Существует тридцать четыре относительно легких способа вывести мозг окружающих из сонного равновесия. Самый простой вариант обойдется в шесть с половиной монет: это цена одноразовой посуды в торговом автомате. Общеизвестно, что люди наиболее уязвимы в очереди к телепорту, сразу за первой сканирующей рамкой и после таблички «Просим сохранять массу тела неизменной». Поэтому достаточно лишь отлучиться на пару секунд и вернуться в строй, придерживая тремя пальцами красно-черный стаканчик с надписью «Капучино» латинскими буквами. Его нужно непринужденно поднести ко рту и сделать вид, что пьешь.
И все, ты попал в цель. Очередь утратит безмятежность: любопытство, ехидство, злость, но чаще всего досада появятся на лицах как по мановению волшебной палочки. Запах пережаренных кофейных зерен и горячего молока станет для людей таким же реальным, как розовый пластиковый рюкзак у туриста-японца и бейджик «Елена Игоревна» на груди девушки-регистраторши. Путешественников охватит беспокойство. Одни начнут пританцовывать на месте и вытягивать шеи, как будто намереваясь пересчитать царапины на втором сканере, другие кинутся рассматривать кафельный пол под ногами, а кто-то обязательно прошипит про дураков и неписанные законы. Даже дети, еще не пробовавшие кофе, но уже допущенные к субмолекулярному переносу, почувствуют общее настроение и громко захнычут, игнорируя возмущенные возгласы родителей.
Вадим Климов знал, что чувствуют окружающие. Сначала голова словно зачешется изнутри: нейроны воскресят все воспоминания, связанные с напитком. Черно-красный стаканчик — шершавый и горячий, его закругленный картонный бортик мягко щекочет губы. Горькая маслянистая жидкость прокатывается по вкусовым сосочкам, но несколько капель обязательно подтекает под язык, из-за чего приходится делать второе движение горлом. Потом непроизвольно сощурятся глаза, а рот, выкатив вперед верхнюю губу, на вдохе тихонечко произнесет: «Ээп!» И, как бы в завершение этой навязанной пантомимы, легкие обиженно вытолкнут воздух короткими прерывистыми порциями.
Лет десять назад за подобную шутку Климов отхватил бы пару ударов под ребра. Сейчас вокруг него образовалась проплешина: здравомыслящие соседи пытались максимально дистанцироваться, ненавязчиво демонстрируя терпимость к проявлениям легкого слабоумия. Первый пункт правил субмолекулярного переноса гласит: « После прохождения первой рамки в течение двадцати минут воздерживайтесь от любых изменений массы тела». Это значит — нельзя принимать питье и пищу, а равно и лекарственные средства, нельзя отойти в туалет или расплакаться — любое отклонение от первоначального значения грозит после телепортации необратимыми изменениями в участке мозга, называемом Сorpus amygdaloideum, или «миндалевидное тело». Нарушители в обязательном порядке снимаются с рейса и отстраняются от пользования телепортом на месяц — для выявления отступников и существует вторая сканирующая рамка, по общему мнению, менее мощная, а значит менее вредная.
Сделав еще один мнимый глоток из стаканчика и окончательно убедив очередь в собственном идиотизме, Вадим вальяжно прошел вперед. Как бы ненароком задел раздутую хозяйственную сумку, из которой торчала прозрачная коробка с двумя бокалами бледно-зеленого цвета, называемых в народе «свадебными». Сумка колыхнулась, и упаковка звучно шмякнулась на пол. Прощальный хруст, вознесшийся к высокому потолку, возвестил, что стекло разбито. Хозяйка сумки истерично взвизгнула, но от оправдывающего Климова отвернулась весьма поспешно, и лишь утолкав коробку с осколками поглубже в клетчатый баул, позволила себе кроткий злобный взгляд в сторону Вадима.
Климов вновь покинул очередь. Найдя первую попавшую мусорку, он смял ненужный стаканчик и аккуратно сунул его в отверстие «Для бумаги». Затем, удовлетворенно улыбаясь, вернулся на место. Возмущенные крики стоявших после него людей он, пройдя регистрационную стойку, уже не услышал. Его ждали на Тинае. Или, скорее, его ждал Тинай.
***
Тонкие длинные сосны окружали фабрику со всех сторон. Воздух в этом месте планеты всегда влажный и густой, напоенный смолистыми ароматами, а климат мягкий, с весьма умеренными перепадами температур и большим количеством солнечных дней в году. Но туристические агентства полностью исключили Тинай из буклетов пару лет назад: слишком много в девственных лесах гнуса, да и микрофлора отдыху не способствует — прививки от некоторых местных инфекций оказались также болезненны, как удаление зубов без наркоза. Зато благодаря литотрофным бактериям здесь делали самое знаменитое на всю Галактику стекло: от громоздких напольных ваз с тонкими ребристыми боками до крошечных ликерных рюмок на один глоток. Наполненная жидкостью, тинайская посуда светилась золотом, и чем тоньше стенки, тем сильнее проявлялся эффект.
Отдельную гордость планеты составляет модель бокалов из «звериного стекла», и особенность их заключается не во внешнем виде. Весьма толстые стенки, окрашенные слабым зеленым тоном, золотое свечение едва заметно, массивная пупырчатая нога — эти бокалы напоминают о картинах старинных художников. Короче говоря, похожих емкостей и на Земле хватает с избытком — стоит лишь заглянуть в любой немецкий магазинчик и спросить у хозяина «эйн рёмер гласс», или просто рёмер, чтобы составить точное представление о предмете. Но тинайские фужеры, в отличие от земных, обладают забавной реакцией на открытый огонь — стоит бросить бокал в костер, и вверх взлетают цветные искры, а стекло съеживается, превращаясь в маленькую зверушку, одну из тридцати четырех видов, заявленных производителем. Упаковывали бокалы с самого начала парами, и это предрешило их судьбу — вот уже несколько лет ни одна земная свадьба не обходится без гадания на «зверином стекле». По высоте и цвету искр, виду животных в комплекте новобрачные решают, будет ли счастливым их сплетение душ или нет. В сети было замечено множество текстов с трактовками, попадались среди них и совершенно неприличные, но все версии сходились в одном: если один или оба бокала выстрелят осколками — удачи не будет.
На Тинае точно знали, отчего бокалы взрываются. И по этой причине проверяющие телепортировались на фабрику каждый месяц.
— Кого прислали? — спросил, переминаясь с ноги на ногу, Мишка Рябов татарина-охранника в управлении фабрики.
Охранник зыркнул узкими влажными глазами: Рябов был из тех невзрачных фигур, которые даже у сытых дворовых собак вызывают подозрения. Молодой длинноногий Мишка Рябов, с реденьким мочалом усов над длинным лягушачьим ртом, нервно почесывался и тянул шею, ожидая ответа. Если уж мастер граверного цеха Игнат Сорокин требует новостей, то без ответа возвращаться никак нельзя — Сорокин голову не открутит, конечно, но жизнь основательно подгадит.
Охранник, изучив визитера с ног до головы, смачно сплюнул на песок прямо из окна будки.
— Кого, кого, э-э… Климова!
— Ох, е… — Рябов аж присел на месте, испуганно озираясь по сторонам. — Ну все, прощай выручка!
— Каениш мой кухню в кредит хотел в этом месяце взять, — злобно буркнул охранник. — Обломался по полной.
— Кто? — по-куриному скосив голову, переспросил Рябов.
— Сват!
— А-а, — равнодушно протянул Мишка. Он еще раз огляделся, и вяло махнул рукой. — Ну, бывай! Пойду, наших предупрежу.
Цех встретил Рябова гробовым молчанием — дурные вести распространялась по фабрике с бешеной скоростью. Резцы не визжали, не сыпали искрами, не журчала вода — все сидели, уткнувшись в коробки с продукцией. Сильно воняло прогорклым рыбьим жиром и немного — уайт-спиритом: в самом центре помещения кто-то разбил флакон лака для холодного золочения.
