Он ложился рано. Она до часу ночи смотрела телевизор. Он просыпался в шесть. Она — в двенадцать. Через месяц они развелись. И это так естественно. Сергей Довлатов «Записные книжки».
Часы. Джон Максон их ненавидел. Потому что они не ходили, а распевали тонюсенькими детскими голосами — «тик-так, тик-так» — фальшиво и вразнобой.
Машинально играя, он смотрел на часы со вселенской тоской. Ему казалось, что между «тик» и «так» проходит вечность, и когда наконец-то раздастся противная трель звонка, он окончательно состарится и превратится в иссохшую мумию.
Дети продолжали заунывно пищать — из всего класса слух был у двоих. С тех пор, как в городе закрыли музыкальную школу, Джону пришлось перебраться в общеобразовательную, чтобы доработать до пенсии.
Пианино снова расстроилось, чёрт бы всё подрал, и облако детской фальши стало невыносимым. Джон остановился и склонил голову, слушая, как ученики растерянно (наконец-то!) замолкают.
Он положил руки на клавиатуру, помедлил. А потом начал вбивать в клавиши аккорды до-диез минорной прелюдии Рахманинова. Представляя, что он где-то далеко-далеко от всей этой чуши, что не надо доживать свой век в холостяцком жилище, что талант каким-то образом может вернуться... Пианино ходило ходуном на неровном досчатом полу, но радостно урчало под его руками, пожирая настоящую музыку, возможно, представляя себя концертным чёрным роялем.
Наконец — пиано пианиссимо. Сыграв последний аккорд прелюдии, Джон связал его со своим «Ливнем», написанным много лет назад — во времена, когда он ещё мог сочинять. Доиграв, повернулся к оторопевшим ученикам и сказал:
— Урок окончен.
***
Город тонул в будничной тишине. Только дождь отбивал ритм по крышам домов, да слышался дорожный гул, похожий на звук морского прибоя. Джон не любил этот город. Не нравились его звуки и краски — серые и скучные. С тоской подумал о сегодняшнем вечере: заглянет в бар, где пропустит пару стаканчиков и, оттеснив бездарного пианиста, сыграет что-нибудь, поддавшись ностальгии. Джон давно не боялся своей музыки — она потеряла силу и не могла изменить мир.
К полуночи отправится домой.Будет ступать по лужам, словно ребёнок, наслаждаясь ночным воздухом. В тот миг будет хорошо. В квартире зажжёт свет, поужинает ростбифом и пудингом, ляжет спать. Ночью Джон всегда чувствовал себя прекрасно. Это было его время. После скоротечного сна — ненавистное утро… Новый день под гнётом тиранов-жаворонков.
Джон достал зонт и вышел из школы. Капли дождя зашумели над головой. А стоит ли в бар?Может — сразу домой, может — сегодня он напишет музыку, впервые за столько лет? Чем чёрт не шутит! Ведь сейчас его «Ливень» сработал, пусть и не так ярко, как раньше — получилась всего лишь лёгкая морось.
Чуть возбуждённый, он заглянул в бакалейную лавку. Взял бутылку недорогого виски — на всякий случай. Вдруг музыка не задастся, не пропадать же вечеру.
В конце длинной улицы был его коттедж, окружённый такими же братьями-близнецами. Когда Джон добрался до крыльца, то понял, что ничего не станет писать. Вернулась апатия. Сколько лет пытался, да всё без толку… Стряхнул с зонта воду, вставил в замок ключ и увидел в двери чуть промокший конверт. Взял его, подслеповато щурясь, прочитал:
«Рик Максон
Дом 7
Улица Сов
Сайлент Крик»
Джон прошёл в дом не разуваясь, оставляя мокрые следы в прихожей. Зажёг лампу, вскрыл конверт и сел читать.
«Здравствуй, отец.
Если честно, не знаю, что тебе написать. Мы так давно не виделись. Но вот уже год, как умерла мама. Может, тебе всё-таки стоит приехать? Хотя бы один раз. Впрочем, как хочешь.
Рик».
Джон откинулся на спинку стула. Бумажный пакет лежал на полу, из него выкатилась бутылка виски. Она будто говорила ему: «Брось, старина Джон! Напиши ответ и останься со мной! Мы круто проведём время!»
Он отправился в спальню и зарылся в шкаф, выбрасывая старые тряпки. Отыскал шкатулку со сбережениями. Если не подводила память, ежедневный поезд до Сайлент Крика отправлялся в девять часов вечера. ***
В поезде Джон проспал всю ночь и всё утро, а первую половину дня валялся с книгой. После чудесного путешествия настроение было на высоте. Несколько тревожило, что так подставил школу — но ведь он отправил директору письмо. По семейным обстоятельствам... Да идут они, в самом деле, к чёрту!
Прибыв на вокзал Сайлент Крика, Джон вдохнул полной грудью и прислушался к городу, ставшему чужим за долгие годы. Раздался свисток уходящего поезда, пыхнула паровозная труба и гулко застучали колёса, будто сердце огромного чудовища. Казалось, что с перрона уезжает частичка старой жизни.
Джон неспешно брёл по извилистым улочкам Сайлент Крика. Удивительное место! Вспоминался городок десятилетней давности: всё та же брусчатка и газовые фонари, чудесно выглядевшие ночью, и старые каменные постройки. В то же время — и в мелочах, и по-крупному — что-то изменилось до неузнаваемости. Окна во многих домах были наглухо закрыты ставнями, будто хозяева надолго уехали. На половине магазинов красовались таблички «Закрыто». Город казался малолюдным, а жители вялыми, словно сонные мухи.
