокус.
     
    Чех старался не думать, что с той стороны. По крайней мере, тоже цирк. Еще раз просунул голову – никого. Тогда из ящика с инструментом выудил старый клоунский нос на резинке, повесил на шею и, как был, в «рваных» джинсах и растянутом свитере, плечом вперёд шагнул сквозь ткань. Уфф! В этой комнате было чуть прохладнее и темнее – не хватало лампочки под потолком. Ширму сложил и спрятал за массивный шкаф.
    По запотевшему штофу скатилась хрустальная слеза. Чех соорудил бутерброд, налил полную рюмку, принюхался, разом опрокинул и захрустел сладким луком.
    Родные, но непривычные коридоры вели из кулис к арене. Мимо пробегали незнакомые цирковые. Во всю стену висела цветная афиша:

    Головокружительные номера гимнастки Катерины Вильямъ
    Каждый вечеръ на манежѢ

    Чех обогнул занавес и стал сбоку артистического выхода. На подкидной доске, без страховки, гимнастка готовилась к прыжку. За её спиной четверо униформистов держали слона. Второй слон, отбивающий, стоял напротив. Дрессировщик выкрикивал указания. Пассировщик щелкал семечки и скучал у барьера.
    - Брось семачки, сборов не будет! – рявкнул дрессировщик, но тот не послушал.
    Берейтор дёрнул тросом ногу отбивающего, тот обрушился на подкидную доску. Девушка–гимнастка взлетела, прокрутила тройное сальто назад и, балансируя, «приземлилась» на панно – плоское волосяное седло на спине слона. Она раскинула руки, приветствуя воображаемых зрителей, и тут слон под ней одним движением поднялся на задние ноги, и сбросил со спины.
    Пассировщик рассыпал семечки, но успел к месту «прихода», поймал девушку и даже сам устоял. А вот слон не успокоился и резко дёрнул ногой, за которую был привязан. Канат лопнул. Слон пошёл куролесить по манежу. Опрокинул подкидную доску, растоптал тумбу, собрал баррикаду из матов. Манеж сразу оказался очень маленьким, а слон – огромным. Второго слона угнали в кулису. Униформа разбежалась, дрессировщик боялся приближаться к разъярённому животному, обороняясь пикой.
    Гимнастка кинулась к выходу, но взбесившийся слон успел первым. Он сорвал хоботом тяжеленный занавес – форг и, размахивая им, как тореадор мулетой, направился прямо на неё… и остановился.
    Между девушкой и серой тушей встал Чех. Наклонив голову набок, слон ждал. Чех тоже ждал, костеря себя за то, что оказался в неподходящее время в неподходящем месте. Слон легко мог проломить ему голову.
    Но слон не сделал этого движения. Чутьём Чех понял, что надо поднять руку и погладить слона по щеке. И что за это ничего не будет.
    Он так и сделал. Слон успокоился, закинул за спину форг. Осмелевшая униформа окружила и увела махину в кулисы.
    - Что ж вы, мать вашу, за фаберже его не привязали? – со злостью шепнул Чех.
    - Так то ж баба! – нервно рассмеялся дрессировщик. – Машкой зовут. Ухажёра другому цирку продали, вот и тоскует, сердешная. Ловко ты с ней! Сам кто таков, новый ковёрный? – дрессировщик ткнул стеком в клоунский нос. – Поступление в труппу надо обмыть, - и умчался следом за униформой.
    Гимнастка с улыбкой повернулась к Чеху:
    - Какой необычный сценический костюм!
    - Ага. Я знаю, кто вы – Катерина Вильям.
    - Нет, просто Катя. А вы ели лук! – и засмеялась легко, словно и не было слетевшего с катушек слона. – Вы на ковёрного совсем не похожи.
    - Я… – Чех глянул на порванный канат и ляпнул первое,  что пришло на ум: – Я поставщик реквизита. Хотел поговорить с директором цирка.
    - Что вы! В таком виде? Давайте хоть брюки зашью. И не отказывайтесь – вы мой спаситель.
    - Не люблю, когда женщины манипулируют, - проворчал Чех, но с явной охотой пошёл за Катей.
    Пока девушка аккуратно зашивала модную дыру на джинсах, Чех узнал, что Кате двадцать лет, что она почти сирота. Мамы не стало, отец работает антрепризу и появляется редко. Дрессировщик слонов звал замуж, да она отказалась. И сам Чех рассказал – как «подхватил насморк» под куполом, как надеется собрать деньги на лечение. Катя сказала, что по делам нужно обращаться не к директору, а к арендатору цирка Шуману, но он будет только завтра. Время бежало быстро, и с какой-то дикой тоской Чех вдруг понял, что придётся возвращаться в своё время без надежды увидеть Катю снова. Но он всё отдаст, лишь бы снова оказаться тут.
