Латинская синтагма Arcanum Arcanorum означает «Тайна всех Тайн»
(Из сноски 75 к статье «Устав Мемфис-Мицраим» в Википедии)
Калиостро заявил, что из-за разности в вере, он не может продемонстрировать Виллермозу никаких подтверждений своей силы. На это ему ответили, что разногласия во мнениях не должны препятствовать ему доказывать такие вещи. Калиостро упорно отказывался продемонстрировать то, что обещал. Виллермоз отметил, что тот нарушил слово, так как прежде обещал показать некие чудеса. Калиостро заявил, что его шантажируют. Виллермоз был зол, и заявил, что тот ведет своих членов путем обмана.
(парафразиз: A. Joly, Un mystique lyonnais et les secrets de la franc-maçonnerie, 1730—1824, Protat Frères, 1938, pp. 209-211)
За день до, 9.32 по времени ВАР
Папка. Чёрная, кожаная – благородной простоты выделки.
На коленях человека, который сидел сзади в автомобиле представительского класса, остановившегося у подъезда. Человек подождал, пока водитель выйдет и откроет его дверь. Когда же она распахнулась – покинул мягкий диван машины и вошёл в подъезд.
Охранник козырнул ему, он кивнул в ответ, поднялся по широкой лестнице на второй этаж и пошёл по пустому – звук шагов поглощало красное ковровое покрытие, солидно сочетавшееся с дубовой отделкой стен и массивными дверями по обеим сторонам – коридору.
Секретарша приёмной, куда он открыл дверь, тут же встала со своего места за длинным столом с компьютером и, приоткрыв внутреннюю дверь и заглянув внутрь («Он здесь» – ответный звук голоса хозяина кабинета был почти не слышен, слов было не разобрать), тут же отпрянула в сторону, приглашая посетителя зайти.
Хозяин кабинета сидел за столом красного дерева – абсолютно пустым. Буквой «Т» к нему прилегал небольшой столик с двумя стульями. Ни одного слова не было сказано. Папка легла на стол, была открыта – внутри находился листок с коротким текстом, который был внимательно прочитан, после чего папка чёрной кожи была вновь закрыта и убрана в бесшумно выдвинутый и так же бесшумно отправленный на прежнее место центральный ящик стола.
– Сколько их? – спросил хозяин кабинета.
– Трое, – ответил человек, принёсший папку.
Первый
Резкий ветер налетел с Днепра, с залитых весенним половодьем заречных лугов. И здорово, должно быть, повеселился, когда господин, задержавшийся на краю Губернаторской площади, у самого обрыва, заглядевшись на необозримый водный простор, который простёрся перед его взором, схватился сначала за треуголку, удерживая её на голове, а потом уж, крепко держа головной убор, второй рукой стал пытаться совладать с захлеставшими по бокам полами плаща, словно собравшемуся вдруг лететь, подобно птице, что сему почтенному предмету верхней одежды быть присущим никак не полагалось.
Господин, совладав-таки с плащом и сумев в него запахнуться, повернулся к реке спиной, продолжая придерживать одной рукой треуголку, так что ветер уже ничего не мог сделать с его платьем. Ветер, должно быть, потерял от этого интерес и через минуту стих.
Но господин не торопился поворачиваться обратно к реке, хотя идущим к ней в этом месте спуском и намеревался воспользоваться перед тем, как задержался здесь, на Губернаторской площади, во времена, когда стали входить в возраст люди, уже и не помнящие её Торговой. Он о чём-то задумался, упёршись взором в дом прямо напротив себя.
Двухэтажное здание состояло из трёх частей, в которых располагались соответственно нижний суд, врачебная управа и губернский архив. Каждое учреждение имело свой отдельный вход.
Это здание через век с четвертью, в дни заката Империи, дни, которые этот закат непосредственно и уже неостановимо повлекли за собою, стало свидетелем того, как последний император вышел из него – своей Ставки в Великой войне – и, бросив ещё преимущественно верную ему своим офицерским корпусом армию, сел в поезд, чтобы в пургу и метель ехать на север, в Царское, где корь уложила его дочерей в постель и где он, по его разумению, должен был рядом с ними находиться. Как отец. И куда, в решающий момент развернувшейся смуты отрезанный от связи взбунтовавшимися путейцами, приехал уже всего лишь только как отец, отрёкшись по пути от того сана, который двести с небольшим лишком лет тому назад возложили на его род, и который, собственно, здесь, в губернском Могилёве в тот день и бросил.
Но до этого судьбоносного дня оставалось ещё более ста лет.
А пока что Россия стараниями принцессы крошечного немецкого княжества, менявшей мужчин как перчатки, но и умевшей подбирать людей на высшие должности своей империи, отобранной ею у мужа, а также стараниями этих удачно подобранных ею людей, достигла могущества до сей поры ею невиданного, когда «ни одна пушка в Европе без нашего позволения на то пальнуть не смела».
Но закончилось славное царствование. Закончилось не совсем пристойно – на стульчаке, переделанном из трона последнего короля Речи Посполитой. У которой и был, кстати говоря, отобран ныне губернский город Могилёв, а вскоре после того уже и само некогда могущественное государство поляков и литвинов было уничтожено – поделено с соседними Пруссией и Австрией.
И настали другие времена.
В день смерти великой императрицы прогремели по коридорам замершего в испуганном ожидании дворца каблуки ботфортов офицеров гатчинского полка её опального сына. А сам сын, вскрыл ящички секретера почившей матушки, и – говорят про то не всякому, да тайком и с оглядкой – уничтожил там бумаги, мешавшие ему взойти, на трон, принадлежавший ему по праву наследования.
Внук великой императрицы, которому венценосная бабка планировала передать престол, может подождать своей очереди. Его отец ещё полон сил. И великих планов.
И великие планы стали осуществляться. В том числе, открылись двери тюрем для многих из тех, кто попал туда по мотивам политическим в предыдущее царствование.
Вот и господин – задержавшийся сейчас на Губернаторской площади Могилёва – ещё совсем недавно не видел ничего, кроме стен своей камеры в Петропавловской крепости и небольшого кусочка неба в узкое окошечко под самым её потолком. Как вдруг, перед самым временем ужина, полукруглая сверху дверь тяжело отворилась, и было выкрикнуто его имя.
Офицер, тут же, в тюремном коридоре, развернул громко хрустнувший при этом лист приказа и зачёл узнику высочайшее повеление об его освобождении.
