Мишель парень отчаянный и совершенно без принципов. Именно он предложил украсть у местного фермера лиллу. Так прямо и заявил:
— А давайте лиллу украдем?
Мы с ребятами переглянулись, но ничего не сказали. Просто покрутили пальцами у виска: мол, больной, что ли? Кто же тащит зверя на планете, где с сельским хозяйством — полный швах? Тут каждая животина сосчитана и помечена семью клеймами.
Но Мишель не унимался. Завел долгий разговор с метафорами и образами: про сочное мясо, жаренное на вертеле, про золотистую корочку и много, много жирного сладкого сока. И продемонстрировал, как он этот сок будет с пальцев облизывать. Надо сказать, очень душевно получилось. Я такой пронзительной актерской игры даже в кино не видел. Желудки солдат, набитые недоваренной перловкой, на эту пантомиму отреагировали бурными овациями.
А этот гад еще и добавил ненароком:
— Между прочим, гаманы считают, что жизнь нельзя прожить неправильно. Я полистал на досуге «Хаяты»: их местный бог ничего не запрещает. Любая ошибка это ступень к самосовершенствованию. А значит, потерять одного лиллу вовсе не трагедия.
Как же мы оживились! Сантьяго предложил сделать вылазку ночью: дескать, в леденящий мороз никто и носу не высунет. А мы подойдем к амбарчику, дырку в стене лазером прорежем и… Лешка флегматично заметил, что от лазера будет свет и дикий шум, а вот если сделать подкоп, то может повезти. Джон среди нас самый законопослушный, поэтому с суровой американской миной сразу предложил поджог. Скотину из амбара выпустим — мол, спасали имущество от огня, а под шумок одну штуку сопрем. И фермер страховку отхватит, и мы можем благодарность схлопотать. А что, толковый план!
Но Мишель нас всех удивил.
— Пойдем вечером на бреющем полете, — надменно сказал он. — Возьмем списанный флаер, какие и у гражданских бывают, номер грязью замажем. А потом в горы и там сожжем. Будто бы пилот, не справившись с управлением, взорвался!
Мы от такой наглости только рты пораскрывали. Красиво, эффектно, фиг докопаешься! Пока наши и гаманские дипломаты заняты изумрудами, маленький хитроумный планчик по добыче пропитания проскользнет, как смазанный жиром.
На том и порешили.
***
Днем нас гоняли на изумрудную шахту. Скукота редкая, холодно, сыро, да еще и навозом воняет. Будь я гаманом, сразу с любыми предложениями согласился. Тем более что наши предлагали аборигенам для переселения отличную планету: климат шикарный, солнце круглый год, фрукты сами с деревьев падают — только успевай уворачивайся. Ну понятно, изумруды на Пали Нибдна не растут. Но если говорить по совести: что толку в этих зеленых булыжниках, если жрать нечего? На дамские украшения они годятся, в современных лазерах, опять же, вещь незаменимая, короче, торговать таким товаром можно и даже выгодно. Я бы от такого сувенира тоже не отказался. В общем, спрос есть. Но ведь экономическая машина — в масштабах космоса техника слишком медлительная. Добыть партию, огранить, по накладной отпустить… И сиди, полгода дожидайся, пока чужая бухгалтерия свой заказ полностью оплатит. А кушать-то уже сейчас хочется!
— Ты посмотри, — подтолкнул меня плечом Сантьяго. — Они тут совсем от своей дикости ошалели! Зверье прямо под носом гадит, а им хоть бы хны.
И ведь правда! Стадо лиллу забрело к шахте именно тогда, когда наши дипломаты в шелковых костюмчиках вышли из подсобных помещений. Штатские стоят, раскрасневшиеся от впечатлений, ручки радостно потирают. Белоснежными платочками лица обмакнули, из предложений я только предлоги понимаю — умно говорят, заразы! А тут пахучие зверюшки решили прогуляться, в контрольную скважину утробу свою опорожнить. За каждым зверем по двое пастухов следить прибежали, гладят им серые хоботы, умиляются. Лиллу — они ведь на земных слонов похожи, только в холке не больше пони. Но запах от них убийственный. В походном госпитале, где сплошная кровища и нагноенные раны — и то дух послабее.
— Прошу меня извинить, а вот эти, хм… фитофаги, не могут повредить зоне грейзенизации ультраосновных пород, иначе говоря, флогопитовым слюдитам? — произнес самый румяный из дипломатов.— Не следует ли их препроводить подальше от пегматитовой жилы?
Лешка только присвистнул от восторга: во, мол, дает! Остальные пацаны тоже подтянулись и заинтересованно переводили взгляды с наших на гаманов.
