Когда сорокапятилетний мужчина, в меру циничный и очерствевший душой, с двумя разводами за плечами, отравленной алкоголем (но ещё не капитулирующей) печенью и устойчивым пессимистичным взглядом на жизнь, узнаёт вдруг, что с его родными – например, с сестрой, любимой малышкой Шелли или Кристен, – приключилась беда, этот мужчина, вопреки ёкнувшему не раз и не два сердцу, пытается успокоиться.
Спокойствие, да.
Оглаживая вспотевшую макушку, он, скорее всего, потянется за бутылкой виски. В голову ему полезет всякая чушь. О том, что бак верного «Доджа» едва полон и до больницы, куда поместили объект беспокойства, не дотянет. О том, что пустая бутылка валяется в раковине, издевательски мерцая в свете лампы. О том, что жирное пятно на фланелевой рубашке контуром напоминает штат Канзас. А про день рождения младшей сестры Кейт или Сары он забыл. Значит, надо прихватить в палату подарок. И еды. И цветы не забыть... А какие Люси-Эллис любит цветы? Конечно, розы. Постой-ка, говорит себе мужчина, старательно привязывая шнурок одного ботинка к шнурку другого, у Бэтти же аллергия.
Вот-вот, кивает он себе, нащупывая ключи от машины и переодеваясь в тапочки. Потому она и в больнице – из-за аллергии.
Господи, думает он, какой же я кретин.
Том Хогард был как раз таким мужчиной.
Спокойствие, да…
У Тома насыщенная жизнь.
Он был лучшим питчером в колледже. Замах, бросок с подкручиванием, страйк-аут!.. В качестве приза – сразу две девчонки из группы поддержки. Рослый парень с ручищами, как грабли, и мускулатурой гризли поил девчонок пивом и возил на стареньком «форде» в кино. Попкорн, пицца, кока-кола – беззаботная юность.
В День Святого Патрика, последней весной перед выпускным, веселящиеся ирландцы попытались пырнуть Тома ножом, но крепко получили от него по своим безумным рожам. В участке они просидели двое суток, успели побрататься, подраться и каким-то образом наставили синяков сутенёру из соседней камеры.
После колледжа Том Хогард не нашёл себе достойной работы. Быть белым воротничком он посчитал ниже своего достоинства. Любишь тачки, здоровяк? – спросил его один пиджак на заправке. Согласившись, Том стал дальнобойщиком на трассе семьдесят шесть: Колорадо – Небраска. Однажды дальнобойщика пытались подстрелить: обкуренная шпана посчитала, что его фура нелегально перевозит сокровища лепреконов.
Сначала женой Тома Хогарда стала официантка из придорожного бистро. Милашка. Порой Тому казалось, что её язык имеет все шесть степеней свободы. Ещё невеста умела сносно готовить, искусно вышивать и бить посуду, когда это от неё требовалось. Вскоре Том выяснил, что у жены есть существенный недостаток: она не переносит алкоголь. Она скрипит зубами, слыша, как бьются о донышко кубики льда – в разбавленный тоником джин.
Вторую свою жену Том выбросил из памяти, как неописуемый, первобытный, леденящий кровь кошмар. Он сжёг воспоминания о ней в рюмке абсента в канун Хэллоуина, заверяя всех святых, что никогда не женится. В институт брака пускай поступают всякие неудачники, а он, Том Хогард, человек твёрдый, честный и самого высокого мужества, пойдёт по жизни один.
Вернее, в компании любимого авто и бутылки.
Спокойствие, да.
…По радио крутят смутно знакомое: «Я – машина любви, вдох-выдох, не угнаться! Машина любви…»
Больница распахивает стеклянные двери, выдыхает в лицо Тома все оттенки лекарств и болезней. Дежурная медсестра, хмурая толстушка, смахивает на панду: под глазами висят лиловые синяки; часы над её плечом указывают полночь. Том узнаёт номер палаты, панда записывает в жёлтый бланк с загнутым углом его паспортные данные и номер страховки. «Я не собираюсь лечиться», - возражает Том. Та машет рукой в сторону лифта: «Изыди, ночной гость».
Сестрёнка Мэг спит.
Пижама белая, как благодать, – ни складочки на ткани. Каштановая шевелюра, впалые щёки, напряжённая морщина между бровей. Очень непростая складка на лбу – Том Хогард не помнит этого у младшенькой. Скулы в отца – помнит, нос с горбинкой – тоже. Он и не представлял, что сестра так изменилась, повзрослела. Как давно они виделись? Когда Мэг исполнилось двадцать восемь? Когда хоронили мать?
