Как хорошо здесь сегодня! Все-таки я правильно сделал, что выбрался побродить в одиночестве в галерее. Здесь все так не похоже на привычную суету: мягкий свет льется из огромных арочных окон, тишина, покой. Удивительно, что сюда почти никто никогда не забредает. Наверное, они просто не знают, как тут спокойно. Не спорю, в портовой сутолоке тоже есть своя прелесть - гудки пароходов, гомон людей, все куда-то бегут, спешат. Но для разнообразия я люблю приходить сюда и наслаждаться этими полотнами, знакомой перспективой галереи, гулким эхом моих шагов.
Особенно я люблю одну картину в этом собрании. Могу долго простаивать перед ней, всматриваться в детали, впитывать оттенки красок. Думаю, я смог бы воспроизвести ее с закрытыми глазами, так хорошо я ее знаю. В ней нет ничего мудрёного, потому, наверное, она мне и пришлась так по душе. Ведь я никакой не эстет, я самый заурядный человек, живущий в самом обычном городе на берегу моря. Я люблю это полотно именно потому, что на нем наш город, кусок нашего моря, пароход с шапкой грязного дыма и знакомые дома с плоскими крышами. На нем есть все, даже эта галерея. Порой мне приходит в голову странная мысль: а что, если и я на ней тоже где-нибудь нарисован? Хотя бы в этой галерее? Смешно, конечно, но, мне кажется, что этот человек в галерее на картине чем-то похож на меня.
Поразительное мастерство! Странно, что такой талантливый человек до сих пор неизвестен - имя, нацарапанное в углу, мне ничего не говорит. Безумно жаль, что картина не окончена. Это обширная белая область справа вверху несколько портит все впечатление. Спрашивается, зачем же художник подписал ее, если еще собирался над ней работать? Я не раз задумывался над этим. Или он был тяжело болен и не надеялся закончить? Возможно, потому он и не создал ничего, равного по уровню исполнения. Не может быть, чтобы он оставил это пятно намеренно. Как-то раз я попытался вспомнить - а что же там, в городе, что осталось спрятанным под этим белым куском холста? Но как я ни напрягался, не смог. Странная штука - наша память.
Да, странно. Я вообще плохо помню то, что было. Конечно, я знаю, что я уже давно живу в этом прекрасном городе, где все так гармонично, где люди - я уверен в этом - счастливы, как ни в одном другом месте. Но если меня спросят, что я делал месяц или год назад, я едва ли смогу ответить. Все мы живем, суетимся, радуемся, печалимся, но чего-то не хватает. Какого-то движения. Наверное, и через год и через два я все так же буду приходить сюда, чтобы отдохнуть от дневной суматохи. Как будто что-то упущено. Только кем? Не знаю.
* * *
В прохладной зале пинакотеки, где заданный уровень влажности и температуры поддерживается десятилетиями, любопытных было немного. По-настоящему, можно сказать, был всего лишь один посетитель. Остальные проходили через залу с современными литографиями, почти не задерживаясь. Эрик, который служил здесь вот уже больше десяти лет, давно присмотрелся к людям, которые приходят поглазеть на картины, и даже разделил их для себя на несколько типов. Большинство - обычные туристы, пришедшие в галерею из странного чувства долга перед собой. Эти проходят по залам, скучая, щелкая фотоаппаратами и потягивая колу. После них порой приходится убирать. Вторая категория вызывала его сочувствие куда больше - это были парочки, которым больше некуда было пойти. Этим до картин вообще не было дела, их больше привлекали мягкие сиденья скамеек, щедро наставленных тут и там. Эрик иногда даже тактично выходил из своего зала, чтобы дать очередной парочке вдоволь нацеловаться. Это, конечно, было нарушение его служебных обязанностей. Но кого могли привлечь черно-белые литографии? Наконец, третья порода посетителей была редкой, возможно, даже вымирающей. Это были любители и настоящие знатоки искусства. Они не обделяли вниманием ни одной даже самой плохонькой картины, могли часами расхаживать перед скромным пейзажем, рассматривая его с разных углов и расстояний или, наоборот, надолго замирали в неподвижности. Некоторых из них Эрик даже знал, потому что эти странные люди приходили помногу раз и вновь и вновь смотрели на то, что, казалось бы, должны уже хорошо помнить.