    Попрощавшись, Чех спустился в мастерскую, развернул ширму и перешагнул раму с обратной стороны. Сработало – он снова оказался в «своей» мастерской. Теперь ему очень хотелось пошептаться с Публиканом…
     
    - Ты куда пропал? – спросил Публикан, с завистью осматривая исправленную ширму. – Я спускался в мастерскую. Ни тебя, ни этой штуки. Мы так не договаривались.
    - Откуда эта ширма?
    - Узнал, значит. Чего уж, расскажу. Ведь даже если проболтаешься, на смех подымут. Машина эта Конклава Времени. Он помогает цирковым из прошлого. Что такое Конклав, лучше не знать. Саламандра говорит, там не только люди. Я в подробности не лез. Отец Саламандры был членом Конклава, а сам он хронотаможенником – брал пошлину со всех, кто пользуется машиной. Ну вот. Потом Саламандру приняли в Конклав, а публиканом, мытником то есть, стал я. Но уже лет пять про Конклав не слышно. Машинка хоть и стоящая, но в будущее от нас – никак, только назад. Саламандра ищет с ней номера старых факиров, тырит, восстанавливает, выдаёт за свои. Так и живём.
    - Вот как он «лестницу» Лонго повторил!
    - Слышь, ты только не говори, что сам починил ширму. Ты слово дал, помнишь? Он мне поручил.
    - Да помню, угомонись. А сам ты бывал в прошлом?
    - Только раз, в тыща семьсот каком-то году, тогда еще настоящих циркачей не было. Так, бродячие труппы. Я всё думал, что можно подзаработать, но стрёмно одному. Вот если бы за ихнее золото в восемнадцатый век продавать всякую экзотику. Картошку, например, помидоры, кукурузу…
    - Смешной ты, Публикан. Тех людей картошку есть не заставишь. Да еще за золото. Но идея хороша. – Чех задумался. – Ведь я могу вернуться в своё прошлое – и «не упасть». Могу?
    - Да можешь, – Публикан лениво почесал щеку. – Только хорошего не выйдет. Вон Саламандра сколько раз пытался прошлое переиграть, и раз за разом выходило хуже… Чех, а зачем ты джинсы зашил?
    - Не твоё дело. Если с ширмой поможешь, возьму в долю за четверть прибыли.
    - Половину!
    - Или сказать Саламандре, как ты ширму сторожишь?
    - Ладно, согласен. Выкладывай.
    - Я буду продавать не картошку, а цирковое оснащение из современных материалов. За золотые царские червонцы.
    Публикан присвистнул, подумал – и согласился.
    В интернете Чех долго искал хоть что-нибудь про Катерину Вильям. Только, кроме повторявшейся короткой заметки, ничего не нашел. И не знал, хорошо это или плохо.
     
    Чех прекрасно представлял опасности цирка. Ремонтируя реквизит, научился разбираться, какие материалы – лучшие. В следующий раз, когда появилась возможность незаметно взять ширму, кое-что прихватил с собой.
    Немец Шуман, арендатор цирка, свысока смотрел и на артистов, и на купцов. Цирковые относились к нему подобострастно, словно к барину. Напрямую арендатор дел не вёл, только через «пана Калетинского» – бывшего борца, ставшего при Шумане управляющим. Но потом удивился и снизошёл. Трогал корд де волан – канат для упражнений, долго с любопытством рассматривал универсальную лонжу и чертежи потолочных подвесок. Небрежно бросил:
    - Вот что, босяк – принесёшь сотню аршинов такой пеньки. Об остальном потом поговорим.
    Чех едва сдержался, чтоб не ответить на «босяка».
    - Спасибо много, а пара копеек – в самый раз.
    - Пане Калетинский, выдай ему три червонца.
    Вернувшись, Чех снова залез в интернет. Узнал длину аршина, цену хорошего страховочного каната и нынешний курс царского червонца. Шуман назвал цену один в один.
    Внутри всё кипело, как вспоминал «босяка». Он понял, какую роль в то время играла внешность – прическа, манеры, одежда. В джинсах он больше не появлялся. Знакомый костюмер драмтеатра, якобы для номера, подобрал пиджачную тройку по моде конца девятнадцатого века и странные, но удобные туфли, в которых очень просил не ходить по улице. Объяснил, как завязывать галстук и зачесывать волосы. Чех обзавёлся почти серебряным портсигаром, пузатым карманным «брегетом» на толстой цепочке, изящной тростью с набалдашником и немного потёртым кожаным баулом, по виду мало отличавшимся от современного. Отношение Шумана сразу изменилось, когда увидел Чеха одетым «как надо».
    Год, в который перемещался, Чех разузнал давно – тысяча восемьсот девяносто шестой. Он перенёс туда прочные синтетические канаты, страховочные приспособы, лекарства для людей и животных и много чего еще. Пресловутый «закон бабочки» был нарушен многократно, золотые червонцы аккуратными столбиками росли в шкафу. Но на самом деле он понимал, что ходит сквозь ширму только ради Кати. Дела шли так успешно, что Чех боялся – Катя подумает, будто он появляется в цирке лишь ради денег.
