 |
|
| |
20:23 19.05.2023
Сегодня (19.05) в 23.59 заканчивается приём работ на Арену. Не забывайте: чтобы увидеть обсуждение (и рассказы), нужно залогиниться.
13:33 19.04.2023
Сегодня (19.04) в 23.39 заканчивается приём рассказов на Арену.
|
|
|
|
|
|
Любочка глянула в зеркало, повела пальцем по стеклянной глади, улыбнулась отражению. Зеркало было высоким, выше человеческого роста, с помутневшей стеклянной поверхностью; в углах – мелкие трещинки. Золоченая рама цветочной каймой опоясывала зеркальный прямоугольник. Она купила его на барахолке месяц назад. Продавец, чудной старик, хитро улыбнувшись, попросил:
– Купите, барышня, зеркало: не пожалеете, суженого в нем увидите.
Любочка встрепенулась: ей почудилось, будто полированная поверхность задрожала, зарябила, по ней побежали в стороны серебристо-розовые сполохи. Она замерла, широко раскрыв глаза. Но видение исчезло: в зеркале отразилась полутемная комнатка и испуганная девочка.
«Невесть, что привиделось, – вздохнула она. – Может, занемогла? Вот и лицо бледное, и взгляд тревожный».
– Юная дева печальная, нежная, – тонко запела она, закружилась. – С поступью легкой, очами бездонными…
– Ты – мое горе, мое наслаждение, – взметнулся вдруг за стеной надрывный голос. – Чаша волшебная, нега блаженная.
– Ах, Федор Степанович! Как не стыдно, – вскликнула Любочка, угадав в поющем Поликарпова, соседа по коммунальной квартире. Фанерные стены комнат не скрывали ни шорохов, ни звуков, ни чужих секретов. Вдобавок, в углах, под узорчатыми обоями гнездились полчища клопов и тараканов, сущее наказание коммуналок.
Поликарпов был влюблен в Любочку, настойчиво ухаживал, одаривал вниманием. Но она побаивалась его, сторонилась, про себя называя «надоедливым стариком с липким взглядом».
Поликарпов был старше девушки; ему давно перевалило за сорок, он служил в Горвоенторге главным специалистом, носил фирменный китель и состоял на государственном довольствии.
Любочке едва исполнилось семнадцать; она работала машинисткой в Доме литераторов, получала скромную зарплату и продовольственный паек. Родителей она потеряла рано: они умерли от тифа в Гражданскую. Любочка, всякий раз думая о них, горько сетовала на судьбу, оставившую ее сиротой в недобром мире. «Пусть хотя бы одно любящее сердце», – мечтала она, но Поликарпова отвергала. Федор Степанович не поспешал, дожидаясь своего часа.
Вот и теперь, припав к стене, он прислушивался к звукам за стеной. Но Любочка молчала, смущенно замерев.
– Будет вам, Поликарпов, – неожиданно вступил в разговор адвокат Самойлик, живший в комнате справа. – Такое назойливое ухаживание чревато статьей уголовного кодекса. Хотите, чтобы я продолжал? – язвительно поинтересовался он.
– Ну, что вы, Акакий Евстратьевич, – встрепенулся Поликарпов, – я же пошутил.
– В вашем возрасте стыдно заниматься подобными глупостями. К тому же, в квартире дети, – Самойлик самодовольно кашлянул. И, повернувшись к жене, куражливо прошептал: – Как я ему наподдал?
– Полно, Акаша, – ласково осадила его жена и, поцеловав в щеку, тихо произнесла: – На работу опоздаешь, блюститель закона!
***
Любочка вернулась домой поздно: квартира гудела раздраженными голосами, шипящими примусами, звоном посуды, детскими криками. У душевой выстроилась очередь: из неприкрытой двери валил пар, доносился визг.
– Бочков детей купает, – пояснила мадам Зеликман; кивнув Любочке, полюбопытствовала: – В кино ходили?
– Ходили, – ответила девушка, – с Клавой. Мы с ней в одном машбюро работаем.
– Как же, как же, – закивала мадам, недоверчиво глянув на девушку большими карими глазами. – Мое дело – сторона, – зашептала она, – вы – девочка рассудительная, здравомыслящая. Однако ж, смею заверить: Поликарпов – жених респектабельный, видный. Не спорю, он слегка отцвел: годы и все такое, – она многозначительно закивала головой. Но тут же подытожила: – Берите, потом разберетесь: все лучше, чем одной.