Сегодняшний одинокий посетитель был как раз из таких чудаков. Или чудил - ибо как еще можно назвать человека, который вот уже вторую неделю к ряду пялится больше часа в день на одну и ту же ничем не примечательную литографию. Этого Эрик решительно не понимал. По его мнению, она была ничуть не лучше любого другого экспоната в зале. Она не была даже самой большой. Хотя - да! - работа была странной. Хотя в чем заключалась эта странность, он при всем желании не смог бы объяснить. Эрик Рейсинк считал себя старой музейной крысой, хотя и прослужил в галерее чуть больше десятка лет. За это время он вдоволь наслушался от таких же смотрителей залов, россказней про то, как картины влияют на них - то лечат, то наоборот заставляют болеть, - и даже говорят с теми, кто может их услышать. Ничему этому он не верил. Его серые поблекшие лито смирно молчали и не могли исцелить даже простой головной боли. Однако этой работы всегдашний скептик не то чтобы побаивался, просто предпочитал обходить стороной. И надо же было старику прицепиться именно к ней.
Эрик был очень терпеливым человеком. Это у него было в крови. Терпеливым и нелюбопытным. Но всякому нелюбопытству есть предел. Вторую неделю подряд, каждый день - в этом был вызов.
Он подошел к старику и прокашлялся:
- Кхм. Уважаемый, могу я задать вопрос?
Пожилой господин обернулся:
- Что вы хотите спросить?
- Не сочтите за дерзость, но я наблюдаю за вами уже вторую неделю. Вы каждый день приходите в одно и то же время и час или два стоите перед этой литографией. Чем она так привлекла вас?
- Это длинная история. Но если хотите, я могу рассказать, герр... - он быстро глянул на бейджик смотрителя, - герр Рейсинк. Для начала представлюсь, а то ваше имя мне известно, а вам мое нет. Доктор Нильс Нойманн. Более сорока лет я преподавал математику в Лейденском университете. Но две недели назад я распрощался с должностью профессора. И, слава богу! Наконец-то, я могу посвятить свое время загадке, которая интересовала меня еще со студенческих времен. Однажды в математическом журнале я увидел репродукцию этой самой литографии. Мое внимание привлекло вот это явление, - герр Нойманн указал концом тонкой трости в самый центр картины, где белело пятно с авторским росчерком, и торжествующе посмотрел на собеседника.
- Пятно? Что же в нем такого? Я-то думал, что художник захотел покрасоваться, вот и поставил подпись на самом видном месте, да еще и место под нее выделил.
- Нет, любезный герр Рейсинк, то, что вы видите, собственно, даже не произведение искусства - это графическая задача чисто математического свойства. Вы когда-нибудь слышали о невозможных фигурах? В сущности, перед вами, своего рода, попытка сюжетного наполнения темы невозможных фигур. Простите, любезный, во мне снова взял верх лектор. Я скажу проще. Что мы видим? Молодой человек стоит в галерее и смотрит на живописный холст. На нем город, люди, дома. Крайний справа дом, если смотреть по часовой стрелке, плавно перетекает в картинную галерею. Ту самую, в которой стоит юноша, смотрящий на полотно. То есть он и зритель, и часть этой картины одновременно. Гениально, не правда ли? Но художник не смог завершить свой труд - место схождения нескольких плоскостей так и не далось ему. Поэтому он оставил его незаполненным. А авторский автограф - это лишь маскировка под эпатаж.
Прошло почти полвека с тех пор, как я узнал об этой задаче. Но то одно, то другое отвлекало меня от нее. Теперь, когда я сам себе хозяин, у меня есть возможность пообщаться напрямую с оригиналом. Вдруг репродукция что-то теряет. Вчера мне показалось, что я близок к разгадке, но, к сожалению, я ошибся.
Герр Нойманн, нахмурив брови, постукивая ручкой трости по подбородку, вновь стал всматриваться в очертания рисунка под стеклом. Казалось, он совершенно забыл об Эрике. Тот, почувствовав, что рассказ окончен и он здесь лишний, пробормотал извинение и тихо отошел в сторону.
* * *
Черт побери! Ведь вчера, действительно, что-то было. Мелькнуло и ушло. Я точно помню, что почти решил ее. Как все-таки чужое любопытство выбивает из колеи. Да, годы берут свое. В былые времена я мог читать лекцию и одновременно размышлять над континуум-гипотезой. А теперь любой пустопорожний вопрос заставляет забыть, на чем остановился. Главное - сконцентрироваться.
Нет, сегодня определенно в голову лезет всякая чушь. И с чего это я пустился в пространные объяснения? "Загадка, которая интересовала меня со студенческих времен". "Графическая задача чисто математического свойства". Старый болван! Дурак напыщенный! Нашел, перед кем перья распускать. С другой стороны, постой сорок лет за кафедрой - еще не таким станешь. Сам виноват. Ведь звал меня Краузе к себе. Занимался бы чистой наукой, а не тратил бы время на разглагольствования перед тупыми студентами. Не так жизнь сложилась, не так. И упрекнуть некого.