По простыне ползут трубки и провода. На вид они скользкие, лоснящиеся, Том брезгливо двигает их в сторону, чтобы не касались руки Мэг. По бокам койки стоят капельница и мониторы с бегущими полосками: зигзаги чертят. У сестры холодные пальцы. Том Хогард закрывает глаза и мнёт опухшее, с недельной щетиной лицо. Оно пытается родить нечто непривычное, но не складывается, может, ещё не время, и мужчина злится. Рядом что-то пищит. Ноет в груди. Том жалеет, что не взял пузырёк.
Кома.
Так говорит врач – очки и просторный белый халат, едва ли не саван. Навязчивая ассоциация застревает в голове Тома. У Мэг сердечная недостаточность, объясняет саван, угадав родственника во встрёпанном мужчине. Том не понимает, о чём речь, и ему поясняют: сердце девушки отказалось биться. Одно из последствий – застой крови в лёгких. И это вовсе не оттого, что Мэг наглоталась снотворного сверх меры. У неё просто слабое сердце, это врождённое, таблетки даже не успели подействовать, когда ей стало плохо.
Саван порхает около сестрёнки Тома, колдуя над приборами.
- На Мэгги столько свалилось в последние дни! – перебивает врача некая особа.
Том не отличается щепетильностью, но девушка, которая оказывается подругой Мэг, ему не нравится как раз своей неопрятностью. Не девушка – мешок с множеством карманов, рукавов, шарфов. Вдобавок визглива и пялится на Тома так, словно он кругом виноват.
Почему у восхитительной красавицы Мэг такая скверная подруга?
Почему эта истеричка рассказывает Тому про парня, бросившего Мэг? Куда бросил?! – В болото тоски и одиночества!.. Какого чёрта сестру выгнали с работы? Что за депрессия?!
Том кивает врачу и вполуха слушает подругу сестры. Старший брат, последний близкий, смотрит на Мэг как на чужого человека. Он ничего о ней не знает.
Неумолимый саван обволакивает Тома и тянет за дверь. Мэг подключена к аппарату искусственного кровообращения. Её родное сердце не хочет биться, надо ждать донорского. Аппарат не может вечно нагнетать кровь и обогащать ткани кислородом. Поэтому вскоре Мэг имплантируют искусственное сердце. Питаться оно будет от аккумуляторов, вынесенных наружу через специальную трубочку. Тома начинает мутить от этой цепочки: сердце – пластмассовая трубка – внешний мир. Если всё удастся, Мэг станет носить батареи в заплечной сумке, как ни в чём не бывало, перезаряжая их каждые шесть часов. Такой вот эликсир жизни.
Как же Мэг будет бегать? Играть в бадминтон или плавать? – растерянно спрашивает Том. Он помнит, что сестра – существо неугомонное, Мэг своей энергичной походкой саму землю вертит.
Врач косится на Тома как на полного идиота.
Том Хогард медленно проваливается сквозь пол, мимо расступившихся с еле слышным шорохом кафельных плиток – прямиком в сырую темень. Слова доктора падают глубоко внутрь и осаживаются, копятся, прорастают остроугольным камнем. Это твёрдое новообразование совсем не к месту, оно впивается в бок, мешает дышать полной грудью, режет позвонки, когда хочется выпрямиться.
Но Том не сдаётся.
Спокойствие, да.
Вернувшись домой, он пытается растворить этот груз. Он щедро поливает его алкоголем – не всплывет ли? Пускает в лёгкие сигаретный дым, будто спецназ, выкуривающий террористов. Том Хогард банально уходит в запой. Виски всегда помогало расслабиться, пережить, притупить углы, отпустить вожжи – как там ещё говорят?..
На следующий день он плетётся в больницу пешком и вовсе не потому, что пьяному руль заказан. Просто сонный, неповоротливый «Додж» наехал на пожарный гидрант, сбежались соседи, вызвались «мигалки» и завертелось: еле ноги унёс…
Свежая медсестра на вахте окрикивает Хогарда, но остаётся без внимания.
Тома не пускают в палату.