— А что ты думал? — авторитетно заявил Сорокин, стряхивая сигаретный пепел прямо в коробку с продукцией. — Раз в год этот долдон обязательно заявится. И что характерно — внезапно, как понос.
— Но я же две нормы сделал! — возмутился Рябов. — Шесть пар в сутки гнал!
— Ну и дурак, — Сорокин взял один бокал, посмотрел на свет, крутя вправо и влево, и тяжело вздохнув, отставил в сторону. Толстая стеклянная ножка глухо звякнула о столешницу.
— Ну кто бы предупредил, а…— заныл Мишка, почесываясь, как блохастая собака. — Слушай, Кузьмич, а купить его нельзя? Сам я не потяну, но если всей сменой скинуться…
— Что характерно — пытались. Но дать взятку Климову, все равно что собаку вышивать учить: только посмотрит своим тупым взглядом и все, — меланхолично заметил Сорокин и затушил сигарету о верстак. — А что ты хочешь от железяки? Долдон бездушный, нихрена ему не нужно. Вот разве новое тело…
— Что тело?
— Да он же киборг! — удивился Сорокин. — Не знал, что ли? Жестянка вокруг человеческого киселя. Где-то в аварии пострадал: выходили его люди, на свою голову.
— А почему его андроидом обзывают?
— А хрен их разберет! Может, не так обидно звучит? Дорохову он вроде друг, что характерно.
Динамики под потолком захрипели, и рабочие, как по команде, задрали головы вверх. Длинно откашлявшись и дважды рассчитавшись, голос директорского секретаря слащаво произнес:
— Отдел контроля качества начнет работу в три часа дня. Проверяющий — андроид Вадим Климов. Просьба подготовить продукцию для демонстрации цеху номер двенадцать, следующие — четвертый и восьмой цеха. Удачного дня!
— Нет, ну ты понял, да? — Сорокин боднул плечом Мишку так, что тот едва не накрыл животом свой станок. — Что характерно — удачного дня! Козел! Еще издевается.
— Да ему пофигу — бумажки от пыли перетряхнет и сидит дальше, культю на хозяйском кофейнике греет. Чего ему твой Климов?
— Не скажи, — серьезно изрек Сорокин. — Помнишь, наши в столовке расхвастались квартальными? Игоряша тогда аж позеленел от злости. У него не сдельные — месячный оклад, на нем на тело не скопишь.
— Это да… — согласился Мишка, и огорченно покрутил головой. — Ээх, плакала моя машинка горькими слезами! Хотел капитальный ремонт устроить, да не судьба.
В тот же момент Игорь Левонович старательно отряхивал искалеченной рукой мнимую пыль со стола. Бежевые кожаные перчатки секретаря, сиротливо примостившиеся на стуле, Климов осторожно переложил на полку, меж бокалов и грамот в золоченых рамках. Уселся, выпрямив спину, и неожиданно широко зевнул.
— Может, чайку, Вадим Алексеевич? — секретарь угодливо заглянул Климову в глаза.
— Спасибо, не откажусь.
— Это мы мигом устроим! — Игорь Левонович повеселел и метнулся к серебряному чайнику. — А потом экскурсию по фабрике снарядим, да? У нас тут ремонт недавно был, третий цех как игрушечка сияет! А в пятнадцатом новую линию хотим запускать, оборудование уже монтируют.
— А вот экскурсии не нужно, — спокойно сказал Вадим. — Знаю я эти прогулки: не успеем к началу проверки закончить. У вас, Игорь Левонович, есть талант подбирать самых косноязычных провожатых.
Фарфоровая чашка с безвкусной пурпурной розой в целой руке секретаря предательски дрогнула.
— Ах, какая жалость, Вадим Алексеевич! Ведь игрушечка же! — укоризненно протянул Игорь Левонович.
— Ничего, после проверки покажете. А где, кстати, Дорохов?
— Приболел немного. Обещал завтра с утра быть, — телеграфным стилем отозвался секретарь.
— Ну-ну, — ровно заметил Климов. — Интересное дело: когда я прилетаю — Дорохов обязательно заболевает. Не иначе, вместе со мной земные вирусы телепортируются.
— Лет-то Антону Борисовичу уже немало! — сказал секретарь, неаккуратно ставя чашку перед Климовым. На белой столешнице расползлась чайная клякса, и ее края быстро подбирались к одинокому чистенькому списку. — Ответственность, нагрузки... Здоровье-то не железное.
Произнеся последнюю фразу, секретарь звонко ойкнул и поспешно прикрыл своими прореженными пальцами рот. Но Климов не отреагировал. Только перевел равнодушный взгляд за окно — туда, где качались тонкие стволы сосен.
Второй относительно легкий способ заставить людей нервничать — вести себя предельно вежливо и безучастно. Правда, потребуется длительное время, да и заинтересованность другой стороны в общении — не пустой звук. Но секретарь Дорохова был лицом подневольным: вести разговоры с Климовым его вынуждала служба. И непосредственный начальник, сказавшийся больным всего полчаса назад. Шум двигателя пижонского авто Климов услышал даже через толстые стены.
***
С крыши заброшенного общественного гаража стекали холодные струйки ночного дождя. Капли попадали Артуру за воротник, и он постоянно ежился, но другого удобного места для наблюдения не было. С улицы этот угол не виден, а если кто-то выглянет из соседского дома, то ничего не разглядит: фонари освещали только центральные ворота и до укромных уголков, известных мальчишкам и бродячим котам, свет не доставал.
Для подростка Артур-Тревога был слишком крупным: работа в стекольном цеху на мужской фигуре сказывалась положительно. Правда, и сам он приложил много усилий. Ел противную белковую дрянь, которую с трудом добывала мать на древообрабатывающем комбинате, по утрам тягал железные чушки, сваренные еще отцом из гаражного хлама. Два года назад ему казалось, что все бесполезно, что сильным ему никогда не стать и карьера сучкоруба — его потолок. А потом как-то все наладилось, и древесно-белковая масса пошла впрок, и силовые упражнения стали казаться легче — уродливый зелено-серый снаряд, в котором никто без смеха не признал бы штангу, летал в руках Артура как пушинка.
А еще Артур пел. В каком-то журнале он вычитал, что у певцов — не тех, чьи голоса обработаны и сведены умелыми звукорежиссерами — а настоящих, честных певцов легкие эластичнее и больше, чем у обычного человека. Для работы стеклодувом нужны хорошие легкие. И поэтому Артур уходил далеко в лес и пел во все горло. Слух у него оказался неважный, да и песен знакомо было немного, но, возвращаясь домой, с полным ртом дохлых комаров и осипший, он радостно верил, что приближает свое будущее. И когда его пение, похожее на вопли раненого мамонта, услышал один из стекольных мастеров — будущее шагнуло навстречу Артуру. В нагрузку с обидным прозвищем «Тревога».
Артур поерзал на мокрых неструганных поленьях, придвинул голову поближе к щели и затих. Он ловил каждое слово. А полсотни человек внутри гаража гудели как улей.
— Сорок жирафов, три кита, восемнадцать собак, — перечислял незнакомый молодой голос.
— Итого шестьдесят одна штука. Брысь отсюда! Считай, счастливо отделался, — бухнул мастер седьмого цеха Сорокин. — У тебя что, Леша?
— Все жирафы, пятнадцать змей, восемь котов, три лошади и один слон. А, еще две жабы! Слона я по глупости, считай, запорол — резец соскочил.
— Слонов Ибрагимыч дует, — важно уточнил голос с галерки. — Их только мы и можем испортить. Ибрагимычу сто лет в обед, всю жизнь императорские вазы клепал. Ему руку уже не сбить. Вот жирафов какой-то сопляк напузырил, гад.
«Точно!» — похолодел Артур и вжался глубже, приникая к ржавой и колючей стене гаража. Жирафы ему достались в наследство от ушедшего на пенсию Ковригина.
— Ладно, с дураком-малолеткой потом разберемся! — лениво сообщил Сорокин и отвернулся в сторону, где на ухо ему принялся шептать какой-то чумазый хлопец.