Да, был момент, который я бы сейчас переиграл. Надо было тогда быть посмелее с Венди. Я ведь почти решился сделать ей предложение. Проклятая трусость! Потом пошли бы детишки и стало бы тебе, старый глупый Нильс, не до науки. И был бы ты сейчас не профессором на пенсии, а сидел бы и нянчил внуков. А, может, так и надо было. Ну ее, к черту, науку. Что она мне дала, в конце концов? Одиночество на восьмом десятке лет? Задачку эту, которая всю жизнь сидит, как заноза в... и которую я, верно, уже никогда не решу.
Да этот юнец на картинке в сто раз счастливей меня. У него это на лице написано. Уж этот парень ходит на картины смотреть, а не чертовы задачки решать. Вот, с кем бы я поменялся местами. Жил бы в тихом спокойном городке у моря, гулял бы с девчонками, работал бы... а, предположим, клерком в портовой конторе. А почему бы нет? Жил бы вон в том домике с плоской крышей и с видом на море. Днем толкался бы в портовой сумятице, а вечером приходил бы отдохнуть от шума сюда, в галерею. Здесь так уютно, спокойно. Кажется, что здесь никогда не случается ничего из ряда вон выходящего. А эти большие окна арками? Ну, разве не чудо? И эта чудесная, но незаконченная картина! Тишина и покой. Нет, сегодня мне этого мало. Мне нужно пройтись, а еще лучше пробежаться под сводами галереи. Что там за поворотом? По-моему, я никогда там не был. Как интересно! И почему я раньше не додумался, что можно заглянуть сюда? Какая необычная архитектура! Я бы сказал, интересное конструкторское решение. Да, бог с ним, с решением. Мир каков! Я люблю этот город. Я знаю, что живу в нем уже давно, но каждый день вижу его как будто в первый раз. Эти узенькие улочки, по которым не проедет ни один автомобиль, крутые спуски и подъемы. Семь потов сойдет, пока поднимешься из порта в Верхний город. Запах рыбы и дыма в порту и морской соли во всем городе. И солнце, солнце, которого не бывает много.
* * *
Доктор Нильс Нойманн неожиданно и как-то по-птичьи встряхнулся. Он удивленно обвел взглядом стены Музея современного искусства, частью которого была пинакотека. На миг ему показалось, что он задремал, стоя. Такой живой, такой яркой была картина солнечного приморского вечера, пригрезившаяся ему. И тут вспышкой молнии в мозгу пронеслось - решение! Он знает решение, нужно только подтвердить формулами. Но это итак ясно, как божий день! От волнения доктор долго не мог вспомнить, куда он засунул блокнот, а когда нашел его, трясущимися, повлажневшими руками с трудом открутил колпачок старомодной перьевой ручки. Расположившись на мягкой скамье в центре зала, он начал лихорадочно строчить на чистой странице формулу за формулой. И вдруг замер, не дописав. Он смотрел на литографию. Его воображение вмиг дорисовало вместо белого пятна в центре несколько верных штрихов - решение, которое так и не нашел художник. Решение, которое, наверняка, прославит его, но которое неожиданно потеряло для него всякий интерес. "Только оригинал", - прошептал он. Несколько мгновений он колебался, потом встал, уронив с колен блокнот и даже не заметив этого. Он оглянулся - помещение было совершенно пустым. Эрик, устав созерцать неподвижно стоящего посетителя, как раз вышел поболтать в соседний зал. Уверившись, что никого нет, доктор решительно шагнул к литографии. В стекле, защищавшем оттиск, замаячило его искаженное лицо. Аккуратно отведя от стены нижний край, он размахнулся и с силой ударил тяжелым набалдашником трости по стеклу, стараясь не порвать бумагу. Раздался звон разбитого стекла, посыпались осколки, завыла сирена сигнализации. Но ничего этого доктор Нойманн как будто не слышал. Осторожно стряхнув осколки стекла с бумаги и перехватив свое вечное перо в правую руку, он тремя-четырьмя точными линиями заполнил белое пространство в центре.
Что-то кричал рядом Эрик, из соседнего зала уже доносился гулкий топот тяжелых башмаков охраны. Но Нильс Нойманн был уже далеко. Он больше не был ни доктором, ни профессором на пенсии. Он был молод, и вся жизнь лежала перед ним, как этот залитый солнцем приморский город. Легким летящим шагом свободного человека он выходил из галереи в жаркий летний вечер. Морской ветерок шевелил его волосы. Где-то вдалеке гудел пароход. Чайки надрывались от крика.
Рассказ открыт для комментариев