Лечащий врач старательно отводит взгляд, дверь закрыта, жалюзи опущены: виден лишь уголок кроватки Мэг. Чёртов камень встаёт ребром в глотке: Том хочет сделать доктору больно. К счастью, саван резво улетучивается, а цепкие медсёстры под ручки выволакивают Тома в фойе. На улице он находит пустую скамейку в тени буйного кустарника, комфортно устраивается, смяв и положив под голову картонный пакет, а просыпается в вытрезвителе с синяками на руках и ногах. Глупость какая-то, недоумевает Том Хогард, резиновые дубинки не должны оставлять следов на теле…
После «обезьянника» он вваливается к приятелю, Майку Стинсону, тоже дальнобойщику, и требует вернуть карточный долг. Том меняет деньги на пойло, не разуваясь бросается в кровать и засыпает беспокойным сном. Иногда он встаёт и в полубреду перемещается грузным призраком по квартире. Кругом всё плывёт и искажается.
«Я – машина любви, вдох-выдох…» - поёт неумолкаемый радиоприёмник.
Просыпается Том Хогард в стеклянном шаре, ёлочной игрушке, спущенной под воду. Тёмная багровая глубь плещет за прозрачными стенками. Лёжа на животе, дрожащей рукой Том водит по блестящей глади; глаза сплошь в красных нитках следят, как на стекле остаются отпечатки ладоней. От его дыхания оно запотевает.
«Я уснул в аквариуме, - думает он, - это пройдёт, само собой, надо проснуться ещё раз…»
Вдалеке слышатся размеренные вибрирующие удары – бу-ух! бу-ух!
«Спокойствие, да», - коряво выводит Том на запотевшей, будто в инее, поверхности.
Потом он неуклюже поворачивается набок и оглядывается.
В «аквариуме» кипит жизнь.
Мерцает аварийной сигналкой объёмистый бочонок, прорастающий из потолка. Тянутся под разными углами бесчисленные трубы, ныряя и переплетаясь, бросая блики и гудя. Венцовая шестерня, размером с мельничный жернов, вращает конический отросток – железный шпиль, прошивающий разделённые перегородками камеры. Они напоминают телефонные будки: за мутным стеклом лопаются пузыри и налипают на полированный металл. В прозрачных трубах текут, плещутся пунцовые ручьи. Том знает: примерно так выглядит цех химической обработки. Клубок змей, пар, цистерны, перегонные аппараты.
«Вот это ирландский виски», - думает Том.
Он лежит на дне, далёкий от механической суеты.
Внезапно из вертикальной конструкции (огромный гидрант?!) начинает валить дым. Из золочёных проводов, тянущихся к ней, вырываются искры. Они ослепляют Тома, гудящая голова готова лопнуть. Заводится, полыхает пламя, подогревая алую жидкость в сосудах. Потрескивает и занимается огнём ворсистая обмотка на трубах. Нарастающее шипение проникает Тому под зубы и отдаётся в каждом нерве.
- Чёрт! чёрт!.. – слышит он приглушённый голос.
В потолке распахиваются створки, яркий луч пробивает рассеянное освещение «аквариума». В свете его перед Томом предстаёт довольно паскудная рожа. Толстые губы выплёвывают ругательства, мелкие глазки шарят по камерам, неправдоподобно длинный нос свешивается над подбородком, втягивая запахи аварии.
Взгляд уродца нашаривает дымящуюся колонку и Тома Хогарда.
- Ага! – вопит он, тыча пальцем в Тома.
Незнакомец ловко перегибается через створки люка, при этом находясь вниз головой, и шагает по потолку, попеременно вдевая стопы в ременные петли, которые развешаны, видимо, для таких прогулок. Том Хогард пытается встать, хотя бы на карачки, но отравленное алкоголем тело не слушается. Он только глядит, как этот гном перебирает коротковатыми конечностями, подбираясь к бочонку. Чёрт! чёрт! – изрыгает гном, обнимая руками и ногами подвешенный на потолке груз.
Пухлые пальцы нашаривают крючок на донышке бочка, дёргают – раз, два! – и самая полноводная река извергается на Тома Хогарда ярчайшей артериальной кровью. Грёбаный гном, думает несчастный. То, что показалось ему бочонком, было лишь пробкой, заткнутой в жерло. Его сбивает с коленей, смывает к резиновой перемычке в центре залы. Пожар, не успев начаться, потушен. Солёная, насквозь медная и липкая кровь хлещет в рот и нос, жжёт ослабевшие глаза. Как ни странно, это бодрит Тома. Он почти просыпается и ориентируется в пространстве представшей перед ним полусферы.
- Чего разлёгся?! – орёт уродец над ухом. – Живо за мной!