«В провинции живут по солнцу, — с грустью подумал Джон. — Никакой ночной жизни. Чёртовы жаворонки…»
Наконец показался седьмой дом улицы Сов. И окна, спрятанные в ставнях. Джон потоптался у двери, в нерешительности коснулся чугунной колотушки в виде головы птицы.
— Всё чудесатее и чудесатее, — сказал он, ударив в дверь.
Стук пронёсся по тихой улице пушечным выстрелом. Джон прислонился ухом к двери, прислушался… Тишина. Сын отправил письмо, а сам куда-то уехал? Неужели Рик даже представить не мог, что отец появится? А что удивительного, думал Джон, их семья — та ещё семейка…
Всё же достал блокнот и ручку.
«Рик, это твой отец. Я не застал тебя дома. Буду ждать в кафе «Три голубя» на главной улице, надеюсь, оно всё ещё на месте».
Сунув записку под дверь, Джон отправился к месту встречи. На Сайлент Крик опускался вечер, раскрашивая улицы золотисто-оранжевым. А город будто просыпался. Фонарщики зажигали газовые фонари. Среди сонных прохожих стали встречаться бодрые, пышущие жизнью люди — такие же совы, как Джон. Со стуком отворялись окна, в которых показывались заспанные физиономии. В то же время другие ставни захлопывались.
Пока добирался до главной улицы, всё больше погружался в смятение. Что происходит, чёрт возьми, в этом странном городе? Хотя бы кафе «Три голубя» стояло на месте. Только собрался войти, как перед ним возник высокий толстяк, вытирающий руки о белоснежный фартук.
— Мы закрываемся! — буркнул хозяин заведения. — Не понятно, что ли?
Джон замер— «так рано?» и «почему так грубо?», подумал он.
— Но у меня здесь назначена встреча…
— Какой ты грубиян, Питти! — вдруг послышался женский голос с хрипотцой. — Не видишь, человек проездом? А ты хамишь. Сразу видно — жаворонок! Ай-яй-яй!
Толстяк выглядел настолько измотанным, злым и сонным, что казалось, готов был пойти на убийство. Насупил брови, буркнул под нос нечто вроде: «Да пошла ты, сова ощипанная», и закрыл кафе.
В городе стемнело.
— Встреча, говорите? — Растрёпаннаяженщина лет сорока с любопытством глядела на Джона, затягиваясь сигаретой. — Не переживайте, моя кофейня напротив. Называется «Тишь-да-гладь», мы как раз открываемся. Если вы ждёте кого-то из местных, он догадается сюда зайти.
Джон поразмыслил, что это лучший вариант, чем ждать сына у закрытой двери. К тому же хозяйка «Тишь-да-глади» выглядела весьма милой.
***
В полумраке кафе пахло какао и корицей. Хозяйка, попыхивая сигареткой, шустро налила Джону кофе. Он отпил и блаженно улыбнулся. Крепчайший, горьковато-сладкий напиток — как раз то, что нужно. Женщина довольно рассмеялась:
— Судя по вашей физиономии, я угадала с пропорциями. За десять лет ваши вкусы не изменились. — И, глядя на недоумённое выражение лица посетителя, пояснила: — Агата. Забыли? Конечно, забыли — столько времени прошло. Вы были постоянным посетителем мамочкиной забегаловки.
Джона осенило. Рядом с их домом когда-то стояло маленькое заведеньице, в котором варили точно такой же кофе. Агата в то время смотрела на музыканта с восхищением и просила рассказывать о концертах в других городах...
— Как много воды утекло, — вырвалось у него.
— Да, все мы не молодеем, — кивнула хозяйка. — Ну, не буду вам мешать. Вы Рика ждёте? Он обычно появляется в это время.
Она ушла в подсобку, деликатно ни о чём не расспрашивая. Джон вернулся к кофе. Час между собакой и волком закончился.
Колокольчик на двери звенел, и Джон напряжённо всматривался в новых посетителей. Он боялся, что не узнает собственного сына. Но, когда на пороге появился молодой человек, — высокий, с пронзительно-голубыми глазами, Джон узнал. Копия матери.
Махнул, криво улыбнулся. Промямлил:
— Ну, здравствуй... сын.
Обниматься не полез — и без того чувствовал себя неловко.
Рик сел напротив, посмотрел с любопытством, изучающе. Ответил:
— Ну, здравствуй. Честно говоря, не думал, что ты приедешь.
Джон не знал, что и сказать. Много времени прошло с тех пор, как он оставил жену и сына. Рик тогда был весёлым мальчуганом, Джону было с ним неинтересно — сначала был поглощён музыкой, потом — своими обидами на жизнь. Сейчас, наверное, сын начнёт упрекать, и упрёки будут справедливыми... Джон внутренне сжался, приготовившись.
Рик уставился в окно и сказал:
— Посмотри на них. Рады, что солнце ушло, что могут наконец заняться своими делами. Сменить тех, кто уходит в час собаки.
— Ты о ком? — удивился Джон.
— О нас. — Рик посмотрел ему в глаза. — О тех, кто не может жить с утра.
— Ах, вот ты о чём, — улыбнулся Джон. — Это мне знакомо. Тоже терпеть не могу утреннюю суету.
— Ты не понимаешь, — покачал головой Рик.
И он рассказал удивительную штуку. В городе разделились на сов и жаворонков буквально. Никто не знал, почему. Однажды — чуть меньше года назад — люди просто не смогли жить, как раньше. Встающие с рассветом умирали, если ночь заставала их на улицах. Те, кто начинали жить на закате — оплывали, как свечи, пытаясь работать днём. Город разделился. Разделились семьи, разделились заведения и школы — музыкальная так вообще закрылась.