«А сей час его императорское величество желает вас видеть», – было добавлено на словах, в то время, как бумага приказа, вновь громко хрустя, сворачивалась длинными пальцами в трубку.
И карета помчала освобождённого узника по темнеющим в вечерних сумерках петербургским улицам по направлению к императорскому дворцу. В новое царствование дела делались быстро. Как в доброй памяти царствование первого императора всероссийского Петра Алексеевича. Достойный, по искреннему убеждению императора Павла Петровича, пример для подражания.
– Добрый вечер, сударь мой, господин Режин!
Внезапно вынутый из крепости, в минуту освобождённый, доставленный во дворец и оставленный ожидать встречи с императором, Режин так обескуражен был ураганной переменной в своей судьбе, так охвачен неожиданностью внезапной смены того, что окружало его, что не услышал звука отворяемой двери и пропустил момент появления государя.
Мягко, но постоянно подгоняемый тем офицером, что взял его из камеры, Режин, после того, как карета остановилась у бокового дворцового подъезда, почти бегом проследовал за своим водителем по совершенно пустым и странно безмолвным коридорам и был оставлен в одиночестве – ждать – в небольшой комнате, с двумя креслами, ламберным столиком, высокой китайской вазой и старинной работы напольными часами, чьи мерные удары глухо отражались от цветастых обоев стен и затянутых тяжёлых портьер на двух окнах. И погрузили его в размышления так глубоко, что приветствие бесшумно явившегося в комнате нового императора вынудило его сначала вздрогнуть, а уже потом, спустя мгновение задержки, склониться в поклоне.
Небольшой рост, на чуть откинутой назад, словно он пытался поднять её повыше, компенсируя недостаток роста, голове – курносый нос… Нелюбимый сын покойной императрицы полностью совпадал со своими описаниями. Павел был в мундире.
– Известно мне о тайном обществе, в котором состоишь.
Павел говорил отрывисто, испытующе глядя на собеседника, словно проверяя по нему реакцию на свои слова.
– Цели сего общества мне ведомы. И измены в них – не вижу!
Павел вдруг топнул ботфортом о пол, словно споря с кем-то и приказывая тем самым принять на предмет этого воображаемого спора именно его точку зрения.
Затем подошёл почти вплотную, потянулся к его лицу, словно хотел дотянуться до него, чтобы сказать что-то тайное, не для посторонних ушей. Режин, только что выпрямившийся после своего поклона, отвешенного им при виде императора, замешкался: то ли ему нагнуться навстречу тянущегося к его лицу курносому носу, то ли не подать виду, чтобы не подчёркивать низкий рост государя – как говорили, предмет, коего в общении с Павлом касаться не следовало.
Внезапно Павел отпрянул.
«Словно понюхал меня», – мелькнуло в уме Режина.
Неожиданно он почувствовал уверенность. Растерянность, вызванная внезапностью перемены узилища на дворец, прошла.
Но Режин, повинуясь одновременно же возникшему наитию, не подал вида, сохранив тот растерянный вид, с которым он встретил появление в этой комнате государя.
Отпрянув, Павел внезапно – складывалось впечатление, что новый император всё делал порывисто, словно тут же следовал мысли, появившейся секунду назад в его голове – поднял правую руку, выставив указательный перст едва не в самый нос Режину:
– Наоборот! Я разделяю их!
Режин не знал, что ответить. Он лишь чуть склонил голову – то ли показывая, что согласен с императором, то ли говоря этим жестом, что внимательно его слушает.
– Может, и мне в сие общество вступить?
Павел на секунду осклабился:
– Во всяком случае, милостивый государь, я надеюсь на ваше понимание меня.
И опять топнул ботфортом:
– Всё, всё изменится!
Режину вновь показалось, что государь говорит не ему, а убеждает сам себя.
– Вы свободны, – внезапно заключил Павел и Режин понял, что аудиенция закончена. – Следить не будут. Мой приказ. Располагайте собой по своему разумению. Думая, к этому разговору мы вернёмся. Прощайте, сударь мой.
Павел, скрипнув каблуками ботфортов о паркет, сделал чёткий «поворот кругом» и, печатая шаг, пошёл к высоким дверям, из которых появился за пять минут до того, и которые, растворившись перед ним – прислуга, видимо, дежурила – тотчас по его прошествии вновь закрылись.
«Как в театре», – подумал Режин.
И, пока тот же офицер, возникнув сразу после ухода императора, провожал его из дворца, освобождённый узник, обласканный высочайшей аудиенцией, в задумчивости несколько раз покачал головой, под впечатлением произошедшего.
Как покачал он головой, увидев господина неброской наружности, сопровождавшего Режина по всем передвижениям последнего – за хлопотами послеузилищными ради устройства дальнейшей жизни.
Слежка Режина не встревожила – его, наоборот, встревожило бы то, что он её не заметил. Ну а слово императора… императору только Бог судья.
Поэтому Режин устроился на службу (место он нашёл, правду надо сказать, быстро – узнав попутно стороной, что было на тот счёт особое указание государя), выждал приличное время и взял отпуск для приведения в порядок дел по имению.
В которое и выехал, условившись тайным каналом с князем Глинским встретиться с ним в Киеве, и предоставив господам неброской наружности, ускользнув от их следящего взора в заранее выбранном для этой цели лабиринте проходных дворов столицы, искать его по Архангельской дороге – в направлении родового гнезда рода Режиных.
И сейчас, прибыв в Могилёв, собирался водным путём достигнуть цели своего путешествия.
Накануне удалось столковаться с купцами, везущими товар вниз по Днепру. Режин вынул бригет. До условленного времени оставалось четверть часа. И, последний раз окинув взглядом Губернаторскую площадь, он стал спускаться к реке.
– Можем ли мы верить Павлу?
Этим вопросом заключил он свой рассказ о пережитых им перипетиях вслед за освобождением из крепости, когда, достигнув Киева и нашедши там князя, сидел у него за самоваром.
– А как сами вы думаете, сударь мой? – ответил вопросом на вопрос Глинский.
Режин задумался.
Князь, помедлив, но не услышав скорого ответа, задал следующий вопрос, словно, придя своему собеседнику на помощь, решил попытаться прояснить проблему в очередь по частям:
– Вот, к примеру, – задумчиво произнёс он, – как вы нашли душевное, так сказать, здоровье государя?
Режин вспомнил резкие, как на шарнирах, движения императора, его странную манеру – выкрикивая слова – говорить, его движение, похожее на обнюхивание собеседника…
– Мне показалось…
Режин запнулся, но через секунду всё-таки произнёс:
– …что его душевное здоровье поколеблено.