    Он давно подбирал слова, но сам их боялся. Как сказать, что живёшь в другом времени, чтобы не приняли за шутника? После череды путешествий сквозь ширму он уже и сам не понимал, что такое время. Но еще страшнее – как сказать Кате, что любит и хочет забрать с собой. В мечтах она почти всегда соглашалась. В реальности они только перешли на «ты».
    И однажды Катя сама спросила, где он живёт. «В общаге», - чуть не ляпнул. Эх, Катя, Катя, хорошего же кавалера ты нашла.
    - Очень далеко. Катя, я хочу… - он собрался с духом: - Хочу, чтобы мы с тобой когда-нибудь там жили вместе.
    - Это правда? – в глазах её играла та же весёлая отвага, что после «боя» со слоном. Не жеманство барышни позапрошлого века, и не будничная простота современниц. В Катином взгляде Чеху мерещилось что-то неуловимо знакомое, родное. Будто эти глаза видел много раз.
    Она дотронулась до его рукава. Огоньки в глазах потухли, но не до конца.
    - Чех, я никого еще так сильно не ждала. Когда ты уходишь, мне страшно одной. А с тобой будто летаю на крыльях и не боюсь упасть. Мне мало тебя даже теперь, когда ты рядом.
    - Так ты что, согласна?
    Чеху хотелось схватить её в охапку, прижать, расцеловать… Но правила в этом времени были другие.
    - Есть одна вещь, о которой я пока не могу сказать. Я сама до конца её не понимаю.
    - Какая еще вещь?
    - Не-а, не скажу! – и снова заиграли огоньки: - И номер просто так не бросить.
    Чеху пора было уходить, возвращать ширму.
    - Я скоро приду. Подожди…
    Он торопливо обнял Катю и поцеловал. Возражений не было.
     
    Чех раскрыл ширму, прокручивая в голове разговор. Он так и не понял, согласилась ли Катя, и если да, то на что? «Балувана, як та Галя!» – фыркнул Чех и перешагнул в своё настоящее. В мастерской горел свет. Развалившись в кресле, ждал Саламандра.
    - Вернулся, жулик! Ну что, еще не обрадовал девчонку? Вот же дурепа нашла жениха! Мне не то обидно, что без спросу ширму берёшь – черт бы с ней, раз умеешь вертеться. Мне не нравится, что дочку с толку сбиваешь. Не такого голодранца–мужа я ей хотел.
    - Так ты Катин отец? Саламандра, сам подумай. У них девяносто шестой год, через двадцать лет война и революция, и жизнь насмарку. Вытаскивать Катю надо оттуда.
    - Не тебе о том переживать. Значит, так, - рубанул по столу. – Ширму забираю. Публикана выгоню к чертям, если вздумает мешаться под ногами. Про Катьку больше не заикайся! Не то я тебе устрою зеленую жизнь с фиолетовыми пятнами!
    Чех разозлился:
    - Ты, Саламандра, забыл цирковую примету: не считай деньги до представления! Посмотрим, чья возьмёт.
    - Посмотрим, – и факир унёс ширму.
    Когда отчаянье притупилось, Чех стал думать, как быть дальше. Перехватив в кулисе Публикана, шепнул:
    - Саламандра жадный. Пока не поймёт, что могу обеспечить Катю, счастья нам не видать. Нужна ширма.
    Публикан от волнения хватал воздух и тряс головой. Капельки пота выступили на лбу:
    - Саламандра с неё глаз не спускает.
    - Так надо эти глаза отвести. Он пьёт сейчас?
    - Умеренно.
    - Ну, тогда жди. Я шприцом накачаю в бутылку снотворное, а ты отдашь.
    Публикан скривил рот:
    - Точно снотворное?
    Чех подхватил грузного Публикана, приподнял и легонько приложил к стене.
    - Думай, что говоришь! Саламандра мне как отец.
     
    Аптекарша с Торговой, что продавала валерьянку цирковым и не раз была замечена на премьерах, с нескрываемой скорбью встретила просьбу Чеха о «самом сильном снотворном»:
    - Вы слишком хорошо хотите. Я даже за вас боюсь.
    - Вы не то подумали!
    Аптекарша сходила в подсобку и вынесла тёмный пузырёк без этикетки, но с длинным язычком-сигнатурой.
    - Возьмите вот это – я вас гарантирую, шо результат устроит нас обоих.
    В цирке погасли окна, в общаге затихли буйные головы. Чех отправился к Саламандре. Он рассчитывал на темноту и сонное пыхтение, но в комнате горел свет. Факира не было.
    Публикан ехидно хмыкнул:
    - Тебе вместо сонных капель слабительное продали. Саламандра теперь в тубзике живёт. Так что вот ширма – забирай и вали, пока я добрый. Погодь… – Он снял с шеи цепочку с драконьим зубом, раскрыл, показал флешку. – Электронный ключ. Где-то в ширме юсб-порт. Автоматом переносит в последнюю точку. Если прыгать в нужное время, надо авторизоваться. Сам я не умею, мне Саламандра одну флешку доверяет.