— Собственно, поэтому я тебя и позвал, — сказал Рик.
— Подожди-подожди... — растерянно забормотал Джон. — Что всё это значит? Что это за фигуры речи такие — «умирали, оплывали»?..
— А то и значит! — повысил голос Рик и тут же взял тоном пониже: — То и значит. Мы умираем, если пытаемся жить не по так называемым «биологическим часам». И если в неурочный час — не важно, днём или ночью — сова и жаворонок окажутся рядом, оба умрут. По-настоящему, безо всяких там фигур. И всё же мы как-то приспособились...
— А я тебе зачем? — продолжал не понимать Джон. — Что я могу сделать?
— Повидать тебя захотелось, — с ехидцей сказал сын. — Полжизни не видел, а тут вдруг...
Джон сник. Вот и упрёки начались.
— Да не переживай, — вдруг улыбнулся Рик. — Дело к тебе есть. Понимаешь, я влюбился в жаворонка. Она — чудо и загляденье, а встречаться мы можем только перед рассветом или после заката. Лишь в эти часы различие между совами и жаворонками стираются. И я, как долбанный Ромео, прихожу ночью под её балкон, чтобы просто побыть рядом. У Сони талант. Музыкальный. Вот и пришло мне в голову, что музыкальную школу можно и открыть. Тебя ведь не касается наша… особенность — ты приезжий. Будешь давать уроки, в городе есть детишки, которые хотят учиться музыке. Конечно, тебя никто не заставляет...
Всё существо Джона воспротивилось предложению. Он ведь только что уехал от душной атмосферы школы! Но сын смотрел с такой плохо скрытой надеждой, что Джон понял: он не сможет отказать. Чёрт бы побрал романтику влюблённости, ей-богу! В двадцать с лишним на что только не пойдёшь, лишь бы угодить любимой. Впрочем... на старости лет можно хоть чем-то помочь сыну. Даже если Сонечка окажется глухой, как колода, он постарается сделать Рику приятное.
Джон кивнул:
— Посмотрим, что можно сделать. Полагаю, школа на прежнем месте?
И тут Рик засиял. Такой искренней, доброй улыбкой, что Джон проклял себя за циничные мысли. Сын вскочил, чуть не перевернув стул, словно боясь, что отец передумает.
— Хочешь, прогуляемся до неё? Там есть сторож, он нам откроет.
*** Ночной сторож встретил приветливо, засуетился, забренчал ключами, отыскивая нужный.
— Радость-то какая... — бормотал, отпирая двери. — Хоть кто-то появился в нашем маленьком храме искусства.
Джон вошёл в концертный зал и глубоко вдохнул. Около сорока лет назад он играл здесь на рояле, сдавая выпускные экзамены.
— Мы будем вам рады, — сказал сторож. — Мой Артурчик подаёт большие надежды...
— А почему школа закрылась? — спросил Джон сына.
Они неторопливо возвращались домой. Город жил. Фонари мягко шипели, рассеивая тьму, небольшие магазинчики предлагали нехитрый товар, часовщик в каморке что-то чинил...
— В первые дни был страшный хаос, — рассказал Рик. — Никто ведь ничего не понимал. К тому же, учителей в школе было раз-два — и обчёлся, да и тем не повезло… Первый задержался после уроков, и тьма убила его. Другой учитель уехал с семьёй. Им это не помогло. Никто точно не знает, что случилось, но... в общем, они не выжили. Проклятье остаётся и с теми, кто отсюда убегает.
Джон вдруг по-новому посмотрел на мирные уютные улочки. Город жил. Но какой ценой? За плотными ставнями, за каждой дверью стояли трагедии — маленькие и большие.
...Он долго вертелся на кровати, пытаясь заснуть. В сумраке комнаты Джон видел фотографию бывшей жены. И, хотя лица было не разглядеть, казалось, что она смотрит с укоризной. Конечно, он виноват. Оставил семью, не воспитал сына... хотя, с кем не бывает? На каждом шагу такое, а Рик и без него вырос славным парнем. Работал на местной фабрике мороженого — изобретал новые сорта. Сказал, что мечта его детства сбылась. Вроде как всё хорошо, не считая того, что город постигла какая-то странная болезнь. Или проклятие.
Отчего же на душе скребут расстроенные скрипки? Джон не выдержал, встал с кровати и снял фотографию. Будто стало легче. Он уснул, когда только-только начало светать.
***
— Здравствуйте... дети? — интонация получилась вопросительной, потому что он действительно не знал, как к ним обратиться. В его классе была и обворожительная девятнадцатилетняя Сонечка, и пухлощёкий Артур, только научившийся завязывать шнурки. Это было заметно по узлам и гордости, с которой пятилетний мальчишка смотрел на ботинки.
— Здравствуйте, — раздался нестройный гул учеников.
Странное дело, этот разнобой вовсе не раздражал Джона. Напротив, ему казалось, что каждый тембр на своём месте.
— Что ж... — он сжал руки, не зная, с чего начать. Впрочем... — Начнём с азов. С нот. Вы знаете, что это такое?
— Дааа...
— А вот и нет! — запальчиво перебил он и с наслаждением вгляделся в растерянные лица.
Здесь нет проклятого звонка, что отмеряет время музыки. Здесь будет только он. И единственное, на что он смел рассчитывать — не убить в них желание слушать.
— Послушайте... — Джон подошёл к пианино. Благоговейно открыл крышку цвета кофе. Он помнил этот инструмент, который — удивительное дело —не расстроился за столько лет и звонко отвечал на прикосновения Джона.