– Поколеблено… – повторил Глинский, словно пробуя на вкус это слово, при этом внимательно глядя на Режина.
– Поколеблено, – вновь повторил Глинский уже бесповоротно-уверенно, и Режин понял, что подтвердил своим ответом предположение князя.
Они помолчали, обдумывая сказанное.
– В условиях нашего неограниченного ничем самовластья – это беда, – прервал молчание Глинский.
– Выходит, князь, что Россия свой шанс пока не получила?
– Я думаю, мы обсудим это в ложе, но… Но дело не только в поколебленном душевном здоровье нынешнего государя.
Глинский вновь внимательно посмотрел на своего собеседника, словно решая для себя вопрос, правильно ли тот его понимает:
– Павел мыслит вернуться к основам Петра. Не отца своего, а прадеда. Но это гибельная основа…
Они проговорили ещё долго.
В городе, который был присоединён к стране 140 лет назад.
В стране, которая давно уже стала крупнейшим государством мира. И если бы не страшная война, названная потом мировой, эта страна стала бы в мире государством и мощнейшим – если бы не променял её последний из Романовых на заботу о своих дочерях, оставив ставку в Могилёве… Где ему, посреди ещё существующей и на тот момент верной императору армии, никто лично тогда ещё не смел угрожать. Пока, оставив Могилёв далеко позади, не очутился в бунтующем Петрограде, подписав предварительно по пути отречение, по замечанию современника «как полк сдал»…
А в то время к спальне нынешнего Романова, захватившего престол в силу своего на этот престол права, скоро – что для Истории десяток лет! – пройдут, топая сапогами, гвардейские офицеры, чтобы получить у императора подпись под отречением.
«Не отрекусь!», – прозвучало в спальне перед смертельным хрипом и мольбой: «Воздуху, воздуху!».
Как ни требовали того, угрожая смертью, заговорщики.
«Умер как настоящий государь», – проронил один из них, когда с Павлом было покончено.
За день до, 9.37 по времени ВАР
– Источник опознан.
И в ответ на вопросительный взгляд хозяина кабинета:
– Институт истории местного отделения Академии Наук.
Хозяин кабинета сделал паузу, во время которой задумчиво смотрел на свои руки, неподвижно лежавшие на столе. Затем произнёс, одновременно приглашающе кивнув на стулья перед собой – у маленького столика, Т-образно прилегающего к его столу:
– Персонально?
Человек, принёсший папку, чуть отодвинул стул и сел на него, положив краешек локтя на столешницу:
– Кузнецов Иван Сергеевич, отдел Восточной Европы.
– Тема?
Теперь уже паузу сделал человек, принёсший папку. Он отвёл взгляд, опустив его на свои колени. Словно раздумывал над тем, как отнесётся его начальник к тому, что сейчас услышит в ответ на свой вопрос.
Хозяин кабинета вопросительно посмотрел на сидевшего перед ним подчинённого и повторил:
– Тема исследования?
– Наше упущение, – ответил человек, принёсший папку.
– Упущение не в самой ошибке, а в неумении её исправить. Итак, какую ошибку мы допустили?
– Россия.
Второй
– А ты что тут? Не положено! Брысь.
Городовой, высокий, широкоплечий, с окладистой бородой, придерживая ножны правой рукой, левой, собрав пальцы в кулак, погрозил нищему в уж очень грязных и рваных лохмотьях, попытавшемуся было подойти к роскошной карете с графским гербом на дверце, остановившейся у подъезда дома на углу Мойки.
Нищий, опасливо озираясь, посеменил прочь, шмыгнул за угол, и чуть не врезался в двух господ в котелках, сюртуках и с тростями, степенно шествовавших там по тротуару.
Один из них неуловимым движением, изобличающим в нём опытного фехтовальщика, выкинул свою трость вперёд, уперев её в грудь оборванцу.
– Эк ты, братец, – проговорил он с укоризной, – в таком виде, да в чистый квартал. В участок захотел?
– Не извольте…, – забормотал нищий, стреляя глазами в поисках пути бегства, – беспокоиться вашость… я только… в честь грядущего праздника…
– Даже в честь дня тезоименитства государя императора Александра Николаевича, непозволительно в таком непрезентабельном виде ходить по столице империи, – наставительно проговорил господин.
– Осторожно, Александр Ильич, – заметил его спутник, – не проткните беднягу.
– С одним условием, Григорий Константинович. Чтобы он в баню сходил. Воняет от него гадостно.
– Слышишь любезный? – спросил тот, кого назвали Григорием Константиновичем. – Даёшь слово помыться? Тогда отпустим.
– Нынче же, нынче же… – забормотал нищий.
Александр Ильич опустил трость:
– Ну, смотри, слово дал.
– Думаете, сдержит слово-то своё? – спросил его Григорий Константинович, глядя вслед улепётывающему оборванцу.
– Да нет, конечно.
Нищий отбежал на достаточное расстояние и, убедившись, что те двое уже не видны, со злобой сплюнул:
– Гуляют баре.
И чуть было не полетел на мостовую, еле удержавшись на ногах благодаря тому, что, сделав два судорожных шага, схватился за стену здания.
– Ах, простите, сударь.
Гимназист, должно быть, старшего класса – уже не подросток, вполне молодой человек. В шинели, форменной фуражке с кокардой, нищий не разобрал на ней номера.
– Простите, сударь, – ещё раз повторил гимназист.
Нищий, быстро стрельнув глазами по сторонам, протянул руку:
– Подайте, барин, Христа ради…
Гимназист посмотрел на него странным взглядом, словно не понимая, что от него хотят. Правая рука его была в кармане шинели, левой он запахивал её ворот, словно кутаясь от ветра в боязни простуды.
– Что? Ах, да… Простите, простите…
И быстро – почти побежал – вдоль Мойки, прижимаясь к решётке набережной, чуть ли трясь о неё своей правой рукой, которую он по-прежнему не вынимал из кармана.
Нищий сплюнул ему вслед.
– Блаженный, что ли, – пробормотал он и пошёл через Невский, увёртываясь от экипажей, к Казанскому собору.
Перебравшись на другую сторону, нищий стал высматривать свободное место ближе к паперти, насколько это русское слово, обозначающее крыльцо церкви, подходило к классически благородным чертам величественного собора. Вдруг шевеление в толпе заставило его напрячься. Но все побежали не к нему, а мимо. У него отлегло от сердца и он побежал вместе с толпой.