Артур быстро зажал рот. Ему представился невысокий курган из сосновых веток, и его собственный кроссовок, едва видный из-под плотно наваленной хвои — а над всем этим длинная зажженная головня в волосатой руке Сорокина. Внезапно стало страшно сидеть рядом с этим старым, обшарпанным зданием, богатым на тяжелые металлические предметы, и наполненным пьяными, нечистыми голосами обиженных рабочих.
Граверы снова принялись считать, у кого бокалов забраковали больше. Когда дошли до рыб и лебедей — Артур немного расслабился, и позволил себе переменить положение. Мышцы давно затекли от неподвижности, а левую ногу, упиравшуюся в край поленницы, слегка покалывало. Лебедей забирали себе ветераны цеха — формы этих бокалов считались самым благодарным материалом. Капелька хромферритовых смол по изящной танцующей дуге. Легкие и быстрые деньги.
— Слушай, Сорокин, — вдруг бухнул густой бас. — У меня с глазами что-то случилось: куриная слепота напала, что ли?
— Я тебе что, доктор? — мгновенно окрысился Сорокин. — Шагай в лесорубы, там зрения вообще не надо.
Компания так громыхнула смехом, что даже стены гаража задрожали. Хотя шутка дышала свежестью, как портянки новобранцев после трехдневного марш-броска. Меньше лесорубов на Тинае ценили только угольщиков. Ниже падать было просто некуда.
— Да я вот не вижу кое-кого с нами, — спокойно добавил бас, переждав взрыв веселья.
— Это кого же?
— Дорохова, например.
Граверы внезапно затихли. Не постепенно, не плавно, а в единый миг, они сотворили такую звенящую тишину, что Артур мог пересчитать капли не только над своим воротником, а на десять метров назад от гаража.
— Ну так что, ответишь людям?
— Где ты видел, чтобы начальники шлялись по занюханным подворотням? — ледяным тоном сказал Сорокин.
Сонная ночная моль едва не влетела Артуру в ухо. Пощекотав человека лапками, бабочка задумчиво сползла по щеке и направилась обратно под крышу, решив не рисковать с ночной прогулкой под опасным для ее слабеньких крыльев дождем.
— Ну так он же с нас брак требует? Кто заказал пиво, тот и платит. Почему тогда он дома ноги парит, а я здесь мерзну?
Артур плотно приник к щели: он был заинтригован. К браку на фабрике было особое отношение. Ковригин, оставивший пацану свое жирафье место, перед уходом сказал: «Завидую я тебе, парень! Я косячить пять лет учился, а тебе и делать ничего не надо — само все в руки идет. Учись делу помедленнее, богатым будешь». Толком Артуру ни Ковригин, ни другие ветераны так ничего и не рассказали, только цокали, поджимая губы. Единственное, что удалось выяснить, так это то, что высокий процент брака, как и выход готовой продукции был привилегией бокального цеха. Со всех остальных план драли умеренно, упирали больше на высокое качество и чистоту отливки.
Под крышей загалдели: общество разделилось на мелкие группы и разговаривали вполголоса, и от этого разбиения звуки, доносившиеся до Артура, стали громче.
— А, и правда, иди домой, милай! — перекрикивая гул, ехидно отозвался Сорокин. — Жена тебе уже яишенку сготовила.
Снова рабочие шумнули смехом. Но басовитый не сдавался.
— Нет, ты мне ответь: нахрена мы тут бухгалтерию развели? У меня почти весь цех с голым задом остался. Год назад мне что Климов, что вошь лесная одним чертом казались.
— Твой цех никто в профсоюз силком не заталкивал.
— А брак требовал!
— Так у тебя, Коля, был выбор, — вкрадчиво уточнил Сорокин. — Ты вроде не муха, а место твое не навозная куча, чтобы влипнуть и не отодраться. Ступай обратно вазы чиркать — они тоже спросом пользуются.
— Ты мне мансы не пой, я тебе не Джульетта. Что Дорохов себе думает? Климова урезонить попытается или дома отсидится?
Сорокин полез в карман, добыл мятую синюю пачку. Медленно вытянул одну сигарету — в щель особенно хорошо были видны плавные движения гравера — так же размеренно щелкнул зажигалкой и затянулся. Артур сообразил: Сорокин знает про Дорохова, и лишь обдумывает, стоит ли делиться информацией с остальными.
— Сам Дорохов действовать не может, даже по дружбе, — после третьего выдоха, сказал Сорокин. — У Климова иммунитет к деньгам и административному давлению. Но какой-никакой способ встряхнуть долдона есть.
— Ну так говори! Не бабу на сеновале мнешь, чего тянешь-то?
— Обожди. Чего тебе, Мишка? — мотнул головой Сорокин.
Артур нетерпеливо стряхнул капли с промокшего затылка. И почувствовал, как тяжелая рука схватила его за шиворот и грубо поволокла под фонари. Затем его втолкнули под крышу: он зажмурился от света голых лампочек на кривых проволочных подвесах, тяжелого табачного тумана и влажного ощущения тревоги.
— Вот! — важно сообщил артуровский конвоир, словно это самое «вот» все объясняло. — Пошел до ветру, гляжу: сидит, уши греет.
— Кто? — лениво спросил Сорокин со своего места у стены.
— Артур–Тревога, то есть, Шилов я, — поспешно булькнул Артур. И тут же, без пауз, добавил, — стеклодув.
Добавив — сразу же пожалел. Съежился, кутаясь в мокрый ворот старой домашней рубахи, и зачем-то стал обтирать вспотевшие ладони о свою грудь.
«А вдруг спросят — что за продукт работаю? Тогда точно хана!»
Но Сорокин ничего спрашивать не стал. Он медленно курил, выпуская бесконечно длинные языки вонючего дыма, и разминал свободную левую кисть.
— Вот он и займется Климовым. Слышишь, Коля?
— Да.
Басовитый, громыхнув железными бочками, служившими собранию вместо стульев, шагнул вперед. Прямо на освещенный пяточек возле Артура. Слабая экономичная я лампа, издыхающая от старости, то и дело сбивалась на гудение и розоватые всполохи; она висела так низко, что Артур едва не касался ее мокрым лбом — и за этими предсмертными вспышками не было видно противника: только мятые брезентовые штаны и две мускулистых коричневых руки, засунутые в карманы.
— Что делать будем? — с легким недовольством, спросил басовитый. Артур судорожно сглотнул слюну: ему знакомы были и этот тон, и фраза. После такого зачина игра затеивалась самая неприятная; и очень, очень болезненная.
— На кладбище его отправим.
Тишина в гараже стала гнетущей. Казалось, даже дождь на улице старался капать как можно тише. Артур икнул.
— Да не ссы, живым вернешься!
Рабочие заржали, и снова потянулись с негромкими разговорами друг к другу.
— Резец когда-нибудь держать доводилось? — строго спросил Сорокин.
— Только по дереву, — выдохнул Артур. Почему-то решил уточнить, — батька меня учил кораблики резать, медведей, коняшек. Свистульки всякие. Еще я матери корыто для капусты выдолбил и резьбой украсил.
— Корыто, говоришь! — насмешливо протянул басовитый, и Артур подумал, что сейчас граверы загогочут с тем гадливеньким ехидным тоном, который часто звучит в компании старшеклассников.
Но Сорокин уважительно поцокал, выдыхая дым.
— Неплохо, парень, — одобрил он. — Сам такой талантливый? Ну вот и славно, я уж боялся, что не справишься. Дело к тебе будет серьезное...
Он встал со старой, разлезающейся ржавой чешуей бочки. Оказалось, что Сорокин не так уж и высок — раньше его Артур видел лишь мельком, в длинных цеховых пролетах, где даже крысиные тени казались опасными. А тут — ну мужик и мужик; крепкий, но не гигант. К матери давеча один лесоруб подкатывал, вот тот был здоровый, как сосна, в дверях пополам нагибался. Все глаза прятал, когда за столом сидел. А Сорокин выходит, чуть повыше Артура, и взгляд спокойный, ровный — чуть насмешливо щурится, отчего в серых глазах появляются маленькие, как пузырики воздуха, искорки.
