Пассажирский катер причалил к Лазурному около полудня, когда воздух прогрелся и напитался островными запахами. Юный рыжеволосый матрос, не по возрасту мрачный, придерживал меня за плечо, пока я с трудом переставлял затекшие ноги по костяному трапу. Сухо попрощавшись, мы расстались: он принялся рассаживать на пустующие места двух восторженных девушек-близняшек, с обсыпанными веснушками лицами, я же поднялся по скользкому берегу, миновав сердитых мужичков, занятых починкой своей лодки.
Когда катер снова взревел — я обернулся. Долго провожал взглядом клочья взбитой пены, вдыхал чужие неживые запахи, выпущенные мотором, и вслушивался в стихающие визги девиц. Опытный путешественник не волнуется, когда прибывает на место, а я не мог называться опытным — так далеко на самоходных посудинах я еще никогда не ходил. Может, и не доведется больше. У каждой рыбы есть своя воля, но не из всякого течения можно выбраться.
Лазурный встретил меня неласково, как хозяин загулявшего по весне дворового пса. Мне было тринадцать — на два года меньше, чем тому медногривому матросу — когда я последний раз ходил таким же хрустальным полям, подставляя лицо свежему ветру. С тех пор много вод сошло. И на Лазурном синие граненые просторы обзавелись указателями и вывесками, а берега обросли черными пузырями — жильем твердников. Над дворами селян стояли дымы, повсюду гудел железный звон. Рыболовы натягивали на борта своей лодки китовую кожу, прогревая ее горящими поленьями, — открытый огонь! прямо здесь, на чистейшем синем хрустале! — ругались на всеобщем и пили устричный квас, зачерпывая его из стеклянной бочки обрезанными жестяными банками. Все изменилось в водном мире. И Лазурный, и мой родной дрейфующий остров, стали на прикол, заматерели и обзавелись благами цивилизации, как повзрослевший юноша обзаводится длинными штанами и пенковой трубкой.
Возле деревни меня чуть не сбила чихающая моторная коляска. Водитель выругался по-твердниковски, затем сурово глянул на меня и перешел на всеобщий:
— Откуда взялся?
— С катером прибыл, добрый господин.
— Не господин, а лорд острова Кианит Орлец, — пожевал губами водитель. — Кто таков?
— Следователь, прислан по делу Йитки Ракушевой.
— Еще одна рыба! — внезапно бросил пассажир и, отворив скрипучую дверцу, вывалился на хрусталь. Осанка и золоченая серьга выдавали в нем твердника из высоких чинов, быть может, инспектор с Рубинового острова. Я видел таких в столице: их кожа обожжены солнцем, а сердца — ненавистью ко всему, что несет печать морской жизни.
Пассажир обошел меня со всех сторон, заглянул в лицо и сморщил нос:
— Прибыл за нос нас водить, амфибия? — сказал он, комкая слова. Бледно-голубые искорки в глазах заметались, как стайка ночных рыб от сального факела. — Такие же вот «судьи» у меня семью украли. Будешь спасать своих — встретишься с карающим огнем.
Он небрежно ткнул в мертвую сталь на поясе. Подобного оружия я еще не встречал: длинный вороненый цилиндр с рукоятью и тонким, как хвост иглоската жалом, в крошечном стеклянном оконце пульсирует не фиолетовый — как у столичных полицейских — а густой малиновый свет.
— Кто прислал? — лениво спросил лорд острова.
— Объединенная организация «Твердоводье» и полицейское управление Рубинового острова. У меня есть предписание…
Я сунул руку под куртку, собираясь достать из кармана потертую бумагу. Инспектор дернулся, вскидывая свой диковинный огнестрел. Я перестал дышать.
— Не пугай его, Празем, — сказал лорд спутнику. — Если он прибыл по делу из столицы, то вредить не станет. Ему честь дороже.
Инспектор нехотя опустил руку. Я вежливо поклонился.
Лорд надавил на рукоять, и коляска взревела с новой силой. Празем медленно вернулся на свое сидение и предпочел устремить взор в обсыпанный хлопьями облаков горизонт.
Я поправил куртку и двинулся вперед, прижимаясь к высоким стеклянным заборам. Не как судью — как ночного вора меня привечают. Пусть. Главное — не дать свершиться беззаконию. А хозяева жизни всюду одинаковы.
На вид настоящая акула, а в душе — малек.
***
Первым делом я озаботился ночлегом. Низенькая женщина, с круглым лицом и серебристой косой до пояса провела меня по узкому, выкрашенному в грязный цвет коридору. Я приуныл, ожидая увидеть темные и плотные твердниковские стены. Но комната оказалась славной, обставленной немного старомодно — кожаный рыбий полог прятал граненые бока кровати, на потолке щетинились плавниками сушеные щуки, а сквозь прозрачные стены шмыгали стайками солнечные мальки.
— Надо бы выкрасить, господин хороший, — затараторила моя хозяйка, — как положено по новым порядкам, да денег нет. Тут народ редко селится. Когда работников на тресковый сезон навезут — тогда и комнаты не пустуют. Только треска теперь редко в наши края захаживает, жарко ей. Окуней, сарганов да акулят ловят мужики, на сигальцев выходят — но все больше себе на прокорм, торговли нету. А в Жемчужную Чашу, что за околицей, твердники илу навезли, теперь там рис да горох растят, по пять урожаев в год выходит. Вот там работники завсегда нужны, да только их в гостиницу не селят, они прямо на барже и спят вповалку. Месяц назад один шалопут со Свинцового сунулся туда, да так ни с чем и ушел — только плошки железные да тяпки у тех гороховых в хозяйстве. Ты откушать не желаешь, господин? Только у меня по-простому, не обессудь.
