ДЕТСТВО
И у Роба были мама с папой, но он их позабыл. Одно время Робин полагал, что его отец полицейский. Потому что запомнил красное, в крупных порах, лицо офицера, который, наклонившись, сказал: «Ну теперь-то, сынок, всё будет у тебя в шоколаде», а потом, выйдя за дверь, на дорожку перед домом, стал втолковывать телефонной трубке, как большегрузный рефрижератор «Kraft Foods», мчавшийся на скорости в восемьдесят миль в час, до конца дней накормил кого-то шампиньонами, не оставив ни шанса, чтобы потратиться на другие покупки.
На пути к обещанной шоколадной мечте Роб очутился в приёмной семье, в которой уже было трое детей – мальчуган, рыжий как обезьяна, и две девочки-барби. Его новый улыбчивый папа Чарли, сказал, что такой маленький славный мальчик должен спать под его защитой, поскольку ночью может случиться всякое. Поскольку Чарли был весьма добр, он частенько брал в спальню под защиту и девочек – одну, а то и двух сразу.
Рядом с серым домом, просев от старости, громоздился высохший вяз. Если дул ветер, дерево принималось поскрипывать ветвями, и Чарли озабоченно косился вверх, цокал языком и приговаривал:
– Эх, спилить бы горемыку.
Но дни шли, на место папы Чарли явилась мама Луиза, ей на замену – дедушка Фред, а рабочие с пилами так и не приезжали.
– Тебя как зовут? – спросила как-то девочка, сощурившись и показав смешливые ямочки на щёках.
– Робин.
– А я Алиса. Из Тамбова.
– Тамбова?.. Там нет шоколада? – удивился Роб.
– Россия – щедрая душа, – рассмеялась Алиса. – Но меня на время забрали у мамы с папой, и отправили сюда.
– Зачем?
– У них не было денег. Когда появятся, заберут обратно.
Они вышли на веранду, в ночь, и одновременно подняли головы.
– Как ты думаешь, что там за искры вверху? – спросила девочка, касаясь его руки.
Шёлковые пальцы... А может то было дуновение ветра?
– Я не думаю, а знаю. Звёзды.
– Смешной ты. Это Бог подсвечивает фонариками небеса.
Через какое-то время его и одну из девочек отправили погостить в другую семью. Обмен игрушками, как сказала бабушка Нэнси. А потом ещё раз, и ещё – уже одного.
– Семья – это святое! – обронил как-то Чарли и покачал указательным пальцем перед глазами у Роба. Поэтому каждые новые родители, молодые или старые, требовали от него одного и того же.
Алису он больше не видел – наверное, она вернулась в Тамбов. Роб был не уверен, но ему почему-то казалось, что её родители отличались от остальных.
Однажды на вечеринку, которую устроил очередной папа с друзьями, в том самом сером доме, посреди ночи нагрянули копы с наручниками и пистолетами. Робин устал от мам и от пап и прокрался на улицу – он собрался бежать. Далеко и быстро-быстро, как только хватит сил. Но едва Роб бросился к воротам, старый вяз кашлянул, заскрипел и с протяжным вздохом упал на него.
Шоколад закончился на большой белой кровати. Роб дёрнул ногами, пытаясь бежать, и не смог пошевелиться, потому что весь был обмотан бинтами. Тогда он заплакал, а кто-то сказал:
– Дерево нужно спиливать вовремя.
ОТРОЧЕСТВО
И срубать, и выкапывать... К сожалению, Роб видел это только во снах. Не дорос ещё. К тому же Роби не приближался к деревьям. Даже тень от них он старался обходить стороной. По ночам слышал их голоса в шёпоте ветра, а во время дождя, во вспышках молний, вжимался лицом в подушку и безуспешно натягивал одеяло на голову, пытаясь укрыться от стука веток в стекло. Уж он-то знал, что эти корявые, покрытые коростами существа, не такие тихони, какими притворяются. И если бы только деревья – придорожные кусты! При каждом удобном случае они цеплялись за волосы, исподтишка хлестали по лицу, рвали рубашку. Так хотелось скорее вырасти, чтобы собрать их со всего света, сгрести в одну кучу и поджечь. Пока же Роб был вынужден терпеть страх, который точно комок кошачьей шерсти поднимался из пищевода и застревал в горле каждый раз, когда по субботам их три класса отвозили за город и он видел лес вдоль дороги из окна школьного автобуса.
И вот когда в очередной раз Робин вжался в кресло, Рик, в жёлтых бриджах и бейсболке от Макдональдс, перегнулся через проход, кивнул на деревья и, подмигнув, шепнул:
– Что, Робин-Бобин, страшно? Вот вернёмся, покажем один секрет. Тебе полегчает.
Рик был старше на четыре года и никогда раньше не обращал внимания на таких клопов. И Роб подумал, какой же это секрет, когда о нём знает кто-то ещё. Посвящёнными оказались закадычные дружки Рика, верзила Люк и конопатый Джим, с очень узким лицом и маленьким втянутым подбородком, за глаза прозванный Камбалой. Увидев их, Робин решил, что никуда не пойдёт.
– Куда? – Люк протянул руку и поймал Роба за шиворот. – Нехорошо отказываться, когда старшие на пикник приглашают.
