Посвящается моим дочерям
Да, я поняла: с самого начала. И про архитектурный павильон, и про лестницу у нас дома… Вам о ней учительница говорила, госпожа Волкова? Да, я помню, помню, я расскажу.
Я в тот вечер сидела за летними теплицами и играла на маленькой старой скрипке. Скрипка эта Вовкина, его раньше пытались учить музыке, но он не захотел. А я люблю играть. Только маме не нравится, когда в дом лезут комары и разные другие животные. И коровам не нравится, когда я играю рядом с коровником, вот я и ушла за теплицы. У нас две коровы, лошадь, собаки, кошки и куры-несушки.
Зачем Вовка ко мне притащился, не знаю. Но он сидел тут же у стеклянной стены, на траве, – нос в планшетку, на меня ноль внимания. Он всегда так – ничего не слышит, пока задачку не решит. Я играла, Вовка считал. Папа вернулся с поля, загнал в гараж комбайн. Мама прошла в птичник. Вовка решил задачку, потянулся и заявил, что нормальный человек не станет играть музыку, которая не подчиняется законам математики.
Я обиделась и хотела уйти от него, но Вовка сказал:
– Кто-то едет, смотри, Алиска.
Подъехала машина, низенькая и широкая, а из неё вылезла женщина, тоже невысокая и тоже широкая. Это и была госпожа Волкова.
– Она по твою душу, – Вовка заулыбался. – Хочешь, я её раздразню?
Я сказала, что не хочу, и пошла в дом – мама меня звала. Потому что учительница приехала ко мне. Я скоро в школу пойду, через месяц.
Учительница сидела на диване, в гостиной на втором этаже. Тот диван маленький, но она поместилась.
– Здравствуй, – сказала она мне. – Я знакомлюсь со своими будущими учениками. Их совсем не так много, нормальных детей, – добавила она, повернувшись к маме.
И мне пришлось здороваться за руку (почему взрослые так любят здороваться за ручку?), рассказывать, умею ли я читать и отвечать на другие скучные вопросы. Учительнице показывали мои рисунки, чтобы она убедилась, какая я умная. Не все рисунки, а те, которые я рисую для мамы. Но мама скоро ушла, потому что наверху проснулась и заплакала Полька.
Когда мне стало совсем уже уныло, в дверях нарисовался Вовка. Даже поклонился, изящно, как юное дарование. Но учительнице всё равно не понравился. Она сказала:
– Ваш старший сын в спецклассе? Его учителя зовут Авессалом?
– Да, он в классе Авессалома, – подтвердил папа.
– Воля ваша, но некоторым… хм… учителям я не стала бы доверять даже очень одарённых детей. Математически одарённые тоже всего лишь дети. Своих детей я бы к нему близко не подпустила.
– А у вас нет детей? – спросил Вовка. Когда он улыбается, улыбка у него от уха до уха.
Учительница сразу поднялась, очень недовольная. Я подумала, что сейчас она начнёт прощаться со мной за руку. Хорошо, что руками я чувствую вкус не так сильно, как языком. Но учительница только оглядывалась – искала свои перчатки и сумочку. Сумочка сразу нашлась, на столике, а перчаток не было.
– Вот, пожалуйста, – сказал Вовка самым своим «воспитанным» голосом. – Вы их внизу забыли.
– Спасибо, – сказала учительница неодобрительно. – Но… но… это не мои перчатки!
Она мяла их в руках. Очень приятные, такие хочется потрогать, светло-коричневые, но немного разного цвета, а это так красиво. Учительница надевала печатку и снимала. Потом надевала другую и тоже снимала. Всё время на одну руку – на правую.
Обе перчатки у неё были на одну руку.
Вы не знаете, как ужасно пахнет злость? Только ложь пахнет хуже. Но Вовке-то хоть бы что. Он улыбался, довольный, как наш пёс Пират, когда получит добавки.
Учительница посмотрела на Вовку, потом на папу, потом подхватила сумочку. Сумочка тоже была приятная, светло-коричневая. Учительница дёрнула её как следует, чуть ремешок не оторвала. Ремешок почему-то зацепился за перила.
– Я вам помогу, – ещё больше обрадовался Вовка. Как вам это нравится? Я тут мучаюсь, как сорняк в культиваторе, а он развлекается, как умеет.
– Владимир, – сказал папа грозным голосом.