Женщина помолчала и добавила:
— Если желаешь мяса и зерна, то тебе в трактир на Высокий Хребет надо. Там стряпуха из города, твердниковские блюда подают. У меня пища деревенская, скучная, рыба да водоросли…
Я с воодушевлением согласился отобедать хозяйской едой. Исходящая паром похлебка из скатоломов, плотвичек и черных моллюсков была мне наградой. К блюду моего детства трактирщица подала ульвовый хлеб, отлично пропеченный, нарезанный толстыми манящими ломтями, и густой кисель из сладких прибрежных ягод.
— Судейский, говоришь, — тянула хозяйка, накручивая длинную серебряную прядь, пока я жадно вычерпывал «ушицу пустолова». — Значит, Ракушеву решили наказать для острастки.
— Почему для острастки, — пробормотал я с набитым ртом. — Нет такого закона — корабли без присмотра на воду спускать.
— Нет закона, да-а, — машинально повторила за мной хозяйка. Она уперлась локтями в исцарапанный стол и опустила взгляд. — Йитка, почитай, последний на Лазурном всплывень. Больше некому остров охранять. Лорд у нас хороший, женился вот недавно — двух девчат к алтарю сводил. Раньше робел, больше с бабами общался, из тех, что без мужа да жалостливые. Теперь вот остепенился, власть развернул. Только случись что — кто дома починит, кто свежий воздух внутрь хрустальных полей впустит? Жалко дуру. Что ей на месте ровно не сиделось…
Я одеревенел. О «всплывнях» среди водников теперь говорить было не принято, неприлично. С тех пор, как прошло воссоединение на водах, говорить о таких вещах даже старики не рисковали — для твердников это слово что острый плавник, смазанный ядом. Древняя мудрость, что поднимала морские сокровища и наращивала хрустальные поля, считалась сухопутными пришельцами зловредной, противоестественной, живущей вопреки их научным знаниям. Всплывней ловили и увозили за Рыбий Горб, где, по слухам, их сажали в железные камеры без окон, кормили кашей и пресной водой, до тех пор, пока самые стойкие не отрекались от своей судьбы. Только выживших было немного. И они никогда не возвращались в водный мир.
Как можно отказаться от того, что является твоей сутью? Все равно что вырвать дыхательный пузырь и бросить обратно в воду.
Я сдержанно поблагодарил хозяйку и вышел на улицу.
***
Целый день занял у меня разбор документов. Здесь были и дорогие тонкие бумаги, привезенные из-за Рыбьего Горба, густо исчерканные пепельными буквами, и хрусткие листы сушеных водорослей, заполненные острым и колючим, как хребет цепехвоста, почерком. Стопка желатиновых картинок. Букет командировочных листков. Под холодным светом фосфорной лампы печати на казенных бумагах казались мне живыми — они то озорно подмигивали радужными чернилами, то мутнели, как берег под снежурой.
Я сполз с табурета и, с наслаждением вытягивая ноги, распластался на полу. За мной последовали несколько измятых листков — они картинно покружились и упали прямо на грудь. Модный канцелярский стол даже бумагам опротивел.
Несчастная Йитка Ракушева, простая сельская баба, была всплывнем. Среди водянистых строчек отчетов, составленных по всем правилам Тверди и твердниковскими же сотрудниками, читалось трогательное недоумение — разве сухонькая женщина, ростом в два аршина и весом в детскую лодку, могла оттолкнуть от причала полудюжину барж и буксиров? Сертификаты на швартовы и якорные цепи, расчеты, ударная вязкость и твердость стали по трем шкалам — наука далеких земель восставала против слабой человеческой природы, грохотала штормом и рассыпалась волной, оставляя нелепый вопрос — как? Как такое возможно? Если бы не свидетельства очевидцев…
Я вздохнул и уставился в потолок. Не зря главный судья настоял на моей кандидатуре, знал, рыбоглазый, кого следует сунуть в это пекло. Потому что я точно знал — как. Солнечно-желтый, крупный, с икру летунка, песок нагревается под ладонью. Вдох — выдох, вверх — остановка, снова вверх. Горячие пузырьки рождаются без счета и гибнут, помогая стеклянным жилам течь к небу. Это в столице я выучил твердниковское слово — кавитация, а здесь, на Лазурном, кипящие водные росчерки называли «щуца-закарлюца». Когда в деревне поднимали новый дом, подравнивали берег или просто строили причал, ребятишки сбивались в кучи у воды — гроздьями пузырьков обтачивали жаберные косточки, превращая их в острейшие ножи.
Дверь открылась резко, до хруста в косяке.
— Это твоих рук дело, рыба?
Я подумал, что будь строение нашим — успел бы приготовиться к визиту. Водные люди не строят непрозрачных домов. Только спальни да удобства сокрыты от посторонних глаз. Это дисциплинирует, заставляет всегда вести себя сообразно приличиям. Твердниковские дома похожи на их души — темные, с букетами закоулков, и за каждой дверью таятся страхи и постыдные привычки.
— Отвечай, амфибия!
Я осторожно повернул голову. Малиновое сердце огнестрела дышало пламенем, жало смотрит мне в лоб.
— Не знаю, о чем ты говоришь, — медленно произнес я. — Но вряд ли об унесенных течением баржах.
