Старый Заброшенный сад с полянами, заросшими укропом и розами, протянулся своими аллеями до берегов Тихоструйки. А это три меры пути, петляющего по оврагам и пустошам.
Но Тонконог шёл сюда от Каратоги за розами. Ведь розы как раз поспели – стоял самый жаркий месяц – мухомор. А соцветий было так много, что у них, у всех не хватало сил распуститься полностью. Эти нераспустившиеся бутоны, засохшие и не осыпавшиеся, теперь источали тот самый мягкий аромат, который так любила Саломея. Особенно, если лето было не очень засушливым, и лепестки цветов пахли дождями и росами.
“А если к тому же солнце заглядывало в сад с утра, - говорила Саломея, - то розы в дальнем углу сада, те, самые рыхлые, нежно розовые, пахнут яблоками… а те, что возле ограды, пурпурные бокальчики, благоухают утренней булкой с ванилью… но ты ведь не любишь сладкое, - тут Саломея смеялась, обнажив ровные остренькие зубки, - тебе подойдёт пурпурная, та, что сейчас выгорела на солнце до фиолетово-лилового цвета и пахнет перцем!“
Тонконог был равнодушен к засохшим цветам, его не волновали отцветающие соцветия, благоухающие булкой с перцем или ещё чем-то там. Собрать букет и подарить его завтра на рассвете Саломее вместе с тоненьким колечком из жёлтой дорогущей железяки, которую так искусно плавит Уховёрт – это было бы неплохо. Саломея – славная и добрая, покладистая и восторженная, и умеет всё, что положено уметь его кошечке, знает то, что ему знать совсем не обязательно. А уж он постарается, чтобы она не пожалела о том, что согласилась разделить с ним кров…
Но раздумывая о своей Саломее, Тонконог цепким взглядом глубоко посаженных глаз следил за травой. И при малом её шевелении бросался вперёд, стремительно увязая в высоких зарослях нивяника. Здесь, под землёй во множестве водились слепые узкорылы. Их шкурки ценились в Каратоге. Тонконог складывал тушки в кожаный мешок, болтавшийся на плече, и вновь рыскал глазами по траве.
Машинально щупал сухие бутоны роз и, если цветок рассыпался от его прикосновения разноцветной мозаикой в траву, он морщился – не то. А если попадалась роза словно завялившаяся, мягкая, сохранившая форму и цвет, Тонконог быстро срезал её ножом. И совал в колчан для стрел…
Но вот его глаза нащупали что-то в травяном шевелящемся узоре и замерли от несоответствия. Нога. Нога тонкая и четырёхпалая. Птица. Но птичий народ здесь редко появляется. Что заставило одну из них, а это была, несомненно, женщина – лодыжка тонкая и ниточка бус блестела на ней - разлечься здесь в траве? Вытянув шею, Тонконог, вглядывался в макушки нивяника, пытаясь разглядеть птицу - так каратоги между собой называли крылатых людей.
А птица не шевелилась. Она лежала на спине, неловко подогнув крыло под себя. Другим же была укрыта почти вся. Крылья у птичьего народа большие, с закруглёнными, загнутыми к телу, длинными перьями, легко поднимавшие лёгкие, жилистые тела, покрытые мягким пухом, к небу.
Тонконог вытянул губы трубочкой и, прищурившись, вдруг пронзительно и длинно свистнул. И вздрогнул. Глаза птицы смотрели на него в упор. Огромные с расширившимся чёрным зрачком они уставились, не мигая. Строгие, почти злые.
- Помоги мне, - сказала она на наречии каратогов, которое было известно всем, жившим по эту сторону от Большой воды.
Глаза продолжали смотреть. И Тонконог почуял странное. Он не мог оторваться от них. И словно поводок затягивался на шее. Что-то кололо руку. Розы?! Откуда они у него? Недоумение отразилось на лице. Тонконог вытащил цветы и отбросил их в заросли душной травы.
- Держись, - он наклонился к девушке-птице.
Верхнее крыло шевельнулось. Тонкие пальчики легли на плечо. Он поднял девушку и, продолжая смотреть ей в глаза, сказал:
- Ты легче пуха… Саломея.
Губы птицы изогнулись в улыбке:
- Меня зовут И Така, а кто такая эта Саломея?
Тонконог улыбнулся в ответ:
- Просто пришло в голову.
Он пошёл. Отчего-то он знал, куда идти. На Тихоструйке есть утёс. Там часто видели людей-птиц. Они отдыхали по пути к своему небесному городу Ло Текке – Парящий над землёй на каратогском. Птицы рассаживались на камнях, завернувшись в крылья, и дремали. Некоторые, самые выносливые, отдохнув, отправлялись дальше, взмывая вверх и теряясь в туманной дымке. Другие ждали. Ждали, когда опустится небесный паром и заберёт их. Маленьким Тонконог часто прибегал сюда и тоже ждал. И, вжав голову в плечи, жадно разглядывал паром – площадка из серого, будто очень лёгкого, материала опускалась, сопровождаемая тонким, сверлящим уши, звуком, зависала в воздухе и парила над Тихоструйкой, казавшись самым неподходящим предметом в кучеряво-затейливом пейзаже поросших лесом родных берегов.
Люди-птицы всегда занимали особое место в иерархии королевства. Что бы ни делали каратоги - занимались бы охотой и ремеслом, выращивали хлеб и овощи или готовили ядрёную хлебную бродилку, ловили рыбу или ковали оружие, управлялись со скотом или готовили мягкие сыры – всё это было обычным делом. Делом, которым занимались их предки, и предки их предков… Каратоги были обычными людьми: на двух ногах, с парой ловких или не очень рук, глупые или не слишком...