Ave Гвидо д'Ареццо, бедный монах. Джон сыграл семь пресловутых нот, рассказал, что нот на самом деле двенадцать. Рассказал о Бахе и «Хорошо темперированном клавире».
Потом, в порыве человеколюбия, Джон предложил ученикам сыграть что-нибудь.Естественно, руку подняла Соня.Джон, воодушевлённо и неискренне скалясь, радушно пригласил её за иструмент.
И она сыграла и спела «Вокализ» Рахманинова.
Он не мог даже подозревать, что в этой девочке таится тёплый женский тембр — почти меццо. А её руки были божественны. Большие, как у Лары Пастернака, они обнимали клавиши, и казалось, что в её руках и голосе музыка купается, красуется — словно Афродита в пене. Джон заслушался. Не сразу заметил, что реальность преломилась, словно свет в призме. На мгновение стен не стало и повеяло морским бризом. Так бывало в старые времена, когда Джон сам писал музыку.
Когда Соня закончила, он посмотрел на класс и хрипло прошептал:
— Урок окончен.
***
— Я влюбился, — с порога объявил Джон сыну. — Влюбился в твою Сонечку.
Рик, не успев толком проснуться, сначала с недоумением, а потом и вовсе с возмущением уставился на отца.
— Что значит «влюбился»? Выбирай слова!
— Да я не о том, олух, — засмеялся Джон. — Я влюбился как музыкант. Честно говоря, думал, что ты преувеличиваешь, рассказывая о ней.
— Вот видишь, — довольно протянул Рик.
— Да, ты оказался прав, — нетерпеливо перебил отец. — Давай, приводи себя впорядок, через несколько минут она будет здесь.
— Как это? — Рик посмотрел в окно. — Это же нельзя!
Но Джон уже громыхал на кухне посудой, варил кофе, суетился, нарезая купленный у Агаты кекс.
— Да брось ты! Солнце только заходит. У нас есть часок, чтобы посидеть и поговорить.
Теперь в седьмом доме на улице Сов поселилась суматоха. Джон, мелодично насвистывая под нос, расставлял посуду и разливал ароматный кофе по чашкам. Рик быстро отправился в ванную комнату, чтобы вернуться другим человеком — гладко выбритым и посвежевшим, словно прекрасный лебедь, а не ворчливая сова.
Вскоре раздался стук в дверь. Рик бросился открывать, натягивая непослушный рукав пиджака.Когда гостья вошла, мужчины цокнули языками: в бежевом платье Сонечка выглядела чудесно, как светлый луч в подступающих сумерках. И хотя Джона терзало множество вопросов, будто нормального отца, он решил отступить на второй план. Час между собакой и волком — это всё, что оставалось у Сони и Рика, не стоило портить чудные мгновения старческим брюзжанием.
Джон позволил себе лишь несколько фраз, чтобы не выглядеть совсем уж замкнутым мизантропом. Спросил, как они познакомились.
— Мы с Риком давно знали друг друга…
— До этой мистики с совами и жаворонками?
— Скорее проклятия, мистер Максон. Самого настоящего проклятия...
В повисшем молчании Джон позвякивал ложечкой, размешивая сахар.
— Так вы уже встречались?
— В некотором роде... Конфетно-открыточный этап так и не прошёл. — Соня печально рассмеялась. — Мы застыли в романтике и никогда друг другу не наскучим. Пусть убийственный быт идёт к чёрту!
— Да уж, к чёрту…
— Истинная любовь сказывается в несчастье. Как огонёк, она тем ярче светит, чем темнее ночная мгла, — продекламировала она, не переставая улыбаться. — Леонардо да Винчи.
— Мне жаль, что так у вас сложилось.
— Не стоит, мистер Максон, в этом нет вашей вины.
Джон чуть пригубил кофе и поднялся на ноги. Вот старый дурак, подумал он… Всё-таки умудрился испортить вечер.
— Ну, дети мои, я вас оставлю. Старины Джона на сегодня достаточно.
Он вышел из гостиной и заглянул в комнату Рика. Полки завалены книгами, в основном фантастическими. У стены пристроилось пианино: Джон всё надеялся, что сын пойдёт по его стопам. На инструменте — всё те же книги, горшок с засохшим цветком и какой-то хлам. Чем-чем, а музыкой Рик так и не увлёкся.
Джон сел за инструмент. Начал импровизировать, как в дни своей молодости. Играл почти бессознательно, и, будто по волшебству, свет в доме стал приглушённым. А сирень в саду зацвела во второй раз. Солнце отдавало вечеру последние лучи, но Джон ничего не замечал. Он словно читал главу прошлой жизни, в которой его сочинения могли изменить мир — буквально могли. В сумеречной комнате мелькнула тень его таланта и, выскользнув в гостиную, остановила для влюблённых время.
Джон бросил играть и покачал головой. Раньше его сочинения вызывали стихийные бури и бури эмоций. Но сейчас он мог вызвать лишь лёгкий бриз…
Тишина в гостиной его насторожила. Хотя, что здесь необычного: девушка отправилась домой, а Рик, как настоящий джентльмен, провожал подругу сердца. Старика, увлёкшегося музыкой, не стали тревожить...
— О чёрт! — воскликнул Джон, похолодев от странной картины. Рик повалился на стол, как пьяница в рождество, а Соня вовсе сползла на пол. — Что с вами?!
Рик еле слышно прохрипел:
— Который час?
Джон глянул в окно: на улицу почти спустилась ночь. Разозлился, всё ещё не веря в дурацкое проклятье. Совы, жаворонки… Чушь собачья!