    Кроме того, Публикан отдал Чеху удобный чехол с лямками, чтобы носить ширму с собой.
    Вооружившись лупой, Чех обнаружил потайную крышку. Под ней оказалась панель управления с сенсорным экраном, флеш-порт и блок питания. Было видно, что электроника заняла место прежней, более крупной «начинки».
    Шкала настройки – подробная до секунды для ближних веков – в даль времён становилась всё более приблизительной. Но большой точности и не требовалось. Чех решил – гулять так гулять. Он помнил, что на Воинском спуске, забивая сваи, нашли скелет саблезубого тигра. И что под Молдаванкой в карстовых пещерах – кладбище доисторических костей. Однако это молодняк по сравнению с настоящими динозаврами. Вот если из мезозоя перегнать птеродактилей, сделать с ними номер, чтоб летающие ящеры поднимали артистов под купол… На этом можно и прославиться, и разбогатеть! Саламандра не устоит! Всё подталкивало к тому, чтобы решиться на большое «контрабандное» предприятие.
    Гиганты жили в меловом периоде мезозоя, а он закончился шестьдесят пять миллионов лет назад. И большую часть мела карта мира была другой. Древние материки – Лавразию и Гондвану – разделял океан Тетис. Для Чеха ударом было узнать, что на месте Одессы разливалось море. Может, запастись надувной лодкой, невесело думал он. Но ведь можно перенестись в поздние века мезозоя, чтоб увеличить шанс очутиться на суше. Быстренько «сунуть нос» за ширму, а если что не так – просто не делать рискованного шага.
    Главное – не попасть под астероид, что устроил ящерам капитуляцию. Чех прекрасно сознавал наивность и авантюризм задумки. Неизвестно, пригоден ли для дыхания воздух. Или расплющит давлением в шесть атмосфер. Может, придётся тут же возвращаться. Но он будет знать это. Знать, а не гадать и сожалеть о несделанном. Оружие смысла брать нет. От диплодока не спасёт охотничье ружьё. Чех надел плотный комбинезон и высокие болотные сапоги. Взял с собой каремат, компас, фонарик, запас воды, сухие галеты, топорик, складной нож и верёвку. Ну и рюкзак. Где наша не пропадала!
     
    Ширма затрещала, в голове загудело. Но больше от нервного напряжения, чем от внешних причин. Главный страх не сбылся, Чех стоял на земле, море шумело неподалёку. Несмотря на низкую большую луну, в древнем мире царил полумрак – вечер или рассвет, понять трудно, а переигрывать поздно. Воздух был влажным, дышалось с трудом – кислорода явно меньше, чем в родном кайнозое. Зато в висках не стучало, давление было комфортным. Пахло очень просто, сырым и тёплым болотом. В этом мире всё дышало, чавкало, хрустело, икало и охало, не стесняясь случайного свидетеля. В небе скользили тёмные тени. Под ногами пружинил батут из плотного мха. Звуки с моря напоминали всплески, с которыми альбатросы добывают рыбу. Только это были не альбатросы, а гигантские летучие мыши – или, по крайней мере, их можно было принять за таких. Может быть, птерозавры. Никаких древних папоротников или других высоких деревьев – только заросли кустарника, местами царапучие. Чех понимал, что он единственный человек на планете и вмещает в себя целую вселенную. Но ни радости, ни грусти это в нём не поднимало. Он себя не чувствовал Адамом, потому что рядом не было Евы.
    Половину неба закрывала скальная глыба. Одна из «летучих мышей» скользнула и словно растворилась в скале. Куда она девалась? Чех пошел следом и обнаружил вход в пещеру. Шум крыльев летуна затих в дальних отрогах. Включил фонарик. Вот они. Ящеры, или кто там был, действительно оказались легкомысленными существами – луч света выхватил сразу несколько кладок яиц разной величины. Никто их не охранял. Чех набрал отовсюду по два-три яйца и, уже собравшись возвращаться, заметил особенно крупную кладку. Рюкзак был полон. Чех подумал и выкинул бутылку с водой и галеты – вряд ли эти «артефакты» сохранятся на миллионы лет – а на их место уложил несколько больших яиц. Пусть будут.
    Он почти успел. Птерозавр вернулся и атаковал, клекоча и пытаясь клюнуть. Так громко трещал, что Чех понял – зовёт своих. Он включил фонарь на полную мощность и направил ящеру в глаза. Ослеплённый крылан, не вписавшись в портал входа, ударился о свод пещеры и рухнул вниз.
    Чех рванул на плечо тяжелый рюкзак и быстро зашагал прочь. Бежать по моховой топи не получалось. Под ногами зачавкала влага. Чех запрыгал через ручей по осклизлым камням. Боль ударяла в коленку, он сжал зубы, но не останавливался.