У гнома знакомые интонации. Том резво вскакивает и спешит, оскальзываясь на округлом полу, за тушителем пожара, который и впрямь низкий и сгорбленный. Человечек носит стандартный комбинезон электрика или автомеханика, с подтяжками через широченные плечи. Он плюхает два блестящих шланга на затопленный пол, упирается ногами в стену «аквариума», вытаскивая из квадратного отделения шлюза бак с рычагами.
- Помогай мне, дубина!!!
Том спохватывается и налегает с другой стороны бака. Его ноздри вздуваются, запах сокровенной жидкости будоражит рецепторы. Бак, всё ускоряясь, скользит к нижней точке сферы, где скопилось больше всего крови. Том берётся за рычаг, мерно, будучи по шею в непроницаемой светом луже, отжимает кровь насосом. Движения в густой, вязкой среде требуют большей силы и выносливости. Хогард пыхтит, согревается, мокрые волосы липнут ко лбу. Он возбуждён, похмельный туман нехотя покидает его ум. Изредка Том сплёвывает кровь.
- Быстрее! – торопит его гном, носясь по «аквариуму».
Некоторые трубы он снимает с кронштейнов, оттягивая противовесом на ярус выше. Изредка он поглядывает на уровень алого столбика в сосуде-капсюле, прибитом к стене, и цокает языком.
- Если ты хочешь, чтобы Мэг Хогард дышала, - зычно кричит гном, - не хрипела, не харкала кровью, а дышала, чёрт!.. чтобы кровь пульсировала в её венах, - качай быстрее!
Откуда гном знает про Мэг? Причём тут она?
Это же его, Тома, алкогольный бред.
Спокойствие, да?
Чёрта с два!
- Что?.. Что я здесь делаю? И ты кто?! – спрашивает Том, отдуваясь и ворочая свинцовый рычаг. К себе – от себя.
Багровое болото колышется над грудью.
- Ты всё равно не поймешь, кто я, - говорит гном. – Ты всегда был туговат по части соображения, парень. Не надо думать. Не надо сомневаться. Качай!
Он вставляет железные распорки в отверстия венцовой шестерни.
- Это всё – всё, что ты видишь и осязаешь, - придумали инженеры, - гном корчит рожи, пытаясь просунуть скрипящий стержень в паз. – Ты здесь, Томас, ты в самом центре Вселенной. Чуешь?
Томас Хогард чуял. Ещё его пробрала дрожь: так его давно не называли.
Гном виснет на распорках, стараясь своим весом ускорить вращение конуса.
- Так, хорош, - командует он, - тащи бак к шлюзу… Крепи!
Том отгибает металлические планки и фиксирует цистерну. Поражается тому, как быстро он откачал столько крови – в центре залы осталась лишь малая лужица.
Гном отпихивает Тома в сторону, бьёт ладонью по тумблеру, утопленному в прозрачной стене. Тут же слышится плеск, и наружный простор принимает в себя свежий поток. За стеклом «аквариума» растворяется, несётся, пульсирует кровь, выпущенная из цистерны.
Том чувствует головокружение.
- Ты оказался в другой системе координат, парень, - говорит гном, с интересом разглядывая своего помощника. – Ни Коперник, ни церковь здесь были не правы.
Том стягивает мокрую рубашку через голову, стараясь унять тошноту. Возбуждение прошло, осталось мерзкое чувство, будто копошился в потрохах дохлой рыбы. Он размазывает алеющую полоску на груди, содрогаясь от приступа брезгливости.
- Вот-вот, - соглашается непонятно с чем гном. – Пьяный тупица – ты в самом сердце своей сестрёнки Мэг.
Эти слова очень долго доносятся до Хогарда. А пройдя через понимание и принятие, - кровь явно витает в воздухе, стынет в ушах и между пальцев, - они крепятся к тому грузу, что никак не оставит Тома в покое.
Сорокапятилетний мужчина, в меру циничный и очерствевший душой, с больной печенью и двумя разводами за плечами, с устойчивым пессимистичным взглядом на жизнь, ощущает вибрацию: бу-ух! бу-ух!
Том верит.
И его выворачивает наизнанку.
- Я бы на твоём месте радовался, - возражает уродец, воротя корявый нос, - если ты здесь, значит, Мэг думала о тебе. Понимаешь ты? Последнее, о чём она думала во время операции, когда ей пересаживали это дерьмовое, как видишь, сердце – это ты, Томас Хогард.
Том жалеет, что не пронёс сюда виски. Он смотрит, как живёт неведомой жизнью нутро Мэг. Пьяная слеза катится по лицу.
- Встать! – рявкает человечек.
Командный тон поднимает Тома с пола.