— Вы разыгрываете меня, чёрт возьми!
И всё-таки противно кольнуло тревогой. Да что там, паникой! Рик уже молчал и только стонал. А Соня…
Джон бросился к ней и едва не закашлялся. Показалось, что от девушки исходил дымок, как от едва потухшей свечи.
Задёргал ручку входной двери — проклятый замок не открывался целую вечность. Когда выскочил с девушкой на руках, злая луна уже выглядывала из-за домов. На улице было ярко от сказочного света фонарей и шумно от людских голосов. Джон нёсся по мостовой, не зная, к кому обратиться — везде были совы, совы и совы! Они пожирали несчастного жаворонка, сами того не желая.
— Эй, кто-нибудь! Пожалуйста, помогите!
Вскоре их заметили — сумасшедшего с увядающей девушкой. Совы отступали. Знали, что их близость губительна дневному существу. Они — как лёд и пламень. Многие из них обожглись на рассвете, а у кого-то и вовсе сгорели родные и близкие. И не в первый раз ночные жители наблюдали, как истлевал заплутавший во времени жаворонок.
— Джон, сюда!
Спасительный голос, как маяк у рифов.
— Быстрее, тупица! Неси её в кофейню!
Агата бежала впереди, а прохожие жались к стенам домов, освобождая дорогу.
— Заноси внутрь, давай же! Я с тобой не пойду, нельзя. Положишь её на диван и выметайся оттуда!
Так он и сделал; а город постепенно входил в прежний ритм, почти не заметив едва не случившейся трагедии. Джон вышел из кафе совершенно измотанный и разбитый. Увидел Агату, у неё в пальцах дрожала сигарета.
— Ну, рассказывай, странный пришелец, что за цирк ты устроил? — Агата присела на скамейку, приглашающе похлопала по ней.
Джон рассказал об ужине, то и дело коря себя. Однако о том, что именно его музыка заставила детей позабыть о времени, решил не упоминать. Он и сам-то не слишком в это верил… А вот в городское проклятье поверил сполна.
— Не переживай, — сказала хозяйка заведения. — С детьми всё будет в порядке: Рик, скорее всего, уже оклемался, а Соня крепко проспит до утра. А я, между прочим, этой ночью осталась без клиентов…
— Я компенсирую убытки, — с неловкостью пробормотал Джон. Он чувствовал себя виноватым. — Старый болван! Не верил, пока сам не убедился…
Агата рассмеялась и мягко сказала:
— За такое не платят.
Прикурила сигарету от предыдущей, выдула дым в звёздное небо.
— Знаешь, я была замужем. Совсем недолго — мы не протянули и полугода. Муж уехал — не смог выдержать, что я работала допоздна. Он вставал с первыми лучами солнца и считал преступлением спать до обеда. Сейчас я думаю, что развод спас наши жизни. Ты бы знал, что здесь творилось год назад...
Она зажмурилась и тряхнула головой. Джон обладал хорошим воображением и представил, как люди умирали, не зная причины, как разделялись семьи, как перестраивался внутренний и внешний порядок спокойного на вид городка.
— Самое интересное, — продолжила Агата, — с тех пор люди всегда готовы подставить плечо. Если бы не я, девочку пустил бы к себе кто-нибудь другой. Потому что знают — все могут оказаться в такой ситуации. Как-то раз мальчишка-совёнок заблудился в лесу. Нашли его поздним утром, еле успели спрятать в крайний дом. Старик, что в нём жил, провёл целый день на улице. Всю жизнь проклинал тунеядцев, что любят засиживаться допоздна, а тогда — сидел в июльский зной, охраняя покой мальчика.
Они помолчали. Джону вдруг стало хорошо. Не знал, отчего: от спокойствия Агаты, от того, что обошлось, или просто от мягкого шафранного сияния фонарей. Решил пойти домой к сыну. Агата осталась на посту. Когда Джон, спохватившись, обернулся, чтобы спросить — не нужно ли ей что-нибудь, то увидел, как один из горожан принёс ей термос и бутерброды.
Город приспособился и старался не давать в обиду своих. *** На подходе к дому Джон услышал музыку. Он шёл задумавшись. Не осознавая, начал подпевать знакомой мелодии и даже тихонько дирижировать. И вдруг остановился, врос в тротуар.
Он знал эту музыку. Она въелась в мозг его костей, росла, терзала душу, пока, наконец, не родилась печальной тёмной ночью.
Прислушался. Да, несомненно, в маленьком саду перед домом звучала его пьеса. Старый музыкант тихонько отворил калитку, прошёл по мощёной дорожке. В беседке играл патефон. Рик сидел, склонив голову. Увидел отца, вскинулся.
Джон успокаивающе кивнул:
— Соня в порядке.
— Слава богу, — глухо сказал сын.
Джону показалось или в голосе он услышал слёзы? Ему вдруг стало нестерпимо жаль. Почти незнакомого сына, целый город... себя.
— Как ты? — тихо спросил Рика, и тот пожал плечами. Было видно, что он жутко устал.
— Знаешь, я слушаю эту пьесу очень часто. С тех пор, как умерла мама... — Рик сглотнул. — Я чувствовал, что остался один в целом мире. И вот, нашёл твою пластинку. Когда прослушал её, мне показалось, что Вселенная вдруг улыбнулась. Ты написал прекрасную музыку, отец.
Джону стало тепло. Прислушался к давно забытому чувству — что это? — забота? любовь?
— Иди спать, сынок, — последнее слово вышло естественно, без запинки.
Рик улыбнулся, сморгнул покрасневшими глазами.