Робби рванулся и тут же, запнувшись о подставленный ботинок, клюнул носом в песок.
Его подхватили под руки и понесли. Когда Роб увидел приближающиеся тополя, что росли за оградой школы, он нырнул ладошкой за пазуху, выхватил «выкидушку», щёлкнул кнопкой и, не выбирая, молча, стал колоть и резать...
Спустя три месяца Роберт вошёл в класс выбритый наголо. Рассечённая правая бровь приподнялась «домиком», и казалось, на лице навечно застыло выражение: а мне это надо? На затылке, как тату, очерченный белым швом, со следами скоб, красовался треугольник. Когда в коридорах пригасили свет и за стенкой затихли последние шепотки и смешки, Роб отправился в туалет. Открыл кладовку, взял палку от швабры, просунул в щель между стеной и батареей, расщепил пополам и пошёл к старшим. «Ночью может случиться всякое,» – вспомнил Роб. Окна были задёрнуты портьерами, но он знал, где искать.
На следующий день к карцеру подошёл Рик с повязкой на левой руке и уставился на Роба сквозь решётку. Робби сидел на откидной койке, прижавшись спиной к стене, считал про себя от одного до ста, и, пытаясь не моргать, глядел на его заплывший глаз, в данный момент больше всего похожий на глаз хамелеона. На счёте восемьдесят пять Рик шагнул к двери и сквозь прутья бросил Робу на колени распакованную красную пачку:
– В следующий раз увидишь цветочек и станет хреново, – процедил он, – курни, поможет.
Камбалу похоронили утром, под дождём, на маленьком кладбище у костёла, а уже через месяц Робин учился в другой школе, на севере Штата. И там были другие тараканы...
ЮНОСТЬ
У водителя, наверняка, – обсыпанные дустом. Едва все расселись и сняли респираторы, он обернулся в салон и почему-то смущаясь сказал:
– Вы не удивляйтесь, что я такой высокий. Раньше в Северном Китае было много таких. Вообще-то я мечтал стать бейсболистом, а родители хотели, чтобы я занимался музыкой. Поэтому, хотя имя у меня Лу, фамилия – Армстронг.
Автобус смолчал. Тогда водитель обвёл их взглядом и сказал:
– Ну вот, и джаз умер, – и опустился на своё место.
Сосед покосился на Роба, пожал плечами. Тут из правого ряда приподнялась девушка и сообщила:
– А меня зовут Алиса. Я буду изучать химию и стану фармацевтом. Обожаю лайки и селфи, не стесняйтесь.
Кто-то поднял руку с большим пальцем, кто-то щёлкнул затвором и они, наконец, поехали. Все начали знакомиться, болтать глупости и вспоминать анекдоты, а Роб, не отрываясь, смотрел на косички Алисы, которые раскачивались из стороны в стороны, как качельки...
Хорошо, что холод и лёд большее время года. Нет раздражающей зелени, а сучья, если уметь правильно глядеть, всего лишь абстрактные скульптурные композиции. Если бы не это обстоятельство, вряд ли Робин чувствовал себя спокойно. Потуги ландшафтной архитектуры, в виде ниспадающих ступенями террас, стриженых тополей и клумб, были надёжно укутаны снежными чехлами и лишь пешеходные дорожки, намекая о былом, живописно извиваясь, карабкались к белым зданиям университета.
Роб отстал пока возился с вещами. Выскакивая из автобуса, он увидел её фигурку уже возле общежития:
– Чёрт-чёрт-чёрт.
Девушка глянула на часы и начала подниматься по ступеням. Ах, лазурные джинсы! Жёлтая парка. И волосы, кажется, в солнечных брызгах. Робин летел, как бумажный кораблик, распуская алые паруса, белый кролик был так близко... Пока она не обернулась. И Робин прошёл мимо. Потому что Бог смухлевал – подсунул фонарик вместо падающей звезды...
В конце семестра Роб прикоснулся к тайне. Живой организм размером в полторы тысячи футбольных полей. Душитель-тихоня из Орегона – грибница обычного опёнка. Наверное, долго ещё его проделки сходили с рук, если бы не пара въедливых очкариков-ботаников, которые озадачились повальной смертью елей и сосен в заповеднике Малур. Только поднявшись на вертолёте, они увидели чудовище, очерченное по границе поваленными высохшими деревьями. Грибница, возрастом в две с половиной тысячи лет, она опутывала корни и высасывала соки.
В тот же день Роберт купил литровую банку маринованных опят, сметану, нарезной батон и приговорил всё это у себя в комнате. Потом лежал, улыбаясь от уха до уха. А через полтора часа, елозя коленками по кафелю, обнимал в кабинке туалета «одноногого белого друга». Горсть угольных таблеток и левомицетин помогли пережить вечер и скрип кровати соседа за стеной, символизирующий о начале ночи. Когда Роб очухался и пришёл к выводу, что пора взяться за конспекты, комп просигналил: бип-бип.
Привет, Робин, – мигнул маркер и нарисовал смайлик.
Кто ты?! – Роб придвинул кресло.
Твоя семья.
У меня нет семьи.
Мы связаны невидимыми узами. Хочешь знать правду?