– Что?
– Бомбисты!
– Где, где?
– Да не бомбой, из револьвера!
– Убили!
– Кого?
– Где?
– Да вот, он, вот!
И тут только нищий вспомнил: да, точно, был хлопок. Не обратил он только внимания на него, далеко был, сзади. Ах, вот оно что.
В самом начале Мойки жандармский офицер полулежал на мостовой, опёршись на стену дома. Рукой он держался за шею, сквозь пальцы пульсировала алая кровь, всё больше заливавшая синий ворот мундира. Безумно вытаращенные глаза стали стекленеть.
– Мальчишки!
– Где?
– Городовой!
– Уби-и-и-ли!
– Ишь, сыпанули!
Трое гимназистов врассыпную бросились, ныряя в подворотни.
Один остался стоять, бледный, тяжело опираясь на решётку набережной.
– Вот он!
– Вот!
Юноша расширенными глазами смотрел на толпу, остановившуюся в шагах пяти от него. Десятки рук тыкали в его сторону пальцами, но передние, упираясь, не давали сдвинуть себя ближе. Задние, которым было плохо видно, наоборот, напирали.
– Он стрелял, он!
– Револьвер в воду бросил!
– Хватай его, братцы, хватай!
– Бей!
Сквозь толпу, толкаясь, пробивался городовой, за ним – дворник. Городовой, придерживая шашку, чтобы она не болталась на боку, и как-то неловко, словно приседая, подошёл к гимназисту.
– Ты что это? А?
Юноша повернул к нему голову. Городовой ещё больше присел.
– Не сметь! – вдруг фальцетом выкрикнул он и кинулся вперёд.
Дворник последовал за ним.
Вдвоём они навалились на гимназиста, сбив его с ног – он судорожно пытался схватиться за прутья решётки.
Но когда внушительный, покрытый редкими, но длинными волосами, кулак городового опустился ему на скулу, пальцы гимназиста разжались, а когда этот кулак поднялся и вновь опустился, на этот раз на нос, сбоку, юноши, холодное железо решётки, почему-то, по каким-то ему самому непонятным соображениям, казавшееся спасительным, окончательно выскользнуло из его рук, которые попытались зажать – или хотя бы подхватить (зачем? Бог весть) – кровь, закапавшую из обеих ноздрей.
Но не успел. Сапог дворника, угодивший с размаха под ребро, сбил дыхание и гимназист, нелепо взмахнув руками, стал заваливаться на бок.
– Александр Ильич, – предостерегающе и сдавленным голосом проговорил спутник того господина, который перед этим чуть не проткнул нищего тростью.
Он схватил своего товарища повыше локтя, удерживая на месте.
Получилось, что они, разошедшись с нищим, пошли в разные стороны, только шли быстрее его; и сейчас место события было как раз между ними. Но стояли они сравнительно далеко, да и не сразу побежали туда, хотя второй – Григорий Константинович – как только прозвучал выстрел, тут же, в отличие от других рядом с собой, не сразу понявших, что происходит, обернулся и, моментально (видно, глаз-то был намётан), выхватил из происходящего именно нужное, отбросив и не приняв во внимания всей остальной суеты: падавшего жандарма, разбегающихся гимназистов и юношу – застывшего у решётки.
– Здесь уж ничего не сделать.
– Так что ж стоял-то? – нервно зашептал Александр Ильич, – Словно столбняк его разбил. Вон товарищи-то его: и след простыл, как не было.
– Товарищи? – переспросил Григорий Константинович, озираясь. – А я и не приметил. Так что, не один он был?
– Не бейте его! – вдруг громко закричала девушка, просто, но аккуратно одетая.
– Убивец он! – откликнулся дворник, но опустил нанесённую ногу, словно нелепо топнув ею.
И посмотрел на городового.
– Вяжи, – приказал тот.
Дворник выудил из кармана какой-то обрывок верёвки и, заломив гимназисту руки за спину, обмотал их там этим обрывком, крепко закрутив узел.
Вдали уже слышны были гиканье – к месту действия нёсся конный отряд, за ним качалась на рессорах коляска.
– Молоденький-то какой, – жалостливо протянула в толпе баба.
– Молоденький не молоденький, а человека убил, – наставительно ответил ей пожилой мастеровой.
– Сатрапа! – выкрикнул высокий худой молодой человек, на вид студент.
– Сатрап тоже человек, – как-то устало ответил ему городовой.
И уже громко и повелительно скомандовал:
– Не толпись! Разойдись! Освободить проход!
Толпа раздвинулась, давая дорогу конным и коляске.
Гимназиста посадили в коляску.
Доктор, вышедший из неё, подошёл к лежащему уже в натёкшей за это время луже крови жандарму и после мимолётного осмотра выпрямился и обречённо махнул рукой:
– Кончился.
– Голубчик, – обратился старший офицер приехавшего отряда к городовому, – постереги пока тут, я за ним повозку пришлю.
И, уже тронув коня, добавил:
– Не грузить же мертвяка с живым человеком. Эй, пошёл!
Коляска со студентом и вновь залезшим в неё доктором тронулась и, сопровождаемая верховыми, скрылась за углом Невского.
Городовой подошёл к жандарму, перекрестился и, наклонившись к его лицу, надавил пальцами на веки, опустил их – до сих пор убитый офицер так и смотрел куда-то поверх голов и крыш, в серое, затянутое тучами, небо.
– Ну, – городовой выпрямился, – расходись, нечего тут.
Кто-то пошёл сразу, кто-то чуть погодя, видя, что ничего вокруг городового, одиноко стоявшего у трупа в ожидании, когда придут за телом, не происходит. Дворник, почесав за ухом и пробормотав что-то о «верёвочке, ещё справной, вернуть бы надо», и несколько раз в раздумье взглянув на городового, горестно махнул, в конце концов, рукой и тоже ушёл. Толпа истончалась и вскоре лишь новые прохожие, не знавшие, что тут произошло, останавливались, переговаривались с пришедшими раньше, охали, глазели на труп в голубом мундире, и шли дальше по своим делам.
– Всё закончилось, Александр Ильич, пойдёмте.
– Да, пожалуй.
И оба господина, так до сих пор и стоявшие поодаль, причём Григорий Константинович придерживал второго за руку, пошли прочь по набережной Мойки.
Они дошли до Невы, прошли по её набережной, пересекли реку по Литейному мосту и углубились в лабиринт поворотов Петроградской стороны.