— Поднимайся! И руки держи на виду, — инспектор бесцеремонно толкнул меня под ребра носком сапога. Хорошего сапога. Из дубленой китовой кожи.
Я выполнил приказ. На моих запястьях сомкнулись браслеты белого металла.
— Именем Тверди, — голос гостя слегка дрожал, — я лишаю тебя свободы до выяснения обстоятельств дела.
Ишь ты! Креветка, а пасть на тунца раззявил!
— В чем меня обвиняют? — слова, вопреки моему желанию, прозвучали жалко. Будто костяной подковкой чиркнул по полу и извлек тонкий стеклянный взвизг.
— В убийстве тринадцати человек, — голос инспектора дрогнул, — и в нанесении увечий четырнадцатому.
Я тяжело вздохнул. В недобрый час меня принесло течением на Лазурный. «Не всякая вода милосердна, — говорила моя мать. — Запомни, Хрисаор, есть добрая вода, а есть мутная жижица».
***
Мне было пять лет, когда мать научила меня плавить песок и превращать его в стену. В десять я таскал раковины жемчужниц так же ловко, как наши рыбаки чистили окуней. В тринадцать…
— Дым, мама. Почему пахнет дымом?
— Одевайся, Хрисаор. Надо уходить.
Долговязое тело путается в рубашке. В темноте тощие, покрытые цыпками руки похожи на морских змей. На щеке малиновый прыщик — его я не вижу, но вчера он там точно был, когда я заглядывал в зеркальную ракушку. Коротко стриженые волосы, жесткие, как рыбацкие сети, торчат на макушке — все ладони исколол, пытаясь хоть немного пригладить вихры.
— Пузырь возьми отцовский, — командует мама, — одна вода знает, когда тебе вынырнуть доведется.
Я послушно беру клееный, влажный на ощупь мешок, наполняю его воздухом. Пропитанная жиром акулья кишка извивается и скребет загубником по полу. За стенами гуляют оранжевые всполохи. Кричат. Тонко, по-бабьи, с надрывом. Ввинчивая звуки ледяной струей, отчего сон слетает, как налипшая чешуя.
— Возьмешь мое ожерелье, — мать торопливо сует мне теплые бусины в руку, — в столице знают цену хорошему жемчугу. И опасайся больших лавок, заходи в такие, где сам хозяин стоит за прилавком. Пусть лучше обманут, да цел останешься.
— Мам, да что с тобой? Не война же? Твердники в гости приехали…
— К кому в гости, тому в гости. По нашу душу они с добром не ходят, — мама на минуту поджимает губы, а потом выстреливает словами. — Боятся они нас, Хрисаор. До дрожи под ребрами боятся. А когда люди чего-то боятся — они это огнем выжигают.
— Я тебя не оставлю!
— Ну что ты, сынок, — голоса все усиливаются, уже не кричат — ревут сиреной. — Я тоже уйду. Следом. Ну ступай, ступай, нечего тут языком воздух наглаживать.
Мама смотрит ласково, а в глазах ее отражаются факелы.
Я надуваю щеки и сердито бурчу, негромко, чтобы голос не сорвался стеклянным всхлипом.
— Я медленно плыть буду, вдоль залива. Ты меня быстро нагонишь.
— Нагоню, Хрисаор, — соглашается мама как-то безвольно.— Обязательно нагоню.
На улице морозно — остров несет северное течение. Колючий ветер щедро раздает пощечины. Я осторожно, чтобы не скатиться на заднице в воду, переставляю ноги по крутому берегу и медленно захожу в ледяную купель по колено. Прилаживаю уродливый камешек к дыхательному мешку. У отца был груз хороший, ровный как камбала, с кровавыми прожилками, да я его сменял на жестяную коробку. Возле Жемчужной Чаши дед жил, тощий да долгий, как морской змей, отличный ныряльщик. Теперь мой плоский камень его внукам служит.
Опускаюсь медленно, как в школе учили, давая привыкнуть сердцу — чтобы не задергалось рыбкой в сети, чтобы не зачастило. Плыву мелкими саженками вперед, стараясь не думать о холоде, о юрких ночных акулах, о блуждающих хрустальных осколках, таящихся среди темной воды. На половине пути не выдерживаю — оборачиваюсь.
Наш дом уже похож на крепость — высоко в небо поднимаются стеклянные стены, коралловыми ветвями щетинится во все стороны, режут море вглубь кипящие белые струи. Остров едва покачивается, как хорошая лодка на сильной волне — крепкий хрусталь, не одно поколение людей к теплым водам вынес. Я загляделся на мамину работу: она сильный всплывень, мне таким никогда не стать.
Пламя пришло с мягким хлопком — словно рыба плеснула. Затем оплавились, поникли стеклянные шипы, стены потекли вниз, увлекая за собой крышу. Наш дом держался долго — Звездный Кот убежал на ладонь влево, пока стеклянный курган окончательно истаял.
Мне было тринадцать, и я навсегда запомнил лица сухопутных гостей. Серую сухую кожу щек, раскинутые в стороны руки, красивые незнакомые одежды, подпорченные багровыми пятнами. Булькающие вздохи и бьющиеся об хрустальную гладь тела. Их оружие я собрал и утопил под берегом.
И с тех ничего не пытался из воды поднять.
***
Инспектор привел меня в комнату, пропахшую кровью. Грубо подтолкнул к столам с мертвыми телами, зашипел в ухо:
— Смотри, смотри… Если ты изучал законы, должен понять, чем это грозит Лазурному.