- Теперь ты здесь самый главный винтик. Всё в твоих руках. Наверх!
Тому пришлось подсадить человечка, чтобы тот зачековал пробку «кровопровода» и дотянулся до люка. Напоследок Хогард осмотрелся, его вдруг пронзило ощущение, что механизмы в нижней части полусферы, то есть в одном из отделений искусственного сердца, чересчур показушны, утрированны. Сердце-мотор, сердце-часы – так оно представляется детям в соответствующей литературе. Том не преминул сообщить об этом гному.
- Налицо явный рост, - ухмыляется уродец.
Его левый глаз начинает бешено тикать.
- А то, что я здесь всем заправляю, тебя не смущает? – спрашивает он.
- Нет, - честно отвечает Том, щурясь от света, бьющего из люка.
Гном двигался, толкался, издавал губами непристойные звуки. Гном вполне себе живой, он – якорь, подцепляющий Тома к зыбкой действительности. К тому же человечек говорит:
- Всё вокруг настолько реально, насколько ты к этому готов. Пораскинь мозгами; такая установка даёт потрясающую свободу.
Том прыгает, хватаясь за края отверстия, подтягивается и перетаскивает тело на верхнюю палубу. Ему легче представить, что он на подводной лодке (хотя он никогда не был внутри неё), чем в имплантате. Внизу трюм, корабельная механика. А здесь, например, жилая палуба.
Том гуляет по полимерным переборкам сердца своей сестры.
Всё просто, объясняет гном, указывая на ряды цилиндрических поршней, порождающих малый и большой круги кровообращения. Три человека понадобилось бы, чтобы обхватить каждый из периодически сокращающихся поршней. От них веет холодом, ручным заводом дорогого хронографа. Всасывание и выталкивание, говорит гном, два действия, которые здесь происходят, они элементарны, как жизнь. Брать у мира; отдавать миру. Поглощать продукты; выделять продукты. Туда-сюда. Только беда в том, что искусственное сердце долго не протянет. Износ, внезапный сбой земной механики, контакты отошли, аккумуляторы полыхнули не так…
Протез на время.
Том Хогард погружается в мысли, но гном болезненно пинает его по колену.
Думать – нельзя.
За колоннами поршней возвышаются глубокие тарелки, посаженные на гофрированные стебли, будто головки металлических цветов. Гном тянется, пригибает одну из тарелок вниз, заставляя стебель упруго спружинить, запускает палец в миску – Том видит тёмную жижицу, - и пробует на вкус. Уродец морщится, словно подхватив на язык кислинку.
- Теперь ты, - говорит он.
Том макает палец в тарелку, принюхивается к стойкому запаху железа. На вкус кровь ужасна. Ей очень далеко до крови, сочащейся из правильно приготовленного стейка. Крови, проступающей из обычной царапины или капающей из носа. Она слишком сырая, что ли?
- Тебе бы хотелось иметь такую кровь?
- Ну… - начинает Том и тут же получает по колену. – Чёрт!..
Второй тычок приходится прямо по нервам, пару минут Хогард не может даже выругаться.
- Слушай сюда, - невозмутимо говорит гном, нагнувшись к уху Тома. – У Мэг беда с гормонами. Мало серотонина, к тому же, он вял, как бульдог в жаркий полдень – вот-вот окочурится. Врач колет ей адреналиновую сыворотку, но это тоже временная мера. Клеточки ползут и распространяются не так быстро, как должны. И ты это исправишь.
Хогард не понимает.
- Я знаю только то, до чего могу дотянуться, - разводит руками гном. – Я могу указать на состояние, но, будь я проклят, если знаю, как его корректировать.
Человечек вытирает руки о комбинезон и лезет по хромированной цепочке на третий, верхний этаж сферы.
- Эй! – в растерянности кричит Том. – Погоди, я же не знаю, что делать!
Мысль о том, что гном оставит его, внезапно прекратив командовать, пугала.
- Знаешь, - уверенно отвечает гном. – Она думала о тебе в свою последнюю вспышку разума. Ты не случаен, Томас. Внизу ты поработал руками, а здесь, пожалуй, придётся чем-то другим. Жду тебя.
Господи, думает Том, только спокойствие.
От внутренних действий брата зависит жизнь Мэг.
Том Хогард обходит остальные тарелки с пробами крови. Они представляют собой слегка различающиеся оттенки красного с неодинаковой густотой. Каждую минуту кровь в них обновляется, перетекает из выводящих поршней.