Всё это время оба молчали.
Лишь в конце пути, когда они вышли на нужную им улицу, Александр Ильич, вглядываясь в дома, спросил у своего спутника:
– Вы наверное помните дом? Ошибки не будет?
– Да вон он, угловой.
Григорий Константинович показал на большой доходный дом. И пошёл впереди, показывая дорогу.
Нужная квартира оказалась в четвёртом этаже, лестница была довольно крута.
– Кто? – окликнули из-за двери.
– К Фёдорову.
Их впустили.
Квартира (вошедших провели мимо двух дверей, а сколько их там ещё определить в полутьме коридора было затруднительно) свидетельствовала о среднем достатке хозяев: всё чисто, аккуратно, но без излишеств. Кругом большого стола, накрытого скатертью, сидели три человека. С открывшим дверь – четверо.
Стол был уже сервирован чашками и – в большой вазе – сушками. Как только те, кого ждали, прибыли, один из сидевших вышел из комнаты и вернулся с самоваром. Прислуги, видно, не было. Сели пить чай.
Представились.
Открывший дверь отрекомендовался Фёдором («Не напрягаются фантазией, – подумал Григорий Константинович, – для поиска имён»), остальные – Николаем, Сергеем и Романом. Фамилий никто не называл.
– Скажите, господа, – спросил после первых фраз приветствия и реплик – ради вежливости – ни о чём, Александр Ильич, – сегодняшнее покушение, на углу Невского и Мойки…
Он поиграл пальцами, подыскивая нужный оборот.
– Ваше?
– Сегодня?
– Где?
– На Невском?
– Что?
– Как?
По искренности тона видно стало, что присутствующие не в курсе.
Александр Ильич, под согласное кивание Григория Константиновича, изложил то происшествие, свидетелем которого они незадолго перед тем были.
Обитатели квартиры оживлённо обсуждали принесённую новость.
– Вот видите, – встал, беря слово, Фёдор, – наши идеи проникают во все новые слои общества. Уже гимназисты, представители отнюдь не самых угнетённых, уже и они берут в руки оружие и карают царских сатрапов!
И он обратился к двум гостям, принёсшим новости, так взбудораживших его с товарищами:
– Мы считаем, пришло время всем, борющимся за счастье России, протянуть руку друг другу и сплотиться, плечом к плечу, в нашей борьбе…
– Виноват, – прервал его Григорий Константинович, который уже при словах «счастье России» поморщился, словно у него зуб резко схватило.
– … виноват, – ещё раз повторил он. – Вот, говорите вы, о борьбе, о счастье России… Нельзя ли предметнее, что ли, на этот счёт. К примеру, как конкретно понимаете вы счастье России?
Фёдор оглянулся на своих товарищей, словно прося у них поддержки, и, помедлив, не так решительно, как свою недавнюю речь, произнёс:
– Это, господа, странно… Всем известно… Думаю, и вы разделяете это.
– И тем не менее, – неумолимо и как-то холодновато повторил Григорий Константинович, – ведь вы предлагаете нам присоединиться. А мы люди конкретные. Поэтому давайте конкретно, например, о счастье России. Ну-с, что имеете в виду?
– Это, право, странно, господа, – волнуясь, вскочил с места назвавшийся Романом, – счастье России, прежде всего, в установлении всеобщего равенства!
– Хорошо, – спокойно ответил Григорий Константинович, – о всеобщем равенстве. Месяц назад тому отдал я сапоги в починку…
– Помилуйте, – искренне возмутился самый молодой из сидящих за столом, – причём здесь какие-то сапоги?
– Виноват, вы, молодой человек, насколько помнится мне, Сергей?
– Ну да.
– Так вот Серёжа, даже в самой счастливой стране грустно без сапог. И наоборот, даже при великом несчастье, коли ноги в тепле, то и как-то покойнее. Так что, сапоги, милостивый государь, из виду выпускать не советую. К моему примеру. Отдал я сапоги в починку. Через неделю захожу к сапожнику. Он пьян, сапоги не в порядке. Я ему – как так? Виноват, отвечает, сделаю. Нет, говорю, давай-ка сапоги мне назад. Отнёс к другому сапожнику, тот в два дня сделал – любо-дорого.
– И к чему ваш рассказ? – неприязненно спросил Роман.
– А к тому, что первый сапожник, пьяница, третьего дня, в очередной раз напившись, пришёл под мои окна и кричал, что я, эксплуататор трудового народа (эк, слова-то какие знает!) лишил его трудового заработка, отчего дети его (благодаря мне, значит) голодают. Хотел я посоветовать ему вместо водки детям хлеба купить, может, тогда и больше клиентов было бы, и доход возрос, да не стал. Смысла не вижу. Так вот вопрос. Равен ли этот сапожник тому, что мне сапоги сделал, и должен ли быть равным?
– Не потому ли ваша организация взяла своим названием латинское? – подал голос Фёдор.
Григорий Константинович молча посмотрел на него.
– Господа, – взял слово Александр Ильич, – Дело не в названиях, а в сути. А суть такова. Проиллюстрирую примером. В происшествии, о котором мы вам рассказали, было одно действующее лицо. Дворник. Не думаю, что грамотный. Помогал он вязать гимназиста. И знаете, что я подумал? Ведь помогал он городовому не потому, что считал, к примеру, что он прав. А потому, что городовой – власть. А власть для него всегда права. Просто потому, что она власть. И когда эти стреляющие гимназисты – фигурально выражаясь – возьмут власть, то они для него будут правы. И им он будет помогать вязать городовых.
– Да, – живо откликнулся Роман, – народные массы поддержат нас во время восстания.
Александр Ильич обернулся к нему:
– Поддержат. Когда увидят, что сила на вашей стороне. Особенно, если вы им пограбить попутно дадите. Вот только потом, почувствовав себя причастным к смене власти, этот дворник тоже власти захочет. Зря, что ли, кровь свою проливал? А грамоты не хватает. А у власти вы, грамотные. Установите вы республику, выборы, люди вас, грамотных, изберут, потому что знают – грамотные лучше управлять будут.
Александр Ильич на секунду замолчал.
– Ну и что плохого в этом? – удивлённо спросил Роман.
– А то, что дворника научили силой власть менять. Силой он и вас сменит. Вернее будет сказать, выстрелом в спину. И сам будет властью. А уж у него никто власть не отберёт. Потому что он её никому не отдаст. Кровью страну зальёт, а не отдаст.