— Понимаешь, какое дело, Шилов, — начал Сорокин вкрадчиво. — Ты ведь сидел, слушал… Видишь, как нас сегодня с проверкой обломали? — заметив кивок пацана, мастер продолжил.— Ну вот, ты нас понимаешь. Мы хотим прощупать Климова: есть ли в нем что живое, понимает ли он нормальных людей. Поможешь, паря?
Никто не шевелился — все, затаившись, ждали ответа. Басовитый вынув одну руку из кармана, задумчиво продемонстрировал толстый корявый кулак и снова убрал.
— Ну так что, поможешь? — ласково, словно рассказывая ребенку сказку, повторил Сорокин.
Артур часто задышал. Слюна стала кислой, словно пожевал молодой хвои, а за грудиной громко ухало сердце.
***
Резец в ладонь ложился трудно, словно сам инструмент противился работе. Гранитный камень , влажный после дождя, превратился в огромный кусок мыла, и самые простые линии Артуру давались тяжело. Так трудно ему не было с тех пор, когда отца придавило собственноручно спиленными соснами. Какой-то идиот забыл поставить машину на ручник, и тягач долго трусил вниз по косогору, пока боковые стойки кузова не подломились от бесконечных прыжков и кочек. Груз высыпался как зубочистки из коробки, и количество Шиловых в семье уменьшилось на одного человека.
«Прислушивайся к материалу, — говорил отец, выстругивая очередную ложку. — Если сосредоточишься на том что делаешь, дерево начнет петь».
Спели ли бревна отцу последнюю песню, Артур не знал. Но скользкий холодный мрамор по имени «Елена Климова» визжал и скрипел под ударами — песней это нельзя было назвать даже при самом богатом воображении. Артур перестал замечать, что делает и сосредоточенно вспоминал последовательность изготовления бокала.
«Берем слабое стекло — один вдох, потом в форму — и выдуваем «пульку», или чашу бокала до готовности. Затем термоактивной ферритовой каплей наносим контур жирафа. Нужно очень крепко держать трубку с заготовкой, если она скользнет, качнется — активный материал разбежится по всей полусфере и появятся наплывы, не совместимые с формой зверя. Такой бокал съежится в огне в бесформенную кляксу, поэтому при ошибках лучше выбросить негодную «пульку» сразу. Когда ферритовая капля слегка затвердеет, снова добавляется слабое стекло и щипцами тянется тонкая ножка. Затем крепится готовая пятка, и бокал аккуратно срезается с трубки».
Это только на словах звучит, как рецепт манной каши. На деле же у Артура появлялись то сбеги на чаше, то пузырики в донышке, то ножка норовила скособочится, словно молодая сосна под ветром. Он удивлялся терпению начальника цеха: корзина Шилова каждый вечер переполнялась браком. У стелодувов брак был не в почете — разве что Ковригин шепнул перед уходом, да и те слова можно было принять за типовое фабричное издевательство над желторотиком.
«А у граверов как-то иначе» — подумал Артур, делая очередной удар.
— Бог в помощь, работничек! — сказал равнодушно голос за спиной. Шилов подпрыгнул и затравлено обернулся.
В неровном зеленом свете кладбищенских фонарей стоял Климов. Голубая ветровка в мелкую клетку и простые рабочие брюки смотрелись на нем, как хороший вечерний костюм. В уголке рта, там где обветренные мужики держат обычно мятую папироску, торчала раздвоенная сосновая веточка.
— Практикуешься, на ночь глядя? Темно же. И рука у тебя слабая — ромашки вон на сопли похожи.
Проверяющий мягко оттеснил мальчишку от надгробия, присел на корточки.
— Ну, не без старания, конечно, — сообщил Климов, очищая гранит от налипшего мусора. — Наивно сработано, но от души. Хотя с таким талантом к граверному делу лучше не подходить, на заготовках разоришься.
— Вообще-то, я стеклодув, — сказал Артур, чувствуя, как щеки разгораются пятнами.
— А-а.
Климов поднялся, отряхивая ладони.
— Ну и что делать будем, вредитель?
Шилов отпрянул назад: резец выскользнул из ладони и, громыхнув о металлическую оградку, растворился в высокой траве. Молоток упал чуть позже, и прямо в ноги, больно ударив по пальцам в стоптанном ботинке.
— Не бейте меня, пожалуйста! Я не хотел ничего такого! — по-детски беспомощно выдавил Артур.
Климов едва заметно усмехнулся.
— Не хотел, говоришь? Кабы не хотел — не делал, верно? Теперь-то уж зачем врать…
— Я не вру! Меня Сорокин заставил! Он хотел, чтобы я надпись похабщиной испортил, а я цветы сделал!
— Сорокин? — оценивающе прищурился Климов. — Он же гравер. С твоим цехом вроде не конфликтует.
— Я подслушал, нечаянно! — Артур понял, что уже и уши заполыхали малиновым цветом. Но ему очень не хотелось рассказывать, как он сидел на мокрой поленнице и внимал тайному собранию элитных цехов. — Они вас проучить хотели!
Климов пружинистой походкой, подошел к парню и резко дернул его за мокрую рубашку.
— А ты, дурак, согласился. Струсил. Надо бы твоему отцу рассказать — пусть выпорет, как следует.
— Некому пороть, — помрачнел Артур.
— Спился батька? — лениво бросил Климов, и от этого тона Шилову нестерпимо захотелось ударить проверяющего прямо в тонкий холеный нос. Но он сдержался, и ровно ответил, четко проговаривая каждую гласную. — Мой отец погиб на работе. Лесоруб был, — добавил он из чистого протеста, ожидая порцию едкой насмешки.
— А-а. Тогда извини. Но все равно — дурак ты.
Шилов ошарашено замолчал. Фабричные Климова боялись как огня, но сейчас Артуру совершенно не было страшно. За время своего недолгой жизни без отца, он безошибочно быстро, практически спинным мозгом, научился делить взрослых мужчин на типы. Были среди них и те, кто любил поразглагольствовать перед зуботычинами, и те, кто остервенело, но коротко бил без единого слова, попадались и совсем отмороженные — поиздеваться над слабым они считали за доблесть, сначала морально, а потом и тяжелыми башмаками; но Климов не походил ни на первых, ни на вторых, ни, уж тем более, на третьих. Была какая-то уверенная сила в этом человеке.
« Андроид же! — мысленно поправил себя Артур. — Не человек».
— Вообще-то, я нормальный человек, — Климов словно услышал мысли парня. — Многое могу понять. Но вот это все зачем?
Он кивнул на испорченное надгробие.
— Я столько трудился, а ты вмиг все запорол. Теперь переделывать придется. За каждый год — снова.
— А почему… — Артур поперхнулся, и Климов вопросительно дернул головой: продолжай, мол. — Почему вы каждый год гравируете пять веточек сирени?
— Какие цветы бывают на бокалах? — серьезно спросил Климов. — Только хорошо подумай.
— Ромашки, колокольчики, розы, ландыши… — кинулся перечислять Артур.
— А сирень не режут — мелкая работа. Да и выглядит она на бокалах плохо, неразборчиво, то ли дело — ромашка, да? Но Ленка ромашки не любила.
— Елена Климова ваша сестра?
— Жена.
— А почему пять веточек? Покойникам же положено четное количество.
Климов похлопал Артура по плечу, подобрал молоток. Наклонившись к серой плите, легонько тюкнул инструментом чуть повыше центра, и камень , тоненько вздохнув, раскрылся трещинами.
— Мертвым плевать на арифметику, и вообще на все. Цветы нужны живым. Память нужна живым.
Артур набрался смелости и снова спросил:
— Правда, что все образцы бокалов на фабрике — ваши? Говорят, там грани до микрона выверены.
Легкое постукивание молотка звучало в тишине кладбища, как набат. Артур заметил, что Климов бьет не куда попало, а вымеряет и силу удара, и точку приложения.
— Про грани все правда. Но гравером я никогда не был, — не отрываясь от гранита, отозвался Климов. Он внимательно изучил камень и снова ударил молотком — и плита раскрошилась, рассыпалась мелкими осколками, словно и не из толстого гранита состояла, а из каленного оконного стекла.