– А вы бы взяли? – Любочка смущенно глянула на мадам Зеликман.
– Не думая, – выпалила та и, доверительно прижавшись к девушке, забормотала: – Женщине без мужчины никак нельзя. И потом: сегодня вы – юная, беззаботная, а завтра – одинокая и печальная. – Она пристально глянула на Любочку. – Мне не верите, попытайте, хоть, у ворожей.
Она перевела взгляд на толпящихся у душевой, шумно выдохнула, произнесла: – Еще полчаса и отключаю горячую воду: кто не успеет, домоется холодной.
– Почему это? – взорвался Савраскин, стоявший в конце очереди. – Это незаконно, я буду жаловаться в горкоммунхоз. Если мы не пользуемся душевой утром, резонно было бы увеличить время вечернего пользования вдвое, – он вопрошающе посмотрел на мадам Зеликман. Но та не ответила, она проплыла мимо в свою комнату. – Эка фря, раз муж у ней сантехник… – кинул вслед Савраскин, но на него зашумели, зафыркали, он и осекся.
***
Скоро поужинав, Любочка долго глядела в окно. Ночная тьма окутывала город; зажигались огни в окнах домов; поплыла по небу осенняя луна; заиграл аккордеон на танцевальной площадке. Она лениво потянулась, пошла к кровати и, скинув платье, повалилась в нее.
Любочка сильно уставала: работы было много, некогда головы поднять. От сильной боли в руках она не могла заснуть и, чтобы отвлечься от страданий, читала любовные романы, улетая мечтами в прекрасные миры и страны. И теперь она открыла книгу, перелистнула пару страниц, но почувствовав, что сон настигает ее, лениво потянулась. Девушка уже было смежила веки, но внимание ее привлекло зеркало. Поверхность его мелко дрожала, словно потревоженная водная гладь. Отразившаяся в нем, белесая луна неярко мерцала.
Любочка увидела в зеркале полутемную комнату: неясные очертания то ли растений, то ли мебели. Нечто, лежащее черным пятном на полу, вдруг шевельнулось и два, сверкающих желтым огнем, глаза взглянули на нее.
Она спряталась под одеяло, и сквозь маленькую щелочку стала наблюдать за страшным существом. Прошло несколько секунд, видение исчезло; луна поплыла дальше, разливая мягкий свет по небу. Еще пару минут она наблюдала за зеркалом из своего укрытия, затем, поборов страх, пошла к нему, с опаской коснулась холодного стекла. Но ничего не случилось. «Может, привиделось?» – подумала Любочка, вернулась к кровати. И засыпая, пробормотала:
– Глупая я, о суженом мечтаю.
Но тихий голос заспорил, зашептал:
– Не глупая, желанная.
Но Любочка не услышала его, она спала.
***
Назавтра, в воскресенье, встретившись с подругой Клавой в городском парке, она без утайки рассказала о видении в зеркале. Клава слушала Любочку с удивлением. Когда та замолчала, она вздохнула и тихо произнесла:
– Ты переутомилась, Люба. Вот и глаза у тебя красные, и лицо бледное. Так и до чахотки недалеко. Может, ты плохо ешь? – она вопросительно глянула на подругу. Но Любочка не ответила, она рассеянно смотрела вдаль.
– Ты не сердись, Люба, – Клава торопливо облизнула губы, – я не впервые убеждаюсь, что красивые женщины мало заботятся о своем… – она замолчала, тщетно подыскивая слово и, не найдя, тяжело выдохнула: – уме. Все говорят, что ты – красавица: и в бюро, и в литотделе. И мужчины по-особому смотрят на тебя, – Клава замолчала, поджав губы.
– Я не сержусь, – равнодушно отозвалась Любочка, вздохнула. – Я знаю, что неумна и некрасива. – Она печально глянула на подругу.
– Не спорь, Люба, – не унималась Клава, взбодренная ее словами, – в тебе есть какая-то тайная власть над мужчинами. Возможно, ты – роковая женщина? – вопросительно глянула она на Любочку.
– От твоих слов так грустно, плакать хочется, – сказала та, переведя взгляд на пожелтевшие деревья.