А с людьми-птицами всё было не так: никто не знал ничего об их городах, плавающих в небе, никто не представлял, как они живут, и эти крылья, огромные крылья с загнутыми на концах длинными, мягкими перьями, как у совы, были предметом зависти. Поэтому людей-птиц в Каратоге побаивались – ведь они были не такие, как все.
Лёгкая ноша не тяготила Тонконога. Напротив, он не чуял под собой ног от радости.
Выбравшись из Заброшенного сада, перемахнув через руины каменной изгороди, Тонконог покрепче обхватил девушку-птицу, а она застонала.
- Ты ранена, - быстро облизнув губы, сказал Тонконог и, опасаясь оступиться, прихватил спустившееся, раскрывшееся опахалом до самой земли крыло.
Птица молчала. А до утёса от сада рукой подать. Вдоль обрывистого берега одна мера пути. Но донесёт ли он птицу живой? Нужно осмотреть рану.
Положив девушку на траву, Тонконог некоторое время смотрел на посеревшее безжизненное лицо. Некрасива. Лицо вытянутое. Нос небольшой, но загнутый книзу, к тому же неприятно заострился теперь… рот большой. Огромные глаза в пол лица были закрыты.
“Надо же… глаза закрыты и будто погасили свет в этом доме”, - подумалось Тонконогу, но последние слова возникли откуда-то извне.
Даже вспомнилось имя той, кто это сказал – Саломея. Смешливое, доброе лицо всплыло в памяти. Только вот почему она это сказала, и кто она такая?..
И тяжёлый удар сзади обрушился на его голову.
Повалившись тяжело вперёд, парень мешком осел на девушку-птицу. И уже не почуял, как его брезгливо пнули носком сапога из хорошо выделанной кожи. Таких сапог в Каратоге не делали.
- Псыццц… Его тоже заберём, Ла Тук!
Громила оган взвалил на одно плечо И Таку, на другое – Тонконога, расправил чёрные крылья и взлетел быстро и тихо, будто не было двойной ноши на его плечах.. Его спутник, престарелый, с поджатыми гневно тонкими губами птах, долго ещё бродил вокруг места, где лежала И Така. Всматривался в очертания предметов, в смятую траву, злился и сёк послушный нивяник коротким мечом. Наконец, и он взлетел и вскоре скрылся из виду.
А Тихоструйка невозмутимо катила свои воды к шумной Каратоге. Через сырые мшистые леса, минуя болота и омуты Змеиных земель, сквозь Узкогорлое ущелье, переходящее в степи, к столице, раскинувшейся по обе стороны реки деревянными и каменными домами с красными черепичными крышами, сплетёнными узкими улочками в слободы. Слободы кожевенников, оружейников, кузнецов, ткачей, портных, горшечников…
Но каждая слобода жила особняком. Не любила чужаков на своих улицах и даже ходила всем людом на бой, если её слобожанина кто-то посмел обидеть.
Однако были дни, когда и обидчики, и защитники чинно раскланивались при встрече, спрашивали лицемерно о здравии и вместе приносили жертвы двуликому деревянному идолу, крылатому покровителю Каратоги - Доброму и Злому Богам. Добрый лик упрашивали помочь в беде, а гневный лик молили не вмешиваться.
В праздники и в конце каждой двуручницы, в которой было столько дней, сколько пальцев на обеих руках они резали гусей и уток, тащили колосья поспевшей ржи и овса, молоко, яйца, горшки, кувшины, сапоги… Даже лохматые треухи из кистеухой кошки попадались иногда – в особо важных случаях. И иногда – при рождении первенца или на обручение – ниточки драгоценных рубиновых камешков или горсть сапфировых веретёнец с Дальних рудников.
Шумные толпы разряженных горожан и гостей гудели на самой большой площади Каратоги перед каменными хоромами короля Удола Третьего. Удол уже стоял на красном крыльце в богатой накидке из блестящих шкурок узкорылов, несмотря на поднимавшуюся к полдню духоту и жар, тёкший маревом от костров под бычьими тушами на вертелах.
Столица праздновала сорок пятое лето со дня рождения своего короля…
Ло Текка. Парящая над землёй столица лотекков, людей-птиц, как их называли каратоги. На зиму она уползала на плато в Больших Камнях. Тощий горный дёрн прорастал в платформу. А по весне лотекки срывались с места. Режущий уши звук доносился с высоты, когда только-только стаивал снег в предгорьях. Люди на земле задирали головы и улыбались:
- Весна пришла… Ишь, птицы прилетели.
На самом деле управление полётом целого города было непростой задачей, и современным лотеккам оно оказалось не под силу. Сохранились легенды о десятках городов людей-птиц с прекрасными дворцами и аллеями, парками и храмами. Паромы спускались в те далёкие времена не только на утёс Тихоструйки. Теперь же старинные механизмы или разрушились совсем, или работали отчасти – исчезли те руки, что их сотворили, рассеялись во времени те знания.
Единственный город сохранял ещё свою подъёмную силу. Его способность к левитированию имела странную природу, использующую звук, и особую “подушку” в основании, которая во время диких завываний вдруг отрывалась от земли, и казалось в те мгновения, что она полностью изменила свою суть, став лёгкой и воздушной.
Платформа города занимала сотни мер площади. Всё находившееся на ней принадлежало самым именитым лоттекам – лоттекам-игмам. Лоттеки-баги и обедневшие игмы жили в горах, в пещерах, утыкавших скалы, словно гнёзда стрижей глинистый берег реки.