– Не слишком ли вы их, Александр Ильич? – спросил Григорий Константинович, когда они через час вышли на улицу.
– Мне так не кажется, – думая о чём-то другом, ответил тот.
И, пройдя несколько шагов – как раз у сквозного прохода, туннелем ведущего во двор дома – остановился, опёршись о стену и приложив руку к груди.
– Что случилось? – обеспокоенно нагнулся к нему Григорий Константинович, – вам плохо?
– Похоже? Ну и прекрасно. Аккуратно взгляните назад. Но не явно.
На пустой улице лишь один человек шёл за ними, но сейчас он заинтересовался вывеской мелочной лавки.
– Мы с вами хвост подцепили.
– Вы уверены?
– Он стоял у дома, когда мы входили. А сейчас за нами пошёл.
Александр Ильич выпрямился, словно ему полегчало.
За день до, 9.42 по времени ВАР
– Россия?!
– Виновные уже идентифицированы и по ним будут приняты меры.
– Непременно. Причём служебное расследование должно быть абсолютно беспристрастным и обязательно – вы правильно понимаете меня? – обязательно доведено до конца. Здесь, именно здесь, проводится историческое исследование по истории России с использованием временных свидетелей, а мы узнаём это только сейчас, в результате оперативного контроля за темпоральными транслокациями!
Хозяин кабинета помолчал и несильно хлопнул ладонью по столу:
– Ладно. В чём сущность темы?
– В аннотации, представленной при планировании, излагается следующее. Автор исходит из взгляда на историческую Россию как на особую цивилизацию, имеющую самостоятельное значение. Располагающая огромной территорией, полным набором нужных ресурсов и уникальным человеческим капиталом (в качестве иллюстрации прилагается список интеллектуальных достижений, совершённых россиянами, в том числе в эмиграции), эта цивилизация не может погибнуть по внешним причинам. Для её гибели нужны причины исключительно внутренние. Следовательно, причина её гибели кроется в ней самой. Предполагается исследовать «узлы выбора» и в дальнейшем анализировать совокупность исходящих оттуда причин Катастрофы.
– Катастрофы?
– Именно так в аннотации формулируются события начала двадцатого и двадцать первого веков.
– Предполагается ли интерполировать результаты анализа на гипотетическое нивелирование последствий причин так называемой Катастрофы?
– Трудно сказать. Это только первый этап исследования.
Хозяин кабинета помолчал. Темпоральные транслокации. Не многие люди понимали что это такое. Технология была основана на складчатости времени, благодаря чему можно было, поместив лицо в нужную точку, сделать его свидетелем давно прошедших событий. Такой человек – его называли временным свидетелем – был ассоциирован с каким-либо участником событий, видел и даже чувствовал, то, что с ним происходило, но не мог влиять на происходящее. То есть – происходившее. Технология совершила переворот в криминалистике, но её применение в других областях требовало строжайшего контроля государства. Для чего и была создана соответствующая служба. Которая сейчас допустила такую непростительную оплошность.
– Вопрос, в сущности, прост, но щекотлив, – сказал, закончив молчание, хозяин кабинета. – Если кто-то выясняет что-то там с помощью темпоральных транслокаций в истории Древнего Египта, то и пусть изучает. Потому что древних египтян давно нет. А русские ещё есть. И такого допускать нельзя.
Тот, кто принёс ему папку, согласно кивнул:
– Как следует решить вопрос?
Ответ прозвучал отрывисто и жёстко:
– Радикально.
– Всех?
– Зачем так экстремально? Важен не сбор фактов – важен анализ. А без анализа факты можно трактовать как угодно. Нет-нет, радикализм должен иметь разумные границы.
Третий – Вы хоть что-нибудь видите?
Молчание.
– Виталий Евгеньевич!
– Да?
– Я спрашиваю, вы хоть что-нибудь здесь видите?
Голоса звучали громким шёпотом.
– Татарский вал.
– Где?
– Впереди, Степан Иванович, впереди.
Молчание. Лишь приглушённый мягкой землей звук копыт двух лошадей, да чавканье, когда они попадали в лужу.
– Где вы видите Татарский вал, Виталий Евгеньевич?
– Я же говорю, Степан Иванович, впереди.
– Тьма египетская, хоть бы луна… Ничего не вижу.
– И я не вижу. Но он впереди.
– Господи, Виталий Евгеньевич, вы шутите!
– Нет, Степан Иванович, Татарский вал действительно впереди, я знаю эти места. Но не думаю, что нам следует так бурно обсуждать этот вопрос. Вряд ли здесь будут патрули, но осторожность не помешает.
Они поехали молча.
Через полчаса перед ними в темноте выросла довольно высокая гряда.
– Вы были правы, – в полголоса заметил тот, кто сомневался в правильно выбранной дороге.
– Да, я был прав, – голос его спутника как-то просел.
Они поднялись на гряду. И как раз в это мгновение в просвете до сего момента непроницаемых туч появилась луна. Сразу стало виднее. К тому же на востоке над самым горизонтом прорезалась узкая полоска света.
Два всадника стояли на гребне Татарского вала. Оба одеты в солдатские шинели без погон и в будёновки. Но на ногах у обоих – сапоги и сапоги хорошие. Да и выправка выдаёт с головой. В общем, не зря они опасались патрулей, непролетарское происхождение их было видно невооружённым взглядом. Ещё хуже того – офицерьё, к бабке не ходи. И чего шляются здесь ночью? Да и вообще… Любой патруль победившей в стране год назад Рабоче-крестьянской Красной Армии без всяких колебаний пустил бы их в расход во благо Мировой Революции, вследствие революционной бдительности и из соображений целесообразности (чтоб не конвоировать и не нести ответственности). Да и из просто так.
Копыта коня громко звякнуло, наткнувшись на что-то железное. Всадник натянул поводья и свесился с седла вниз, рассматривая причину звука в высокой траве.
– Что там, Виталий Евгеньевич? – тихо окликнул его второй, тоже останавливаясь.
Не отвечая, Виталий Евгеньевич внезапно ловко соскочил на землю и, секунду пошарив под ногами коня, отчего тот, фыркнув, отступил на шаг, выпрямился с длинным предметом в руках. Слабый луч восходящего солнца тускло блеснул на металле ствола винтовки Мосина.
– Армейская?
– Похоже, – Виталий Евгеньевич передёрнул затвор.
– Наших?
– Кто знает.
Оба всадника, один, пристав в стременах, второй – спешившийся, оглядывали вал и расстилающуюся за ним степь.