Какую? – общение начинало походить на розыгрыш.
Правда одна. Война – это то, что движет эволюцию. Знаешь, кто убил Прометея?
А его кто-то убил?
Узнай, потом поговорим.
Вздохнув, Роб набрал в поисковике имя, хотя прекрасно знал и о фильме, и о титане, пострадавшем за своё геройство. Потыкавшись в сноски и не найдя ничего нового, уже собрался закрыть страницу, как вдруг, обмирая, прочитал: «Всё началось в 1964 году с Дональда Карри. Для получения степени магистра он спилил сосну вида Pinus longaeva, по имени Прометей. Возраст «патриарха» превышал пять тысяч лет».
Кажется, сердце на миг остановилось. Хотя, почему – кажется? Сердце перестало биться, и с этого момента судьба Робби определилась с выбором.
Главное – у нас с тобой есть нечто общее.
Что же?
Дерево нужно спиливать вовремя.
МОЛОДОСТЬ
Но это всегда не вовремя. Поднимают с постели, выдёргивают из-за стола, разрывают связь с абонентом. Повязывают на глаза повязку и везут-везут куда-то. Чтобы сделать укол.
Их начали ставить два года назад. И каждый раз Роба выкручивает наизнанку. Поэтому его укладывают на кушетку, фиксируют голову, руки и ноги ремнями, а в рот засовывают кляп, чтобы не откусил себе язык. Роберт надеялся, что тело привыкнет, успокоится, но Мишель предупредила, чтоб не рассчитывал. Почему? Такова природа вещей – солнце поднимается на востоке.
– Споры смерти, – поясняют мужчины в респектабельных костюмах.
– Готовите из меня шахида?
– А ты бы хотел – Исуса Христа?
– Деревяшкам будет очень больно, – кивает Роби своим мыслям. – Уж я постараюсь.
– Нам всем будет больно. Но после твоего «бада-бум» мы все окажемся в шоколаде.
Эти люди как боги – утончённы, изысканны, в их глазах холод. Когда боги курят гавайские сигары, кубики льда плавают в мартини.
– Хороший бизнес? – спрашивает Роберт.
– Грибы. Производим, развозим. На большегрузных грузовиках.
– «Kraftwerk»?
– «Kraft Foods» – «Мы быстрее, чем вы думаете».
Жидкость в шприце пугающе чёрного цвета, а уж пахнет... Труп, при всём своём желании, так не смердит. По мере того как штуцер пустеет, кожа на сгибе локтя синеет, а потом покрывается серыми бляшками, как лишаём. Боль пробивает только в начале. Джо сразу отключается, а когда приходит в себя, его бьёт только озноб.
– Сосуд должен быть полным. – успокаивает Мишель, обнимая Роба за плечи и, каждый раз, когда он особенно сильно вздрагивает, целует в лоб или гладит по волосам. – Процесс брожения требует времени и терпения.
Порой подушечки её пальцев ласкают бровь-домиком, словно пытаясь избавить от шрама, стереть его из реальности, и тогда глаза Мишель погружаются во тьму, куда память Робин не пропускает ни один луч света. Мишель непохожа на Алису из его снов. На круглой голове короткие, вьющиеся как на лобке, волосы. Широкие мощные скулы. А напряжённые соски скованы влагой неразделённой любви. Кожа цвета жжёного сахара пахнет мускусом. Но Роберт не испытывает сексуального влечения – гибкие упругие движения её тела схожи с поведением волчицы, заманивающей доверчивого пса в лесную чащу...
– Нравится? – она протягивает смартфон. На экране обнажённая девочка лет девяти. Позирует на фоне чёрного дверного проёма. Губы вытянуты дудочкой, как в поцелуе, на щеках румянец, глаза-льдинки смешливо сощурены. Свою наготу прикрывает длинной русой косой, которая, как пеньковая верёвка, обвивает шею, свисает с плеча и опускается до пола. Девочка сжимает косу руками, и, слегка присев и пропустив между колен, ногами. И не ясно, то ли девочка сейчас начнёт взбираться вверх по этой «верёвке», то ли потянет её вниз и начнёт себя душить.
Роби отводит глаза. Хотя родимое пятно на бедре, размером, наверное, сантиметров пяти, цепляет взгляд. Такое большое! Воспоминания, как чёрный список: Чарли, высохший вяз, мальчики, девочки, потные мужчины и женщины, бейсболка от Макдональдс. От перемены мест слагаемых ненависть не меняется.
– Моя дочь Николь, – усмехается Мишель. – Хочешь? Она может то же, что и я.
Её бы ударить, но он связан:
– Ты не мать.
– Претендуешь на моё место? – Мишель наклоняется к самому лицу. – Ремни не жмут? – и начинает раздеваться...
Стена-телевизор работает круглосуточно, но Роб ни разу не замечал, чтобы кто-то сидел и смотрел. Трое, иногда пятеро занимаются Робом. Берут кровь, проверяют рефлексы, гоняют на тестах. Единственный зритель он сам, когда его приводят, когда уводят, а это случается утром, реже ночью. On-line новости, в основном, с евразийского театра событий. Сеть спутников-шпионов используются теперь в качестве камер-ретрансляторов, детализация изображения, как с высоты девятиэтажного здания. И всегда есть возможность увеличить тот или иной участок.