Я понимал. Хотя Свинцовый считался дикой землей, мелким отростком от острова, судьба его и по законам Тверди, и по обетам водников, была неразделима с синим хрусталем. «Грехи Свинцового лягут на Высокий Хребет» — кажется, так упоминалось в хрониках, прочитанных мной перед поездкой. Теперь нагонят сюда полицейских и жизнь острова замрет в страхе. Крепким хозяйствам все нипочем, да только много ли их осталось после воссоединения, крепких-то? Пройди по дворам — где мужик бобылем доживает, где старуха вековая, но все больше вдов с сиротами, оставшихся без кормильца. Много народу новая жизнь утопила в черном иле. И еще захоронит. В свежем течении гибнут чаще, чем в затоне.
— Что вы там… — я поперхнулся, едва удержал на языке слово «всплывали», и тут же поправился,— что вы там добывать собирались? Черный жир для самодвижущих машин?
Инспектор скривился, нехотя буркнул:
— Металлы. Олово и медь. Ртуть, говорят, тоже есть. Это жидкий металл, амфибия. Ты в наших больницах бывал?
Я послушно кивнул:
— Знаю, термометры. А еще помещают в специальные лампы, ими детей в Тверди лечат.
— Силен в науках? — в первый раз инспектор взглянул на меня без презрения.
— Только общие сведения, — отмахнулся я. Твердник продолжал смотреть мне в глаза, пришлось уточнить. — В университете на Рубиновом первый курс для всех един. Потом уже разводят по факультетам.
— А-а, — кивнул инспектор. Затем ткнул пальцем в кровавое месиво:
— Твоя работа?
— Нет, — помолчав, выдавил я.
— Эти тела исколоты стеклянными кольями.
— Жилами, — механически поправил я. — Отец всегда называл — жилы. Мама над ним смеялась, а после того, как его забрали, тоже стала говорить «жилы».
— Жилами, — повторил инспектор, и вдруг перешел на крик, — Да хоть сосульками, мать вашу так! Еще раз спрашиваю — твоя работа?
— Нет.
— Но ты знаешь, кто мог такое сотворить.
Он не спрашивал, он утверждал. Этот человек с неровным загаром, с глазами убийцы и быстрой, как у деревенской девчонки речью, с оружием, что может превратить любое тело в пыль — он был уверен, что я сию минуту озвучу ему позорную водниковскую тайну.
— И ты тоже знаешь, — просто сказал я. — Только она здесь же лежит, за номером тринадцать. Прости, по внешнему виду уже не найду — слишком много ран.
Инспектор с шумом выдохнул, глаза его холодно заблестели.
— Всплывень, значит, — зло сказал он. — Не думал, что встречу такое чудо. Колдун, выплавляющий ладонями хрусталь. Шаман, чьи заклинания поднимают руду без всякой техники. Бабка-шептунья, лечащая неживую материю.
— Не все, что ты не понимаешь, называется магией, — тихо возразил я. — У тебя на ухе золотая серьга для спешной связи со столицей, так? Знаешь ли ты, как работает это украшение? Видишь ли свои слова, летящие над морем? А твоя коляска…
— Достаточно, — поднял ладонь инспектор. Он придвинулся к мертвым и стал расправлять скомканные, кое-где покрытые бурыми пятнами тряпки, а потом отошел к баку с вонючей мыльной пеной и долго, с остервенением тер кожу на руках до самого локтя.
Затем повернулся ко мне.
— Все что ты назвал, имеет объяснение. Это записано в книгах. Этому учат — и в твоем университете на Рубиновой тоже, если достанет способностей и упрямства. Это называется наука.
Я поднял на него взгляд и улыбнулся. Неловко, едва приподняв уголки губ.
— Всплывание тоже наука, твердник. И без способностей в ней места нет. Просто наши знания не прятались в каменных стенах, а жили среди людей. Защищали, лечили, радовали…
Инспектор взмахнул рукой. С его пальцев слетели капли.
— Как думаешь, радостно им было перед смертью? Таким молодым?
Я выждал паузу. И попросил. Сухо, по-деловому:
— Сними свои оковы. Знаю, мое слово мало стоит. Но спроси хотя бы ключника в судейском доме, а еще трактирщицу из «Кривого Плавника»: я на Лазурном ни минуты без дела не провел.
Твердник медленно вытянул ключ из кармана черных брюк. Крошечный кусочек железа на шнурке, скрепленным намертво «змеиным узлом». Я нахмурился. В начале воссоединения водники радостно учили пришельцев обращению с промасленными веревками. И не предполагали даже, что наука вязать крепкие узлы будет так скоро опробована на них самих.
Ох, несет меня течение!
— Знаю, что не провел, — буркнул инспектор, открывая замок. — Иначе бы ты давно сидел в железной камере, а я не думал о своей судьбе с содроганием. Теперь это и твое дело, амфибия. Йитка Ракушева мертва, как и матросы, оказавшиеся свидетелями происшествия.
Ничего. Выплывем.
— Да, — сказал я. — И мое тоже. Только дело буду вести я, а ты не мешаешь.
— Это с чего же так?
— Суетишься ты много. За оружие хватаешься. Закону твоя горячность только во вред идет.
Инспектор хищно ухмыльнулся:
— Давай-давай, соблюдай правила Тверди. Одно хорошо — теперь и тебе нужно найти убийцу.
Я вздохнул, растирая затекшие запястья. Кто бы говорил, сухопутный!