– И это тоже симптом, – отрезала Клава. – Погоди, погоди, – ухватилась она за мелькнувшую мысль, – может, ты влюблена?
– Вовсе нет, – отозвалась Любочка, – это все хандра, сплин.
– Не знаю, – задумчиво произнесла Клава, – если не любовь, то без сомнения ее предвестие.
***
Любочка на цыпочках пробралась в свою комнату, боясь разбудить соседей. Они попали в кино на последний сеанс. Фильм в середине показа прервался: лысый оператор, выйдя к зрителям, долго объяснял, почему пленка «деформировалась от сильного нагрева установки». Возмущенная публика сопровождала его речь топотом, свистом и криками, требовала вернуть деньги; но он только кланялся, кланялся и виновато улыбался, а потом предложил пересказать оплавившуюся часть фильма в качестве возмещения убытков. Зал согласился.
Любочка увидела свет в зеркале, яркий, лучезарный, и знакомую комнату. Все в ней – и цветы, и стены, и каждая вещь были исполнены сияния.
Посреди, на широкой оттоманке, лежал молодой мужчина. Он был величественным и прекрасным. Длинные белокурые волосы рассыпались по подушке, в них были вплетены золотые и серебряные нити, живые цветы. Тело мужчины, облаченное в тонкую тунику, излучало свет. Мужчина спал, запрокинув руки за голову. Два огромных крыла вторили положению рук.
– Господи, – прошептала Любочка, пристально вглядываясь в спящего. Она, позабыв об осторожности, торопливо пошла к зеркалу, шепча на ходу: – Как же так? Почему?
Темное пятно у оттоманки вскинулось, и голова огромного пса повернулась к ней. Пес недовольно зарычал, девушка испуганно вскрикнула, отпрянула в темный угол.
Мужчина вздрогнул, открыл глаза. Приподнявшись на локте, обвел взглядом комнату; громко окликнул пса: звуки были гортанными, сильными, незнакомыми.
– Кто у вас, Любовь Петровна? – тотчас отозвался из своего угла Поликарпов. – В вашей комнате мужчина!
Голос его, раздраженный и зычный, насторожил прекрасного незнакомца; тот замер, прислушиваясь к звукам. И определив, откуда они доносились, вскинул руку в сторону зеркала: яркая вспышка осветила комнату Любочки; видение исчезло.
– Я прошу вас, Любовь Петровна, – услыхала она уже за дверью возбужденный голос Поликарпова, – откройте. Или я за себя не отвечаю!
– Ах, что вам взбрело, Федор Степанович? В такой час, когда все спят! – сердито отозвалась из своей комнаты мадам Зеликман.
От ее крика в дальней комнате заплакал ребенок, и отец разбуженного дитяти закричал противным голосом:
– Чтоб всех вас! Дадите вы, наконец, выспаться? Между прочим, из-за вас, Поликарпов, мне вчера не хватило горячей воды. И теперь! Доколе, я вас спрашиваю? – голос его замолчал.
Но дверь комнаты мадам Зеликман отворилась и пышнотелая дама появилась на пороге.
– И чего вы добиваетесь, Поликарпов? – громко зашептала она. - Хотите, чтобы вас выселили из квартиры?
– Ах, мадам Зеликман, – застенал Поликарпов, – я совсем потерял покой.
– Ну ладно, ну хватит: ночь за окном, – отозвался Акакий Евстратьевич. – Как некстати эта ваша любовь! Неужто нельзя подождать до утра?
– Нельзя!– с силой топнул ногой Поликарпов.
Тотчас снизу донесся ответный стук: кто-то с силой ударил по батарее.
Дверь комнаты отворилась и в темном проеме появилась Любочка; она молча взглянула на Поликарпова и мадам Зеликман.
– Вот она, ваша сильфида, – язвительно выдохнула мадам Зеликман, – а вы – караул-караул! Что любовь с людьми делает, – пробормотала она, уходя в свою комнату
– Что вы, Федор Степанович? Ночь за окном, – печально улыбнулась Любочка, вздохнула, прошептала: – доброй ночи.
Вернувшись в комнату, она встала у зеркала и, прижавшись лбом к стеклу, горько заплакала. Она чувствовала себя несчастной, ненужной; весь мир равнодушно взирал на нее. «Зачем я не умерла прежде? – плакала она, пронзенная стрелой могущественного божества. – Любовь – такая боль!»