Переводчик булькнул что-то неразборчивое, затем радостно осклабился, из чего мы поняли, что лиллу можно делать все.
— Дикари и есть, — мрачно заметил Джон. — Вообще не понимаю, почему мы с ними переговоры ведем. Забросить пару батальонов с плазмоганами и планета чистая.
Я не удержался, съязвил:
— Эх, парень! Мы твою фамилию переводили как странник, а надо, оказывается, прогульщик! Тебя чему в армейской школе учили?
— Тактике и стратегии, — набычился Джон. Он когда обижается, забавно выпячивает губу — не дать, ни взять, обезьяна бритая.
— Анатомию и химию преподавали?
— В рамках общеобразовательной программы. Сложного ничего не рассказывали.
— Ну и скажи мне, простой парень Джон Уокер, из чего состоит человек?
— Из костей и мяса.
— Углерод, дубина! Наш самый главный элемент в белковой цепочке — карбонеум. А у этих гаманов больше силициума, иначе кремния.
— Ну и что?
— А то! Наше оружие под эти тела не заточено, они ведь почти гранитные. Все остальное почти как у нас: пищу жрут похожую, двуполые, менталитет как у земных йогов — значит, понять можно.
— И убить тоже, — упрямо заметил Джон. — Понимаю, значит, знаю слабые места.
Ну вот как такому объяснить, а? Что не готовились наши ученые убивать горные породы. Мы как-то на себе подобных пистолеты затачивали, о других видах жизни мало задумывались. Все-таки наша школа лучше. Американцы, конечно, кое в чем наших как детей делают, но только не в понимании мироустройства. Майор Жолобов любил на занятиях повторять: «Вселенную не объегоришь. Ты ей один финт, она тебе сто, и только успевай поворачиваться». Разве не прав? А как он самогон учил закусывать, это же песня! Надо, мол, перчиком квашеным, чтобы кисленько и остренько, тогда и грев хороший, и сивушные масла забьешь.
— Холодно, — пробормотал Сантьяго. — Обедать пора.
Точно, самое время пожрать. Даже дипломаты на птичьем своем жаргоне зачирикали, хихикают, что-то про диетический стол номер тринадцать говорят. Мы с ребятами мрачно дали косяка на них и замолчали. Вот оно, социальное неравенство: солдатам блюдо под названием «что дадут», в основном, консерва в общем котле разогретая. А эти, значит, на диете — выбирают, что вкусно и для здоровья полезно. Неужели такое счастье только за шелковый костюм и за умные слова положено?
Повар в этот день особенно отличился. Голубцы водой заправил, тушенки туда, сушеной картохи накидал — вроде как щи. Да забыл ворево мешать, а может, поленился черпаком часто лазить, поэтому еда основательно пригорела. Джон и Сантьяго ели коричневую тюрю в час по чайной ложке и с такими минами, словно у них всю родню убили. Мы с Лешкой к разным кулинарным выкрутасам привычные, просто носы зажали и хлебали на скорость из мисок, пока не остыло. Без удовольствия от процесса, но и отвращения испытать не успеваешь. Лучше бы вообще залпом, как лекарство.
А Мишель от обеда отказался. Не хочу, говорит, аппетит себе портить. И снова завел свою песню: мясо лиллу, жареная корочка, сок — эх, жалко, что соуса нету. Сантьяго первым не выдержал, пошел вдоль стеночки сарайчик исследовать, лишь бы не слушать. Джон, напротив, подошел к вопросу по-деловому. Рассказал, что уже исследовал аэродром — ни одного старого флаера не нашел. Новых чертова пропасть, чистенькие, блестящие, такие даже пальцами лапать жалко, не то что взрывать. Разумеется, все машины подотчетные: с номерами, с техниками, с замками на рулях высоты. Оно и понятно: базу полгода как развернули, для обрастания хламом срок короткий. Если только самим флаер собирать из запчастей, но с этим можно и месяц и два провозиться. Ни руки, ни мозги у нас под такую работу не заточены. Бойцы, едрит его в коромыло!
Тут я вспомнил, что в полумиле видел свалку возле шикарного дома. Главное, тогда еще подумал — как тут кучеряво мусорщики живут! Не дом, дворец! А вокруг железный хлам, на котором еще мой дедушка картоху на базар возил. В основном, разобранный, конечно. Но наверняка есть что-то и на ходу. Проверять мы Лешку отправили — он парень дотошный, даже можно сказать, занудный, к выбору машины подойдет основательно. Заодно и сторожу-мусорщику баки забьет, если какое возмущение возникнет.