***
Огонь вылетел из жала и прожег аккуратную круглую дыру. Вышло так быстро, что я не успел проследить за снарядом — говорят, в полете твердниковское пламя похоже на крупную каплю. Испорченный указатель качался и бряцал кольцами креплений. Весело новое утро начинается!
— Я показал вам свое умение, — процедил инспектор, оглядывая сжавшихся в цветной ком селян. — Теперь вы покажете мне свое.
— Ненавижу ярмарочные представления, — пробурчал я. — Лучше уж сон подольше. И вообще, мне свидетелей искать надо.
— Молчи. И следи за ними — только не пугай зря. После бюрократию свою разведешь.
Он издевался над жителями Лазурного. Мстил им за что-то свое. Не было в нем холода, только одиночество.
Насчет представления, я, положим, погорячился. Кунштюки, выделываемые селянами, развлекательными можно было назвать с большой натяжкой. Китобои разыграли жалостную пантомиму — самый бородатый из них изображал добычу, остальные с грацией осьминога, выброшенного на берег, изображали процесс погони и буксировки туши домой. Бабы, как сговорившись, на пальцах показывали замес и выпечку ульвового хлеба, перемежая свои действия гортанными вскриками и невнятными пояснениями. Бель-рыбаки сноровисто чинили сети — их они, по обыкновению, притащили с собой, так же как их деды таскали прохудившийся инструмент на всякое народное толковище. Ребятня заливисто гоготала, ходила на руках, потрошила «невидимую» селедку, девчонки даже пустились в пляс, притопывая костяными подковками на сандалиях…
— Никого из них не видишь? — инспектор повернул ко мне голову. В глазах у него проступили кровавые змейки, от усталости и яркого солнца.
Я равнодушно пожал плечами.
— А что я должен увидеть? Незримый плавник на горбу? Щучьи клыки, сочащиеся ядом?
— Ну ты же должен знать, кто из них может быть всплывнем. Ты родился неподалеку, да и сам…
Я подавился воздухом. Кто мог рассказать? Кто вспомнил меня через столько лет? Не из всякого течения…
— Судья сигнализировал, — инспектор самодовольно постучал себя по уху. Золоченая серьга завибрировала, и моему сознанию скорее поблазнилось, чем по-настоящему донесся до слуха далекий женский голос. «Вызываемый абонент временно не доступен. Можете оставить сообщение...»
Ну рыбий глаз, подавишься ты у меня костью! Правды он, конечно, не знает — я ничем себя не выдавал, ни единым касанием, ни взглядом. С того самого момента как отправился вплавь от острова к острову со старым воздушным пузырем. Про отца и мать — справки легко навести, но ведь всплывные способности не всем передаются, да и не всегда. И в университете меня ни словом не попрекнули, когда я в графе «профессия и место приписки родителей» указал: «отец - вспл., иловые ямы; мать - вспл., иловые ямы». А этот, видишь, выслужился перед начальством, набулькал в ухо, как только случай подвернулся. Мурена. Селедка осклизлая…
— Врет твой судья, — сказал я. На твердника покосился — слушает или нет?
И продолжил:
— Мало ли у кого какие родители?
— А он и не врет. Сопоставляет факты.
— Нету в моем рождении никаких неожиданностей, — зло кинул я. — Встретились два человека с водным даром, родили ребеночка со способностями к чтению законов. В приличных местах это называют семьей. Все.
— Зато в твоем внезапном сиротстве было над чем задуматься, — веско произнес инспектор. И вдруг прошипел вполголоса:
— А можешь рассказать, каково это — быть всплывнем? Про себя не хочешь, знаю. Так про родителей расскажи! Ты с ними рос, видел — как они действуют…
Я потоптался на месте. Присесть негде, а ноги уже ноют. Еще час-два, и вернется боль. От ледяной воды той холодной ночи, от усталости и страха…
— Ну, у всех водников есть железы за грудиной, — медленно начал я, вспоминая отчеты о вскрытии под грифом «секретно». — Называют «Морская крапива». У всплывней они в два раза крупнее и это… иннервированы, так вроде говорят, соединены с кожей на ладонях…
Инспектор отмахнулся. На деревенских он давно не смотрел, да и не было там ничего интересного.
— Нет, ты не понял, — смущенно шепнул твердник. — Я не про нутро хочу знать. Мне другое интересно… Пока сам не увижу, для меня все это магия, волшба!
Ясное дело! Видел я и таких в столице — вроде взрослый человек, неглупый, науки с детства штудирует, в самобеглую коляску сразу после люльки влез… А покажи ему незнакомый фокус, так душа петь начинает!
Я хмыкнул.
— То, что тебя интересует — тринадцать человек рядком уложило. Кровавая волшба-то. Не страшно тебе?
— Сам сказал — наука, — поспешно отозвался инспектор. — Любое знание — обоюдоострый нож, может и жизнь отнять, если без понимания пользоваться.
«Как и закон», — подумал я. Но ответить вслух не успел.
На улице внезапно стало тихо. В центр вышел паренек, вальяжно, вразвалочку, только не сплюнул в сторону, как это у старших заведено.
— Зовут меня Лейн Ракушев. Ничего не умею, — равнодушно сказал он. — Мать — всплывень, об отце только шепчутся, на столичную школу денег нету. Собирался в матросы пойти, да лорд острова запретил. Теперь я сам по себе, тайком на баржу заберусь. Легко. Я уже пробовал.
Я быстро скосил глаза — у инспектора заходили желваки, рука скользнула к поясу.