— Совы не спят по ночам. Пойду на фабрику. Кажется, у меня сегодня получится миндальное мороженое, которое я давно задумал. Горько-сладкое. Забавная штука — новый сорт всегда подходит к моему настроению.
Джон смотрел, как сын легко ступает по дорожке и удивлялся совпадению — как же это было знакомо! Эмоции, которые он передавал музыке, тоже влияли на окружающий мир. Получалось, что его талант, видоизменившись, всё-таки передался сыну. Неожиданно окликнул, похолодев от догадки.
— А когда ты в первый раз послушал пьесу?
— Где-то год назад, — припомнил Рик.
Калитка давно закрылась, звук шагов затих на полуночных улицах, пластинка шипела, проиграв запись, а Джон, остолбенев, с остекленевшими глазами вспоминал...
Как давно это было. В то время самым важным казалось отстоять себя, не дать быту заесть, не умереть в рутине.
Он много концертировал, редко появлялся дома. Джон любил жену и сына, но больше всего любил музыку и благословлял талант, который был ему дан. Вскакивал посреди ночи, включал лампу и записывал отрывки, что слышал во сне. Или, засидевшись до рассвета, впитывал свет Венеры и охряное Солнце одновременно.
Пока, наконец, жена не выдержала. Музыка музыкой, но в доме часто не было ни гроша, сын почти не видел отца — знакомая старая история...
Как-то, после страшного скандала, решил уйти. Это оказалось труднее, чем он думал. Зато, благодаря переживаниям, наконец-то закончил пьесу. Золотоокая Aurora и бархатный Nocturno были непримиримыми врагами и обожали друг друга. Но никогда не смогли бы существовать вместе.
Джон записал единственную пластинку, принёс жене в последней надежде, что она наконец-то признает его право творить... Пластинка полетела в пыльный угол, Джон собрал чемоданы и ушёл, не оглядываясь.
С тех пор он не написал ни строчки, словно та пьеса выжала его без остатка. Остался прекрасным исполнителем, но одного исполнения тому, кто мог творить, было мало. Тогда он ожесточился и пришёл именно к тому, от чего бежал: к рутине. Отказался от концертов, учительствовал и, словно наказывая себя, запрещал даже думать о большем.
В каком-то болезненном приступе гордости Джон вдруг подумал, что всё-таки на диво хорош. Ещё бы — проклял целый город. Почему-то не сомневался, что пьеса, наложенная на печаль Рика, разделила жителей на сов и жаворонков.
И тут же сжался, завыл тихонько: скольких жизней стоил его талант? Ему стало страшно — настолько, что захотелось подыскать подходящий сук, чтобы повеситься. Музыка должна созидать, а не так...
Нет. Вешаться можно и потом. Это всегда успеется. Затолкав визжащую в истерике совесть в тёмный уголок души, Джон до рассвета просидел в беседке, пытаясь придумать, как найти выход. Если он сумел разделить город, то сможет и восстановить.
Из раздумий его вывели дикие вопли. ***
В столь ранний час, пока ещё жили ночные фонари, а солнце не пробилось сквозь утреннюю мглу, на улицу Сов стягивались люди.Джон наблюдал за ними из своего укрытия, а когда собралась порядочная толпа, вышел к калитке.
Он увидел в собравшихся две непримиримые сущности — тьму и свет. Не было среди них хороших или плохих — просто разные люди, которые чудом уживались друг с другом, но сейчас...
— Да что с вами? — навзрыд говорила дама с седыми прожилками в волосах. — Вы спятили, если вступаетесь за этого чужака! Моя Сонечка, моя бедная дочь… — Дама всхлипнула, утерев глаза кончиком платка. — Её едва не сгубила ваша проклятая луна!
Жаворонки, свежие и выспавшиеся за ночь, одобрительно загудели.
— Не поминайте луну, ваше солнце нас жжёт точно так же, — спокойно ответила женщина с уставшим взглядом. Агата выглядела измученной. — С девочкой всё замечательно, она спокойно проспала в моей кофейне, пока я подсчитывала упущенную за ночь прибыль. Нет-нет, не благодарите!
Теперь раздались возгласы ночной половины города.
Джону представилось, что он стоит напротив двух армий, и их полководцы выясняют отношения перед битвой. Бьют барабаны, трубят рога, мечи со звоном ударяются о щиты. А солдаты внемлют каждому слову своих командиров, не слыша или не желая слышать доводы врага.
— Надменные, себялюбивые жаворонки! — продолжала Агата. — Вы как в той сказке с тонущим мальчиком: пришли к доброму человеку, который вытащил ребёнка из воды, и стали возмущаться: а где его шапочка?!
— Да какая сказка! Это жизнь! Вы спасли мою Сонечку — я могла бы сказать вам спасибо, но… — Светлая дама опять схватилась за платок. — Но кто её вытащил в ночь? О боже… я ведь её отговаривала! Молила, чтобы она не связывалась с этим… с этим вурдалаком!
Джон лихорадочно соображал, какие слова могут остановить эту глупую ссору. Но его не стали бы слушать — ведь он чужак, который будто бы здесь ни при чём.
— Ах, вурдалаки? Тогда вы… тогда вы…
— Что, подруга, нет слов? Твоё дело — сидеть в кофейне и варить чёрный, как твоя душа, кофе!
Слова были сказаны. Забрала опущены, копья направлены на врага — армия приготовилась к битве.
Джон вдруг понял: злополучная история с Сонечкой — всего лишь предлог, последняя капля. Причины же были куда глубже. Проклятие въелось в души людей.