— Стеклодув я. Был, — с легким огорчением добавил Климов. — Ты видел образцы моего друга. Вот ей этот гравер и подсобил, — он мотнул головой в сторону засыпанной серыми камешками могилы.
Дождь окончательно прекратился, и сосны зашумели, пытаясь стряхнуть с себя избыток влаги. Запахло озоном.
— Мне, знаешь, как-то раньше не приходило в голову, что обычный осколок стекла может убить человека, — продолжил Климов. — Отлетел на свадьбе в ногу, Ленка еще смеялась — все равно буду мини-юбки носить, плевать на шрам. Мы отмечали в лесу, подальше от народа, дураки романтичные. Да и нога — ну что такого, никто же не умирает от пореза голени?
Артур промолчал, не смея вставить ни слова. Он чувствовал, что Климов хочет выговориться.
— Оказалось, что человек со всех сторон хрупок. Пока я дотащил Ленку до шоссе, пока ловил машину, пока ехали по ухабам — она потеряла много крови. Так много, что даже до врача не дотянули, я по больничным аллеям уже мертвое тело нес.
Климов помолчал, вынул свою расщепленную веточку и стал крутить ее в длинных изящных пальцах.
— Доктор потом сказал, что у нее была плохая свертываемость, и что для семейной жизни это все равно не подходит. Дети и все такое. Нарожденные дети, мать его так!
Свет над головами загулял: фонарь качнулся от внезапно налетевшего ветра.
— Я ему лицо в кровь разбил, кажется, сломал, нос. Бил, не понимая, где его кровь, а где Ленкина. Потом вышел на проспект и бросился под грузовик. Спасли, как видишь, — ума-то не было, рядом с больницей и кинулся на дорогу.
Фонарь успокоился: ветер пролетел дальше, шелестя фальшивыми кладбищенскими цветами.
— Тот самый доктор с разбитым носом и спас меня. Чувство юмора у судьбы загадочное: я так и не научился смеяться над ее шутками.
Климов замолчал, подгребая носком ботинка отлетевшие к нему камешки.
— Вы поэтому стали проверяющим? — хрипло спросил Артур.
— А не все ли равно? Стал и стал. Слушай, теперь ведь ты мне немножко должен? — слегка повысил голос Климов.
Артур внутренне подобрался и кивнул.
— Вот возьми резец, и пойди на ту аллею — там, помнится, есть некая Сорокина А. А., справа от входа…
Шилов с готовностью потянулся за резцом. Он долго шарил руками в мокрой траве, наконец, выудив, влажную узкую железяку, выпрямился. И увидел, как Климов осуждающе качает головой.
— Нет, ты все-таки дурак. Парень, ничего не делай в одолжение — прикладывай руку лишь к тому, на что душа согласна. Быть сильным только телом глупо, всю жизнь будешь бегать за чужими указками.
Климов, чуть наклонившись, выдернул из рук Артур молоток и резец, и, отходя, добавил:
— Сильный должен себе пробивать дорогу, только себе, понимаешь?
И он пошел, посвистывая, к выходу. Когда клетчатая ветровка Климова уже едва виднелась, Артур крикнул вдогонку:
— А умным? Что умным делать?
Проверяющий остановился, прервал свист.
— Вот с умными посложнее будет. Этим нужно не только пробивать дорогу, но и вести по ней. Честно сказать, работенка — дрянь!
И он скрылся в темноте, оставив Артура рядом с кучей гранитной крошки.
Потому что двенадцатый способ вывести людей из покоя гласил: старайся не давать развернутых ответов. Особенно, когда этого ждут.
***
Рабочие топтались в очереди, смоля одну сигарету за другой. Закурили все — даже те молокососы, которые объявляли табак вне моды. Двор заполнился тяжелым дымным туманом — под ярким полуденным солнцем табачная пелена была похожа на толстое ватное одеяло, вытащенное на просушку.
— Ну что там? — Рябов танцевал на носках, пытаясь заглянуть в узкое оконце над дверью проверочной каморки.
— Ну так, не шибко, — отвечали ему.
«Не зверствует» — понимал Мишка, и удивлялся все больше.
— Восемь собак, одна лягушка, двадцать кошек! — выкрикивал гравер, вывалившийся из-за обшарпанной двери.
— Потом счет сведем, не место, — буркнул Сорокин, и, затянувшись своим крепким «Винстоном», притянул за шею Рябова. Сигарета осыпалась пеплом Мишке прямо на воротник. — Слушай, он и впрямь робот, что характерно. Или нас пацан подвел, или я чего не понимаю…
— Не подвел, там одни осколки — я сам ходил смотреть, — оправдывался Мишка, словно порча надгробной плиты была его зоной ответственности.
Сорокин, важно кивнув, отряхнул воротник сатиновой рубахи.
— Ну тогда дело швах, нет уже в нем ничего живого. Только убивать — другого способа остановить железяку нет.
— Я не впишусь, — поспешно сказал Рябов.
— Больно ты нужен, что характерно, — рявкнул Сорокин. И добавил тихо, почти шепотом. — Мне вообще не с руки на своих рабочих мокрое дело вешать. Мороки потом…
Рябов прерывисто выдохнул, оглядываясь на мастера.
— Закрыть в доме и поджечь? — Сорокин принялся щелкать костяшками пальцев. — Нет, у него в теле может датчик дыма оказаться.
— Может, взорвать?— предложил Рябов.
— Чем, дурья твоя башка? Полировочной пастой, что ли? Где ты тут взрывчатку достанешь?
— Ну, можно в химцехе что-нибудь своровать… — стушевался Рябов.
— Ты наворуешь! Потом вся фабрика ржать будет. Нет, тут надо похитрее придумать.
— Игнат! Игнат Кузьмич! — заорали где-то в углу двора.
— Кому я там понадобился? — криком отозвался Сорокин.
— Игнат, тут моя теща на кладбище пошла, — запыхавшийся мужик, коренастый и кривоногий, как французский бульдог, подбежал к мастеру.
— Чего хотел?
Мужик резко согнулся, уперев руки в колени, и вывалив толстый растрескавшийся язык, пытался отдышаться. Наконец, он выпрямился и достал из кармана замурзанный телефон.
— Тут теща сходила на могилку к сестре: оградку покрасить, убраться, то-се…
— Короче, что характерно.
— Ты только не злись, Игнат, ладно? — пробормотал мужик и показал экран телефона.
Сорокин пристально вгляделся, потом злобно сплюнул в сторону, и пробормотал:
— Вот гнида!
Мишка Рябов потянулся узнать, что же такое увидел мастер, но Сорокин оттер его в сторону.
— Значит, живой он, — снова плюнул Сорокин. — Мать-то моя что ему сделала? Тварь. А ну ко мне, разом.
Мужики, нарушив строй, стали подтягиваться к мастеру. Рябов вертелся ужом, пытаясь сохранить дистанцию — подальше от оскорбленного начальника, но граверы медленно сжимали кольцо. Закончилось тем, что Мишке чуть не разогнули колени в другую сторону.
— Тут надо обмозговать, парни, — размеренно начал свою речь Сорокин. — Что характерно: Климов — не робот. Киборг он. Мозги еще остались.
— Ну, — проговорили рядом.
— Только потому, что бокалы — рисковые, у нас их покупают пачками. Если мы будем соблюдать точность, наносить линии только по образцу, тогда интерес к продукту упадет, а с ним и наши заработки.
— Гля, Энштейн выискался! — рассмеялся один гравер. — А то мы без тебя слов таких не знали.
— Испортить бокал грамотно, так, чтобы обыватель не увидел разницы, а напряжение в стекле возникало, может только граверный цех, — продолжил Сорокин. — Короче, только в наших руках возможность сделать количество брака управляемым.
Смешливый и на это хотел что-то сказать, но Мишка превентивно ткнул его локтем под ребра.
— Дорохов дает добро на брак. Дорохов друг Климова.
— Ну, и к чему ты клонишь, — не выдержал кто-то в дальнем ряду.