Дома в городе, приземистые, в один этаж, горшки под карликовыми кряжистыми яблонями, грушами и виноградом, плитка на узких улицах - всё было сделано из того же диковинного материала, что и платформа, вздувшегося пеной и застывшего.
Лоттеки называли его драгвой. Но драгву в городе делать больше никто не умел. Единственная драгвакулла, бочка, плюющаяся тёплой массой, крутившаяся без остановки вот уже добрую сотню лет, потому что никто не знал, как её остановить, рычала так, словно готовилась взлететь в воздух вместе со всем содержимым.
Закладывать в неё полагалось глину, кварц и песок, а вот что вытворяла с ними эта самая драгвакулла, известно не было, да и никто особо не интересовался. Потому как лоттеки-игмы считали себя высшими существами. А высшим существам познать суть презренной драгвакуллы было делом плёвым. Значит, они это могли в любой момент сделать… Но ничто ведь не указывало на то, что этот момент уже настал.
А лоттеки-баги были всего лишь лоттеками без шики в кармане и без четырёх колен игм в роду, необразованными простолюдинами, и думать им не полагалось. Но они всё-таки иногда думали и латали дыры на драгвакулле, замазывали трещины на её треноге, которая уже не справлялась с собственным возрастом - что если эта штуковина остановится, ведь им тогда не сдобровать. Хозяева тогда не вспомнят, что машина была стара и изношена, они подумают о нерадивости слуг...
Так и вышло. Последняя драгвакулла смолкла, истошно взвизгнув на прощание, вот уже как пятнадцатое лето назад.
Были преданы небу отвечавший за неё игма Су Лек и пять его помощников, презренных и нерадивых багов, имена которых по закону выскоблены из рукописи о населении города вплоть до пятого колена. Совет Ло Текки измучил город призывами к тишине и спокойствию, и, наконец, объявил награду в сто грандшиков и звание игмы тому, кто вдохнёт жизнь в драгвакуллу.
Но прошло пятнадцать лет, а драгвакулла молчала. Пятнадцатое лето не обновлялись фасады зданий, горшки под растениями осыпались, потрескалась мозаика плитки на древних тротуарах. Но самое страшное было в том, что платформа под парящим в небе городом стала разрушаться.
…Тонконог очнулся. Тянущая боль в затылке заставила сморщиться. Открыв глаза, парень некоторое время оторопело разглядывал серую в разноцветных камешках стену перед собой. Этот холод, от которого стучали зубы… в мухоморе-то, когда от жары не знаешь, куда деваться… и странное ощущение, будто земля уходит из-под ног… Это всё из-за раны…
Он пощупал затылок. Не сказать, что глубока. Кровь запеклась. У птицы рана была больше, пальца на три… Птица…
Он вспомнил и сел.
Мозаика перед глазами не складывалась в картинку. От бело-голубой пестроты рябило в глазах. Тонконог кое-как встал и, держась за стену, поковылял на ватных ногах к узкому стрельчатому окну. Комната с низким потолком была заставлена высокими узкогорлыми кувшинами, приземистыми вазами, прикрытыми деревянными крышками. Каменный пол чисто выметен. “Кладовая что ли у них здесь…”, - подумал Тонконог, добравшись, наконец, к окну, упираясь ладонями в боковые своды узкого проёма.
Отсюда был виден двор с садиком из пяти кривых деревцев со знобко трясущимися на ветру листочками и одной кривоствольной сосёнкой в центре. Между ними лежали голубые и белые каменные плитки. Пучки длинных острых листьев с высокими стеблями белых цветов сиротливо торчали между деревцами.
Тонконог подивился скудости цветника. У Саломеи в саду буйствовали розы, осыпались, склоняясь и кивая тяжёлыми головами, подсолнухи, по земле стелились лупоглазые виолы, удушливые лилии и флоксы тянулись вдоль дорожек стеной - всё росло будто само.
Там от красок резало глаза, здесь взгляд не знал, за что зацепиться. Перебегал от одного к другому и замирал на кривом стволе невысокого деревца в центре…
Тонконог помотал головой, поняв вдруг, что вот уже некоторое время рассматривает дерево. И провёл задумчиво пальцем по стеклу. Тонкое и гладкое, оно отличалось от каратогского особенной прозрачностью. Не было в нём пузырей и неровностей. Разглядываемое сквозь него не оказывалось вдруг кривобоким и ущербным, или вовсе непонятным.
“Хотел бы я знать, где я...”, - подумал парень и отвернулся от окна, поискав глазами дверь.
Двустворчатая дверь оказалась прямо напротив. Подёргав за рогатую голову ручки, Тонконог прошипел:
- Заперли…
С той стороны послышались шаги. Дверь отворилась, и оган протиснулся в узкий для него проём. Чёрный, с всклокоченной гривой жёстких перьев на голове, он был мрачен, как туча.
- Чьего устьявился, псиц? – проворчал Ла Тук на отвратительном каратогском. – Хозьяин вельел привьести тьебя.
Эти существа редко появлялись в Каратоге. Если лотекков ещё можно было встретить на ярмарке, на стоянке парома, в портах у Большой воды, то оганы неохотно спускались со своих предгорий на Юге. Лишь тех, которые попали в плен и служили именитым лотеккам, доводилось видеть Тонконогу. Но в них ничто не напоминало о тех злобных крылатых воинах, о которых ходили легенды.
Ростом около двух метров оган был покрыт чёрными перьями на спине и по огромного размаха крыльям, и жёстким бурым пухом - по телу. Темнокожее лицо, ладони оставались чистыми, лишь клочковатая борода шла по щекам и подбородку. Длинные жёсткие перья крыльев заметно окорочены.