– Что, папочка?
Вовка на минутку загородил спиной и сумку, и перила. Никто не видел, как он отцепил ремешок, но я видела. Он просто быстро расстегнул и застегнул пряжку. Понимаете, папа терпеть не может, когда что-нибудь вот так сцепляют вместе, – с тех пор, как Вовка соединил их с мамой обручальные кольца. А как он их соединил, Вовка никому не сказал, мне тоже.
Паршивец.
В общем, папа очень расстроился. Он грозно смотрел на Вовку и не заметил, что учительница идёт не к той лестнице, по какой поднималась сюда. Если бы заметил, он бы её проводил вниз. Да и так бы проводил, если бы не смотрел на вредного Вовку. Но он смотрел, и опомнился только тогда, когда голос учительницы раздался сверху, с третьего этажа. Это был очень, очень громкий голос.
Потом зазвучал голос мамы. Я вздохнула и пошла за скрипкой. Это был как раз тот случай, когда не важно, что в дом лезут комары.
Я играла тихонько, осторожно. Получалось не очень хорошо, и пришлось играть довольно долго. Голоса переливались по дому, потом перекликались во дворе. Учительнице предлагали чай, уговаривали и извинялись, потом больше не извинялись, а просто усаживали её в автомобиль.
Потом папа орал. Ой, как же он орал! Вовка оторвался от своей планшетки, чтобы послушать, как папа орёт, а он никогда не отрывается, пока не досчитает. Я такого ора тоже никогда не слышала. Но ведь неприятно, когда так орут?
Тогда я сыграла мотив, который никогда ещё не пробовала.
Через десять минут в доме стало совсем тихо. Мне пришлось открыть дверь на лестницу, чтобы послушать разговор папы и Вовки.
– В основе поверхность Римана на эн витков… то есть на четыре. Три этажа и чердак. Четырёхмерное пространство разложим в произведение базового пространства и временного направлений. Это как бы тени из четвёртого измерения…
– Ладно, понял. Дальше.
– Дальше заставляем поверхность пересечь саму себя. Соединяем эти две системы с помощью уравнений…
– Погоди, но как…
– Ай, папа, ты всё ещё считаешь разницу между свёрнутыми и не свёрнутыми измерениями абсолютной? Ладно, я объясню…
И он объяснял, вежливо так. Каково? Когда я спрашивала, как он построил лестницу, он только фыркал громче лошади: «Ничего я не строил, а просто ввёл формулы в робот-строитель. Эх ты, сеструха два уха».
Я закрыла дверь.
Запахи вливались в окно вместе с тёплым воздухом. Деревья в саду немного хотели пить. У нас маленький сад, потому что закрывать деревья на зиму недёшево. В целом хорошо, по-доброму пахло. Поднималась над далёкими горами Голубая, она сейчас очень яркая, хотя на диск уже не похожа. Хорошее время месяцы августа, август красивый, золотистый от пшеницы, как мамины волосы. Правда, другие месяцы лета и весны тоже очень красивые, а вот зиму я помню плохо. Зато у школьников в августе самые длинные каникулы, и ещё – почти у всех день рождения в августе.
Потом резко запахло ванилью, изюмом, лимоном и мёдом. Это мама пекла кексы и болтала с папой.
– Эффект Моцарта?
– Ну, если бы Моцарт в детстве играл такие шедевры, его бы прикончили раньше, чем он стал Моцартом…
– Вот будет радость школьному учителю музыки.
Это они про меня говорят.
И всё так спокойно.
Я разве не рассказала про лестницу? Когда достраивали дом, я была маленькая совсем, а Вовке было месяцев семьдесят-восемьдесят. Дом часто достраивают, чтобы он подрастал вместе с детьми. Я этого ничего не помню, только мама недосмотрела, строители тоже, и Вовка нахулиганил. Он любит хулиганить и ещё считать. Но лесенка получилась интересная. Изнутри, из дома, кажется, что она выдаётся во двор, как толстая труба, а смотреть со двора – и ничего не заметно, ровная стена. Но это не главное. По этой лестнице можно было спускаться и спускаться. Спускаешься до первого этажа и попадаешь не в подвал вовсе, а на чердак. И опять спускаешься, а лесенка всё не кончается. И если поднимаешься, тоже. И устаёшь одинаково, хоть вниз по кругу ходи, хоть вверх.