— Вспомни про закон, — шепнул я ему. — Если это он — его судить надо.
— Плевать мне на закон, — так же шепотом ответил твердник. — За чужую смерть жизнью платится.
— У тебя и в самом деле семью убили?
— Нет, — хрипло шепнул он, и глаза его влажно заблестели, — запретили общаться. Не ваши, за Рыбьим Горбом дело было.
Как тебя, такого горячего, инспектором-то назначили? Но руку с пояса убрал — и на том спасибо!
— А почему в рыбаки не пошел? — громко и равнодушно спросил я парня.
— Туда ублюдков не берут,— нахально ответил он и, повернувшись, к мужикам с сетями внезапно показал им язык.
Рыбаки возмущенно загудели.
Где-то я про такое читал… Не в хрониках, в полицейских отчетах.
— Задерживаю тебя, Лейн Ракушев до выяснения обстоятельств, — громко объявил я. — Все остальные приглашаются в судебный дом. Заходить по одному.
Инспектор возражать не стал. Я даже удивился — сроду такого не видел, чтобы сухопутные последнее слово не вставили. Даже шутка такая ходила: «Твердь всегда занозу оставит», да еще про затычки к стеклянным бочкам в водном мире упоминали.
Но этот твердник — промолчал.
Может он и сам закону задолжал немного?
***
По законам Тверди любой высокопоставленный чин, оказавшийся рядом, должен присутствовать при разборе происшествия. На деле я потратил почти час своей жизни — наполненную морской водой колбу пришлось переворачивать дважды — чтобы уговорить инспектора хотя бы посидеть в кабинете, пока я буду опрашивать жителей Лазурного. Не знаю, какая акула наделила Празема властью, но сделала она это задним плавником, а не от великого ума.
— Ну что, нашел виновного? — спросил инспектор, когда последний китобой, растерянно почесывая в затылке, ушел в ночную мглу.
— Нет. Зато узнал, зачем Ракушева баржи разогнала.
Твердник уставился на меня.
— И зачем же? — с презрительной усмешкой выдохнул он.
— Чтобы сын волю лорда острова не нарушил. Почему-то ей это оказалось важнее собственной тайны.
— А я знаю — почему.
Я удивился. Но спрашивать напрямую не стал. Сложил записи в кожаную папку, потянулся всем телом:
— Да ладно, ничего ты не знаешь. Так, по обыкновению, в горячке ляпнул.
— Думаешь, вру? — возмутился инспектор. — Да сыночек ее давно на баржи лазает. Одну даже обнести попытался. Тарелки да тяпки украл и домой побежал — прятаться.
Я улыбнулся. Даже не думал, что моя детская уловка так хорошо сработает! Старые люди говорили: «Хотела еж-рыба тайну сохранить, да быстро лопнула!»
— Поужинаем? — сказал я. — На Лазурном, конечно, ничего приличного не готовят…
Я намеренно провоцировал Празема. Он был как бель без стаи — носился за каждым течением и не знал, какой берег ему счастье даст. Как рыба-прилипала: чье тело крупнее покажется, к тому и торопится. У каждой рыбы своя воля, а у этой — только оружие.
— Есть трактир на Высоком Хребте, — с сомнением протянул твердник. — Или ты рыбных блюд хочешь?
Я пожал плечами.
— Можно и без рыбы. Просто не люблю с пустым брюхом делами заниматься. А то еще лорда навестить нужно…
— Значит, на Хребет пойдем, — уверенно кивнул инспектор. — Там и до дома лорда ближе, и кухня хороша.
***
Поужинать в тишине мне не удалось: Празем болтал, не переставая. У меня даже в ушах зазвенело — никто из жителей Лазурного не разговаривал с такой скоростью, комкая окончания слов и захлебываясь воздухом.
Он был из столичных жителей, этот инспектор. Не с Рубинового острова, с Тверди — там и родился, и вырос, и образования получил. В старейшем университете Байзу, на факультете наук о государстве. Можно сказать, повезло. Он был вторым ребенком, а потому незаконным, таких забирали в интернаты, после которых шансов выбиться в люди было мало. Через пару лет государственной службы оставил пост советника по мелким вопросам, потому что надоело сидеть в каменных стенах и, не разгибая спины, заполнять бесконечные бумаги. Ему хотелось воздуха, приключений, кочевой жизни — и должность инспектора по надзору за укоренением островов показалась ему подарком небес.
Так он попал на Свинцовый остров. Радостно занялся делами, вел обстоятельные беседы с каждым встречным, ловил любые крохи знаний. Но вскоре понял, что матросы тупы и невежественны, а деревенские жители вовсе не горят желанием привечать твердниковского служащего. В первый же день ему поднесли забродивший устричный квас, и он едва не вывернулся наизнанку от тошноты и нестерпимой боли в кишках. Местный доктор, по иронии судьбы, лечил его традиционным для водников бульоном из митилидов, отчего Празем резко начал терять в весе и едва не отправился в иловые ямы. Когда дело пошло на поправку, твердник в сердцах бросил при свидетелях, что даже гороховая похлебка в сто раз питательнее моллюсков, а за рис из Жемчужной Чаши платят чистым золотом, а не собственным здоровьем. А уж олову и ртути вообще цены нет.