- Оган... Где я, оган? И что у тебя с крыльями? – спросил Тонконог.
Оган хмуро уставился маленькими чернющими глазами на каратога.
- В Ло Текке... Лотьекки хитрые. Узьнаешь.
Толкнув пленника в плечо, Ла Тук кивнул на дверь. Тонконог усмехнулся и пошёл. Поёжившись на холодном ветру, он с удивлением обнаружил, что двор совсем не маленький, что перед другими окнами вместо карликовых деревцев, почему-то стоят камни, что вход в его заточение не главный в этом доме, а у главного входа стоит двухколёсный, крытый толстой тканью экипаж. Только лошади не было, а оглобли, отполированные и узорчатые, лежали на земле.
- Забьирайся, - буркнул оган и поднял оглобли, подпирая их маленькой подставой, откинувшейся снизу, - да не сюда, псиц, - наподдал он затрещину Тонконогу, увидев, что тот забирается в крытый экипаж, - на задки двигай!
Дверь распахнулась. Выбежал каратог, жилистый и длинный, и схватил оглобли. Следом из дома вышел лоттек. Его взгляд едва скользнул по стоявшему на задках Тонконогу.
- К драгвакулле, - бросил лоттек каратогу.
Каратог дёрнул оглобли на себя, ловко развернулся на узкой дорожке, Ла Тук лишь поддержал слегка выехавший на клумбу угол повозки. И размашистым шагом пошёл рядом.
Неширокая полоска каменного сада отделяли дом от дороги. Экипаж лихо вырулил на неё, и рикша, присогнувшись, потрусил, шлёпая дырявыми кожаными ботами по светло-серой плитке.
Тонконог крутил головой во все стороны - небольшие каменные дома с непонятными ровными площадками на крыщах стояли очень близко друг к другу. Каменные садики, деревца-каракатицы… несколько рикш торопливо протащили свои экипажи мимо. Тонконог пригнул голову – низко пролетел по воздуху лоттек, важный, в кожаном пончо, затянутом на бёдрах широким поясом и перевязью с коротким мечом.
Было очень холодно. И Тонконог передёрнулся всем телом. Лёгкие льняные рубаха и штаны Тонконога не спасали от ледяного ветра. Он, дрожа всем телом, с завистью размышлял о том, что не отказался бы от дубленого из тонкой кожи пончо лоттека или, на худой конец, от вязанного из красно-синей шерсти пончо огана. Эти распашни казались тёплыми и уютными, а кожаные сапоги-чулки игмы Ка Цика особенно приглянулись каратогу.
“И у огана уфы тоже ничего”. Уфами каратоги называли хитро свёрнутые и сшитые жилой из целой шкуры боты. Такие боты огромного размера были на ногах Ла Тука и дырявые – у рикши…
Игма Ка Цик, назначенный на место прежнего начальника драгвакуллы, был озабочен не на шутку. Место под ним в последние дни основательно зашаталось. К тому же, дочь И Така, тяжело раненая, никак не приходила в себя, да и пленника никто не хотел покупать. А игме частенько удавалось получить неплохой куш за продажу крепкого раба из Каратоги.
Он поднял тонкий хлыст с колючкой на конце и ткнул каратога-рикшу в плечо:
- Иди ровнее, псыц.
Каратог сбавил ход. Надо сказать, что экипаж изготовлялся всё из той же драгвы, и поэтому, когда Ло Текка парила в воздухе, вести его было не сложно – он тоже парил. Другое дело, что экипажей этих осталось совсем мало, считанные единицы, и одна из этих единиц, весьма в плачевном состоянии, была у игмы Ка Цика.
“Да, всё рушится, осыпается, разваливается, - раздражённо думал Ка Цик, ероша серые с чёрной рябью крылья, - народ бежит на свои зимние квартиры. Вот и дом Гро Ми уже пустой. Даже не попрощался, улетел”.
Игма и сам был не прочь улететь подальше от разваливающейся на куски Ло Текки, но положение обязывало его оставаться здесь. Ему за то и платили, что он каждый день навещал драгвакуллу, словно лекарь тяжелобольную, узнавал о её самочувствии у троих своих помощников, назначал “лечение”, в коем ничего не смыслил, и каждый раз молил небо, чтобы никто об этом не догадался.
Ровная дорожка сворачивала здесь вправо, ещё некоторое время вела себя прилично, но уже шагов через десять рикши, принялась трескаться и проваливаться под ногами. Под разломившимися плитками зияли ямы, и колёса едва успевали миновать одну, как открывалась следующая.
- Вези ровнее, подлый псыц! – тыкал колючкой в спину рикши разозлившийся Ка Цик.
Оган поддерживал повозку сзади, и забегал сбоку, пока она, наконец, не заскочила колесом в щель и опасно захрустела в руках вцепившегося в неё из добрых побуждений Ла Тука. Тут игма Ка Цик от злости принялся долбить колючкой по всему, что только попадалось ему под руку.
- Э, так не пойдёт! – воскликнул Тонконог, протянул руку и перехватил мелькавший перед его носом хлыст.
Не обращая внимания на повисшую тишину, сломал об колено хлыст и спрыгнул с подножки. Пользуясь замешательством огана – тот не мог решить, что ему делать, ведь впервые в его жизни защитили его, – прихватил подмышки запутавшегося с мечом и перевязью игму и вытащил из повозки. Осторожно поставил его на обочину дорожки. Выдернул колесо и похлопал рикшу по плечу:
- Давай!
Ка Цик в этот момент отцепил перевязь от рукояти меча и с перекошенным от злости лицом занёс меч над головой Тонконога. Тем временем экипаж дёрнулся и выкатился на ровное место. И тут меч тяжело просвистел в воздухе. Но чёрная рука огана перехватила его.