    Вдруг лунный диск заслонила тёмная масса. Медленно приближалось что-то очень большое. Чех вспомнил картинки с тираннозаврами… Хватит бегать, сказал он себе. Сбросил защелку ширмы, развернул, сдвинул панель с пульта. Программа работала. Некогда было раздумывать и рассматривать, что по ту сторону. «Вернуться к предыдущей точке?» Да! Чех перевернул на грудь рюкзак, нажал кнопку на экране и перемахнул сквозь тонкую плёнку…
     
    Он ожидал, что окажется в цирке, но странным образом его «выкинуло» в небольшой шатёр. Рядом пацан лет пятнадцати в грязном балахоне спешно собирал с пола жонглёрские булавы. Руки его тряслись от страха. Конечно, не каждый день люди вылепляются из воздуха. Пацан ползком выбрался из шатра, скатился по лесенке и рванул прочь.
    И тут Чеха бросило в жар. Ширмы не было. Она, наверное, осталась там, в прошлом. Рюкзак прошёл, а ширма исчезла.
    Чех посмотрел сквозь прореху. Шатёр стоял на дощатых подмостках балагана. То ли ярмарка, то ли рынок на берегу. В подкове залива на зыбкой волне покачивались парусники с высоко задранной кормой. Он даже слышал, как поскрипывают снасти. У каждого судна на бушприте, на «вороньем гнезде» и просто вдоль бортов – белые с красными крестами флаги Генуэзской республики. Ты ж моя радость, тринадцатый век… В громкую итальянскую речь ввинчивались ядрёные козачьи словечки и протяжные татарские голоса.
    Чех выбрался из шатра, не выпуская рюкзака. Несмотря на то, что не было знакомых зданий, он точно знал, что место родное. Он стоял там, где должна быть Приморская улица, и вместо Дюка смотрел на залив, в сторону Морвокзала, которого тоже не было. За спиной, над Военной балкой, законное место Воронцовского дворца занимала каменная крепость. У ворот вышагивала стража с короткими кривыми саблями – наверное, с ятаганами. Джинестра – мама.
    Вверху тревожно галдело вороньё, у ног гомонила толпа. К этому миру и принюхиваться не надо – средневековые запахи ярче солнечного света. Пот, лук, вонь разлившейся канализации, гнилые водоросли, дублёная кожа. Но и здесь над всем царил привычный запах моря и выбеленного солнцем камня. Вдалеке кричали чайки.
    Вокруг «сцены» собралась толпа. Публика требовала представления. Делать нечего, теперь не убежишь. Чех развязал рюкзак, вынул несколько яиц – и с отчаяньем, с остервенением, с болью, но аккуратно, начал жонглировать. Надо придумать, что делать дальше. А делать это лучше всего, сосредоточившись. Постепенно добавляя «предметы», он дошел до десяти штук. Публика радостными криками приветствовала каждое следующее яйцо. «Снаряды» были не очень крупными, уравновешенными, и хорошо подходили для номера. Всё внимание Чех обратил на то, чтобы не расколоть драгоценный реквизит. Поэтому не заметил, что творится в рюкзаке. Оттуда выкатилось яйцо и треснуло посередине. Верхушка свалилась. Те, что стояли ближе к подмосткам, тыкали пальцами в крылатое существо, сбросившее остатки скорлупы. Тварь с длинным гребнем на затылке, зелёная, скользкая, распахнула тонкие перепончатые крылья, раззявила жадный рот.
    - Драго! – раздался одинокий выкрик, и первые ряды волной отхлынули от помоста. Кого-то придавили.
    Зелёный дракончик поднялся на задние лапы, доковылял до края помоста и с любопытством уставился в толпу… Началась паника и давка.
    – Драго! – теперь уже неслось со всех сторон.
    Сверху, от крепости, выбивая камешки из крутой тропы, быстро спускались трое стражников. Чех переловил яйца и собрал в рюкзак.
    «Тикать, надо тикать…» - пронеслось в голове. Но тикать было некуда. Прыгать в толпу – самоубийство. Уж лучше сдаться на милость…
    Его схватили, скрутили, для верности ударили под дых. От боли Чех задохнулся и осел на пол. Один из стражей – в белой рубахе и синих шароварах, подпоясанный кушаком, с закрученной на левое ухо чуприной – ткнул алебардой рюкзак:
    - Зав'язуйце. Швидко!
    Чех торопливо застегнул клапан. Стражник подцепил рюкзак алебардой, двое других потащили его самого наверх. Он извернулся и глянул на дракончика. Тот шагнул с балаганных подмостков и, захлопав крыльями, взмыл в небо. Самые храбрые из зрителей бросились врассыпную.