Через десять минут после того Сантьяго прибежал. Глаза горят, подбородок и грудь вперед, руками воздух направо-налево рубит, конкистадоров сын.
— Дикари, — орет. — Сердце кровью умывается! Знаете, что в этом сарайчике? Склад изумрудов!
Мы подорвались, как от снаряда. Оббежали хлипкий домик, нашли окошко побольше — действительно, внутри камней, как хлебных зерен в амбаре. Чистые и с породой вперемешку, лежат на полках, зелененькими искрами поблескивают. Сантьяго еще презрительно ткнул в раму:
— А окошко-то на двух гвоздях держится. Ножом ковырнуть, и ссыпай в карман, сколько душа пожелает.
Мы замолчали, стоим, информацию перевариваем.
— Дурак ты! — вдруг рассудительно заметил Джон. — Поймают — одним трибуналом не отделаешься. Устроят показательный процесс, казнь, видеотрансляция на все обитаемые миры. Свои же казнят, гаманов звать не станут. Тут, знаешь, дело принципа!
Я руки за спину заложил от соблазна, и кивнул:
— А еще родителям жизнь усложнишь. Мало того, что пришлют тебя нарезанным, как на салат, так еще и пальцами в них тыкать станут — мол, вора, воспитали.
Даже Мишель согласился, блондинистыми вихрами мотнул и сказал:
— Пошли отсюда, ребята. Не дай бог еще что случится. Потом скажут, что мы тут рядом околачивались — не отмоемся. Вон, глядите, как технари на нас косятся!
***
Лешка с флаером вернулся только к ночи. Мы сидели у костра, грели озябшие ладони, когда он на своей чих-пыхе на аэродром сел. Машина — смех один, на два года старше Вселенной, крылья в разные стороны погнуты, словно мамонты из нее карусель делали. У Лешки тоже вид потрепанный: под левым глазом расцветает синяк, на щеке длинные царапины.
— Странный какой-то там сторож, — почесывая раскрасневшееся лицо, сказал он. — Четыре часа за мной гонялся, я думал, до полюса лететь придется, а то не отвяжусь.
— Физиономию он тебе подправил? — спросил Джон.
— Да не, это я сам об приборную панель приложился, когда стартовал.
— Ладно, потом зеленкой замажешь, — отмахнулся Мишель. — Не пора ли нам на дело, господа заговорщики? Слона жарить долго, а еще хотелось бы отоспаться всласть. После хорошего-то ужина.
Знал бы, что все так гладко пройдет — каждый день бы лиллу таскал. Лешка вел флаер ровно, над фермой дал круг пониже, аккурат в тот момент, когда стадо лиллу спать повели. Мы с Сантьяго на эластичных тросах выскочили, ухватили одного зверя и назад, пастухи даже моргнуть не успели. В люк добычу втягивали практически полной командой: слонику вздумалось брыкаться, хоботом упирается, ушами нас по плечам хлещет — прогневался, значит. А может, догадался, что судьба его сделала неприятный финт. Животные, говорят, чуют свою смерть.
Мясо у него, признаться честно, невкусное оказалось. Жесткое, жирное, с какими-то твердыми прожилками, костей целый мешок. Пахло почему-то цветами. Не то сиренью, не то фиалками. Я никак не мог избавиться от ощущения, что бабулино мыло жую. Был у меня в детстве такой опыт, по младости, по глупости. И если судить по физиономиям ребят, не только у меня одного.
— Зато от пуза наелись, — сказал Мишель, сыто икая. — Жаль, не дожарили немного.
— Нормально закидались, ага, — подтвердил Лешка. — Горячее сырым не бывает. И вообще, такого лучше тушить.
— Учтем на будущее.
Джон достал туалетную бумагу, обтер испачканные углем пальцы, и как бы между делом спросил:
— Как думаете, флаер догорел?
Мы с ребятами лениво переглянулись и рассмеялись.
— Разумеется, — наконец сказал Сантьяго. — Я его из канистры керосином облил, Виктор вон лично спичку поднес. А если и нет, все равно опознать этот брандер никто не сможет: бортовых знаков никаких, кроме ржавчины.
Заснуть почему-то сразу не удалось. Мишель, любитель иноземной литературы, принялся цитировать «Хаяты»:
— Жизнь, как драгоценный камень, играет на свету. Разве угадаешь, с какой стороны упадет луч, который переменит твою судьбу и раскрасит ее новыми красками?
— Если не заткнешься, я тебе точно что-нибудь раскрашу, — буркнул, ворочаясь на жестком матраце Лешка. — Без всякого света.