Серотонин, адреналин… Это слова, химические формулы, они как газетная сводка о курсе валют. Много-мало, быстро-медленно – пустой звук. Какие к чёрту гормоны! – Том от злости топает ногой и хватается за голову. Сестру, влюбчивую неугомонную Мэг, бросил парень. Её выгнали с работы. Снотворное чуть не убило и без того слабое сердце! Вот, что дано. Как с этим можно работать?
Том упирается лбом в стекло, вглядываясь во мрак перикарда.
Он, вполне здоровый и ещё не пожилой мужчина, готов поделиться, отдать вещество жизни сестре. За то, что не проявлял внимание, не интересовался жизнью Мэг. Да какой там! – он совсем о ней не заботился. Том наблюдает, как плавно скользят поршни, толкающие кровь. Ему чудится: вот-вот в их ритм вкрадётся асинхронность, едва заметная глазу, на грани иллюзии. Силы трения и упругости (силы зла?!) как следует потрудятся над характеристиками искусственного сердца.
Том запускает руки в одну из ванночек с сокровенной жидкостью.
Хогард прикасается к внутреннему миру своей сестры.
Его организм значительно теплее этой влаги. Бедная девочка. Её не согреет любовь близкого человека, для многих простое, даже обыденное, счастье совместной жизни обойдёт её стороной. Том вытирает рукавом испарину со лба. Смотрит на своё кривое отражение в стекле. Жалкое зрелище, видит он, неудачник в браке вряд ли чему-то смог бы научить сестру. Выдать с глубокомысленным видом пару банальностей и улыбнуться всезнающей улыбкой.
Хотя нет, что-то светлое от первой жены осталось.
Том Хогард мог бы поведать Мэг про замечательные завтраки. Вкуснейшее овсяное печенье и настоящий кофе.
- Я рассказывал жене о суевериях дальнобойщиков, Мэгги. – Том опирается на тарелку, чувствуя, как щекочет и липнет к нему кровь. - Всякие глупости. Про привидение сбитой на трассе старушки. Когда-то её ограбила и убила пьяная рвань, вечно гуляющая в окрестностях. С тех пор старуха объявляется каждую апрельскую ночь и добирается до Небраски автостопом на фурах. Она пахнет гнилью, поэтому всегда носит с собой цветы и брызгается паршивой туалетной водой. Представляешь, Мэг? Смех смехом, но я теперь осторожен с попутчиками. Знай: ни один уважающий себя дальнобойщик не возьмётся подвозить женщину, пахнущую дрянной водой… А однажды я заметил фургон, съехавший в кювет. У водителя было прокусано горло, выколоты глаза – это старуха мстит всем в канун Хэллоуина, говорил я своей жене, а она отмахивалась от меня, смеялась, ворчала, что ей будут сниться кошмары…
Тому показалось, что его руки немного согрели кровь Мэг. Стебель заурчал и вытянулся, влага обновилась – и стала теплее.
- Ах, Мэг, - произносит Том, - я бы столько тебе рассказал…
Он закрывает глаза, прислушиваясь к журчанию ручейка.
Тот льётся, омывает тарелку по часовой стрелке – отбившаяся от русла ветвь образует водоворот.
Потом Том долго, словно впервые, смотрит на свои ладони. Линии, бороздящие кожу, вобрали и не отпускают чужую – нет, родную! - кровь. Кожа не сохнет. Капли отказываются стекать с пальцев.
Том со всех ног летит на площадку с поршнями, щупая платформу, пытаясь найти хоть что-то острое. Клёпаные соединения, гайки, колена труб. Безумным взглядом он рыщет повсюду, и, наконец, зажимает руку между сочленениями металлического стебля, где отбирается кровь. Другой рукой он резко его изгибает, заставляя выступающие сегменты сжать и порвать кожу на ладони. Кисть пронзает боль, из серповидного пореза льёт своя, собственная…
Том опускает ладонь в тарелку.
Две внутренние среды идут на контакт, смешивая гормоны, чувства и память. У Тома Хогарда очень упрямая химическая формула.
…Я покажу тебе, Мэг.
Как улыбки влюблённых озаряют светилами эту странную землю. Как две капли, будоража воображение, сливаются в одну. И если коснуться друг друга пальцами, робко, уверенно, властно, пробегут искры.
Я плохо владею словом, Мэг.
Поэтому я изрежу другую ладонь, вдоль и поперёк, чтобы обнимать тебя обеими руками, крепко-крепко. Видишь её? Это моя первая жена, моя, моя! – от узких стоп до завитых локонов, от смуглой кожи до трепещущего сердца.