     
    Крепость смотрела на море узким фасом – по бокам две круглые башни с тесными куртинами, посередине квадратная проездная. За первыми воротами обнаружились еще одни, дальше – огромный прожаренный солнцем плац. Правая, северная, сторона была застроена караульными помещениями, а в пустынной левой стояла только деревянная клетка возле стены.
    Дверь клетки отомкнули и лёгким толчком отправили Чеха внутрь. Прямо на земле сидели несколько человек. По их наружности Чех понял, что клетка служила городской тюрьмой. Козак накинул перекладину–замок, достал небольшой бурдюк и приложился к горлышку.
    Без особой надежды Чех попросил:
    - Козаче, вiдпустi мене, я ж свій.
    - Та щоб тебе підняло та гепнуло, бiсiв чаклун! – козак отвернулся и смачно сплюнул.
    Чех понял, что без воды долго не протянет…
    - Тоді дай попити!
    Козак глянул исподлобья, помедлил и протянул бурдюк сквозь решетку:
    - Тримай!
    Когда жажда отпустила, Чех вспомнил про рюкзак и надел лямки на плечи. Оборванцы, сидевшие в клетке, недобро посматривали и на Чеха, и на его поклажу, но подходить боялись.
    К йодистому привкусу моря и аромату немытых тел соседей примешивался густой запах падали. Чех посмотрел на южную стену и увидел шесты, а на них – человеческие головы разной сохранности. Подкосило ноги, вывернуло наизнанку. Один из арестантов засмеялся, что-то сказал на незнакомом языке. Стараясь не смотреть на гнилые головы, Чех устроился на полу клетки, подальше от остальных сидельцев. Хотя было нестерпимо жарко, верх комбинезона он не снял, наоборот, нахлобучил капюшон, спасая голову от стоящего в зените солнца. Он много раз пожалел, что выбросил бутылку с водой.
    Время шло. От голода, жары и напряжения мутило, Чех едва не терял сознание. Послышались голоса. К клетке шли стражник и закутанный в черную хламиду мужик, похожий на монаха.
    «Щас они тебе покажут чаклуна, – обреченно подумал Чех. – Рюкзак отберут. Яйца растопчут… и динозавровы тоже. Замучают. А что останется, повесят сушить на солнышке. Средневековье, трясця их возьми».
    Монах остановился в нескольких шагах от клетки и, держа обеими руками, как пистолет, массивный крест, монотонно начал:
    - Экзорцизамус те, омнис иммундус спиритус, омнис сатаника потестас, омнис конгрегацио ет секта диаболика, ин номине домини ностри…
    Внезапно в воздухе со стороны суши показалось что-то огромное, похожее на махолёт. Один силуэт, другой. Две птицы летели рядом, одна держала в когтях какой-то предмет. Она издала гортанный крик, и струя пламени опалила флюгер на центральной башне. Птицы закружили над крепостью. Хотя, какие там птицы. Настоящие драконы. Размах крыльев – в половину ширины двора. Короткие вспышки отогнали от клетки стражу и монаха-экзорциста. Чех с остальными арестантами забился в дальний угол. Один точный «плевок» пламени – и деревянная клетка аккуратно подпалена с краю. Чех не стал дожидаться, пока огонь охватит весь каркас, и здоровой ногой вышиб сгоревшую перекладину. Остальные арестанты тоже не сидели на месте, клетка опустела.
    Драконы на бреющем полёте кружили над двором. Охрана опомнилась, из караульни бежали люди с пиками. И тут дракон с неожиданным криком «Алле-опля!» подхватил Чеха и резко поднял в воздух. Лямки рюкзака слетели с плеч, клапан, застёгнутый неверными руками, распахнулся – и яйца динозавров полетели вниз, в густые заросли Военной балки и в прибрежные камыши будущей Каботажной гавани.
     
    По тому, как бережно нёс его дракон, Чех понял, что крылатой твари приходилось иметь дело с людьми. Хорошо бы, не в кулинарном смысле. Крепкий ветер сменил жару, от страха начался озноб. Дракон плавно снизился, и Чех увидел вход в пещеру над обрывом. Может быть, ту самую, откуда только что, до нашей эры, украл у динозавров яйца.
    Свод пещеры, сужавшийся кверху, напоминал шатёр шапито. Чеха осторожно опустили на землю. Тут он догадался, что спаситель вовсе не дракон. С перепончатыми крыльями и красным гребнем на затылке, равным по длине огромному клюву. Очень похожий на того, что вылупился из яйца. Птерозавр.
    Следом в пещеру спланировал второй летун. Он прислонил к стене трубу цвета хаки и уселся, сложив тонкие крылья. Ростом он был с самого Чеха.
    - Бомочка, ты понежнее с огнемётом, его военные целым дали, таким и надо вернуть. – Голос был похож на птичий клёкот, будто говорящий одновременно щелкает орехи.
    Чеху уже было всё равно, бред в виде разумного птерозавра казался небольшой платой за спасение. Он сел на пол, спиной к прохладному камню.