— Дорохов и Климов нас разводят, что характерно.
— С чего ты взял? — выдохнул смешливый. Сорокин покачал головой:
— Да с тобою рядом даже он — Эйнштейн! — он мотнул головой в сторону Рябова.
Мишка подбоченился и гордо зыркнул на смешливого: да, мол, я такой. Неужели никто разглядел?
Но граверы почему-то насупились и не желали смотреть на раздувшегося от гордости Рябова.
— Сам суди, — продолжал Сорокин, — Климов нас дрючит, а Дорохов требует брак. Где логика? А она в том, что честную норму выбраковки никто не знает.
Дверь хлопнула, из нее вывалился рабочий с обиженным лицом. Он открыл рот, намереваясь поделиться горем, но мгновенно оценил обстановку — и капризно поджатые губы растянулись в щербатой злой усмешке. Гравер метнулся вниз и быстро слился с внимающей толпой.
— За свои бокалы я сам отвечаю: где шельмовал, где точно резал. А вот за него не поручусь! — ткнул Сорокин в Рябова, и тот моментально сдулся, словно уменьшился в росте. — Стекольщики, бывает, нам подгаживают — но редко. В общем, водят нас, как кутят за нос, дескать — всюду брак находится. А сами отдельную тару набивают.
Солнце поднялось так высоко, что тени на дворе превратились в короткие черные кляксы. В стеклянной галерее виднелся какой-то силуэт, но граверы не обращали внимания на напряженный взгляд постороннего человека за стеклом.
— Короче, брак — не всегда брак. Эту партейку Дорохов с другом отдельно загонят, а нам директор выдаст пособие: дескать, все что могу, парни, сами знаете — проверяющий зверь. И мы ему еще бухгалтерию вели, что характерно.
— Кузьмич, ты толком-то скажи: чего делать нужно? — взмолился, не выдержав, Мишка. Испарина покрывала его круглое и плоское, как зачерствевший блин, лицо. Ему давно хотелось сбежать к фонтанчику, где булькала сладкая прохладная вода, но вырваться из плотного круга озлобленных граверов не было никакой возможности.
Сорокин достал сигарету, зажал ее меж средним и безымянным пальцами, старательно затянулся.
— Пугнуть Климова нужно. От души, от сердца, пугнуть. Так и Дорохову покажем, что нас на мякине не объегоришь.
***
Двадцать первый способ довести людей до ручки не столько сложен, сколько затратен. Необходимо жить максимально изолированно. Бог знает, почему людей так сильно раздражают отшельники. По каким-то неписанным канонам человеческое общество не очень привечает тех, кто может без него обходиться долгое время. Впрочем, еще социолог Гавел Каппарски в своем труде «Талант общения и проблемы необщительности» нашел вполне простое и логичное объяснение сему феномену: реакции человека и общества во взаимной любви и ненависти полностью совпадают. Правда, на Каппарски, помнится, обрушилась волна критики, и он дополнил свой «Талант» еще одним томом, в котором весьма подробно объяснился. По его мнению, сила любви( либо ненависти), испытываемая человеком, для наблюдения ответной реакции должна быть достаточно велика, в то время как у общества сила любви( ненависти) проявится в крайне легких формах, из-за непременного кумулятивного эффекта. «Общество вас любит в той же мере, что и вы его, — утверждает Каппарски. — Если каждый отдельный индивидуум полюбит вас хоть на капельку сильнее, то общий заряд эмоций, сложившись с остальными, затопит вас любовью, как вселенский потоп это сделал с грешными землями. И неизбежно уничтожив все живое».
О любви Вадим Климов знал не много. Вот о ненависти… Не сказать, что ему так уж было противно общаться с отдельными людьми. Но в целом человечество он недолюбливал, и оно, по справедливому замечанию польского социолога, отвечало ему тем же. Четыре контейнера с браком, и сегодня еще два — итого шесть огромных деревянных ящиков чистой, беспримесной ненависти. Выражение эмоций в словесной форме у граверов выходило плохо, оригинальностью сумела поразить Климова лишь старая гвардия — те, кто еще не растерял тайных знаний о матерных наговорах «против всех неприятностей». Но по большей части, рабочие мялись, обиженно скрипели зубами и молчали, когда Вадим равнодушно отправлял очередную пару бокалов на утилизацию.
Климов всегда селился на отшибе. Дом из серых от старости бревен, со слегка поплывшей крышей — несколько венцов основательно подпорчены гнилью и жучком — с коллекцией полудохлых пауков внутри и навечно влажной постелью, Вадима устраивал больше, чем любые хоромы вблизи фабрики.
«Каждый раз одно и то же, — думал Климов, отпирая скособоченную дверь домика. Замок плохо поддавался, приходилось вдавливать дверь в косяк плечом, пока ключ тягостно выскребывал ржавчину из скважины. — Это некомфортно, опасно, далеко. Как можно отказываться, мы ведь вам предлагаем лучшее от чистого сердца?»
Дверь, наконец, поддалась. Влажный дух, запертый на весь день в деревянных стенах, вырвался на свободу и едва не сбил Климова с ног.
«Столько денег ушло в мусор, а они улыбаются! Кормят, поят, перинку готовы застилать. Секретарь этот увечный — видно же, что попрек горла ему эта работа, здоровый нормальный мужик, а ведет себя как одинокая баба».
Климов шагнул внутрь. И застыл на месте. Пушистый безвкусный ковер в одинокой комнатке был уставлен стеклянными бокалами. Ровные, словно по линеечке выстроенные, наполненные жидкостью — отчего в темной комнате разливался слабый золотистый, почти потусторонний свет — фужеры казались похожими на войско крысиного короля. Или на фигуры для игры в корейский падук. Вадим осторожно наклонился и заметил, что под основание каждого бокала аккуратно прорезано отверстие — пяточка стояла на полу, а ножка росла из ворса.
«Психическая атака? — усмехнулся про себя Климов. — Ну-ну. А шутник не ленивый попался, старательно пытался мне жизнь усложнить».
Вадим осторожно прошел по краю ковра, легко ступая меж новоявленных сталагмитов. Разжег камин. Холода он не испытывал, но огонь хорошо успокаивал нервы: глядеть на танцующие языки пламени Вадим был готов вечно и в любую погоду. Лучше бы это делать на полу, по-азитски поджимая под себя ноги, и получая честную порцию жара в лицо. Но сегодняшний шутник спутал все планы. Климов кузнечиком впрыгнул в кровать, чтобы не стронуть свое стеклянное войско с места, вытянулся на пузе лицом к огню и задумался.
Бокалы, конечно же, были бракованные — это он увидел, едва войдя в комнату. Но втыкать их в ковер, наполнять водой? Что этот Сорокин, совсем ребенок? Такие глупые шутки, да после кладбища. А в том, что нанести ответный удар может лишь мастер седьмого цеха, Климов не сомневался: остальные рабочие едва не в рот Сорокину заглядывали, отирались возле него, юлили перед ним. Другого явного лидера в граверных цехах не было. Да и обиду Сорокину нанесли немалую — и по карману, и по душе проверяющий прогулялся всласть.
Климов уложил подбородок на высокую щелястую спинку кровати. Дорохов придумал отличный план — что говорить, умеет устроить! Завел вражду между цехами, никому толком ничего не говорит, но брак негласно поощряет. Ну да, безопасное «звериное стекло» быстро выйдет из моды: люди падки на фокусы, но с риском — всегда интереснее. С акулами поплавать, на крокодильей ферме погулять, рыбу-фугу отведать… И Климов Дорохову нужен, как вишня варенику — киборг не может ошибаться, киборга трудно подкупить, киборг ничего не боится. Раз в год, разбойничьими налетами, в отличие от всех прочих инспекторов, зато как метко бьет! Греби деньги лопатой, пока дают! И никто не в курсе. Только Сорокин сумел сложить два плюс два, и теперь держит нос по ветру.
В окно тихонько стукнули. Вадим приподнялся на локте и увидел физиономию Артура Шилова, пританцовывающего за окном и постоянно озирающегося.