Я плохо помню, Мэг, но помнит моя кровь.
Как тепло вместе, бок о бок, и каждый раз, отлучаясь ненадолго, стонет нутро. Мы танцевали утром и ночью, умилялись, падали со смеху. Это всё было, Мэг. И сейчас оно со мной.
Возьми.
Бедная девочка, ты помнишь нашу маму?
Строгая, в длинной юбке, белой блузке, учительница по профессии и по жизни. Она знала всё: как согласовывать падежи, накладывать бинты, лакировать доски, выигрывать в «монополию», делать уколы, утеплять окна. Как давать сдачи и не поддаваться страху. Как растить детей. Мама-двигатель. Силовая конструкция семьи.
Она сильнее всех – я знаю.
Она во мне.
Возьми.
Ты помнишь брата, Мэгги? Тома Хогарда, неудачника и пьяницу. После пятой он перестаёт сутулиться и вещает: «я был лучшим питчером в колледже…», знаешь такого Тома? Невыносимый, убогий тип. Эгоист, который делает вид, что всё в порядке. Спокойствие, да.
Забудь, показуха. Том изливает себя настоящего в сосуд. Попробуй его на вкус, ощути непростой букет. Пощупай красные кровяные тельца. Проверь иммунитет – лейкоциты держат строй. Да, знаю, алкоголь ещё не весь вышел, кровь от него горчит и дурно пахнет.
Но это истинный Том Хогард. В чём мать родила.
Ты думаешь у него жар? Его плазма слишком горяча?
Это называется раскаяние, Мэг.
Он казнит себя. Он хочет заботиться о тебе.
Возьми его!
Том не верит, что поздно. Он всё светлое отдал тебе и теперь бежит, опустошённый, на верхний этаж к странному помощнику в форме электрика, карабкается по хромированной цепочке, оставляя кровавые следы на звеньях. Вибрируют полимерные перегородки, дрожит стекло, размазывая отражение Хогарда жёсткой кистью…
Гном безуспешно пытается унять кровь, брызжущую из деформированного «кровопровода». Не выдержав давления струи из подводящих вен, стенка сердца вдавилась вовнутрь, покорёжив трубу.
Том держит её на плече, еле справляясь с жидкостью, дёргающую из стороны в сторону и без того тяжёлую деталь. В это время гном, отчаянно ругаясь, обматывает гибкой планкой зияющую дыру, из которой вовсю фонтанирует, и старается примотать планку проволокой.
У Тома дрожит перед глазами, пронзительная боль пульсирует в ладонях. Он часто сглатывает, его гнетёт чувство невосполнимой потери, словно он только что вырезал свою сердцевину и бросил в пропасть.
Гном кое-как справляется с пробоиной и без сил валится на пол.
- Ты вовремя, парень, - говорит он.
Том заметил, что человечек осунулся, нос его стал тоньше, хрящи виднее, а волосы поседели.
- Как долго всё это протянет? – спрашивает Хогард.
- Может, час. Может, год. – Гном с натугой поднимается и уходит в лабиринт механизмов, Том спешит за ним. - Любое искусственное сердце, какое не возьми, это всего лишь экспериментальный образец. Мэг, считай, попала под государственную программу. Её обеспечили аппаратом, но никто не ручится за его стабильность.
Гном внимательно оглядывает резиновую прокладку, рассекающую верхний этаж на половинки.
- Пощупай, - говорит он Тому.
Обыкновенная резина, слой тонкий, тёмно-серый.
- Что-то не так?
- Не так?! – переспрашивает гном. – Это же резина! Ты бы хотел, чтобы в твоей грудине болтался кусок резины, обжатый полимером и стеклом?! Я вижу здесь явную экономию, они могли поместить все насосы в свиную или бычью ткань. Чёрт, это же девушка, а не машина!
Тому кажется, что гном на грани срыва. Он сипит и не может отдышаться. Командные интонации пропали. Человечек замучен.
- Томас, - тихо говорит он, глядя Хогарду в глаза, - ты плохо старался.
Изумлению последнего нет предела. Из ладоней его, как из стигмат, вяло сочится кровь.
- Я?!
- Ты-ты, - кивает гном. – Ты мало отдал ей. Надо накапать ещё.
В один прыжок Том оказывается рядом, вздёргивает уродца за воротник высоко вверх.
- Я люблю свою сестру, - хрипит он, и налитые кровью глаза чуть не вылезают из орбит. – Слышишь, ты?!