Сегодня запустили стоп-кадры хроники событий исхода Европы в Сибирь.
Британские острова, закованные в снежный панцирь. Камера то приближается, показывая расколотые глыбы, выступающие из пенной воды, искорёженный пирс, нескончаемыми рядами лежащие на боку рыбацкие суда, то взмывает ввысь, чтобы зритель увидел протянувшиеся через Ла-Манш, как скрюченные пальцы, запруды льда. Чопорный Биг Бен в свете прожекторов, мёртво выставив бельма циферблатов, кренится и падает под натиском ледяной стены... Вот другая картинка: айсберги, выстроившиеся армадой боевых кораблей, застывшие в Невской губе; поникший тряпкой гюйс на флажной башне Петропавловской крепости. А тут – растянувшиеся по дорогам на десятки километров гусеницы человеческих масс, продвигающиеся в Сибирь. Жёлтый налёт осени на деревьях, хотя июль месяц, дымят походные кухни, у обочины припаркованные фургоны, группки людей, играющие дети, разноцветные блестки шевроле, опелей, мерседесов. Та же местность пару недель спустя – грязное серое покрывало снега, утыканное ржавыми проплешинами от пожаров, выгоревшие остовы легковушек, грузовиков. Тут же поодиночке, и сцепившиеся лоб в лоб, танки, раскуроченными консервными банками. А ещё воронки, много воронок. И трупы. В красивых цветных обёртках...
Эмоциональный голос репортёра за кадром:
– Нам посулили великое потепление. Пообещали парниковый эффект и тропики в Канаде и Сибири... То была проплаченная ложь корпораций, прикрывающая неизбежную катастрофу. Эти люди воровали из наших карманов триллионы долларов и скрывали лихорадочное строительство бункеров, лежбищ и берлог, чтобы переждать Великую зиму.. И вот человечество содрогается в ледяных конвульсиях. Две трети его канули во тьме. Кто бы мог представить, к чему приведёт смерть Гольфстрима, убитого нефтью из мексиканского залива? Теперь тепло и глоток свежего воздуха на поводке у счёта в банке. Кто за это ответит? Кто?..
– Кто такой Дональд Карри? – спрашивает Роби под занавес.
– Он наш, – похлопывают его по плечу. – Не бери в голову.
ПРЕДЧУСТВИЕ
Поговаривали, что Дональд Карри был больной на голову. Что ещё в детстве его комната была заставлена горшками с растениями. С некоторыми он едва не спал в обнимку, нашёптывал им что-то, гладил, холил. Других же изобретательно мучил и так же изобретательно убивал. Наблюдал и записывал в тетрадки, что из этого получается. Он называл это проверкой на разумность. Родители были счастливы, что их сын не курит, не колется, не шляется где попало и всячески поощряли его увлечение. Поэтому Дон достаточно легко поступил в университет, на факультет биологии и выбрал темой своего диплома дендроклиматологию. И не удивительно, что именно он, изучая климатические изменения Малого ледникового периода, нашёл и спилил Прометея, чтобы по кольцам высчитать его возраст. Вот помяните моё слово, разъяснял он друзьям-аспирантам на кафедре, самое интересное начнётся позже. Что начнётся? Увидите. Эти ребята, и Дон грозил пальцем в сторону леса, не такие простые, как кажутся. Они умеют бояться и любить, а уж как они могут ненавидеть. И я уверен, они разговаривают.
Карри слишком много болтал. В столовой, в перерывах между лекциями. А уж со своей идеей-фикс о том, что деревья замышляют погубить человечество он достал, даже тех, кто ценил его талант исследователя, поэтому неудивительно, что его попросили уйти. К тому же газетчики раструбили о том, что он убил самое старое на тот момент дерево на Земле. Но когда через полгода другой патриарх, Мафусаил, который был младше Прометея на каких-то сто лет, начал угасать, кое-кто всполошился, связав смерть одного дерева с жизнедеятельностью другого. Скандалы, обвинения в предвзятости и лженаучной аргументации обрушились на учёное сообщество через три года, когда выяснилось, что в течение этого времени процесс перекинулся на весь заповедник Иньо и сосны начали засыпать, поскольку прозвучали слова о прямой зависимости всех трёх событий – «деревья опечалились гибелью своего собрата».
Настоящая же сенсация разразилась через десять лет, когда «эпидемия сна» или «эпидемия печали» добралась до полусотни тысяч тополей колонии Пандо в лесу Фишлейк. И тогда вспомнили Дональда Карри. Карри же исчез, растворился в истории, но к этому времени Семья поняла – они разговаривают. Так возник проект Ключ по дешифровке языка растений.