Она вдруг вспомнила о Поликарпове; всхлипнув, прошептала: – И он – тоже несчастный человек; и любовь его похожа на безумие. А я… – снова зарыдала она.
Поликарпов слышал, как плачет Любочка, он сидел у стены. И горевал.
***
Потянулись долгие дни, недели; зеркало замерло, затаилось. Любочка с надеждой заглядывала в него, но оно не открывалось, повинуясь божественной воле.
– Ты совсем отстранилась от жизни, – сказала Клава, когда Любочка отказалась пойти на выставку пролетарского искусства. – Это замечаю не только я, – она многозначительно повела глазами. – Все вечера проводишь дома, одна: это неразумно и подозрительно.
– Что ж в том подозрительного? – удивилась Любочка, не задумываясь, солгала: – Я работу взяла на дом; к тому же, устаю очень. Я всегда слабею осенью, – печально усмехнулась она.
– Ах, оставь, Люба, боязно тебя слушать, – рассердилась Клава, – ты молода, полна сил. И напрасно не пошла на выставку: вызывающе, гротескно. Из запомнившихся картин одна, – Клава замолчала, вспоминая, – называется «Эрос – бог пролетариата». На ней – огромный нагой красавец в кирзовых сапогах, с большими белыми крыльями…
– Эрос? – переспросила Любочка, странно глянула на подругу. – Ну, конечно, как я позабыла: великолепный, белокурый, сияющий, с серебристо-розовыми крыльями.
– Так ты была на выставке? – недовольно глянула Клава.
– На выставке? – не поняла Любочка. – Нет, конечно. Я рисунок из книги вспомнила, – она замолчала, погрузившись в раздумья. «Эрос! Теперь понятно. Иначе не могло и быть: нельзя не заболеть любовью, повстречавшись с богом любви». – Ты слыхала о Лукии, гадалке?
– Гадалке? – переспросила Клава. – Ах, Люба, это же мещанство, пережиток прошлого. К тому же, говорят, чрезвычайно страшно. Хочешь, я пойду с тобой?
– Хочу, – кивнула Любочка, – завтра, после работы.
***
Дверь отворила низкорослая старица, зыркнула черными глазами.
– Входите. Лукия ждет, – она указала рукой в конец коридора.
– Моторошно, Люба, – прошептала Клава, оглядываясь, – и странно: квартира огромная, однако ж, пустая. И темень. Может, в другой раз?
– Нет, – ответила Любочка, – решено.
Она робко постучала в дверь.
– Входите, – раздался громкий оклик.
В темной комнатке горела свеча; свет ее выхватывал часть стола и женщину. Гадалка была стара: Любочка увидала бледное морщинистое лицо, длинный горбатый нос, узкую полоску губ, всклокоченную копну седых волос, и глаза – большие черные, глядящие зло. Руки старухи лежали на столе: покореженные болезнью, пальцы торопливо перебирали кроваво-красные бусины на нитке.
– Кто на гадание – к столу, – приказала она.
Любочка послушно пошла, села. Клава застыла у двери.
– Знаю, – опередила ее старуха; наклонилась, доставая из-под стола небольшой мешок, положила перед собой. Стала вынимать чудные вещи: воронье перо, старую куклу, букетик засохших фиалок, нож, комок разноцветных ниток, тряпицу с цыганской иглой. – Выбирай, – сказала, не глядя.
Любочка взяла воронье перо; испуганно замерла.
– Да ты счастливица, – усмехнулась старуха, – и влюблена, и любима. Все бы хорошо, кабы не женщины! – Она подняла глаза на девушку. – И на бога уповать – напрасное дело. Желанная, а недосягаемая. Ты, вот, и перо выбрала – знамение плохое: по всему – смерть выходит. Смерть от любви! – прошептала гадалка, закрыла глаза. – Ступай, больше сказать нечего!
Любочка не помнила, как положила на стол деньги, пошла по коридору, вышла из дому.
– Я предупреждала тебя, – идя вслед, безостановочно твердила Клава, – это страшно, страшно, очень страшно. – Только на улице она успокоилась, сказала: – Не верь! Всë – болтовня, ложь, глупости! Подумаешь, перо: что в нем такого. Почему ты не выбрала куклу? – Она помолчала немного, завистливо прошептала: – Счастливая ты, Любка. Я бы тоже хотела умереть от любви.