Всё это произошло быстро. Мгновения. И теперь трое смотрели на одного. Ждали. Все почувствовали, что то, что произошло, остаться без последствий не может. И молчали.
А игма знал, что они почувствовали, что ждут, затаив дыхание… но Ка Цик не желал, что бы им стало легче. К тому же, он не уверен был, что справится сейчас с этими тремя обозлёнными рабами, и испугался, что обозлит их ещё больше. И поэтому, зло прищурившись, деревянно прошагал и сел в повозку. Каратог-рикша молча взялся за оглобли. Оган в готовности замер справа. И все трое посмотрели на Тонконога. Запрыгнув на подножку, Тонконог переглянулся с Ла Туком. Тот отвёл взгляд.
- Домой, - проскрипел игма так тихо, что каратог-рикша не услышал его.
- Пошьёль, Худобей! – рявкнул Ла Тук на рикшу…
Дорога назад проходила в молчании. Тонконог видел, как оган мрачнел всё больше, рикша нервничал и дёргал повозку, крючконосый вредный птах, казалось, скрючился от злости ещё больше, рябые перья его воинственно топорщились перед носом Тонконога и без конца ерошились, встряхивались – птица явно был в гневе.
Тонконог скептически усмехнулся, но червяк сомнения противно свербил в мозгу: “С чего бы этому здоровенному огану так нервничать? Ну, каратога ещё можно понять – сам он отсюда вряд ли мог бы сбежать, всё-таки Ло Текка висит высоко. А огану стоит только расправить крылья?”
Тонконог вздрогнул – тень мелькнула над головой. Лоттек. Ещё один. И ещё… Тонконог уже задрал голову и, ничего не понимая, провожал глазами целые стаи “птиц”. Ка Цик ткнул колючкой Худобея, и тот остановился посреди дороги.
- Что происходит? – игма, вжав в плечи голову, крутил ею справа налево.
Лоттеки перемещались над дорогой, над домами. Приземлялись на крыши и скрывались внутри. Выбегали, держа в руках детей, и поднимались вверх, за ними бежали и взмывали в небо женщины. На одной из крыш двое лоттеков пытались унести в широком покрывале старика.
- Что происходит, спрашиваю я вас?! – кричал уже, встав в полный рост в экипаже Ка Цик.
И что самое неприятное было во всём этом, это то, что летели все в обратную сторону, туда, откуда ехали они.
Никто не отвечал Ка Цику на его вопросы. Старик, которого проносили в покрывале над остановившимся на дороге экипажем, свесился вниз и что-то прокричал, грозя кулаком в их сторону. Ка Цик побагровел. А старик не унимался. Кричал что-то тем, кто его пытался унести подальше от этого места. Тонконог подумал, что это его сыновья – так почтительны они были с ним.
Они зашли ещё на один круг. Приблизились. И старик плюнул в игму. Не попал и разозлился ещё больше. Тонконог видел, как оган, встретив злобный взгляд игмы, выдохнул, словно подавляя гнев, отвернулся и в тяжёлом разбеге взмыл в небо. Его чёрные крылья заслонили старика в покрывале и его сыновей. А в следующий миг каратог увидел их уже удирающими, лишь визгливый голос старого птаха доносился издалека, да его кулак мелькал из покрывала…
Игма Ка Цик в оцепенении смотрел им в след. Потом взлетел и быстро стал набирать высоту. Тонконог ещё видел, как они встретились в небе с Ла Туком, как Ла Тук, пропустив вперёд хозяина, последовал за ним на почтительном расстоянии, а потом потерял их во множестве “птиц”, наводнивших небо. И растерянно посмотрел на рикшу.
- Похоже, вся Ло Текка поднялась в воздух, - сказал он, надеясь, что хоть Худобей объяснит ему, что происходит.
Но тот, казалось, не слышал его слов. И смотрел в ту сторону, откуда так торопливо улетали “птицы”. Там поднялись клубы пыли. Чёрно-серые они ползли, подгоняемые ветром, широкой непроницаемой полосой охватывая небосвод. Дышать становилось всё труднее. Каменная крошка забивалась в глаза, рот, нос…
Отчаянные крики лоттеков в небе слились с нарастающим гулом. И земля небесного города накренилась.
- Платформа всё-таки обрушилась! – крикнул рикша и бросился бежать в ту сторону, куда бежали все.
Тонконог, не понимая сказанного, побежал за ним, оглядываясь и спотыкаясь.
Трещины зазмеились по дороге. Скрежет и грохот неслись отовсюду. Земля дрожала. И оглянувшись, Тонконог ахнул – на его глазах целый квартал города, как глиняный черепок от старой посуды, отломился и полетел вниз.
Повернувшись, он больше не увидел рикшу. Продолжая очумело бежать, Тонконог вдруг почувствовал, как кто-то подхватил его подмышки и крепко дёрнул вверх. Земля стала быстро удаляться.
- Не дёрьгайся, карьятог, это Лья Тук.
Но тут же большой булыжник просвистел в двух мерах от них, и благодушие огана испарилось:
- Псиц! Псиц! Псиц! – заревел оган, уворачиваясь от града камней, обрушившихся на них.
- Да что это такое?! Оган, что происходит-то?! – хрипел полупридавленный огромными ручищами взбешённого огана каратог, болтаясь из стороны в сторону.
Вокруг потемнело от крыльев. Лотекки окружили и кричали, в ярости потрясая мечами.
- Что они все кричат?!
- Требуют выдать им игму Ка Цика.
- Ну, так выдай им его!