    - Бомочка, так ты позаботишься о малютках? Смотри, шобы их там никто не обидел.
    Бомочка деловито кивнул. Переваливаясь по-утиному, проковылял к выходу. Тело птерозавра было похоже на человечье, только с нарушением пропорций – как у лилипута. Бомочка разбежался и с криком «Эх-ма!» взлетел над морем.
    Чех перевёл взгляд на первого птерозавра.
    - Ты кто?
    - Логичный вопрос! Вовсе не дракон, как тут думают некоторые. Нас называют так по привычке. Я птеранодон ингенс, то есть великий беззубый крылан. А зовут меня Оп-ля.
    - Оп-ля… На слух как-то не очень, - попытался острить Чех.
    - Ничего, я весёлый дракон. Иди сюда, я тебя поближе поприветствую. Ты хоть понимаешь, чем наш народ тебе обязан? Ты основатель цивилизации, народный герой-спаситель. Те яйца, шо укатились в ров, станут зачатком новой эпохи. Стресс – лучший пинок мозгу. Брат мой Бомочка проследит, шобы они сумели сохраниться.
    - Значит, номер с птерозаврами мне не грозит, – устало сказал Чех, уклоняясь от крылатых объятий.
    Оп-ля вперевалочку сходил вглубь пещеры и принёс термос со сладким чаем и бутерброды, завёрнутые в фольгу.
    - Шо ты знаешь за цирковые номера… - задумчиво сказал Оп-ля, наблюдая, как жадно Чех расправляется с едой. – Да ты вообще ничего не знаешь! Я сам когда-то был неплохим ловитором, а теперь директор варьете «Драконы с Дерибасовской».
    Чех удивлённо вскинул голову:
    - Ты живёшь в нашей Одессе?
    - Азохн вэй! Ты где-то прочитал, шо дракон не может быть одесситом? Ой, перестань сказать! То одессит не может быть драконом. И еще, по секрету, я член Конклава Времени.
    – Ну, это я уже понял. Я не знаю, как оказался в средневековье. Помоги вернуться. Мне нужно по делам в девятнадцатый век, а потом домой.
    - Ты ешь, не спеши языком, я всё расскажу. Саламандра перенастроил ширму так, шобы она при возвращении отстала на четверть века и вернулась порожняком. Но ты же не к гимнастке своей пошел, ты шагнул к динозаврам – так просто, как сходить за хлебом. Программа пересчитала всё это в процентах, и вуаля – тринадцатый век! Ты даже не посмотрел, куда тебя вернут!
    - Некогда было. И я бы встретился с собой там, двадцать пять лет назад?
    - Нет, драгоценный мой Чех. Ты родился в тысяча девятьсот сороковом году. Твоих родителей убили в войну, потому шо они были на правой стороне. – Чех забыл про бутерброды и, разинув рот, смотрел на птеранодона. – Видишь, ты сам из другого времени, и со временем к этому привыкнешь. Тогда факир тебя спас, а сегодня чуть не погубил. За такую выходку Конклав лишил его права пользоваться Порталом «Ширма». Теперь хранителем будешь ты. Раз уж у тебя талант крошить историю. Одна загвоздка – Саламандра сбежал, и ширму прихватил. Сейчас его ищут.
    Чех хотел что-то сказать, но Оп-ля перебил:
    - Я знаю, ты захочешь вернуться не один, а с дамой. Ширмы чем хороши? Они делают два времени параллельными, шобы удобней через них шагать. Но переправить разом двух взрослых не смогут.
    - Значит, я не смогу быть с Катей?
    - А ты её спросил? Ладно, есть вариант. Можно лететь сквозь время, только очень быстро. И с побочными явлениями.
    - Какими?
    - С исполнением желаний. Мало ли, шо в голову взбредёт. У нас этот способ заборонен.
    - А на чем лететь, на тебе?
    - Молодой человек, я вже не в тех годах, шоб начинать карьеру таксиста.
    Оп-ля свистнул, повернувшись к жерлу пещеры, и под стук копыт из темноты появился носорог размером с грузовик, покрытый длинной шерстью, с мощным бычьим загривком. Такой мерещился Чеху во сне.
    - Он тоже говорит?
    - Та божезбав! – прогрохотал рогатый. – Молчу, как рыба, бо всех не переговоришь.
    Оп-ля ткнул в носорога пальцем на крыле:
    - Эласмотерий член Конклава. На нём и полетишь, - Оп-ля легонько взмахнул крыльями, как бы представляя процесс. – Кстати, с твоим рюкзаком отношений не имеет. Он живородящий, родом из плейстоцена.
     
    Ездить без седла Чех, конечно, умел. Но левая нога сгибалась с болью. Он оседлал эласмотерия с большого валуна. Тот подскакал к обрыву, глянул вниз, вернулся для разбега и хриплым голосом предупредил:
    - Держись покрепче.
    Чех вжался в высокую холку, вдохнул овчинный запах чистой шерсти. И они полетели сквозь время. Оставляя в стороне магнитные бури, звёздные водовороты и кольца космических гало.