Но если подняться до чердака один раз, получается замечательно. Папа один раз попробовал и сразу заставил строителей повесить дверь в том месте, где начинался подъём с третьего этажа на чердак. Так мне рассказал Вовка, я-то не помню. И дверь эту папа запер на замок – он у нас впечатлительный. Но вы же понимаете – что за ерунда эти цифровые замки? Я поднималась до чердака, после этого мир делается, как сказка.
Но когда Вовка раздразнил учительницу, папа рассердился и сказал, что дверь приварит или заложит. Но так и не приварил, потому что он не только впечатлительный, но и очень занятой. Тут и сбор урожая, и ярмарка скоро, не до лестниц. И ещё – его отвлёк Авессалом.
Авессалом это Вовкин классный руководитель. Он к нам заехал на другой день после моей учительницы. Оказывается, для таких детей, как Вовка, устроили школу где-то в центре материка. Когда Авессалом уехал, уже мама кричала, а не папа. Кричала, что десятилетнему ребёнку не нужен хороший интернат, а нужны хорошие родители, и папа её успокаивал.
А в субботу был день рождения у Рыськиных, и мама нас отвезла. Меня и Вовку. Катя Рыськина мне почти ровесница, я родилась в августе-два, а она в августе-четыре, Вовка тоже в августе-два, но на целый Год раньше. А на дни рождения собирают всех детей. Только если вы думаете, что моему братику там было интересно, то ошибаетесь. Как будто не было ни гравибатута, который, говорят, жрёт чёртову уйму энергии, ни надувного бассейна (зачем бассейн, я тоже не понимаю, в речке купаться лучше), ни маскарадных костюмов. Они с Мишкой сидели на краю длинного стола со всякими вкусностями, но и на вкусности им было плевать. И на маленькие подарки, которые раздают всем до одного. Хотя нет, на столе рядом с Вовкой валялась блок-флейта, которую ему подарили (а мне, конечно же, куклу). Со стороны казалось: вот сидят умные, математически одарённые дети, критикуют Калуцу и Клейна. Ага, как же. Болтали они о всякой ерунде.
Нет, подслушивать мне совсем не нравится. Но не ходить же с заткнутыми ушами? Вовка говорил, что формулы для него как иллюстрация к прочитанной книге: всегда оказывается не так, как он видел, но вполне узнаваемо. А Мишка – что-то совсем уж умное, чего я не поняла. А потом начал говорить о важности расчётов в мелочах, и в доказательство расстреливать муху из водяного пистолета. Это у него шутки такие. А чего ещё ждать от людей, для которых даже летучие мыши на одно лицо? Он сказал: вот угол в сорок восемь и две десятых градуса, а до мухи восемьсот пять миллиметров, и он попадёт прямо в неё.
Я не выдержала, подошла и показала ему настоящий угол сорок восемь и две, и сказала, что в муху он всё равно не попадёт, потому что до неё далеко не восемьсот миллиметров. И вообще, оставьте муху в покое, не видите разве, что она беременная? Муха улетела, а Мишка ужасно обиделся. И сказал:
– Маленькая ты ещё. Тебя, наверно, в школу не берут? Ах да, я забыл, ты же у нас нормальный ребёнок. Не нужны тебе специальные школы.
– Меня родители тоже в школу пускать не хотят, – нажаловался ему Вовка.
– А вот на это плюнь. Скоро уже ярмарка. Посмотрят фильм и сделают всё, что надо, даже не думай об этом.
– Посмотрят фильм – и что? – удивилась я.
Мишка долго и неприятно смотрел на меня и молчал. Я чувствовала, что он хотел мне наврать, но не стал. А предложил Вовке самому всё просчитать как следует, а потом объяснить мне, чего не надо говорить родителям, и почему. Потом переключился на тему исследования операций и про меня забыл.
Конечно, Вова ничего рассчитывать не стал. Он не совсем дурак, хоть и гений. И не строит из себя Джона Нэша из старинного фильма, который показывали на июньской ярмарке. Между прочим, над Джоном Нэшом Вовка потешался целый месяц, – как тот рассматривал набор цифр и сразу изрекал что-нибудь умное, без всяких там расчетов.