– Может, – сказал, как бы про себя тот, кто сидел в седле, – где-то поблизости лежит и её хозяин.
– Больше года прошло, – откликнулся второй и осторожно положил свою находку обратно в траву, – если и лежат, то кости.
– Упокой, Господи, павших за правой дело.
– Упокой, Господи, всех, погибших в братоубийственной войне, – словно поправил своего спутника Виталий Евгеньевич и не быстро, как человек, уставший после дальнего перехода, взобрался в седло.
Два всадника спустились с вала и пустили коней рысью по степи. Вскоре они выехали на просёлочную дорогу, попридержали коней и уже шагом последовали по ней. Полоска на востоке всё расширялась, заметно светало.
– Где он нас должен ждать? – нарушил молчание Степан Иванович. Он был заметно моложе Виталия Евгеньевича и явно нервничал.
– На дороге, за валом, – рассеяно ответил Виталий Евгеньевич, думая о чём-то другом.
– Где именно, не уславливались?
– Нет.
Молча проехали ещё минут пять.
– Не волнуйтесь, Степан Иванович, Джумал будет.
– Джумал… Это его настоящее имя?
– Не знаю. Думаю, что нет.
– А самого его вы хорошо знаете?
– Я его знаю давно.
Степан Иванович хотел было ещё что-то сказать, но его спутник, прерывая его, показал рукой вперёд.
– Похоже, это он.
Впереди на дороге показалось небольшое облачно пыли, поднимаемое всадником.
– Это он? – переспросил Степан Иванович, останавливая коня и напряжённо всматриваясь в ещё не совсем ясную по слишком раннему часу даль.
Виталий Евгеньевич тоже натянул поводья.
– Надеюсь, что он. Кому здесь ещё быть в этот час.
– Мало ли… – неопределённо пробормотал Степан Иванович и засунул руку в правый карман шинели.
– Только не торопитесь, – заметив это движение, тихо бросил Виталий Евгеньевич и приложил ладонь козырьком, рассматривая приближающегося верхового.
На коне, болтая ногами в каких-то оборках, сидел неопределённого возраста татарин в страшно поношенном – заплата на заплате – халате.
– Это он, – удовлетворённо заметил Виталий Евгеньевич и проследил взглядом, как рука его спутника из кармана переместилась на поводья.
Обменявшись скупыми приветствиями, три всадника поехали рядом, вскоре свернули на едва видную тропинку и гуськом – впереди татарин – двинулись по ней, всё больше забирая в сторону от дороги.
– Виталий Евгеньевич.
– Да? – тот придержал коня на оклик сзади и они поехали рядом, держа ввиду показывавшего дорогу Джумала.
– Простите, ради Бога, Виталий Евгеньевич, но там, на валу, я подумал… Ведь он воевал здесь?
– Да, – после секундной задержки ответил Виталий Евгеньевич. – Более того, был ранен где-то здесь, правда, не тяжело. Его последнее письмо было из Севастополя, писал, что не теряет надежды попасть на пароход.
– И потом…
– И потом ничего не было. Добрался ли до Константинополя, остался ли где-то в Крыму… Неизвестно.
Помолчали.
– Будем надеяться, что встретим его в Константинополе.
– Будем надеяться, – тяжело вздохнул Виталий Евгеньевич.
Он задумался, голова его постепенно опустилась на грудь, но тут же, как будто пробудившись, рывком поднялась, он тронул поводья и поравнялся с татарином.
– Джумал, как едем?
Татарин указал вправо:
– Там заброшенная тропа. Но видна. Старый тракт. По нему поедем на юг.
– До Феодосии?
– До Феодосии.
– Далеко?
– Немножко далеко, – татарин кивнул.
И добавил, словно извиняясь:
– Сильно петляет.
– Так может, по обычной дороге?
– Нельзя, – татарин отрицательно замотал головой, – Еще два дня назад патрули были. Кого-то ищут.
– Думаешь нас?
– Не знаю. Но раз ищут, лучше не попадаться.
Виталий Евгеньевич задумался. Искать именно их вполне могли.
Он вспомнил ту, первую встречу с чекистом. Времена ещё были наивные, отпускали под честное слово. Наклонившись к нему и обдавая несвежим дыханием, смешанным с вонью махорки и самогона, чекист, хрустнув кожей куртки, прошипел:
– Мы ведь вас просто уничтожим.
– Хорошо, таким воли не дают, – возмущался тогда, как и сегодня бывший с ним, Степан Иванович, – трудно представить, что бы началось…
Виталий Евгеньевич тогда промолчал. Не хотелось говорить. У него не было сомнений, что именно таким-то как раз дадут волю. И очень скоро.
Виталий Евгеньевич с самого начала не разделял общего полубезразличного отношения к перевороту. Мол, избрано уже Учредительное собрание, оно и решит судьбу России. Он с сомнением относился к возможности того, что большевики так просто отдадут взятую ими сейчас власть Учредительному собранию, среди членов которого они составляли ничего не значащее меньшинство, поскольку с треском провалились на выборах.
Первых по-настоящему свободных выборах в России. На которые было так много надежд. Во всяком случае, у людей их круга.
У тех, кого потом расстреливали на улицах только за их внешний вид, свидетельствовавший, по мнению новой власти, о контрреволюционной сущности.
Первое время была надежда, что большевики не имеют сведений об их Обществе. Надежда с самого начала была призрачной, и растаяла, когда поступила информация о том, что чекисты тщательно изучают архивы охранного отделения.
Потом в Москве взяли Никольского. Через месяц Виталий Евгеньевич встретил его на Английской набережной. Никольский сделал знак, означающий, что за ним хвост.
Технически такие ситуации давно были отработаны. Вот и на этот раз Никольский, освободившись от слежки, встретился с Виталием Евгеньевичем на конспиративной квартире.
Оказалось, его допрашивали именно на предмет принадлежности к Обществу. Предлагали сотрудничество. Мол, ненавистный царский режим пал, заря свободы и всё такое прочее. Никольский старательно делал вид, что не понимает, о чём идёт речь.
– Но вы знаете, Виталий Евгеньевич, кто принимал участие в допросах?
И сделал паузу для пущего эффекта.
– Артём Савельевич Журомский. Собственной персоной.
Журомский был сотрудником охранки, ведущим Общество. Судя по тому, что происходило в Москве, сейчас он был сотрудником ЧК.
Уже на следующий день Виталий Евгеньевич уехал на юг. Ситуация менялась кардинально. Надо было взять паузу.