После этого заявления неприятности на литорали Свинцового принялись происходить одна за другой. Танкер, шедший с Рубинового, налетел на мель, и весь топливный жир для механизмов вылился не в железные баки, а прямо в морскую воду. Три недели местные жители собирали ведрами черную пленку и больше половины этого богатства растащили по домам, оставив без дела работников-укоренителей. Затем Лейн обокрал баржу, и завезенные с Тверди крестьяне с перепугу отказывались выходить на иловые поля целый месяц, отчего урожай риса и гороха сгорел на корню. Баба-всплывень разогнала суда от берега.
Теперь еще и убийство. С играми в инспектора было покончено.
Я доел липкую жирную кашу, запил ее пресной водой. Осторожно, маленькими глотками, стараясь не морщиться. Никогда не пойму, почему твердники считают эту безвкусную жидкость амброзией!
— Меня здесь ненавидят, — прошипел инспектор, заканчивая рассказ. К своей еде он даже не притронулся. Впрочем, блюдо, которое ему поднесли, я бы и сам поостерегся есть. Сдобренные незнакомыми овощами и кусочками мяса длинные бледно-желтые крупинки напоминали мне личинок мясной мухи. Корм для рыб, а не человечья еда. Неужели за нее деньги платят?
— Жадные и безмозглые твари.
— Обычные люди, — возразил я. — Выходят в море, пекут хлеб, растят детей. Просто живут.
— Никто из них не хочет учиться,— жарко возразил твердник. — Лорд рассказывал, как предлагал оплатить местным подросткам университет. Любому, кто захочет. Думаешь, хоть один согласился?
— Обычай. Сын должен заменить отца и кормить семью. Гордость. Тот же Лейн признался, что в семье денег на учебу не нашлось.
— Ты хочешь их оправдать, — сказал Празем и нервно пригладил вихры на висках. — А здесь просто боятся перемен.
— А чего боишься ты?
Инспектор бросил монеты на стол. Две послушно легли с его стороны, один золотой кругляш покатился дальше, притормозил у моей тарелки и упал гербом вверх.
— Пойдем, — сквозь зубы сказал Празем. — Поговоришь с лордом, поймешь, о чем я тебе толкую.
— Надеюсь, — отозвался я. — Надеюсь, что пойму. Хотя лучше будет, если я просто найду убийцу.
Трактирщица подошла к столу, ловко сгребла монеты. Затем прильнула к моему плечу и прошептала пару слов на ухо.
***
Дом был старый, остался от какой-то богатой водной семьи — таких огромных залов мне не доводилось видеть даже в детстве. Стены изнутри выкрасили бирюзовой эмалью, но пол остался прозрачным, и было заметно, что уходом за хрусталем здесь занимаются настоящие умельцы. Отставить в воздушном пузыре под домом щели для мелких рыбок считалось когда-то большим шиком: я, как завороженный, следил за игрой летунков, прыгающих из одной лужицы в другую.
— Мне, можно сказать, повезло, — продолжал вещать лорд Кианит. Он едва заметно хромал, и при ходьбе опирался на странную палку, снизу обшитую глянцевой черной тканью, а сверху загнутую крючком, но в целом, выглядел вполне радостным. — Случайно задело.
— Так что все-таки произошло на Свинцовом? И почему лорд острова оказался там ночью, один…
— Гулял, — коротко сказал лорд и, широко улыбнувшись, махнул ладонью вперед-назад. — Не мог заснуть, решил подышать воздухом. Шел-шел, вот ноги сами и занесли.
— Кто-нибудь видел, как вы отправились на прогулку? Быть может, ваши слуги? Или жены?
Лицо лорда на секунду скривилось, но в руки он себя взял быстро.
— Сбежали мои жены. Собрали все подарки и с катером смылись. С тем самым, с которым принесло тебя, судейский.
— И вы не хотите открывать расследование? Как я слышал, девушки были чересчур молоды. Могут попасть в беду.
Лорд равнодушно дернул плечом.
— Зачем? Одна из них прихватила и мою серьгу, так что я знаю об их перемещениях. Как только они достигнут Рубинового острова, полиция их сразу арестует.
— И доставит на место? — вырвалось у меня.
— Разумеется. Мое имущество не должно покидать дом без моей воли.
Я едва подавил неприязнь. Мне не хотелось верить, что лорд называет «имуществом» тех веснушчатых девчонок, что так радостно ловили соленый ветер и визжали от восторга на палубе. У всякой рыба есть своя воля…
Но лорд не оставил мне выбора.
— Я же здесь наместник, — он надменно задрал вялый подбородок. — Царь. Бог. Главная рыба. Все должно быть так, как я скажу.
Инспектор посмотрел на лорда с восхищением.
Я, сглотнув слюну, продолжил:
— У вас были конфликты с матросами?
— Нет.
— С жителями Лазурного?
— Нет.
— С Йиткой Ракушевой?
Лорд замялся, но через паузу мрачно ответил:
— Нет.
— Кое-кто утверждает, что Лейн ваш сын.
— Врут.
— И все-таки… — с сомнением протянул я. Празем даже сердито кивнул мне — мол ты что, лорд же сказал – нет.
Я замолчал. Рыбки обошли все лужицы под полом и выбрались наружу.
И тут лорда прорвало. Он говорил, не останавливаясь, забыв обо всем. Раньше я не верил что такое бывает, думал, привирают хроники: не может нормальный, живой человек, вот так вываливать следователю все, что долго прятал на дне души. Очернять себя. Из чешуи выпрыгивать.
Оказывается, и такое бывает. Жаль, что редко. Быть может, и не увижу больше.