— Голодным поэзия не нужна, — вздохнул Мишель. — А сытым — тем более. Вот уйду от вас на какую-нибудь пустынную планету, стану крестьянином. Свежий воздух и тяжелый труд, что еще нужно для творческого человека?
— Тяжелый труд облагораживает душу, — согласился я. — Сон хороший, опять же, грубую пищу переваривать легче. Простые бытовые радости. Кто бы из нас отказался?
С тем и затихли.
***
Утро звенело тревогой. Казалось, местное светило опрокинулось на землю, и взорвалось сигнальными огнями — вспышки, вспышки, вой сирены, дымные запахи, топот ног. Нас, сонно хлопающих глазами, согнали в здание под названием «Родильный дом». Одуревшие от звуков, мы с удивлением пялились на здоровенные металлические канистры до потолка. Кроме этих емкостей да плакатиков на стенах в здании ничего не было, даже присесть не на что. Так и стояли в ожидании приказов, часа два, наверное, а может и больше — я не времени не считал.
— Сарай грабанули, — мрачно сказал Сантьяго, и махнул рукой в неопределенном направлении.
— Откуда знаешь?
— Своей головой подумайте: из-за чего тут может быть переполох? Массовая резня в торговом центре? Террористический акт в метро?
Джон покачал головой.
— Скорее, в шахте что-нибудь произошло. Вот где раздолье для диверсий: как минимум пять подходов, все неохраняемые.
Я, скривившись, заметил:
— А кому это нужно? Наши сюда полюбовно договариваться приехали, им шумиха невыгодна. Думаешь, среди дипломатов есть террорист?
— Скорее, аборигены порезвились, — нахумурился Джон. — Которым невыгодно сотрудничество. Фанатики, например. Или изумрудная мафия.
Сантьяго фыркнул так, что на него начали коситься.
— Американец! Вечно вам мафиози мерещатся.
— У нашего испанца есть другие версии?
— Сказал уже! Головы только людям морочишь. Говорю тебе, изумрудный склад подломили.
В конце зала народ заволновался, зашумел. Затем вытянулся во фрунт — только каблуки щелкнули. Ну и мы повторили движение.
Майоров и полковников возглавлял дипломат. Летящей походкой он обогнул наши ряды, зачем-то принюхался, и сказал, мерно цедя слова:
— Ночью украли антикварный флаер. Затем у фермера увели одного лиллу. Есть мнение, что эти события связаны между собой.
Едрит твою в коромысло! Разумеется, связаны — я даже знаю, кто вязанием занимался.
— Если до заката не найдем животное, наша миссия летит к черту. Гаманы обещали покарать всех и каждого, и поверьте, у них достаточно способов сделать это быстрым, но весьма болезненным способом.
Мы едва челюстями об пол не загрохотали. Эти аборигены вообще обалдели, за какую-то паршивую скотину всех людей вырезать?
— Второй вариант, — продолжил бросаться словами дипломат. — Ищем воров и передаем в руки гаманов.
— Разрешите обратиться? — встрял Мишель. Дипломат едко прищурился, но кивнул: валяй, мол.
— А откуда известно, что это людских рук дело? Может, это местная изумрудная мафия стрелки перевела?
— На приборной панели флаера нашли человеческую кровь, — сказал дипломат, и лицо аж перекосилось от злости. — К сожалению, ее слишком мало для точного анализа. Да и специалистов по генокоду мы не брали, только поэтому и не тыкаю в преступника пальцем. На этом урок политинформации будем считать законченным. Полковник, займитесь!
Начальство принялось опрашивать первую группу. Лешка на всякий случай повернулся исцарапанной щекой к стене.
— Что делать будем? — шепнул Сантьяго.
— Я из-за паршивой скотины душу отдавать не намерен, — мгновенно отозвался Джон.
— Тогда нас всех шлепнут. И мало того, что шлепнут, планета Земля будет опозорена.
— А это значит… — уныло протянул я.
— Война, — закончил Лешка.
В животе ухнуло и заныло, как будто тяжелый камень, висевший где-то за грудиной, наконец, оторвался и подчинился закону тяготения. Про войну мы все знали не понаслышке: грязь, холод, голод. Адреналина в избытке, бесполезных и жестоких вылазок тоже. Шансов уйти целым с поля боя примерно пятьдесят на пятьдесят. И длинные, изматывающие память сны, что все это вот-вот закончится. Днем надежда на лучшее, ночью мечта о доме.
— Гражданские-то в чем виноваты? — спросил Лешка. — Матери наши?
— Что родили идиотов, — зло откликнулся Джон. — Ну чего молчишь, повар хренов? Из-за тебя по уши в дерьмо вляпались.