***
– Почему я должен мыть унитаз? – услыхала Любочка голос Савраскина, открывая дверь квартиры. – Я – не уборщик, а пролетарский поэт. Почему Поликарпов не моет? – выкрикнул он, сердито таращась на мадам Зеликман. Та стояла напротив, уперев руки в упругие бока; на лице – ехидная улыбка.
– Все просто, – ответила мадам. – Унитаз моют все, это решение домкома. Поликарпов платит приходящей уборщице, законом это не запрещено; однако ж, дорого. Вам это по карману?
– Нет, – выдохнул Савраскин, понуро поплелся по коридору.
– Вот и хорошо, – насмешливо кинула вслед мадам, – сода и тряпка в клозете. Пользуйтесь на здоровье.
– Чтоб ты утопла в своем унитазе, – громко прошипел Савраскин, закрывая дверь комнаты.
– И вам того же, – парировала мадам, улыбнулась Любочке: – Здравствуйте, детка. Эко вы исхудали, вовсе с лица спали!
– Работы много, – пробормотала Любочка, пошла на кухню.
Кухня была большой, с множеством столов, шкафов, навесных полок; в углу – изразцовая печь от прежних времен, деревянный ящик с углем. На широкой лавке у окна, прижавшись боками, гудели примусы. Всюду сновали хозяйки, колдуя у булькающих кастрюль, сковород, чугунков. Крепкий запах жареного сала, лука, пряностей кружил голову, сводил желудок. Любочка поставила чайник, заторопилась в комнату.
– Эка цаца! – провожая Любочку завистливым взглядом, прошептала Лиза Шуткина, она работала швеей в модном доме «Шик» и питала интерес к Поликарпову. – Замуж собралась, неумеха. Чем мужа-то кормить будет? – ухмыльнулась, закусив губу.
– Молода еще, замуж, – протянула Бочкова, вскинула худые руки, улыбнулась воспоминаниям. – Я в девках была веселая, быстрая; отец часто говаривал – погоди, отдохни, еще наработаешься-намаешься. Я отмахивалась. Зря, – она устало улыбнулась; затянула пронзительно, горько: – Молода я, батюшка, замуж не хочу…
– И не молода вовсе, – отозвался старик Булавин, сидя на табуретке у окна. Он любил эти посиделки и всякий раз, когда на кухне собирались хозяйки, примыкал к компании в надежде получить тарелку каши или миску борща. – Когда-ть я был молодым, – начал он, но его остановила мадам Зеликман.
– Сейчас так долго не живут, – сказала она, подмигнув старику. – Замуж надо идти рано, чтобы успеть и мужа похоронить, и пожить всласть. – Она легко подхватила большую кастрюлю с варевом, поплыла по коридору.
– Тьфу, кобыла брыкливая, – бросил вдогонку Булавин, – чтоб тебя.
Мадам Зеликман проигнорировала его напутствие. Остановившись у двери своей комнаты, громко прокричала:
– Пусик, открой!
Словно от сильного сквозняка, дверь отворилась, и невысокий крепкий мужичонка появился в проеме.
– А я все жду-жду, мамочка, – прогнусавил он, впуская даму.
– С «семьей» общалась, – ухмыльнулась та, кинув прощальный взгляд на Булавина.
Дверь захлопнулась, но сквозь тонкий передел до слушателей донесся ее приглушенный смех:
– Какой шалун, баловник.
– Видали рожу ейного хахаля? – нервно сглотнул Булавин, показывая рукой в темный коридор. – Какой он сантехник? Разбойник с большой дороги.
На него зацыкали, зашумели: мол, не наше дело.
– Эх, – с волнением вздохнул Булавин, – люди, как измельчали: всего боятся, тени шарахаются. Нет, чтоб от души сказать, вольно!
– Будет вам, Борис Савич, людей подстрекать, – оборвал его Бочков, обедавший на кухне семьей. – Вы старый, умрете скоро. А нам из-за вас в тюрьме гнить не хочется, – он закашлялся и прикрикнул на сына: – Чего уши растопырил? Ешь, и в кровать!