В общем, мне Вовка объяснил, как могло быть хуже. Для родителей. А если не для родителей, тогда для меня и других родившихся летом. Он сказал, что с нами не считались бы, и сейчас он не математике бы учился, а выращивал бы к ярмарке поросят. Ну, пусть не к ярмарке, летних поросят не бывает. Вовка даже нашёл для меня в сети книжку про мальчика, которого звали, как Вовкиного учителя – Авессалом.
– Я не гений математики, – возразила я Вовке.
– У тебя другие способности. Думаешь, родители случайно принимают их, как должное?
Конечно, родители знают о моих странностях. Может ли мама не понять, что ребёнку не нравится вкус пелёнок? Не какашек, а именно пелёнок и порошка, каким они выстираны. Любая мама обязательно поймет. Может, и не сразу поймёт, но намного раньше, чем ребёнок научится выговаривать «невкусно» или хотя бы «не хочу». Принимают как должное? А игрушки из прессованного сыра и фигурные пряники, которые мама готовила специально для меня? А когда мы с ней собирали виноград на террасе, мама оставила Польку в доме, там прохладно, и не волновалась – знала, что я услышу, если Полька проснётся или с ней будет что-то не так. А то, что у нас на ферме так мало животных, и даже совсем старых кур никогда не режут? Мясо родители едят, его покупают или меняют на сыр, потому что я не могу слышать, как убивают животных. Случайно ли это? Конечно, не случайно. А доктор, который смотрел на меня с большим удивлением, когда я пыталась вслух изобразить, как поёт диагност? Я была маленькая и не знала, в чём разница между обычными звуками и «ультра». Но мама решительно сказала доктору «ухо вульгарис» и «детские фантазии» и поскорей увезла меня домой. И дома заявила папе, что лучше будет лечить меня народными средствами, чем позволит сделать из меня морскую свинку. Вот вырасту я – тогда мне самой и решать. Неужели всё это потому только, что мама каждый год на ярмарках смотрит фильм?
А тот любопытный доктор смотрит фильм? Наверное, да. На ярмарке все смотрят фильм. Фильм выбирают старый и очень хороший, сейчас таких не снимают. Один и тот же фильм смотрят каждый день, а после него делают простую процедуру, которая заставляет забыть, о чём фильм. И каждый раз смотрят, как будто ещё не видели. И снова, и снова, несколько дней подряд. Наверное, это очень здорово, но детям эта процедура не рекомендуется. Хотя её делать не больно.
Взрослые делают и смотрят фильм. Такое бывает два раза за длинный год – на ярмарку первого летнего урожая и на ярмарке конца лета. В середине лета ярмарки нет. Наверное, у взрослых много работы и жарко очень. И ещё летом дети рождаются.
А в начале лета ярмарка. И фильм.
Если бы меня так заставляли делать то, что нужно, и думать, что я сама этого хочу?
А если уже заставляют? Я ведь смотрю передачи по сети… Нет, если бы в тех передачах было что-то такое, я бы увидела. И услышала.
Я не знала, что делать. Мир не должен быть таким. Он добрый, а если звучит или пахнет не по-доброму, сразу видно, где нужно исправить…
– Эй, что с тобой? – удивлялся Вовка. – Я говорю, что на ярмарке будет наш павильон. Конкурс архитектурных находок.
– Тебе что, дали денег на участие?
– Ну да, – согласился он и вытащил планшетку.
– Свинья ты, – сказала я. – А ещё про поросят говоришь.
Но если Вовке приспичило решать, спорить с ним уже бесполезно. Я говорила, что он любит считать и шалить. И если с хулиганистым Вовкой ещё можно иметь дело, то со считающим – совсем никак.
– Тебя и в школу твою отпустят – только попроси, – сказала я.
Вовка неожиданно оторвался от планшетки и сказал:
– Не думаю. Фигу мне, а не интернат. Вот после фильма – другое дело.
Прошло три недели, а я всё ещё не знала, что делать. Вернее, я знала, что я буду делать: ничего. И в этом было что-то такое же отвратительное, как вкус потной от страха руки.
Мне было грустно и одиноко, потому что Вовка каждый день ездил строить свою лестницу, или что он там строил. Авессалом заезжал за ним каждое утро и увозил, и теперь Вовка всё время или решал, или был в отъезде. Они возвращались вечером. Авессалом высаживал Вовку у крыльца, и границы двора прятались в темноте, а длинные тени от фонаря уходили в любимую Вовкину бесконечность.