    Вдруг руки, сжимавшие шерсть, скользнули по гладким тёплым бокам, и Чех едва удержал равновесие. Под ним был не косматый носорог, а стройный белый конь с высокими ушами и шелковистой гривой. Изо лба выходил тонкий витой рог.
    - Ииии-йес! – Чех победно сжал кулаки.
    - Таки самый быстрый среди известных мне случаев эволюции, – прежним хриплым голосом пробасил единорог. – Прынц на белом коне. Если шо, я про себя. Моё желание сбылось, а ты давай, придумывай, скоро к девятнадцатому веку подлетим. Правим-то на цирк?
    - На цирк!
    Звёздная россыпь стала светлеть, уступая место бездонному синему небу над янтарными пшеничными полями. Подлетая к городу, единорог снизился. Было раннее утро, солнце стояло чуть выше маяков. В районе Сухого Лимана тройка крылатых ящеров тянула состав по железной дороге. На месте будущего аэропорта Чех заметил что-то похожее на аэростаты. Вблизи это оказались диплодоки, мирно загоравшие на травке. Даже отсюда было видно, как над морем носятся птерозавры, выхватывая рыбу. Единорог приземлился и быстро поскакал по улицам старой Одессы. Бросилась в глаза реклама «Зимніе чехлы для крыльевъ. Ателье на Ришельевской».
     
    Ворота цирка на Коблевской были распахнуты – дворник в длинном белом фартуке покрывал их изнутри лаком. Когда мимо прошествовал конь с рогом во лбу, дворник было возмутился: «Здрасьте вам!», но единорог проскакал через фойе прямо на арену.
    Чех спросил скакуна:
    - Будешь ждать?
    - А он ему спрашивает!
    - Не знаю, один или с Катей…
    - Ты разве не загадал?
    - Про это нельзя. Я только захотел, чтобы нога восстановилась.
    Единорог остался кружить по арене. Чех постучался в Катину гримёрку и, не дожидаясь ответа, потянул дверь.
    Катя была не одна. За столом сидел Саламандра. Чех увидел, как дочка похожа на отца. Сложенная ширма стояла рядом.
    - Ну, вот и всё, – тихо сказал факир. – Дождались. Ты уж прости старого дурака. Чуть не угробил тебя.
    - Я знала, откуда папа, – Катя улыбнулась. – Но никогда там не была. И про тебя не сразу догадалась.
    Саламандра кивнул:
    - Её мать не захотела, чтоб я забрал Катерину. А потом ширма не потянула.
    - А со мной на единороге?
    - Пойду. На крайний случай ведь есть это, – кивнула на ширму.
    - Видишь, дочка вся в отца, – подмигнул Саламандра. - Хорошая будет семейка!
    - Ты разве не забыл, какой история была раньше? – удивился Чех.
    - У Конклава иммунитет к «эффекту бабочки», мы помним всё, даже если очень хочется забыть. В общем, тебе, Катерина, я так скажу – будь счастлива. – Он помолчал, встал из за стола, хлопнул Чеха по спине: – И тебе, паразит, не хворать, – и добавил на ухо: – В рот тебе пароход и баржу соли!
    Чех оседлал единорога, помог Кате забраться. Сердце заворушилось, когда она оказалась так близко. Да и не только сердце. Первый круг единорог сделал шагом. Перешел на среднюю рысь. Чех почувствовал, как закружилась голова, но конь уже шел плавным манежным галопом. Мир вокруг понёсся назад…
    Очнувшись, Чех понял, что цирк стал таким, который знал с детства. Тот же «плюшевый рай», но освещенный яркими софитами.
    Под ним был белый конь, самый обычный. С бутафорским пластмассовым рогом. «Неужели приснилось?» Но Катя сидела рядом, а значит…
    Колыхнулся малиновый занавес, и на арену, сноровисто перебирая короткими ногами, вышел птеранодон Оп-ля.  По тому, как с ним почтительно здоровались цирковые, было ясно – птица высокого полёта.
    - Не приснилось! – радостно завопил Чех, расцеловал Катю и быстро спрыгнул на манеж – нога не болела. – Оп-ля!
    - Ты шо, намерен при невесте с птицей обниматься? Человек, держи себя в руках! Я вам с Катей серьёзную вещь буду предложить, антрепризу в варьете, номер «Люди и динозавры».
    - А где единорог?
    - Ну таки вернулся в Средние Века. Ему ж еще легенду создавать. О единорогах.
    - Жаль…
    - Чего тебе жаль, драгоценный Чех? – удивился птеранодон.
    - Что в будущем не побывал, а только в прошлом.
    - Не шлифуй мне уши, я знаю, что тебе сейчас очень даже хорошо. А знаешь, почему нельзя слетать в будущее?
    - Почему?
    - Потому шо его пока нет. Мы будущее делаем сами.