***
Любочка разложила еду на тарелке, залила кипяток в заварник; села на стул, провела рукой по ажурной скатерке, задумалась. Ее отвлек стук в дверь. Она встрепенулась, быстро вспорхнула, кинулась к двери.
Там стоял Поликарпов: в парадном костюме, с букетом роз и пакетом, перевязанным атласной тесемкой. Он был бледен, растерян, и Любочке в какой-то миг показалось, что он не так уж и стар.
– У меня к вам дело, Любовь Петровна, – хрипло произнес он и замер, оробев.
– Как странно, – пролепетала она, отступила назад, повела рукой, – прошу.
Соседи, встревоженной стайкой, собрались в дальнем углу, притаились. «Подслушивать будут», – догадалась Любочка, смущенно вздохнула.
Поликарпов вошел, поискал глазами стул, сел; вздохнул, быстро вытер вспотевший лоб.
– Жарко у вас, – пробормотал; взглянул испуганно.
– Хотите чаю? – прошептала Любочка, отвела взгляд от Поликарпова.
– Да-с, – ответил тот, боясь шелохнуться. – Без сахару, пожалуйста.
– А мы с вареньем ежевичным, – попыталась приободрить она.
– Можно с вареньем, – кивнул Поликарпов, и вдруг: – Любовь Петровна, пойдете за меня замуж?
– Ах, Федор Степанович, – испугалась она, – как можно?
– Отчего же нельзя? – вскочил Поликарпов. – Иль засватаны?
– Нет-нет, – покачала головой, – не засватана. Не спéшно ли?
– Какое там! Спéшно! – закричал, боясь отказа. – Сколько ж ждать? Мне за сорок; я холост, одинок; в достатке. Чего ж еще? – он побледнел, тревожно глянул на девушку.
– Да-да, – затараторила Любочка, – я понимаю. Я тоже. И одна, – замолчала.
– Вы, Поликарпов, о выслуге забыли, – громко зашептала в замочную скважину мадам Зеликман. – Герой! Орел!
– Подумаешь, выслуга, – промямлил Поликарпов. – Да и не интересно это Любовь Петровне.
– Почему не интересно? – вспыхнула Любочка. – Расскажите.
– Не время об этом, – сказал, как отрезал, – вопросы нужно по старшинству решать. Нынче мое дело иное, важное, и не терпит отлагательства. – Поликарпов кашлянул, спросил: – Так как?
– Чтоб вас, Федор Степанович! – Закричала мадам Зеликман за дверью. – Чего вы так спешите?
Тот отмахнулся, выдохнул:
– Я так измучился, Любовь Петровна, что ждать не намерен.
– Понимаю, Федор Степанович, – низко опустила голову она, словно обреченная; помолчала. – Я подумаю, – прошептала, – и отвечу.
– Когда? – не отступал Поликарпов; наклонился, пытаясь встретиться взглядом.
– Завтра, – пообещала Любочка, попросила, – оставьте меня одну, пожалуйста.
***
– Вот вы и засватаны, детка, – широко улыбнулась мадам Зеликман. – Я за вас так рада!
– Нечему радоваться, – прошептала Любочка, опустив голову; заплакала. – Разве можно быть счастливой с нелюбимым.
– Речь не о счастье, о замужестве, – произнесла мадам Зеликман; ласково погладила ее по голове.
– Я влюблена, – выдохнула Любочка, заплаканными глазами глянула на нее.
– В кого? – всплеснула руками мадам.
– В Эроса, бога любви, – вздохнула Любочка.
– Эка невидаль! – Мадам Зеликман глянула в зеркало, поправила пышное облако волос. – В кого только я не влюблялась в юности: и в архангела Гавриила с библейской картинки; и в Сеню Гнедого, первого биндюжника с Озерки; и в тапëра кино «Гранд». Всех и не упомнишь! Так что ж, не идти замуж? Ах, детка, – она обняла Любочку, – каждая девочка ищет в боге крепкую стену, надежное плечо, а уж потом блеск и сияние. Зачем вам журавль в небе? – оглянувшись, сказала без переходов: – Платье закажем у мадам Бережнюк, остальное прикупим с рук. Такой пир закатим! Столы в коридоре поставим; питья-сыти наварим; Яшку кривого с гармонью позовем! Красота!
– Делайте, что хотите, – громко всхлипнула Любочка, снова заплакала.