И первый день ярмарки наступил.
Разве нормальный ребёнок не должен бежать на ярмарку впереди родителей? Мама и папа переминались в холле от нетерпения, когда я спустилась. Оба в новых комбинезонах, а папа навьючен колыбелькой, и Полька там лежала нарядная и довольная. Дольше всех копался Вовка, он спустился и опять понёсся наверх – забыл что-то.
Наконец и Вовка собрался, и мы поехали. Но не было обычного волшебства в музыке полей, в которую всегда так славно вплетается звук мотора. А ярмарка… Большая районная ярмарка – это суета, и толкотня, и радость. Но я сегодня не радовалась, даже на аттракционы мне не хотелось. Вовка, понятное дело, улепетнул в свой павильон необычной архитектуры. А я походила тут и там, нашла среди выставленных животных жеребёнка, ему месяцев шесть, наверное. Единственный ребёнок на ярмарке, не считая человеческих, и никогда у животных я не видела таких глаз. Я с ним поговорила, и он уже не отходил от перегородки, и я так и простояла рядом. Я гладила его. Какие всё-таки лошади приятные. И вкусные – да, не смейтесь, и вы же знаете, что я не про мясо.
Один раз рядом остановился человек, посмотрел на жеребёнка и на меня. И спросил – не меня, а себя – почему существует запрет на спаривание животных летом, когда нехорошее влияние голубой звезды сильнее всего, а для людей такого закона нет? И кому могут нравиться рождённые летом животные? Я ответила: может быть, он больше любил бы наших животных, если бы родился здесь или просто пожил подольше. Он будто увидел меня и удивился:
– Я не похож на местного? Или ты всех знаешь?
Мне было ясно, что он долго ел другую еду, не нашу. Немного похожую на ту, которую мы ели в начале весны, когда много консервов и мало свежих овощей. И вслух я этого говорить не стала. Я спросила, что теперь будет хозяину жеребёнка за нарушение закона. Он опять посмотрел на меня сверху вниз, очень удивлённо, и сказал, что, наверное, ничего. И ушёл.
Потом пришли родители, очень довольные делами. Папа успел заключить договора на поставку пшеницы и даже картофеля, который ещё не посадил, и дёшево купил новую уборочную машину. Он на радостях сказал, что купит этого жеребёнка, который мне так нравится, прямо сегодня и договорится с хозяином. А мама ужасалась, что я весь день совсем не ела – бросили ребёнка беспризорного! – и принесла моих любимых пирожков с маком, бутербродов и огромную бутылку квасу. Я чуть не разревелась.
И мы пошли смотреть Фильм.
Здание кинотеатра большущее, и вестибюль тоже. Вот где была суета и теснота, в которой мы будто утонули. Духота, острые запахи пластика и металла, и множества людей, довольных, мирных, возбужденных. Топот и шорох, болтовня, смех и хныканье. Звук работающей установки за дверью, к которой выстроилась очередь тех, кто уже посмотрел фильм.
Мы встали в другую очередь, за билетами, она была ещё длиннее. Среди людей, которые торопились забыть зрелище, которое только что видели, стояла моя учительница, она важно нам кивнула. А папин друг, которого я видела на июньской ярмарке, помахал нам и крикнул: «Отличный фильм!». И шагнул за открывшуюся дверь, странный звук рванулся оттуда прямо мне в уши и стал страшным. Мне стало ясно, что родителей надо увести, во что бы то ни стало увести отсюда.
Я вспомнила, что Вовка просил их посмотреть, что он там наваял, и ждёт.
Мама с папой не хотели уходить, ведь следующий сеанс будет только поздно вечером. Но Рыськины, которые стояли за нами, им сказали: сходите, раз дитё просит. Посмотрите и возвращайтесь, очередь не успеет пройти, вон какая длинная. А я сказала, что членов семьи строителей пускают в тот павильон бесплатно. Тогда мама засмеялась, и мы пошли к Вовке.
Позади павильона всё ещё стояли строительные роботы и валялись какие-то блоки, рамы, куски лестниц. Когда мы проходили мимо, папа сказал: «Кубики. Разве мы играли в такие кубики?» А мама ответила: « Всё-таки они наши». Это она не про кубики сказала, а про нас, детей.
Вовка расхаживал по коридору и вовсе не ждал нас, а ел сахарную вату: отрывал комочки от огромного сладкого мотка и каждый раз облизывал пальцы. Он нам кивнул важно, совсем как учительница.