Ла Тук молчал и пёр, набычившись, на ближайшего лотекка. Тот отступал, не выдерживая безжалостного взгляда чёрного огана – сомнёт тушей, не заметит.
- Отдай им Ка Цика, Ла Тук, и ты будешь свободен! – орал Тонконог, пытаясь увернуться от камней, летевших снизу в него, как в щит, благодаря Небо, что натянувшие луки, там, внизу, медлят – им нужен Ла Тук живой, и даже Ла Тук им не нужен, им нужен его хозяин.
Смяв птаха и вырвавшись из круга, Ла Тук взмыл вверх. Лотекки не стали преследовать его, ещё долго кружили на одном месте, галдя в сером от пыли небе, как разгневанные галки.
А Тонконог, слыша, как натужно хрипит дыхалка летуна с ношей, кричал ему в ярости:
- Ты, слепой узкорыл! Землегрыз! Зачем, скажи, зачем Небо дало тебе крылья?! – и хохотал: - о, Небо, я всегда сомневался в твоей справедливости! – и закашлялся, засипев, воздух будто размешали в пустоте, и его стало не хватать.
Земля удалялась. Ло Текка лежала, как на ладони. В клубах пыли открывалась щербатая окраина летучего города. Ещё погромыхивало вдалеке. Стало тихо и пасмурно. Солнце не было видно за серой взвесью. Нестерпимый кашель душил.
- Где Ка Цик? – крикнул Тонконог, задрав голову, пытаясь взглянуть огану в лицо, но видел лишь сине-красное пончо и вздёрнутый, в щетине, подбородок.
- У драгвакулльи, - был короткий ответ, - проводьит мольебен.
“Драгвакулла - это лоттекский храм”, - подумал Тонконог.
И замолчал надолго, решив, что молиться – теперь самое время для лоттеков…
Пыль медленно оседала на землю. Оган уносил Тонконога всё дальше от края города, словно обглоданного гигантским землегрызами. Стаи перепуганных лотекков носились в воздухе, некоторые, устав метаться, садились на крыши зданий и, нахохлившись, замирали, ждали, сами не зная чего. Потом ложились, завернувшись в пончо, укрывшись крылом. Лежали, уставясь своим круглыми глазами перед собой. Им некуда было лететь – их дома разрушены. Кричали дети, мелькали разноцветные лоскуты одеял и покрывал. Пахло пылью, горячей едой, дымом костров. Город стал похож на разворошенный муравейник…
- Ла Тук?
- Что?
- Отпусти меня, друг…
Оган ничего не ответил.
Темнело. Уже пролетели весь город. Встречались редкие заброшенные строения. Дорога едва угадывалась в темноте по серым плитам. И холодный ветер мёл тучи пыли в лицо.
Ла Тук стал снижаться. Ткнувшись ватными ногами в землю, Тонконог едва удержался, чтобы не упасть. Попытался бежать – не вышло. Пошёл. Медленно. Оган в два счета догнал и навис тёмной грозной горой над каратогом. Тот всё равно шёл, споткнулся, упал. Оган поднял его за шкирку, поставил на ноги.
- Справился? Сам на цепи, и меня тащишь. Чем же он тебя так запугал-то? Ты ведь этого Ка Цика в два счета прихлопнуть можешь и улететь!
Оган схватил каратога за руку и тянул его за собой. Дорога становилась всё пустынней. Теперь даже дома не попадались больше. И огонёк забрезжил впереди. Бездорожье, ухабы и кочки, камни и пыль, летевшая в глаза.
Свет приближался. Вскоре показался в темноте дом. И даже не дом – сарай. Вокруг дома много каких-то непонятных предметов – кучи хлама и камней, как казалось Тонконогу.
Ла Тук неожиданно остановился, и Тонконог в темноте налетел на него. Демонстративно отодвинулся. А Ла Тук тихо заговорил:
- У Ка Цика мой млядший брат. Я не знаю, где он его прячьет. Если я сбьегу, он погибньет. Если ты сбьежишь, он погибньет. Лотекки ньикогда нье привьязывают рабов, рабы лотекков ньикогда нье сбьегают. Можьет быть, и для каратога ньашлась ужье верьёвка…
На этих словах Тонконог дёрнулся было, прошипев “Саломея!”, но оган уже тащил его в открытую дверь. Свет полосой протянулся по земле, выхватывая кучи камней и песка. И оборвался. Стало вновь темно.
Драгвакулла, вытянутая вверх огромная бочка, стояла разряженная словно невеста. В цветах, в лентах и пёстрых покрывалах. Скорчившись перед ней на корточках, вот уже который час не разгибаясь, торчал на четырёх костях игма Ка Цик. Он, то бормотал, то вдруг голос его возвышался, и тогда в маленьком помещении сарая становилось будто тесно от его перепуганного ора. На семи языках народов, живших по эту сторону Большой воды, он повторял и повторял свои слова, и, когда услышал вдруг родную речь, Тонконог с удивлением понял, что лотекк не прочь принять помощь и от его каратогских богов:
- О, великий Добрый Бог! Смилуйся над нами несчастными, дозволь проникнуть в тайны божественных замыслов! Вложи разум в скромное вместилище моих мыслей! Освети пути свои для нас простых смертных! – здесь Тонконог уже отчаялся понять, чего просит чуть не плачущий Ка Цик, а на следующей фразе запутался ещё больше, потому что игма закричал, воздев руки к потолку сарая: - О, Добрый каратогский Бог, вдохни свет жизни в божественную драгвакуллу! О, Великий Злой Бог! Смилуйся над нами несчастными, не чини препоны, дозволь, о, Великий и Злой, оживить божественную драгвакуллу!..