***
Зеркало ожило вдруг, задрожало, заискрилось. Яркий свет полыхнул, осветив темную комнатку и спящую девушку. Любочка, то ли от света, то ли от шороха за стеной, проснулась. Увидав сияние, стремительно пошла к зеркалу. И ослепленная, не заметила, как перешла зеркальный предел. Знакомая комната потонула в искристом свете, в чарующих переливах.
– Ты кто? – остановил ее властный оклик.
– Любовь, – пролепетала девушка, оглядываясь вокруг; робко спросила: – Вы…?
– Психея, – ответило невидимое божество. – Слыхала обо мне?
– Нет, – потупилась Любочка.
– Бьюсь об заклад, – услыхала вдруг Психея едкий шепоток, – дитя – очередная жертва любвеобильного Эроса.
– И спорить не о чем! – отозвался другой. – И так всë ясно. Но хороша, ей богу.
– Очень хороша, – вмешался третий.
«А-а-а, невидимые друзья, божественные недруги, злорадные и мстительные боги – братья-сестры», – догадалась Психея, спросила мягче: – Кого ищешь?
Любочка смутилась, покраснела.
– Понятно, – выдохнула божественная, прошептала: – послушай, смертная, Эрос – мой муж. Он – баловень на Небе и Земле; обласканный, пресытившийся и уставший от влюбленных женщин, – она зло усмехнулась.
– Мне попрощаться… – пролепетала Любочка, – я замуж выхожу.
– Ступай. Я передам, что ты была: прощаться приходила, – выдохнула Психея; невзначай спросила: – Откуда зеркало?
– Мне продал его старик на барахолке, – пробормотала девушка.
«Неужто Эрос опустился до рыночных знакомств, до потаскух?», – подумала Психея, громко выдохнула.
– Вступлюсь за сына, – вдруг услыхала она знакомый голос; подумала: « А вот и сводня главная – божественная мать, пленительная и сверкающая Афродита». – Эроса ты обвиняешь зря.
– Ты выгораживаешь сына, – заспорила Психея; злорадно крикнула: – А зеркало у девчонки от кого?
– Да мало ли зеркал? – воскликнула Афродита.
– Два, – подсказал лукавый голосок, – одно у Эроса, другое – у хозяина, у Зевса.
Все затаились, замерли.
– Черт дернул нас соваться в Зевсовы дела, – прошептал невидимый.
– Так головы лишиться – пара пустяков, – залепетал другой.
– Но если зеркало принадлежит не Эросу, зачем оно ему открылось?– не поняла Психея.
«Без сомнения – проделки Геры: еще одна ревнивица», – усмехнулась Афродита, спросила: – Где девочка земная? Где Любовь?
– Где ж ей быть? Вот, – пробормотала Психея; и все увидели жемчужно-голубую бабочку, парящую в сиянии, – земная девочка: и смертная, и сирота. Никто о ней не вспомнит.
«Не в этот раз», – подумала Афродита, ткнула в зеркало перстом: – Взгляни!
Счастливый Поликарпов стоял за дверью, держа в руках огромный букет и, осыпая цветами порог любимой, громко пел:
– Солнце, солнце, друг мой, встало; осветило небо, землю…
Но никто ему не ответил. Тогда он забарабанил сильнее, а собравшиеся вкруг жильцы хлопали в ладоши и радостно смеялись.
– Любовь Петровна, – истошно закричал Поликарпов, – я подарю вам небо, звезды, весь Олимп!
– Он это может, – прошептала Афродита; за ней заговорили остальные, испуганно и льстиво: – Это же голос хозяина! Это голос могущественного Зевса! Хвала Божественному! Хвала Лучезарному! Слава ему!
Поликарпов замер, услыхав их голоса. Он ударил кулаком дверь, та отлетела в сторону. Он спешно пошел к зеркалу, остановившись, заглянул в него: одна голубая бабочка с печальными зелеными глазами парила в воздухе. Поликарпов застонал, побледнел, сжался; глаза его налились кровью, сверкнули яростным огнем; казалось, он задыхался.
– Когда я вернусь! – хрипло выкрикнул он и с силой тряхнул зеркало. Оно зазвенело протяжно, жалобно; треснуло и рассыпалось. |
|
|
|
Время приёма: 21:45 27.06.2015
|
|
| |
|
Рассказ открыт для комментариев