Мишель стоял возле плакатика и шевелил побелевшими губами.
— Парни! — виноватым тоном прошептал он. — Я все разгадал! Тут другое.
— Что, знаешь как лиллу воскресить?
— Смотрите сюда! — он царапнул ногтем картонку.
Мы дружно повернули головы.
— Вот это — лиллу, — Мишель показал на схему. — Он наполняет шахту навозом, тут даже пометка есть, что скважина должна быть основательно выработана. Контактируя с каким-то ультрабазитом под воздействием температур, навоз дает питательную основу. Ее помещают в автоклавы, вот такие, — палец скользнул на схематичное изображение канистр, — и только в этой среде может вырасти новый гаман.
— Ни фига не понял, — прошипел Джон.
— Аналогично, — согласился Лешка, косясь на нас неподбитым глазом.
— Дети! Гаманские дети рождаются не от мамы, вернее, не столько их женщиной. Весь процесс завязан на жизнедеятельность лиллу. Тут написано, что изумрудные шахты — природные чаши для создания питательной среды, в которой развивается младенец. Камни гаманов не интересуют.
Мы помолчали.
— Конец котенку, — обреченно сказал я. — За такое действительно можно убить. Все равно что ворвались в детсад и вырезали всех нянечек.
—Хуже, — мотнул головой Джон.
— Да куда тут хуже…
Полковник уже приближался к нам: осталось каких-то пять человек.
— Ну что парни, надо сознаваться, — заметил Сантьяго. — И надо сказать, мы все-таки сумели прожить жизнь неправильно. Да, Мишель?
Тот другу ничего не ответил. Зато первым открыл рот, когда начальство поравнялось с нашей компанией.
***
Лица раскраснелись от холодного ветра, кожа задубела — хоть подошвы для сапог режь. Кирки стучат в унисон: трак-трак, так-так.
— Сколько сегодня добыли?
— Восьмой автоклав заряжаем.
— Еще десять тысяч ведер, — беззлобно сказал Джон, — и золотой ключик у нас в кармане.
А я и не знал, что он читает русскую прозу! Надо же, какой разносторониий.
Сантьяго разогнулся, оперся на шанцевый инструмент и стал похож на гномика из мультфильма. С ленивой тоской он заметил:
— На пять лет работы. А на ужин только макароны и тушенка. Лучше бы гаманы меня убили — я столько на консервах не протяну.
— А почему они, кстати, нас не тронули? — меланхолично спросил Лешка, не отвлекаясь от работы. Вот у ж на ком наказание никак не отразилось! Такой специальный простой парень: могу копать, могу не копать. Настроение ровное, движения уверенные. Всегда подозревал, что зануд из другого теста замешивают.
Сантьяго усмехнулся:
— Это ты нашего поэта спроси, — задорно сказал он. — Видишь, какая у него физия мрачная? Не иначе, никак не подберет рифму к слову «задница». Мишель! Мише-эль!
— Ну что надо? — раздраженным тоном откликнулся тот.
— Почему нас не грохнули, а?
—Читайте «Хаяты», там все написано.
— Что, трудно сказать?
— Трудно.
Джон усмехнулся, подмигнул Сантьяго:
— Значит, ни хрена он не знает. Ничего, теперь его душа облагородится по самое не могу. Изумрудный век поэзии начинается, парни.
Мишель резко остановился, бросил кирку и угрожающе направился к нам.
— Потому. Что. Невозможно. Прожить жизнь. Неправильно. Ошибки. Нужно. Исправлять.
Мы попятились: парень выглядел озверевшим, словно ему напрочь кукушку снесло. Но Мишель скис также быстро, как и озлобился.
— Мне бы раньше догадаться про самосовершенствование. Исключительно идиотский принцип: нагрешил — отмоли. Ценнее не тот, кто никогда не ошибается. Я-то думал, у них все проще устроено.
Он помолчал и грустно добавил:
— Нет в этом ни куража, ни смысла. Особенно, когда есть хочется. Слушайте, а давайте на базе продуктовый склад взломаем? Там штуки есть — закачаешься. Свинина горячего копчения, не то что этот лиллу.
Как мы его кирками не прибили — понятия не имею. Я же говорю, отчаянный он парень и совершенно без принципов. Не самый лучший работник для шахт на Смури.
Да и остальные те еще рудокопы. Ну хоть заплату нам положили изумрудами — и то хлеб. Богатыми людьми отсюда уедем, шелковыми костюмами обзаведемся.
Вот только почему я теперь о свином боке думаю? |
Рассказ открыт для комментариев