Тонконог покачал головой. Он сидел у стены со связанными руками и ногами.
- Кто такая эта божественная драгвакулла? – тихо спросил он у Ла Тука, замершего неподвижно рядом.
- Драгвакуллья – это вьон та высьоченная штуковьина за его спиньой, - проговорил оган, ревностно следя за каждым движением хозяина.
Сарай, узкий и высокий, построенный для защиты древней машины от постоянной промозглой влажности, теперь больше походил на молельню.
Игма Ка Цик, приняв почётный пост, три весны просто гордился им. Приходил в строительный сарай, поглаживал молчавшую, как рыба, драгвакуллу, прикладывал ухо к её боку, и перепачканный известью и пылью уходил.
На четвёртое лето поднявшаяся с зимовья Ло Текка потеряла три меры площади. Горожане испугались и долго и церемонно выспрашивали игму Ка Цика о том, как далеко продвинулись работы по возвращению к жизни древней машины. Игма их заверил, что длительные медитации в горах дали свои плоды, и драгвакулла уже дважды чихнула, но успех был непродолжительным…
С тех пор каждую весну, поднимаясь с зимовья, Ло Текка оставляла куски городской площади в Великих горах. Игма Ка Цик избегал появляться на людях, но если ему задавали вопрос о драгвакулле, он самоуверенно отвечал:
- Наши предки веками создавали Летающую страну! Сотни лет по крупицам собирали знания! Другие наши предки, - тут он многозначительно задирал к небу крючковатый палец, - их безмозгло растеряли!!! И вы хотите за пять лет постигнуть всё былое величие?! Медитации и пост! Пост и медитации! И ждать! О Небо, научитесь вы, люди, когда-нибудь ждать?!
И удалялся в сарай. Сюда он никого не пускал, кроме троих своих помощников.
Сейчас все трое были здесь. Ла Тук, рикша Худобей, уже бывший здесь, когда появились оган с каратогом, и престарелый лоттек-баг Ту Гак, которого Тонконог мог бы узнать, если бы не отключился так быстро тогда, в Каратоге, в Заброшенном саду.
- Ту Гак, друг мой, - сладким голосом позвал, не оборачиваясь, Ка Цик.
- Я здесь, хозяин, - согнулся пополам баг.
- А этого на какой верёвке Ка Цик держит? – прошептал Тонконог.
Хлыст, которым поигрывал Худобей, стоя в дверях, оттягливо прошёлся по плечам Тонконога.
- Молчать, когда хозяин говорит, - процедил он, оскалясь.
- А ты чего гавкаешь, узкорыл вонючий?! – обозлился Тонконог, ведь свой же, а туда же.
Ла Тук ткнул его в бок. Тонконог замолчал, откинув голову на стену, и закрыл глаза.
- Ту Гак, - продолжил Ка Цик, по-прежнему не оборачиваясь, - ты доставил то, о чём я просил?
- Да, хозяин, ваша дочь в безопасности.
- А вторую девушку?
Тонконог открыл глаза.
- Да, хозяин, она тоже здесь.
- Ла Тук, приведи ту, вторую.
Ла Тук послушно зашёл за груду мешков и вытащил оттуда тяжёлый куль. Куль шевелился. Вспоров мешковину, оган покосился на Тонконога. Босоногая и встрёпанная, перепуганная и с кляпом во рту, она показалась Тонконогу солнечным лучиком среди этой чернокрылой птичьей стаи. “Саломея...“
Игма Ка Цик подошёл к Тонконогу. И слащаво улыбнулся:
- Я вижу, ты узнал её, каратог. Это меня радует. Я также знаю, что она дорога тебе. И это тоже меня радует.
- Я не знаю эту девицу, - медленно ответил Тонконог, - и с чего ты взял, лотекк, что она мне дорога? Хорошему охотнику дорога шкура кистеухой кошки, и хорошо бы в придачу вязку шкур узкорылов…
- Так вот, каратог, - перебил его Ка Цик, - ты можешь ступать на все четыре стороны, а твоя Са Ломея останется у меня. Ла Тук отведи его к парому.
Повисла тишина. Ла Тук развязал руки и ноги парню, угрюмо поглядывая на него.
А тот проговорил ещё медленнее:
- Чего ты хочешь от меня… Ка Цик?
Игма усмехнулся. И, переглянувшись с Ту Гаком, ответил:
- Я хочу, чтобы ты принёс мне то, что я тебе скажу.
Тонконог помрачнел ещё больше.
- То, что нужно мне, и я теперь об этом знаю, слава Богам, имеется у вашего Доброго Злого Бога.
- Ты предлагаешь мне отправиться… к моему Богу? - в изумлении теперь смотрел на него Тонконог.
- Не перебивай меня, каратог! – от злости морщинистое лицо лотекка мелким морщинами будто собралось в щепоть. – Ты отправишься на ваше капище, подойдёшь к Доброму Злому Богу и отнимешь у него то, что торчит в левой длани.
“Меня кастрируют за это…”, - мысль вяло стукнулась в мозгу. Но даже нечего было думать о том, чтобы раздумывать.
- Я согласен. Но как я доберусь сюда…
- С тобой пойдёт Ла Тук.
На Ла Тука обратился один из самых гаденьких взглядов хозяина, напоминая ему о том, о чём тот не мог забыть даже во сне.
- Поднимай же свою жирную тушу и отправляйтесь на землю! – завизжал вдруг Ка Цик и застучал ногами в земляной пол.