Лорд рассказал, что всегда держал Лейна при себе. Оберегал от контактов с селянами, как он выразился: «чтобы деревенская чушь его не пропитала». Прикупил место в университете заранее. Обещал завещать остров. Подарить парусный корабль на выпускной экзамен. Даже мать его в дом взял, хотя эта рано постаревшая баба, со слезливыми, как у перемороженной трески, глазами и бледным рыхлым телом давно ему опротивела. Учил обращаться с моторной коляской и другими механизмами. Специально отбирал книги и желатиновые картинки, которые рассказывали о настоящей жизни.
Бесполезно.
Лейн оказался своевольным парнем. Удирал ночами и уходил в море с рыбаками. Пробрался на танкер, выдавал себя за лоцмана. С техникой обращался равнодушно, трепета перед ней испытывал. С Йиткой говорил напоказ, громко, и всегда старался привлечь внимание отца к беседе. В университет поступать согласился, но специальность желал выбрать сам. Лейн хотел изучать только рыбу, словно ничего нет на свете интереснее. Да такой наукой можно за неделю овладеть, потрепавшись с мужиками на причале!
После кражи на барже, лорд перестал общаться с Лейном. Из дому не гнал, но не замечал, проходил мимо, даже не потрудившись поздороваться. А Йитке сказал, что больше у него детей нет, потому как не пристало лорду иметь сына-вора. Глупая баба надеялась все исправить, заискивала, просила поговорить, дать мальчику еще один шанс…
Я посмотрел на инспектора. Он слушал, открыв рот, но вот его глаза… Глаза сказали мне многое. У водников говорят: «взгляд злой, как у акулы». Это неправда, у акулы глаза смешливые, и убивает она весело, с радостью разрывая тело на куски и наслаждаясь ароматом крови.
Я присел, огладил ладошкой ухоженный гладкий пол.
— А кто убил матросов? — спросил равнодушно.
Лорд отозвался мгновенно:
— Да Йитка же! Позвала их, как будто бы извиниться за баржи хотела. Поднесла им квасу, табаку, жемчуг свой раздала. Просила все забыть, больше, правда, меня просила. Потом стала угрожать. Закричала, что со смертью людей все будут говорить о таившемся столько лет всплывне, а о Лейне забудут.
— А вы?
— Повернулся и пошел домой. Она же с ума сошла! Разве можно было с ней договориться?
Празем скрипнул зубами и дернулся вперед.
Я успел раньше.
***
Как брошенный на дно камень: упустил — и не догнать, только круги расходятся. Как глоток воздуха: раз, и пусто внутри, и легкие загораются пламенем, требуя новую дозу кислорода. Как малек под берегом: гуляет неторопливо, а попробуй, ухвати!
Я и забыл, каково это — быть всплывнем. Память меня обманула, стараясь защитить, память мне говорила — не мешай, ты все равно не успеешь. Забыл, как смеялась мать, когда ты пытался подрастить оградку?
Лорд лежал на полу, отгороженный прозрачной стеной. Как донная рыба в стеклянной банке, твердники их называют аквариумы. Крови было совсем чуть-чуть: так, ладошку помочить.
Инспектор часто дышал, словно селедка, вытащенная на берег.
— Ты его убил?
— Нет. Ранил.
— Я сам его хотел застрелить!
— А его спас.
Празем схватил меня за шиворот и принялся трясти, словно кружку с оставшимся на стенках густым киселем.
— Он украл у меня все! Работу, судьбу…
— Всего лишь подмочил репутацию, — усмехнулся я. И подумал, что иногда поговорки Тверди бывают на редкость удачными. — Ничего, солнце все исправит.
— Из-за него погибли люди!
— Это решит суд.
— Он отказался от своей семьи! Понимаешь ты, рыба? Жену презирал, сына возненавидел.
— Но за это не убивают, так? — я говорил мягко и ласково, высвобождая воротник рубахи из цепких пальцев инспектора. — Только легкий укол под колено, от которого Кианит Орлец удобно устроился на полу. Чтобы ты выстрелил в пустоту. Теперь ты видел, как это — быть всплывнем. Кровавая волшба, правда?
Инспектор надул щеки, точно рыба-еж. А мне смешно. Кого он тут пугать собрался? Я запоздало подумал, что Празем до сих пор не повзрослел. Такой же Лейн, своевольный и вспыльчивый. Просто более удачливый.
Выждав минуту – не больше, твердник снова заговорил. В первый раз протяжно, сцеживая слог за слогом:
— Ты ведь знаешь, что с тобой будет, амфибия?
— Может, заберут за Рыбий Горб, — понятливо кивнул я. — Может, оставят работать. Холодная голова и у твердников в почете.
— Голова тебе не поможет, — истерично расхохотался инспектор. — К ней полагается горячее сердце, а у тебя внутри ледышка! Тебе не выплыть, рыба!
— Ничего, попробую, — сказал я и вежливо склонил голову. — Теперь извини, должен уйти в судейский дом. Своей золоченой серьги у меня нет, придется воспользоваться казенной.
Я проследил, чтобы Празем покинул зал. Попросил двух слуг постоять в дверях, пока не найду им замену. И вышел на воздух, где в горизонте уже таяло солнце, выпуская своих оранжевых мальков порезвиться напоследок. Влажный ветер растрепал мне волосы. На причале зажгли смоляные факелы.
Лазурный готовился ко сну.
— У каждой рыбы есть своя воля, но не из всякого течения можно выбраться, — пробормотал вслух ветру.
— Но я обязательно попробую. |
Рассказ открыт для комментариев