И быстро выяснилось, что просто паузы недостаточно – альтернативы эмиграции не было.
В последний день перед отъездом Виталий Евгеньевич долго бродил одесскими бульварами.
Невыносимо тяжёлое чувство гнало его из дома, на улицу, в толпу, заставляло без устали бродить, не давало покоя. Он с усмешкой вспомнил героя Пое, которого сознание совершённого преступления вот так же гнало в толпу, не позволяя остаться наедине с собой.
Ноги его подкосились и Виталий Евгеньевич вынужден был присесть на скамейку.
– Дедушка, вам плохо? Вам нужно помочь?
Детский голос вырвал его из полубессознательного состояния, вернул к действительности. Он поднял голову. Перед ним стоял мальчик лет десяти с треугольником красной материи, завязанной спереди двумя концами большим узлом.
– Пионеры должны помогать старикам, – деловито проинформировал он Виталия Евгеньевича.
– Спасибо, мальчик, я просто отдыхаю.
Пионер, как он назвал себя, выбросил руку вперёд перед лбом на манер древнеримского приветствия и быстро зашагал к колонне таких же, как и он, с завязанными галстуками красными тряпочками, мальчиков. Виталий Евгеньевич заметил среди них и двух девочек. Пионеры выстроились по двое и в ногу, под дробь одинокого барабана, пошли по бульвару прочь.
«Старикам…». Виталию Евгеньевичу не приходило в голову, что его можно считать стариком. Его сыну не было и двадцати пяти. Хотя, последние годы выдались очень тяжёлыми…
Но новому поколению до этого не было дела. Новое поколение было молодо, энергично, оно весело шагало вперёд, цели у него были ясны. Жизнь была их.
О маршруте был информирован только Степан Иванович. Да то лишь после того, как они выехали из Одессы.
И Джумал.
Но Джумал не знал, кто они. Вернее, кто Виталий Евгеньевич на самом деле. В те давние годы, когда они познакомились, они с Виталием занимались совсем другими делами. Джумал и сейчас продолжал ими заниматься, но знал, что Виталий – уже совсем другое. Что именно? Не задавай вопросов – сохранишь друга.
Два раза они остановились, дав отдых лошадям. Попутно подкрепились сами, разогрев нехитрую снедь на небольшом костерке.
Ночь провели под бездонным звёздным небом, под похрапывание стреноженных лошадей.
Когда впереди показались белые обрывы гор, Виталий Евгеньевич, придержав коня, с тоской взглянул в сторону Старого Крыма. На тамошнем кладбище была могила его жены. Джумал понял его взгляд. Он знал эту молодую женщину, оставившую на руках его друга новорождённого сына.
Сейчас он отрицательно покачал головой:
– Не надо в города.
Виталий Евгеньевич и сам понимал, что не надо.
Тогда перед отъездом, в Одессе, он планировал, встретившись со Степаном Ивановичем, вернуться домой, взять кое-какие личные вещи, в том числе портрет жены, единственный, сохранившийся у него. Но Степан Иванович принёс страшное известие: в его квартире какие-то люди, вскрывшие дверь в присутствие дворника.
Виталий Евгеньевич в квартиру не вернулся, сразу же они со Степаном Евгеньевичем покинули город. Портрет жены остался в той квартире. А теперь он даже не заехал на её могилу. Не использовал последнюю, вполне может быть, в жизни возможность. Как оборвал последнюю нить.
Они остановились в небольшом татарском селении через залив от Феодосии, почти всё население которого были родственники Джумала. Здесь было безопасно. Во всяком случае, на это можно было надеяться.
Через два дня должно было появиться судно, на котором они покинут Россию.
Виталий Евгеньевич в первый же день долго сидел на берегу, задумчиво глядя на раскинувшийся большой дугой по противоположенному берегу залива город.
Его расспросы Джумала ни к чему не привели. Того, впрочем, как и всех жителей селения, мало интересовала судьба оставшихся в Крыму после эвакуации Врангеля белых офицеров. Говорили, что Фрунзе гарантировал всем, сложившим оружие, жизнь и свободу.
Через два дня появилась хлипкая фелюга, хозяин которой уверял, что она без проблем доберётся до Константинополя. Была бы хороша погода.
Выбирать не приходилось.
Их, понятно, взяли попутно. Джумал, полночи помогавший своим родичам сносить на берег какие-то тюки и заносить вместо них другие, помахал на прощание с причала. Судно, увешанное для камуфляжа рыбацкими сетями, взяло курс на зюйд-вест.
Проходили ввиду Феодосии.
Виталий Евгеньевич стоял, опершись на борт, и жадно всматривался в толпу на набережной. Лица за дальностью расстояния было не разобрать и у него разболелись от напряжения глаза.
Он сел в углу у основания бушприта. Его не оставляло ощущения, что сын был где-то рядом. Может, с радостной надеждой думал Виталий Евгеньевич, он как раз проходил там, по набережной. Или по одной из тенистых улочек за железной дорогой, вместе с набережной огибающей залив широкой дугой…
Он не знал, что там, по правому борту, куда не дошла фелюга, взяв курс в открытое море, параллельно берегу, в метрах десяти под водой, по дну, тянулась цепь, к которой были прикованы человеческие скелеты.
Товарищи, выполняя приказ из Кремля о выправлении недопустимо благодушного распоряжения Фрунзе, экономили патроны.
Не было в Крыму через год после капитуляции бывших офицеров, почти не было.
В живых.
Но Виталий Евгеньевич был прав, его сын был в тот момент рядом.
На следующий день, 17.37 по времени ВАР
Заседание Учёного Совета Института истории Академии Наук Восточного автономного района подходило к концу.
Уже исчерпав все вопросы повестки дня, председатель, словно внезапно вспомнив, быстро – между делом – произнёс:
– Да! Ещё один вопрос в «разном», товарищи.
Присутствующие недовольно загудели. Вопросов в «разном» было и так много – все устали и хотели домой.
– По поводу снятия с планирования темы Кузнецова, отдел Восточной Европы.
Несколько человек в зале переглянулись.
– Почему снимается? – задал кто-то вопрос с места.
– Сегодня утром плановая комиссия повторно рассмотрела тему исследования Кузнецова и признала её неперспективной.
– А, может, выслушаем самого Кузнецова? – вопрос задал тот же голос
– Иван Сергеевич у нас больше не работает. Научная группа расформирована.
Дальнейших вопросов никто не задавал. Проголосовали единогласно. |
Рассказ открыт для комментариев