У первого же экспоната в нише папа остановился и сказал:
– Угольник Пенроуза. Такой был на старой Земле. Только там его можно было обойти со всех сторон. Если его повернуть, будет видно, что брусья не смыкаются.
– А ты поверни, – предложил Вовка и заулыбался.
Внизу был устроен механизм, и папа начал поворачивать штуковину. Треугольник медленно развернулся, но остался целым.
– Я просмотрел, пока разворачивал, – сказал папа.
– Нет, я внимательно смотрела, – заметила мама. Но папа не поверил и снова начал пыхтеть, пока Вовка не открыл секрет: на самом деле у фигуры шесть сторон, но не все они видны нам сразу, потому что задействовано пять измерений.
Остальные экспонаты были в том же роде. Ничего особенно интересного, в общем. Но родители снова остановились – у конструкции, которую папа назвал «трезубр», а мама «бливет». Это такая штука… а, ну да вы же её сами видели.
Мама сказала:
– Тоже иллюзия? Там зеркало должно быть полупрозрачное.
– Никакой иллюзии. Но я вам не советую проверять. По коридору в никуда неподготовленным лучше не ходить.
Вовка опять шалил на свой лад, и даже пальцы сосать перестал.
А потом он потащил нас в особую комнатку, показывать свой шедевр. Туда, где сразу за дверью пространства распахивались, как окно, и разлетались, как крылья, а потом ломались. Будто наша планета квадратная… многогранная… странная. Ну да, я понимаю, вы тоже туда заходили. Просто я раньше никогда не видела, как ткань пространства рвётся и снова восстанавливается. Вот это действительно было забавно. Просто здорово.
– Похоже на картины Эшера, – сказала мама. – «Относительность»?
Она смотрела вокруг, как слушают музыку. А папа качнулся, будто оступился и падает. Не удержался на краю рвущихся пространств. Шагнул и опять закачался. И сказал:
– Сын, я тебя часто ругал, кричал… Знаешь, я был не прав.
Я хотела сказать, что Вовка просто молодец. Но услышала шаги. Один за другим сюда шли два человека, оба мне не очень нравились: тот, который говорил со мной у вольера с жеребёнком и за ним – Вовкин учитель Авессалом.
Я не испугалась. Шаги звучали, сплетались, торопились. Так музыка в Фильме набирает темп, когда что-то должно случиться. Вот и я поняла, что надо что-то делать, быстро!
– Вовка, спрячь нас, – попросила я тихонько. Вовка и глазом не повёл в мою сторону. Он в это время говорил папе:
– Я, наверно, не возьму первый приз.
– Это не важно, – ответил папа.
– А в школу ты меня отпустишь?
– Да, – сказал папа. – Да, я понимаю, тебе это надо. К тому же ты всегда можешь вернуться домой, если тебе не понравится в интернате.
– А вон там у меня, и правда, зеркало, – сказал Вовка. – Просто чтобы лучше было видно. Алиска, вон там!
Я сразу сказала «Надо посмотреть», схватила родителей за руки и потащила туда, куда показал Вовка. Но зеркало он тоже сделал странное. Тут было много зеркал, а не одно, и видны то одни зеркала, то другие, будто ноги бливета. Папа ходил между ними (зеркалами, а не ногами) и удивлялся. А мы с мамой остановились и слушали, потому что те два человека как раз вошли в комнату.
Один из них сказал:
– Ты ведь мой ученик, Авессалом. Ты же не думаешь, что я не пойму, что вы затеяли, раз уж я тут и всё вижу сам? Знаешь, строить цивилизацию на костях отвратительно, но вот на таком, по-моему, гораздо хуже.
– Только не надо говорить о принуждении, Юсс. Вон они стоят в очереди на процедуру, добровольно. Хоть кто-нибудь из них задумался, что такое память? Что кратковременная память работает от силы несколько минут, но никак не полчаса и больше?
Человек, которого Авессалом назвал Юссом, только покачал головой и сказал:
– Извини, Авессалом, но я должен…
– Нет, это ты извини. Да, я твой ученик, и поэтому тоже хорошо тебя знаю.
Авссалом вытащил странную вещь, похожую на строительный пистолет, и приставил к голове Юсса, а Юсс упал, мягко и страшно. Потом Авессалом посмотрел на Вовку и сказал:
– Твои родители должны быть где-то здесь.