Однако солнечные лучи уже скользили по улице. Ночь отступала, а вместе с ней затихала ругань. Совы ложились спать, но затаённая вражда между горожанами страдала бессонницей.
***
В пыльных коридорах музыкальной школы было тихо, до урока утренней смены оставалось полчаса. Джон задёрнул шторы в классе. Отпил кофе, который купил в «Трёх голубях», и поморщился. Гадость — не то что у Агаты. Старый учитель помассировал виски. Голова нудела, словно в ней эхом отдавались отголоски недавнего скандала и пережитого ночного кошмара. Надо было купить аспирин...
Джон вновь вышел на утренние улицы. Видимо, молва о происшествии разнеслась, потому что люди сторонились его, шептались, кто-то показывал пальцем. Наконец послышалось:
— Это он! Он написал проклятую музыку! Это он нас изменил!
«Я не изменял, — хотелось оправдаться Джону. — Вы всегда были такими — музыка лишь стала водоразделом».
Но он почему-то не смог ничего сказать — лишь ускорил шаг, мечтая скорее спрятаться от жарких лучей солнца и обвинений окружающих.
— Убийца! — закричал кто-то истошно, и нервы Джона не выдержали. Он захотел убежать, но бежать было некуда.
Его окружили. Молча, деловито жители города приближались, и Джон понял, что сейчас будет. Его просто разорвут. Или раздавят. Потому что из «ночных» домов тоже стали выходить люди. Они падали, задыхались от утренней свежести, таяли под лучами солнца, но на их место приходили другие, и скоро Джон не мог пошевелиться — его толкали со всех сторон всё сильнее и сильнее, говорили в ухо:
— Пожалуйста... ну проснитесь же!
Джон вскинулся, вздохнул глубоко.
Широко расставленные лазурные глаза Сонечки смотрели встревоженно и участливо. Джону вдруг показалось, что это небо смотрит на него в тёплый июньский полдень. Захотелось оказаться на берегу озера, смотреть в это небо и не думать о кошмарах.
— Вы заснули. Мы зашли в класс, смотрим: полулежите на столе, дёргаетесь и мычите. Еле вас разбудила.
Джон обвёл пустую комнату взглядом и вопросительно посмотрел на девушку.
— Я сказала, что урока не будет, — кротко пояснила Соня. — Вы же не спали из-за меня всю ночь.
Какая она всё-таки славная. Вчера чуть не умерла из-за старого дурака, а сегодня охраняет его покой. Как повезло Рику. Джон заулыбался было, но вспомнил — как, в сущности, Рику не повезло.
— Соня... — он запнулся, не зная как продолжить. — Сонечка, мне кажется, эту страшную кашу заварил я.
Девушка слушала не перебивая. Джон чувствовал, что она ему сопереживает, и признание далось неожиданно легко. Знал, что она не осудит, но попытается понять.
И Соня — по сути ещё ребёнок — поняла. Не только поняла, но и посмотрела вдруг с восхищением:
— Какой же огромный у вас талант!
— Тала-а-ант... — протянул учитель с тоской. — Я себя чувствую вурдалаком, укушенным этим самым талантом! Сколько людей из-за меня...
Он закрыл лицо руками и глухо произнёс:
— Что теперь делать? Может, пластинку сломать и повеситься? Как снять это чёртово проклятье?
— Не знаю, — прошептала Сонечка, и глаза её наполнились слезами.
Джон был готов вынуть сердце из груди, лишь бы она не плакала. А Сонечке вдруг пришла в голову идея:
— Но если вы и вправду написали музыку, которая разделила людей, напишите тогда другую!
— Я думал об этом, — покачал головой Джон. — Всю ночь. И пытался — думаешь, я не пытался? Ни сейчас, ни после той пьесы я не могу ничего написать.
В наступившей тишине стало слышно, как бьётся в окно муха. Джон понимал, что чувствовало насекомое: вот простор, вот воздух — лети! Но все мы бьёмся о стекло жизни...
Соня открыла окно и муха улетела. Девушка обернулась к Джону и спокойно сказала:
— Тогда музыку напишу я.
***
Последние дни его мучил один и тот же кошмар: Джон бродил по Сайлент Крику с зонтом в руках.
На улице было тепло и солнечно, а люди гуляли вместе — и совы, и жаворонки… только Джон был одинок со своим зонтом и жуткой музыкой в голове, которая копошилась в нём, как червь в гнилом яблоке. «Сиди смирно, — твердил он, — не смей вылезать, паразит!» Но музыку невозможно было удержать.Джон её слышал.
Она становилась всё громче, и солнце пекло всё сильней.
Люди вспыхивали, истошно крича, катаясь по земле в страшной агонии. Затем день сменяла ночь: горящие совы превращались в газовые фонари, а растерянные жаворонки, которых заставала луна, дымом устремлялись в небо... Став грозовыми тучами, они обрушивались вниз каплями ливня. Джон раскрывал зонт и просыпался.
Он понял истинную суть злобного проклятия: оно не в мистической смерти от солнца или луны, а в ненависти к чужакам.
Жаворонки и совы искренне презирали друг друга! Они виделись только два часа в день — утром и вечером. Это было время склок. Будь у людей больше времени, они бы, чего доброго, устроили бойню. И Джон не знал, метафора это или уже нет…
Скандал у дома Рика не был кульминацией, в которую вылились мелкие ссоры. Это было истоком широкой реки ненависти: она должна была пронестись по городу гнойным потоком, забрав с собой всё хорошее и светлое, что ещё сохранялось в людях. Всё, как и было написано в чёртовой пьесе!