ЗРЕЛОСТЬ
Роберт принят в Проект. Он работает по двенадцать часов в день, без выходных. Спит на кушетке в закутке мастерской, отделённой от рабочего помещения ширмой. Здесь два компьютера, журнальный столик, кофейник, стул и пара кружек. Всё остальное понапрасну засоряет жизненное пространство. Роберт – важная шишка, поверенный, глаза и уши Семьи, которая даёт правительствам деньги под условия. Порой Семья требует почти невозможного, как в данном случае. Расшифровать язык, с учётом того, что его носитель не умеет говорить, слышать и ходить. Этот язык – тонкие вибрации в изменении скорости передвижения воды, минеральных и питательных веществ, в буквальном смысле язык тела – от шевеления корней в земле до шума ветра в листве, о существовании которого раньше никто и не помышлял. Но время и деньги меняют природу вещей.
Основной круг общения Роби – старик Бломберг с его отвратительной манерой разговаривать короткими, рублеными фразами. Тайный поклонник идей Фурье и Кампанеллы. Любящий повторять: всё, что ни делается к лучшему. Математик-криптолог, биолог и зануда, вот уже двадцать один год бьющийся над проблемой, самое дорогостоящее вложение Семьи.
В центральной, где работает профессор, от пола до потолка окно-иллюминатор, из которого отлично виден Мафусаил, растущий у подножия холма. Обычно Роб старается не смотреть, но иногда взгляд цепляется, и он не в силах отвести глаз. Словно взяли в охапку несколько стволов, скрутили, точно полотенца, выжали досуха и ободрали. И ведь находились такие, кто им восхищались, рисовали, фотографировали. Роберт уже не боится. Это дерево, всего лишь. Но испытывает брезгливое отвращение.
Вчера он завёл разговор:
– Что вы знаете о грибах, профессор?
– Симбиоты.
– А если пересчитать клетки нашего организма, Айзек, одна десятая придётся на собственно человеческие. Остальное – бактерии. Мы друг друга кормим, лечим. От их самочувствия зависит наше настроение.
– Люди для них как скафандр высшей защиты?
– Удачное сравнение.
– Ну ещё бы.
– Что вам не нравится, Айзек? Грибы внутри нас, они повсюду. Кровеносная система животных устроена по принципу грибницы. Та же нейронная сеть мозга.
– Грибы лишены хлорофилла, Робин. Питаются готовой органикой. Живут на отбросах, как падальщики, на мертвых ветках и других частях растений.
– Вы не поняли, Айзек.
– Я хорошо понял, Роберт. Вы в курсе, что грибы и растения ведут войну? Семьсот с лишним миллионов лет.
– Ну и? Ни победителей, ни побежденных.
– И всё же они враги!
– Скорей антагонисты. Вспомните микориз, грибы поселяются в тканях корней, не причиняя вреда, а наоборот, усиливают всасывание корнями почвенных растворов.
– Интересно. Роберт, как вы назовёте тех, кто ограбит и убьёт вашу семью? А вас самого заставит батрачить до седьмого пота? Это антагонизм или жизнь?
– Преувеличение.
– Паразитизм грибов как действие вирусов. Инфицирование. Замещение здоровых рабочих клеток хозяина на клонированные. И наконец – неминуемый распад. В результате которого гибнет и больной, и причина его болезни...
– Бломберг, вы сказали, в воскресенье собираетесь провести генеральный эксперимент?
– Сказал.
– Так понимаю, профессор, деревья вам ближе. Не знаю, почему, может за такой срок вы срослись с ними в одно целое. Может, ваше сознание безнадёжно одеревенело. Но запомните, я не разделяю вашего мнения. И лучше вам изменить своё. Ненавижу деревяшки. И с удовольствием бы уже сжёг то полено за окном. Но мне, моей Семье, нужен язык. Отмычка, чтобы забраться во все щели их жизни, в том числе и в грязное белье.
– У деревьев нет...
– Плевать. Что-то же у них есть?
– Завтра, Роберт. В половине двенадцатого. Я предоставлю результат дешифровки завтра.
СМЕРТЬ
Назавтра Роберт просыпается как от тычка. В голове лёгкость, кажется, вот сейчас встанешь и полетишь. Будто из головы, пока он спал, вынули застарелую затычку. Одеваясь, Роб фиксируют главное: без пяти двенадцать – проспал. На полчаса?! Движения ускоряются. Не до кофе – назойливая мысль сверлит голову: бежать, быстрее бежать.
Он минует три двери тамбура, снаружи минус десять. Футболка не защищает, но нет времени. Придерживая кислородную маску, Роберт бежит по извилистой, выложенной зелёным ракушечником, дорожке мимо Дерева. На расстоянии вытянутой руки от Мафусаила – такая вот ежедневная традиция. Краем глаз замечает непонятную толчею, движение. Вглядывается, и впрямь – по застекленным переходам идут люди. Вот промелькнула фигура в накинутом на плечи рабочем халате, вон ещё одна... Робин толкает дверь. Народу – не протолкаться. И это в выходной! Они же сейчас должны сидеть на насестах в своих курятниках, пялиться в телевизоры, попивать колу или пиво, закусывая биг-маками. Или, дьявол бери, чем они там обычно занимаются?
Он врезается в спины, принимается расталкивать:
– Дорогу.