Ждать он больше не мог – его пристанищем стал этот сарай, здесь же на старом тюфяке лежала без сознания его дочь. Жену разбил паралич, и её забрала к себе её сестра. А его самого того и гляди растерзают обозлённые горожане. И всё из-за драгвакуллы. У которой пятнадцать лет назад что-то хрястнуло и отвалилось. И не куда-нибудь, а на землю. Это что-то случайно один из дураков-каратогов принёс в дар Доброму Злому Богу. А вчера ещё один дурак-каратог, глядя на драгвакуллу, сказал, что видел длинную завитушку из такого же странного железа в руке у своего Доброго Злого Бога. Тогда Ка Цик долго выспрашивал у Худобея, а это был он, как выглядела эта длинная завитушка. Худобей описывал её невнятно, а потом подошёл к драгвакулле и ткнул пальцем в основание, где торчала ручка, за которую надо было дёрнуть, чтобы машина закрыла сопло и начала пережёвывать новую порцию...
Ка Цик никогда не видел драгвакуллу в действии, и ему пришлось всю прошлую ночь искать рисунки драгвакулл, найти единственный из сохранившихся – ну, кому, в самом деле, нужны рисунки какой-то драгвакуллы - и дотошно изучать его. Оказалось, что рукояти должно быть две…
Ночь в мухоморе тёмная и холодная. Роса на траве. Дорога пахнет сыростью и пылью. В Каратоге горит лишь один огонёк – на капище Доброго Злого Бога. Это близко, на правом берегу. Здесь же и дом Тонконога, вон там, в оружейной слободе…
Всё, как раньше. Только не идёт он по дороге, а крадётся, как вор. За ним огромной тенью следует чернокрылый оган. Чужак он здесь. К тому же тёмен, как ночь. Почему? Не понятно. Не любят здесь непонятное. Вот и оганов не любят. Не пройти ему одному через городскую заставу. Не подойти, не подняв шума, к дому, где от праздника до праздника, от церемонии до церемонии хоронится жрецами от пустых взглядов Добрый Злой Бог. Это с руки только каратогу. Значит, ему, Тонконогу, особая подлость выпала – отобрать игрушку у собственного Бога.
Тонконог не чуял в себе особенных трепетаний, когда произносил это имя, не отличался усидчивостью в молении, и за ним водилось много больших и малых грешков, о которых он, пожалуй, постарался бы умолчать, если довелось бы предстать.
Но… Остановившись за десять мер пути до заставы, в перелеске, у Гремучего Брызгальника, он остановился и сел на сырую от ночной росы землю.
- Не пойду, - буркнул он, скрестив руки и опершись о согнутые колени.
Оган шумно выдохнул, сгрёб его за шкирку, поставил на ноги:
- Иди.
Тонконог сел.
- Не пойду.
Толстый чёрный кулак надвинулся из темноты. Каратог не увидел его, почуял, как к носу прилепился волосатый кулак.
Тонконог не отшатнулся, а упрямо процедил:
- Не пойду.
Ла Тук сипло всосал целую меру воздуха, опять шумно выдохнул. И сел рядом.
- Ты нье пойдёшь.
- Нет.
- Сальомея погибньет.
Тонконог промолчал. В ответ на эти слова внутри него открывалась леденящая пустота. Он лихорадочно искал путь из неё и не находил. А Ла Тук продолжал:
- Мьой брат погибньет.
Тонконог упрямо молчал.
- Ка Цик погибньет.
Тонконог повернулся лицом к огану, которого не было видно совсем.
- Ло Тьекка упадьот.
- Ло Текка… упадёт?! – каратог привстал и, вытянув шею, пытался увидеть выражение лица огана.
- А ты будьешь чьист перьед своим богом.
Тонконог сел. Смысл сказанного оганом не нравился ему. Всё, что он считал правильным, перевернулось и встало на голову. Он пытался вернуть себе то равновесие, которое наступило после принятого решения не идти, и не мог.
- Да что вам в этой железяке?!
- Драгвакулльа.
- О, Небо! При чём здесь эта старая колымага?! – Тонконог опять развернулся к огану и даже вцепился в него обеими руками, ему отчего-то надо было видеть его, но видеть он его не мог, поэтому хотел хотя бы чуять этого огромного непонятного человека-птицу.
- Драгвакуллья дьелает камньи.
- Камни?! Бред!
- Камньи драгвакулльи поднимают Ло Тьекку в ньебо. Пятнадцьять вьёсен льотекки нье обновльяли камньи Льетучьего Горьёда. Ты видьел.
Тонконог отпустил Ла Тука. И затих. Потом, задрал голову и долго смотрел в небо.
- Где сейчас Ло Текка?
- Там. – Ла Тук махнул рукой вправо, на макушку старой сосны.
- Я приду. Жди меня здесь.
Ла Тук ухватил его за руку. Потом хватка ослабела, и оган отпустил каратога, больше не сказав ни слова…
Праздничная Каратога, шумная и буйная, выплеснулась на узкие улочки, протекла множеством говорливых ручьёв до главной площади и уставилась тысячами глаз на своего короля Удола Третьего и на делегацию чудного вида людей-птиц. Удол Третий в заметной растерянности теребил парадную перевязь, принимал благодарности и чинно кланялся, едва склонив голову. Но никак не понимал, чем вызваны дары и благодарности гордецов-лотекков и страшно злился на жрецов - позапрошлой ночью был утерян драгоценный жезл Доброго Злого Бога. Однако сдерживая гнев, он пригласил дорогих гостей к накрытым богато столам…
Тонконог выдернул Саломею из толпы прибывших гостей и, обхватив жадно её руками, приподнял легко от земли. И встретился с насмешливым взглядом девушки-птицы… |
Рассказ открыт для комментариев