— Заходи тут! — крикнул Климов. И видя, как озадачилось лицо Артура, добавил, дважды взмахнув ладонью, — в окно лезь!
Шилов приподнял крашеную белой масляной краской створку, вполз пузом на подоконник и удивленно ойкнул.
— Ну да, вот такую красоту мне подарили! — хмыкнул Климов. — Чудесный размах, не правда ли?
Артур, продвинувшись к письменному столу возле окна, осторожно втянул ноги и скрючился на растрескавшейся полированной крышке.
— Это кто вам так? — спросил Артур.
— Добрый человек, любитель точных линий! Или тебе фамилию назвать нужно?
— Сорокин, — понятливо отозвался подросток. — У него даже глаз сегодня дергался, я в окно галереи видел.
— Бездоказательно, мой дорогой профессор, бездоказательно! — съехидничал Климов. — Нервный тик — не преступление.
— Да точно он!
— Даже если так, то плевать. Ты-то чего зашел: по делу или для компании?
Артур смутился, и зачем-то полез рукой за пазуху.
— Вот, отпугиватель мышей, — вытащил он маленький сверток из плотной желтой бумаги. — Мать велела передать, чтоб продукты вам не портили. В таком доме обязательно мышей целая армия.
— Ну, есть немного, да, — согласился Климов. На самом деле, в подвале дома жила не то что армия — целый Китай мышиного рода, но нраву они были совершенно дикого, и на людей, как на поставщиков пропитания, давно уже не рассчитывали.
— Вот смола сосновая, сам собирал, для духа хорошего, — продолжил доставать свои богатства Артур. — А вот молоко, — он выставил на стол совсем крошечную бутылочку, на два серьезных глотка. Слабый свет камина окрасил жидкость грязно-чайным тоном.
— Я не пью молоко, — усмехнулся Климов.
— А это не вам, — смутился Артур. — Это домовому. Чтобы за домом лучше следил и от пожара берег.
Вадим потянулся всем телом, и крутанулся назад, как кошка, быстро принимая сидячее положение.
— Учиться бы тебе пойти, парень! — вздохнул он тягуче, и уныло добавил, — меньше будешь в сказки верить.
— А можно? — Артур вскинулся так радостно, что Климов опешил.
— Что можно?
— Учиться?
— Конечно.
— И на доктора?
— И так сойдет.
— Здорово! — парень хлопнул в ладоши, и вдруг, потупясь, уточнил у Вадима, — А денег на это много надо? Моя мать хочет дом продать, он у нас хороший, его еще отец делал. Но ведь на Тинае за него дорого не дадут.
— Родителей в медицинское общежитие не поселят, — серьезно сказал Климов. — Я это точно знаю: два года санитаром отработал.
— Мамка переберется в такой же вот, с мышами, — смущенно пробормотал Артур, обводя ладонями помещение. — А потом я ей помогать буду!
— То есть певцом ты быть не хочешь? — спросил Климов. — А то я два года назад такие рулады слышал!
Артур густо покраснел, но отрицательно мотнул головой.
— Вы не понимаете!
— Ну поясни, я понятливый.
— Это я для легких, чтобы на фабрику взяли, надо же было что-то делать. У нас с хорошей работой дело швах, только на стекле можно что-то заработать.
Климов поскучнел, но продолжал слушать.
— Вот я и зарабатывал, чтобы на институт скопить. Дом еще продадим, мать обещала.
— То есть, карьера стекольщика тебе не по душе? — уточнил Вадим.
— Да не то чтобы… — пробормотал Артур. — Не получается у меня стекло, не слышу я его, а так ведь работать нельзя. Да и дело по случаю мне досталось, а хочется — самому выбрать. Чтобы не ради денег жить.
Климов молчал, глядя на огонь. Мерно кивая, как автомобильный болванчик, он сводил и разводил растопыренные пальцы рук, отчего на стенах тоскливо метались худые серые тени.
— Чтобы не ради денег жить, понимаете? — уныло повторил Артур. Подумал, и сказал еще печальнее, — ну ладно, пойду я…
— Погоди, — остановил его Климов.
Шилов уже ползший к раскрытому окну, из которого тянуло прохладой, замер на месте.
— Ты это всерьез, не передумаешь? Знаешь, работа у врача опасная. Да и придурки иногда попадаются, — усмехнулся Климов, переводя взгляд на потолок.
— Не передумаю. А придурков я не боюсь, — поспешно сказал Артур, — Их везде хватает.
Камин разгорелся ярче и затрещал, словно в него подбросили старые смолистые шишки.
— Хорошо. Если не врешь, если не испугаешься ответственности — я за тебя слово замолвлю, — сказал Климов. — Фабрика имеет кое-какие квоты на обучение, попытаемся тебя в медицинский пристроить. Только учти: сбежать от такого договора трудно, потом несколько лет будешь на Тинае отрабатывать.
— Так это зыко! — вскрикнул Артур, и в этот момент в камине что-то щелкнуло. Густой тревожный дым, черный, как растертая в пальцах сажа, выполз из-за решетки, расстелился над ковром, а затем по ворсу пробежали нахальные вертлявые икорки. Этот фейерверк продолжала не больше пары секунд, потом комнату заполнил удушливый смрад горящей синтетики. Бесконечные, ничем не сдерживаемые языки пламени прогулялись по полу до стен, взбежали по шторам до потолка и полыхнула вся комната. Бокалы, объятые пламенем, заскрипели и взорвались очередью. Звук был назойливый, но знакомый. Так стреляют сухие кукурузные зерна внутри красно-белого автомата в фойе кинотеатра.
Артур не успел вскрикнуть, когда оконное стекло встретилось с его лбом. А на спину навалилось что-то тяжелое, как бетонная плита, и удивительно было то, что плита эта громко хрипела и булькала.
***
Больничный корпус со всех сторон окружали стеклянные павильоны цехов. Если внешний вид рабочих зданий передавал самую суть фабричной работы: легкие, наполненные воздухом, с четкими линиями отсеки радовали глаз, — то больница больше походила на саркофаг. Угрюмые кирпичные стены, выкрашенные в грязный серый цвет, длинные бойницы окон, гирлянда фонарей в металлических намордниках вдоль стен на высоте второго этажа. Внутри четырехэтажной коробки кружили коридоры-лабиринты, распадались тропками по палатам и отделениям, петляли и путали — в этом муравьином доме даже персоналу было неуютно. Медики, выбежав покурить на крылечко, шутили: больной человек — это опасный зверь, и лишняя встреча с ним не только не нужна, но и опасна.
Возле длинных бетонных ступеней, с выкрошенными на стыках углами, толпились рабочие.
— Как там? — спросил кто-то нянечку, выбежавшую на крылечко с ведром, доверху наполненным страшной бурой жижей.
— Ничего, доктор справился, — отозвалась женщина, окатывая из ведра полузасохшие ноготки на клумбе. — Мальчишечке ничего, только задохся немножко, и лоб расцарапало. А вот мужчина в тяжелом лежит, может и калекой останется. Осколки близко к позвоночнику вошли.
— Да ты ополоумела, баба! — опешили рабочие. — Он же киборг! Железяка! Совсем дура, что ли?
— Я-то может и дура, — легко согласилась нянечка, громыхнув пустым ведром о перила. Она даже остановилась, оглядела своими блекло-серыми глазами компанию. Хмыкнула громко, отчего объемная, похожая на парные донжоны, грудь угрожающе подпрыгнула. Женщина поправила пуговки на халате и сказала как можно безразличнее. — А хирург шесть часов стоял, осколки из красненького выковыривал. Тоже, видать, дурак, — живое мясо от фальшивки отличить не может.
Нянечка развернулась, и, слегка сутулясь, пошла по ступенькам вверх, пока не скрылась в дверном проеме.
— Да быть того не может, что характерно, — сипло протянул Сорокин. — Перепутала баба. А еще мальчишка какой-то… Который там мальчишка? Один Климов жил, без компании.