Понятно было, что он нас не видит, хотя мы его видели.
– Может быть, и должны, – ответил Вовка.
Авессалом оглянулся и пошёл направо. Наверное, надо было бежать, только куда? И Авессалом вернулся очень быстро, с другой стороны. Он был удивлён.
– Здорово ты накрутил, – сказал он. – А там что?
– Зеркало, – ответил Вовка.
– Владимир, в твои годы я не был таким эмоционально незрелым. Но в данном случае это неважно. Управлять людьми, для которых сам составлял программу поведения, легче лёгкого. Вот смотри. Это всего лишь парализатор, но если дать максимальный разряд…
Авессалом приставил свою штуку к левой стороне Вовкиной груди.
Мама сразу рванулась к ним, но папа её оттолкнул назад, содрал с себя ремни Полькиной колыбельки и сунул маме, а сам заслонил обеих. И Авессалом их увидел.
– Видишь, как просто, – сказал Авессалом и выстрелил в папину сторону.
Он не попал. Вспышка заметалась между зеркалами и вернулась к нему, и он тоже упал, как мешок с отрубями… Ну как же – нельзя видеть? Я видела…
Да, ладно. Но я уже почти закончила.
Вовка сказал очень непринуждённо:
– Я же говорил, что там зеркало.
А папа и мама стояли рядом с Вовкой, и папа удивлялся:
– Ну, сын… Вот так стоять спокойно с пистолетом у сердца? Я бы так не смог.
– Что ты, папа, совсем не у сердца! Сердце у меня сегодня тут. Ты не видишь разве? А вон Алиска знает.
Что за ребёнок. Ну и позволил бы отцу гордиться собой. Да ещё и на меня кивает. А что я? Ну вижу, конечно, что сердце у него сегодня справа. Не зря он бегал наверх перед самым отъездом. Я сама иногда просила Вовку открыть тот пролёт лестницы, чтобы поиграть в Алису в зазеркалье. Мир не просто становится зеркальным, в нём даже звуки и запахи меняются. Поэтому жить в таком мире целый день я бы не смогла, не выдержала бы, а Вовке хоть бы хны. Аналитик.
А потом оказалось, что в комнате много людей, незнакомых. Они так ужасно думали про родителей… Хорошо, что вон тот господин их остановил. И уже стало видно, что Авессалом и Юсс живы. Зато снаружи, у павильона, собралась большая толпа людей, потому что Фильм отменили. И было очень похоже, что они собираются снести архитектурный павильон и всю ярмарку.
Я больше не могла. Я, наконец, заревела. И не было под рукой скрипки, за которую я привыкла хвататься, как за палочку-выручалочку. Старая Вовкина скрипка, она так славно пахнет деревом, которое у нас не растёт, и покрыта вкусным облупленным лаком.
Ну, и тогда Вовка стал совать мне свою блок-флейту прямо под нос. Оказывается, он её зачем-то притащил с собой сегодня и носил весь день под рубашкой. Я ему сказала, что не смогу, что никогда не играла на флейте.
– Ты – да не сумеешь?! Слушай, я зря говорил, что твоя музыка не подчиняется законам математики. Просто твоя математика для меня сложновата, но я разберусь. Ну, играй, маленький Моцарт.
Он врал, совсем ему не было сложно.
Как надо играть на флейте, я немного знала. Сначала не получалось, но я скоро приспособилась. И остановилась, только когда флейту отобрали, и только тогда заметила, как на меня смотрят. А страх – это хоть и лучше, чем ложь или ненависть, но всё-таки страх – это тоже очень-очень плохо.
Вот всё, уважаемые члены галактической комиссии. И спасибо вам, что вы больше меня не боитесь. Я понимаю, что я вам неприятна… Да, наверное, понимаю. Но всё, что родилось, имеет право жить, и вы должны знать, как нам жить и не мешать друг другу. Ведь некоторые из вас даже учили Авессалома… А если не знаете, тоже не пугайтесь. Мы и сами поймём. Уже скоро. Нет, только не надо опять меня бояться. И отдайте мне флейту, пожалуйста. Да нет, не стану я больше играть, если вы не хотите. Это ведь не моя флейта, я хочу её брату вернуть… |
Рассказ открыт для комментариев