Роберт с трудом протискивается, делает шаг, ещё, и замирает, чувствуя, как знакомый с детства ком застревает в горле. Что-то здесь не так, с этими людьми. Вот напротив охранник Коти Шоус, простой парень из Кентукки. Прямой взгляд, короткая стрижка, усыпанное конопушками лицо. Всегда кивнёт, улыбнётся. Сейчас же смотрит сквозь Роба пустыми глазами имбецила, и вроде бы улыбка, но, кажется, тронь пальцем, сползёт на подбородок. Вот Дженин, лаборантка из химической лаборатории, – с застывшим выражением удивления на восковом лице. Если бы не капельки пота – манекен из бутика. И они все стоят. Ни одного сидящего. У двери шеренга стульев. Хоть бы кто присел или взгромоздился на краешке стола, да просто прислонился к стене. Нет, сгрудились истуканами, уставились. Было бы смешно, если бы не побежавший мороз по коже. Ещё и молчат. Ни перешёптываний, ни покашливания. Закрыть глаза, тишина как в акустической комнате. Или в... «Ладно, – думает Роберт, – не ровён час, решу, что они ещё и не дышат».
Бломберг стоит спиной к окну, скрестив руки на груди, тот же белый халат, дряблая серая кожа. Невозмутимый, словно не видит, что ситуация несколько странная. В глазах усмешка. Что смешного?
– Итак, господа, – нарочито торжественно произносит Айзек, подносит наручные часы к лицу, переводит глаза на настенные. – Всё верно. Двенадцать часов пополудни.
– Что тут у вас творится? – спрашивает Роберт.
Ощущение лёгкости сменяет странное покалывание. Неприятное. Изнутри в кожу быстро-быстро тычут иголками, словно что-то рвётся наружу.
– Тик-так закончился, – профессор смотрит на него.
Внезапно футболка Роба начинает шевелиться, ткань на груди, животе покрывается мелкими бегающими пузырьками, они лопаются, взрываются фонтанчиками, и из них во все стороны выстреливают узкие, как обувные шнурки, тяжи. Но вместо того, чтобы бежать, спасаться бегством, толпа набрасывается на него. Сзади кто-то, ломая длинные ногти, впивается в плечи; кто-то, схвативши запястье, выворачивает руку на себя; тут же на спину обрушивается что-то тяжёлое, бьющееся в конвульсиях.
– Что за?.. – и Робин начинает падать вперёд навстречу протянутым рукам, раззявленным ртам, и видит, как во всё это, прошивая насквозь, с тупым чокающим звуком, впиваются чёрные нити.
С каждым выбросом нити боль. Роба кидает из стороны в стороны, словно подвешенную на растяжках марионетку. А эти молча падают, рушатся, опрокидываются. Отработавшие своё бывшие механики, инженеры, лаборанты. И те же кофейные секретарши с ногами-карандашами, рисующие знаки внимания в коридорах... Удивление сменяется пониманием. Это не люди – в них нет отчаяния, страха, страдания. Всего лишь старые целлулоидные куклы. Где их нашли? На чердаке, на заброшенном складе? Неважно. Кто-то отряхнул их от пыли и провернул заводной ключ до упора. На, стреляй. Нужна цель? Вот она, перед глазами. Целее не бывает. Навести курсор, прицел и перебить как куропаток. Пока не кончится завод. Всех до единого. В воскресенье положено отдыхать. Не фиг, вы уволены. В связи с потерей доверия. И он методично расстреливает их, как в тире. Собою. Шахид, милостью инъекций. Живая швейная машинка, пришивающая новую реальность чёрными нитками. А этой дряни хватит на всех. Может, на целый мир. Чтобы перелицевать божественную комедию – наверняка.
Дыр так много, что заглядывая в них, видно тех, кто сзади, во второй и третьей шеренге. И невзирая ни на что, они продолжают двигаться. Нечто гонит их навстречу. Голод, страх или ненависть? С неумолимостью и упорством. Перешагивая, наступая на упавших. Те же, кто упал, извиваясь, пытаются ползти, протягивают руки в попытке дотянуться и вцепиться в Роба...
«Где же наш Робин-Бобин? – вдруг выплывает из небытия женский, с хрипотцой, голос. – Где наш сыночек? Все заждались. И братец Кролик, и брат Енот, и брат Лис. Если миску уронить. Разобьется миска...»
– Если близко рыжий хвост. Значит близко лиска, – шепчет Роберт и зажмуривается.
ЧИСТИЛИЩЕ
...боль, опустошение. Тошнотворная вонь лезет в ноздри. Открываю глаза. Я на спине, потому что потолок, его нечёткая картинка, плавает перед глазами. Смотрю вбок – пол выглядит так, точно покрыт тонким слоем жидкого асфальта, хотя не асфальт, уж точно. Макаю палец, подношу к носу и едва сдерживаю рвотный позыв – та самая чёрная смерть из шприца. Пытаюсь приподнять голову, оглядываюсь. Центральная, как место бойни и свалки мусора. Тела, обломки мебели погружены в эту гадость. Часть тел почему-то расчленена. Взгляд вырывает из месива торчащую палку, я не сразу узнаю руку, вывернутую из плечевого сустава. Кисть сжата в кулак, из-под пальцев свисает обрывок ткани. А вот изящная ножка, словно обглоданная чуть выше колена, в сиреневой лакированной туфельке.