Гном скалит острые зубы. Начинает говорить высоким развязным голосом, замечая, как за спиной Тома вырывается из-под планки струйка, одна-другая. Заплатка даёт течь.
- Прежде всего, ты любишь виски, парень. И свою машину. И дешёвых шлюх. О них ты вспоминаешь намного чаще, чем о сестре.
Гном решительно прав. Поэтому Хогард изо всех сил бросает его на пол, желая, как минимум, раздробить череп. Уродец пластается безвольной куклой, раскидывает короткие руки в стороны.
- Я всё отдал! – орёт Том.
Он двигается вслед за ползущим гномом, желая расправы. Том Хогард покажет, как он по молодости лупил ирландцев в баре.
- Плохо, малыш! Никуда не годится! – издевается человечек, и его длинный нос, подобно крюку, скребёт по полу. Выждав удобный момент, гном вдруг бросается Тому в ноги и что есть мочи бьёт по колену.
Страшный хруст сливается со звуком биения сердца.
Ослеплённый болью Том сгибается пополам и получает по голове сорванной с кронштейна трубой. В глазах темнеет, мужчина шатается, опираясь на одну ногу и чувствуя, как толчками плюётся в спину кровь. Его опрокидывает на лопатки, за ним, в свою очередь, что-то сдвигается, переворачивается, и в ритм устройства, подменяющего сердце, вплетается лишний такт.
Все усилия летят к чертям.
Том Хогард отдал сестрёнке самое ценное.
Остались боль и злоба – в достаточном количестве, чтобы захлебнуться ими. И в подходящей кондиции, чтобы убить гнома.
Кровь – своя? чужая? – течёт по лицу Тома, застилая пеленой глаза.
Он хватает опору металлической фермы, куда закреплены нагнетающие цилиндры, и раскачивает её до тех пор, пока не откалывается плохо приваренный кусок арматуры. Он прыгает на одной ноге, нелепо и страшно, целится в изворотливого гнома, чаще попадая мимо: по стеклу, что трескается и даёт течь, по установкам, контролирующим автоматизм сердца, по цистернам, отводящим кровь на малый круг.
Крохотный мир, подводная лодка в глубинах естества, рушится.
Сфера покрывается трещинами, осколки сердца бесполезной скорлупой теснятся в перикарде.
Одержимый Том Хогард вопит во всю глотку в сгущающейся тьме аппарата:
- Я всё отдал! Всё! Осталось – плюнуть и растереть! Слышишь, мелкий ублюдок?! Плюнуть и...
Том Хогард ломает сердце и вылупляется.
Душимый злобой, последним, что у него есть, он захлёбывается кровью. Тонет в багровой глубине, лишён тверди и воздуха. Мэгги холодна. Внутри неё беспорядочные течения, оборванные вены, исковерканные сосуды.
Том Хогард отдал всё самое ценное, но этого мало.
И тогда он ревёт, пузыря эту кровавую глубь и содрогая Мэг своей яростью. Он дарит ей остатки кислорода, жар тела и белок мышц.
Том Хогард бешено молотит руками и ногами и формирует расходящиеся по фронтам течения. Он создаёт необратимые изменения, становясь центром новой системы координат.
Плоть от плоти, кровь от крови – он кричит: «Возьми!».
И медный поток проникает в его лёгкие, наполняет, впитывается и сокращением диафрагмы выталкивается наружу.
Возьми! – кричит он, извергая из себя пузырящуюся влагу.
И снова внутрь него входит струя, родственная стихия, чтобы пройти через фильтр души, обновиться и ускориться, разнося по телу Мэг тепло.
Всасывание и выталкивание – это же элементарно, как жизнь.
Через Хогарда циркулируют малый и большой круги кровообращения.
Том бьётся, замыкая в себе «альфу» и «омегу».
И где-то далеко, на самом дне, ощущая ток энергии по жилам, улыбается носатый гном. Постепенно он вырастает, пропадает горб, сглаживаются черты лица. Вылитая копия Тома Хогарда, только значительно старше и мудрее смотрит, как бьётся человек, отдавший всё и ещё чуть-чуть.
Эдвин Хогард улыбается – его парень наконец-то в нужном месте и в нужном качестве, - и эта улыбка пробуждает Мэг ото сна.
Последнее, о чём она думала, плавая в дурмане предоперационного наркоза, были её брат и отец.
И с этой мыслью, с блаженной вялостью, она потягивается в больничной койке на рассвете нового дня. |
Рассказ открыт для комментариев