Как только Рик и Соня умудрялись сохранить светлые чувства? Лишь это давало Джону надежду, что его проклятие не всесильно.
***
...Джон снова проснулся. Огляделся — на этот раз он задремал в беседке. На старом патефоне всё так же стояла пластинка. Музыкант из какого-то суеверного чувства охранял её, но не давал Рику слушать. Словно надеялся, что в тишине баланс Сайлент Крика восстановится.
Ничего подобного не произошло. Его музыка, щедро раздав обертоны всем жителям, продолжала звучать в их душах.
Стоило Джону задремать, как приходили ужасные сны, где его обвиняли во всех грехах. Он засыпал на ходу. Утром слонялся по городу, а вечером правил сочинение Сони и молился — пусть, чёрт подери, у девочки хватит сил сдюжить!
У неё хватало. Вопреки тайному и открытому противостоянию сов и жаворонков, вопреки отсутствию опыта, вопреки (а может, благодаря?) мукам разделённой, но невозможной любви...
— Ты не боишься, что твой талант уйдёт? Что ты повторишь мою историю? — спросил он девочку, отдав ей исправленные, переписанные начисто листы.
На нотном стане переплетались ноты, не разделяясь по глупым людским признакам. Наоборот — дополняли друг друга.
— Не боюсь, — рассмеялась Сонечка. — Вы ведь представляете меня эдакой Наташей Ростовой с пелёнками, измазанными зелёным?
Джон замялся. Не хотелось в этом признаваться — он искренне желал семейного счастья сыну, но всё-таки опасался, что будущая невестка в один момент проклянёт быт. Как сделал, сам того не желая, он сам.
— Я не боюсь, — повторила Соня. — Вы ведь писали из-за разочарования, а я — от любви.
***
— Кофе! — Джон грохнулся на стул в «Тишь-да-глади», поморщился и потёр грудь. Там сжимала, стягивала ноющая боль.
Несмотря на раздражение и усталость, он успел увидеть, как один из клиентов, посмотрев на Агату, почти незаметно мотнул головой. Хозяйка была тут как тут: поставила чашку на салфеточку, мило улыбнулась и собралась было улизнуть.
Джон отпил, поморщился, поймал её за рукав:
— Что это за гадость?
— Как ты смеешь? — деланно возмутилась хозяйка. — Лучший сорт!
— Агата, я давно тебя знаю. Это бескофеиновый кофе. Я что, настолько плохо выгляжу, что нужно подсовывать мне суррогат в надежде, что не пойму?
— Ещё хуже, — резко ответили ему, и Джон с удивлением воззрился на того самого клиента, который сделал знак Агате.
Седовласый незнакомец выглядел крайне недовольным.
— Вы так прекрасно начали. Мой сын от вас в восторге — сказал, что ни один учитель не смог настолько его заинтересовать. Он сам, безо всякого понукания, садится за инструмент и играет. Удивительно! И вот — вы вдруг бросили учеников, школу... Или закрываетесь в кабинете, или бродите, словно сомнамбул, по улицам. Литрами пьёте кофе. Вы, вообще, спите? Налицо крайние признаки бессонницы!
— А вы, простите, кто? — спросил Джон. Он очень напрягался, чтобы говорить вежливо.
— Дневной лекарь, — сказал седовласый и, бросив взгляд на часы, поднялся. — Впрочем, вынужден откланяться. Коллега, присмотрите за ним!
Входящий в кафе, услышав последние слова, приподнял шляпу и улыбнулся Джону.
— Ночной лекарь, — негромко представился он.
— Да ну вас! — вскочил раздражённый музыкант.
Вышел на вечернюю улицу и, не зная чем заняться, направился к школе. Джон остановился, задумавшись: действительно, когда он спал нормально в последний раз? Пожалуй, в первую ночь в городе. А потом перестроился — чувство вины не давало покоя. Вот и спал наяву, и снилось, что город тонет в ненависти...
На главной площади замедлил шаги, ущипнул себя за ухо — не заснул ли опять? Посмотрел на запыхавшихся Рика и сторожа школы. Они выглядели весьма довольными. Ещё бы — выпереть пианино на улицу — это же какую силу надо иметь! Фонари отсвечивали пурпуром на ореховой поверхности инструмента.
— Варвары! — на всю площадь прошептал Джон. — Оно же расстроится...
Он хотел рвать и метать, и требовать, чтобы вернули пианино на место...
Но пришла Соня в бежевом платье. Прижимая стопку нот к груди, озарила Джона улыбкой:
— Я закончила, — сказала девушка и начала играть. «Passion» — так называлось произведение. В нём было противостояние и в нём было единение. И это было так естественно.
«Солнце зашло!» — хотел было закричать Джон, но не смог сказать ни слова.
Соня играла, а Рик смотрел на неё и был счастлив. Когда сын Джона в одиночестве слушал пьесу — город откликнулся на его печаль, разделился на две половины. Сейчас же на площадь стекались люди. Вылез из каморки часовщик. Пухлощёкий Артур шёл, наступая на развязавшийся шнурок. Отворялись ставни и двери.
Джон слушал музыку и смотрел на звёзды в чистом небе. Он не сразу понял, что упал и, скорее всего, умирает. А когда понял, то был рад отдать этот долг. Рад, что они объединились и никогда больше не упрекнут друг друга в вечерних и утренних различиях.
Седовласый лекарь орал, пробиваясь сквозь толпу: «Коллега, вы ближе, реанимируйте!» Агата бежала к Джону и плакала. Она споткнулась, и её подхватил, не давая упасть, Пит — владелец «Трёх голубей».
А Джон слушал музыку. |
Рассказ открыт для комментариев