— Хирург, поди, с утра синий, — спешно поддакнул Рябов, и задрал голову вверх, словно пытаясь пересчитать кирпичи под козырьком здания. Про Артура Шилова он услышал еще вчера, когда мать шушукалась с соседкой, но рассказывать об этом мастеру не рискнул, справедливо опасаясь реакции. Как любой человек, вдоволь испивший власти над толпой, Сорокин был скор на расправу, если чьи-то действия бросали хоть крохотную тень на его авторитет лидера. А коли бокалы расставлял Мишка, значит, и спрос пойдет именно с него.
— Все они там спирт хлещут, — протянул кто-то, с тяжелой нотой зависти, — У них это заместо чаю идет. С такой диетой еще не такие черти примерещатся.
— Наврали нам, мужики, — подытожил Сорокин, и огляделся: все ли поддерживают такое мнение. Никто и не порывался спорить, граверы молчали и трясли головами.
Но тишина говорила об обратном. Нависшая над компанией, омерзительно вязкая, как дешевый столовский кисель, она раздражала куда больше, чем то неведенье, которое терзало рабочих с самого утра. Никому не пришло в голову нарушить молчание, но и находиться с этой тишиной один на один никто не желал. Рабочие разбежались по цехам поспешно, мелкими суетливыми шажками — как дезертиры с поля боя. Через пять минут под окнами больнички никого не было.
***
Через три дня Дорохова пустили к Климову. Директор, втягивая живот, и нервно оглаживая полинявшие сальные пряди волос, ввалился в палату. И замер, привалившись к косяку.
Солнечный свет выжигал в комнате ровные, овалы на стенах и полу, отчего скучно зеленая комната казалась похожей на внутренности детского калейдоскопа. Пахло йодом и хвоей. Артур, со стоящими дыбом над забинтованным лбом волосами, оседлав стул рядом с кроватью Вадима, заливисто хохотал; Климов бурчал что-то неразборчивое, делая единственной неповрежденной рукой какие-то замысловатые пассы.
— Я вот тебе витаминов принес, Вадим, — проговорил Дорохов, мучительно пытаясь продавить слова через зубы. Он потряс туго набитым пакетом, из которого выглядывали серо-зеленые короны ананасов. — Мне сказали, тебе лучше.
— Артуру вон отдай. У меня пока аппетита нет.
Дорохов опасливо протянул пакет пацану, брезгливо отер руки, и взмолился:
— Поговорить бы, Вадя!
Климов отмахнулся.
— Говори тут, у меня секретов нет.
Дорохов помялся, посмотрел на Артура, который со скучающим видом уставился в мутное узкое окно.
— Зачем ты скрывал?
— Что я человек? Так удобнее, Антон. Живому человеку веры меньше, чем железному болвану.
— А… — удивленно протянул Дорохов, задумчиво потирая лоб. Видно было, что слова Климову ему неприятны, но терзало его что-то совсем другое. Усталость проступила на его лице, как рисунок граней бокала после поливочного чана. Директор мучительно откашлялся, отирая толстые влажные губы розовой ладонью, затем долго мусолил лацкан пиджака, словно пытаясь пропилить щель в руке острой складкой блестящего дорогого сукна.
— Рассказывать о том, что произошло, не будешь? — решился, наконец, Дорохов.
— Подумывал.
— А теперь, значит, передумал, — то ли утверждая, то ли спрашивая, буркнул Дорохов.
Климов небрежно почесал спекшуюся корку на щеке, и директор нервно дернулся и отвел глаза. Лицо проверяющего выглядело кошмарной коричневой маской, вселяя гадливое чувство. Увечья и раны Дорохов не любил, даже секретаря просил работать при нем в перчатках — только бы не смотреть на чужую ущербность.
— От инспекции все равно не скроется, а вот на публику выносить скандал не хочу,— протянул Климов. — Даже видео стер. Да, Антоша, у меня под потолком камера стояла. Хочешь сказать, не знал?
Дорохов, забыв об отвращении, уставился на Климова. Выкатил бычьи глаза, с красными сосудиками, открыл рот и захлопнул, так и не найдя, что сказать.
—Ты же, Антон Борисович все на свою сторону повернешь, — сказал Вадим. — Лопаются бокалы? Хорошо, продажи расти будут. Тебе чем гаже разговоры идут, тем выгоднее бизнес.
— Сука ты, — прорвало директора. Он, активно жестикулируя и брызгая слюной, двинулся к кровати. — Все Ленку мне простить не можешь, да? Ну ошибся человек один раз, пошутить хотел! Сколько лет я еще на тебя пялиться должен?
Климов засмеялся. Хохотал он долго, надрывно, с громкими пронзительными присвистами и хрипами. От этого звука Дорохову захотелось убежать как можно дальше, накрыться с головой одеялом, чтобы не слышать противного мерзкого клекота.
— Тут что-то одно должно произойти, Антон, — успокоившись, сказал Климов. — Или ишак сдохнет, или падишах. До тех пор, пока ты клепаешь свои «звериные бокалы» с браком — будешь встречать меня, как и раньше. Пресмыкаться, подлизываться, скрипеть зубами, но нянчиться.
— Потому что нельзя потакать глупости, — внезапно сказал Артур, даже не повернув головы. Дорохов вздрогнул: он успел забыть о присутствии свидетеля.
— Вон, даже мальчишка сообразил, — согласился Климов. — Ни глупость, ни жадность нельзя поддерживать.
— А народу наши бокалы нравятся! — словно защищаясь, попятился назад Дорохов. — С тех самых пор и нравятся, хоть ты лопни от злости!
— Толпа – дура,— серьезно сказал Климов. — У толпы инстинкты усредненные, простые: поесть, поспать, повеселиться. Накушаются они стеклянных зверушек, на другую забаву накинутся. Я больше двух лет в больничке проработал, целых тридцать четыре месяца после аварии, прежде чем понял, как совладать с толпой.
— Много ты в людях понимаешь!
— Достаточно, чтобы не оскотиниться. Точно знаю, что под толпу ложиться не стоит: станешь подстилкой — каждый об тебя ноги вытрет и в морду плюнет. А вот сильный дух, четкую цель и честность толпа уважает. Даже если эти цели толпе неприятны.
Дорохов попятился к дверям: все это для него было слишком, и он уже не надеялся решить дело полюбовно. Не было ничего в Климове от того веселого безбашенного парня, с которым ему когда-то довелось дружить. Не хотелось верить, что с тем, что лежало на кровати, он имел общие воспоминания.
— И поэтому ты будешь видеть меня до тех пор, пока сам человеком не станешь, — тихо выдохнул Вадим, когда за Дороховым закрывалась дверь. — Хотя твой Сорокин тебя раньше сожрет. Если породу свою не переделает. Есть у меня крошечная надежда…
Тридцать четвертый способ вывести людей из равновесия, придуманный когда-то стеклодувом Вадимом Климовым трудно отнести к разряду легких. Хотя самому ему он давался, пожалуй, легче всех прочих. Найти у человека больное место и ткнуть в него как можно сильнее. Именно тогда появится возможность пустить судьбу взрослого человека по другой колее. Что и говорить, чертовски негуманное действие.
Артур глядел в окно и молчал. Небо на Тинаем было пасмурным, но с проталинами — солнечные лучи то и дело прорывались через щели в облаках. Фабрика гудела в обычном режиме: изредка покрикивали мастера по громкой связи, позвякивали продукцией погрузчики, взревывали белым дымом трубы печей. Рабочий шум долетал до поселка и оседал там, словно не рискуя продвигаться дальше, к лесу, где между тонких сосен раскинулось кладбище.
Гранитная плита Сорокиной А.А. была украшена двумя аккуратно выбитыми гвоздиками и маленькой голографической фотографией. Ниже шли годы жизни, подробный перечень дел, за которые, по мнению общества, стоило уважать человека, слова скорби и признания в вечной любви. В общем, ничего необычного не было, кроме маленькой аккуратной приписки идеальным каллиграфическим почерком в самом низу надгробия.
«Извините, вы воспитали плохого человека». Тридцать четыре буквы. И не даты, ни подписи. Даже в инструкции к телепорту нет таких коротких предложений. |
Рассказ открыт для комментариев