Стучу по лодыжке костяшками пальцев: тук-тук. Звук деревянный, словно стучишь по столешнице. Перевожу глаза на стену. Белый пластик забрызган чёрными потёками. Там, где в белом зияют проломы, чернота свисает бахромой. А ещё стены усеяны отпечатками рук, словно баловались дети, окуная ладони в краску. И я не могу отделаться от всплывшей из памяти фотографии – кусок стены в Хиросиме, с выжженными в кирпиче тенями людей.
Собираюсь повернуться к окну и, упреждая движение, за спиной звучит скрипучий голос:
– Aspergillus phagous niger, чёрная плесень в фазе пожирания.
Оборачиваюсь, принимаю сидячее положение и мир вокруг начинает тихонечко вращаться. Это Бломберг, лежит, прислонившись спиной к стеклу. Лицо, руки, халат измазаны всё той же чёрной дрянью.
– Кто вы? – хотя, кажется, я знаю ответ.
– В некотором смысле, – Мафусаил. И Бломберг тоже. А ты теперь Aspergillus. И кроме оболочки ничего человеческого. Всё человеческое, так сказать, тебе чуждо.
Киваю своим мыслям:
– Кто бы говорил. Деревяшка! Надеюсь, мы покончили с вами?
– Мы? Ты не имеешь к ним никакого отношения, сопляк. И неверно оцениваешь результат.
– Нам нужен был код вашего языка. Для переподчинения системы на себя. Ты должен быть переформатирован.
– Ой ли? – мой собеседник неловко валится на бок. Пустой рукав, свисающий с плеча, объясняет, в чём дело. – Не важно, – продолжает, перехватив мой взгляд. – Жаль, что и я поломан. С удовольствием бы добрался до тебя и прикончил.
Голова его покоится на чьих-то ногах, глаза смотрят в потолок. Выглядит сентиментально. Если бы не носки, выглядывающие из-под уха.
– Поскольку мы все в некотором роде покойники, а ты им станешь в скором времени, могу посвятить в наш секрет. Видишь ли, никакой войны нет.
– Нет? – эхом повторяю я.
– У нас с грибами общий предок. Единый ареал существования. Подумай, мы выдыхали в атмосферу кислород.
– И?
– Потом решили, что хватит, нужно поспать. И дышать стали меньше. Теперь венец природы задыхается. Он вынужден пользоваться кислородной маской. А ещё ему холодно. Очень холодно. Знаешь, почему, заморыш? Разлившаяся нефть и вычитание семи процентов кислорода выпустило льды на равнины. Для сна нужен холод.
– Но как же семья? – я пытаюсь привстать и перед глазами тут же плывёт. – Ведь всё получилось. Процесс запущен.
– О да, неудавшаяся ты наша ломехуза, – голова Айзека поворачивается в мою сторону, но выглядит это так, словно она действует самостоятельно от тела. – Процесс пошёл, да не туда. Если бы ты подумал, то вспомнил про третью величину в уравнении сил. Очень значительную величину. Но ты был занят. Ты ненавидел. Очень удобно, когда человек повязан эмоциями – они мешают думать. Не сообразил? Языковых проблем между нами и грибами не существуют. Связь налажена сотни миллионов лет назад. Первая, самая древняя коммуникативная система не общение, а способ. Одновременно метод коллективного мышления. Например, фраза: Убит лучший из нас. Скверна разрослась. Задержать дыхание. Мафусаил потратил на неё пятьдесят семь лет. Второй язык важнее. Вброс ферромонов и гормонов в атмосферу. В цепочку связанных корневищ. Это речь ультимативных приказов. Как передача информации между нейронами. Скорость передачи в пределах недели. Практически мгновенно. Это называется дёрганье за ниточки. Off-on. И наконец, существует язык предков, язык общей тревоги, на которые откликаются наши прародители.
До меня наконец доходит:
– Водоросли?
– Правильно, семья не зря потратила на тебя деньги. Водоросли основные поставщики кислорода. Без них не добиться результата. Но чтобы родичи услышали наш зов, мы должны крикнуть хором. По отдельности они нас не воспринимают. Вот для чего понадобился проект. Ключ. Грибок-инфильтрат, который ты доставил к Мафусаилу, и есть вторая часть послания.
– Не понимаю.
– Эволюция, Роберт. Да, между нами возникают стычки. Семейные ссоры, кухонные баталии. Единственное, грибы стали громче бить тарелки об пол, научившись создавать симбиотические оболочки, химеры. Начав с простых – насекомых, совершенствуясь, они перешли к стотонным пожирателям клетчатки, и в итоге, в кайнозое сотворили шедевр военного искусства и биоинженерии – человека. Абсолютное оружие! Но это оказался Франкенштейн, вышедший из-под контроля. Он приобрёл автономное, замкнутое на себя сознание и забыл, кем является. Кстати, о так называемом сознании, – Айзек хихикнул. – Забавный вывих социализации гоминид. Оперативная система, паразитирующая на истинных хозяевах организма. Перехватывающая коды управления и блокирующая систему принятия решений. – Снова смешок. – И химера, плесень в симбиозе с бактериями, решила, что человек – это звучит гордо. Посчитав, что мысли – продукт его существования. Но что такое «я»? Где прячется? Оказывается, в кишечнике, в прямой кишке. Может поэтому, ощущая своё ничтожество, человек уничтожает не только нас, но и всё вокруг?.. Слишком быстро, слишком фатально. Нам всем пришлось импровизировать. Прежние методы общения с предками не годились – они требовали большего отрезка времени, которого, увы, не было. Холод, голод и покой – лучшее средство для излечения от таких, как вы. В бункере двенадцать тысяч лет не переждёшь. Всё повторяется, Роби. Землю необходимо дезинфицировать. Насекомые, твари. Теперь очередь за человеком. Меньше чем через час Мафусаил сформулирует послание и дыхание задержат последние.
– Ещё вопрос? Зачем? – я обвожу рукой тела.
– Они пища, Роб, расходный материал. И я их э-э-э... переформатировал, как ты, наверное, заметил. Твой инфильтрат жрёт их белок и целлюлозу, а в процессе переваривания производит отходы. Вот когда он это всё переварит, и масса отходов достигнет критической точки, произойдёт цепная реакция. Небольшая, килотонн на двадцать. Мафусаил конечно погибнет, но совместный сигнал будет услышан... Ты, такой предсказуемый, послужил запалом. А почему мы устроили представление сегодня, а не, скажем позавчера или год назад? Жизненный цикл Мафусаила, с этим ничего не поделать. Но главное было – наполнить сосуд! Это непросто. Нужен доброволец, энтузиаст, искренне верящий в идею. Таким и управлять не надо. Достаточно подталкивать в нужную сторону. Убрать родителей, подселить в правильную семью, взрастить дендрофобию...
– Хватит!
Всегда чувствовал – поздно спиливаем! Смотрю на то, что лежит рядом, оно растворилось больше чем наполовину. А от головы осталось лишь выступающее над жижей лицо – незнакомое, с неестественной для подобного случая улыбкой и восторженно вытаращенными остекленевшими глазами. Что-то в нём от назойливого баптиста, предлагающего каждому встречному один и тот же билет в рай. Ну извини. Я переползаю через него, через другого. Понятно, почему так обезображены тела. Теперь замечаю, что они ещё и шевелятся. Инфильтрат жрёт вовсю, спешит, торопится. И ведь не давится, сволочь.
Вот и стена. У меня хватает сил подняться.
Всё это время голова медленно поворачивается вслед моим передвижениям, и когда я встаю, она произносит:
– Что задумал? Позвонить? Так телефон не работает. Зря стараешься. И пилы нет, так что увы. Когда вернётся весна и сойдёт лёд, мы начнём засевать мир заново. И уже не повторим ошибки.
Осторожными шажками, держась за стену, начинаю продвигаться в сторону двери. Существо буравит пристальным взглядом. При каждом резком движении предметы вокруг начинает раскачивать. Похоже, у меня и впрямь мало времени.
– Знаешь, Айзек, что там на небесах?
– А?
– Не фонарики, а медальки за вечность. Которыми Бог наградил вселенную. И знаешь... – сердце бъётся быстро-быстро, как будто до финиша осталось совсем чуть-чуть. – Да, человек бывает плох. Так плох, что и петли мало. Но ты забыл упомянуть милосердие, мать твою. Сострадание. Жертвенность. Суки вы деревянные, чурки! У нас всё ещё есть любовь!
На моём пути перевёрнутый стол. Выдёргиваю ящик с бумагами, вываливаю содержимое на пол, добираюсь до кнопки. Стекло отъезжает в сторону. Порыв ледяного ветра врывается в помещение как в топку, и я смотрю на Мафусаила – настоящего, впившегося корнями в землю – высохшего от старости и скрюченного от ненависти. Смотрю, на этот раз, не отрываясь.
– Вы мели не той метлой, – говорю как можно громче. Чтобы слышал тот, за спиной. – Каждый раз вы пропускали мусор в загашнике и теперь он дурно пахнет. Он не просто пахнет, от него разит гнилью и трухой. Пришло время навести генеральную уборку. Сменить обстановку, проветрить помещение.
– Пытаешься думать как они? Смысл? – хрипит сзади. – Ты лишь говорящая бомба.
Оборачиваюсь, достаю «Winston», – привет Рик, давно не виделись – бросаю на пол и носком ботинка подталкиваю к куче мусора.
– Думаю выкарабкаться. Есть у нас такая особенность – выбираться из полной... Ну ты понял. Выкарабкаться, отряхнуться и пойти дальше, за горизонт.
– Там за горизонтом. Там-там-тарам, – кукла смотрит на красную пачку не отрываясь. – Отвратительный дизайн. Да и качество... Никудышное. А ведь мы потратили на тебя всю твою жизнь.
– И что?
– Ты не можешь так поступить.
– Почему?
– Другого такого случая не будет.
– Надеюсь.
Он поворачивает ко мне лицо и с видимым трудом открывает рот:
– От вершка,.. – челюсть захлопывается, – два горшка. – Струйка слюны стекает по подбородку и, раскачиваясь, зависает в воздухе. – Кожа. Да кости.
– Кстати смысл есть, – я засовываю руку в задний карман и вынимаю зажигалку. – Хороший повод бросить. Ведь курение убивает...
|
Рассказ открыт для комментариев