Домик у заставы (рассказ размещен на Самиздате)

    В центре, возле прежней городской заставы, где на пустыре начинается стройка, притулился домик старинных времен. Среднюю часть в три окна обрамляют пилястры, крылья по бокам – тоже трехоконные, с каменной вязью наличников. На чердачке слуховик в ажурных завитках. Настоящий восемнадцатый век. Яблоня с ороговевшей от старости «слоновьей» кожей нависает над крыльцом, выветренный столбик коновязи наполовину врос в асфальт.
    Домик отселен, но снос не намечался. Начальник участка Иван Данилыч Синицын присмотрел его под строительный штаб. Электричество подключили, а на отоплении Синицын решил экономить. Хоть и октябрь, но дни теплые, парные. Годных на дрова поддонов от кирпича в избытке, в домике же настоящая печка–голландка с чудом уцелевшей медной вьюшкой и стертым кафелем голубоватых изразцов – замыкает угол бывшей парадной гостиной.
    Печка нарядная, однако, дымит. Синицын упросил бригадира каменщиков Сазонова, по халтурам часто клавшего камины, посмотреть ее. Тот сразу шагнул в комнату за печкой:
    – Вишь, какое дело… Надо стену простукать. Обороты дымоходов заложены либо засорены. Чтоб красоту не портить, Данилыч, давай мы зеркало печи немного подразберем да посмотрим, отчего нет тяги.
    Синицын согласился. Каменщик фомкой своротил фанерные панели. Дальше, за обоями, оказались лохмотья старинной тканевой обивки. Содрали – и в кирпичной стене явились на свет кованые створки до пола с маленькими скобками ручек, в заклепках по краям, без малейших следов ржавчины. Сазонов растерялся:
    – Да не может этого быть! Так печи не кладут.
    Иван Данилыч коснулся ручек. Словно электричеством кольнуло – что за штука, может, клад…
    Сазонов, жалеючи, тронул кирпичную кладку:
    – Хороши камешки. На дачку, в баньку.
    Синицын погрозил пальцем:
    – Вот что, братья-строители... – закашлялся, перевел дух и, взяв себя в руки, чересчур бодро закруглил: – День рабочий на исходе, а возни немеряно. Оставляем, как есть, до утра, – и, глядя на растерянного каменщика, тихо и вкрадчиво велел: – По домам!
    Спорить с Синицыным не стали, ибо чревато, только фомку Сазонов досадливо бросил на пол.
    Спровадив любопытных, Синицын выжидал. Перекладывал бумаги, долго невидяще пялился в принесенный на подпись план землеотвода. В угловом штампе нашел: «инженер–геодезист Е.И.Тучкова». Его, что ли, Катька? Вольнонаемная в инженерных войсках, где служил Синицын. Вряд ли, сколько лет прошло. Эх, если б все вернуть… Чтоб не думать, не глядя, широко подмахнул лист и захлопнул папку, бросив на стол.
    Еще раз осмотрел кованые пластины. Хотел втиснуть фомку – бесполезно. И ни следов замка. Видно, изнутри закрыто. Иван Данилыч усмехнулся – глупость, это ж печь. Ненароком глянул в дворовое окно, а там, на выезде с территории, моет колеса «ГАЗ-66». За бампером «шишиги» лебедка. Синицын пулей выскочил наружу…
    Шофер подогнал грузовик. Синицын изнутри распахнул окошко, скомандовал:
    – Подавай трос, я закреплю. Когда скажу, стопори лебедку, резко трогайся и тут же тормози. Понял?
    Иван Данилыч аккуратно зацепил крюком кованую скобу и, подойдя к окну, дал отмашку. Взревел мотор, трос натянутся и провис, обе створки разом распахнулись… Синицын обомлел – он не увидел отверстия печной вьюшки. Там был коридор. И с двух его сторон мерцали повернутые под сорок пять градусов зеркала, делая темноту серебристо–бесконечной.
    – Дальше-то что, Данилыч? – крикнул водила.
    Синицын отцепил трос, поспешно выкинул в окно:
    – Все, спасибо! Бывай!
    Чтоб проверить себя, заглянул в большую комнату. Печь в изразцах цела, вьюшка открыта. Вернулся… И замер от неожиданности да, чего скрывать, от знобкого страха.
    Из глубины мутно–зеркального провала медленно надвигалась, семеня ногами, как по льду, странная мужская фигура, разряженная в бархатный темно-синий кафтан, зеленый атласный камзол с желтыми павлинами и темно-красные панталоны. На ногах у чудика были остроносые башмаки с пряжками, в переливчатых зеркальных осколках. И он все время кивал Синицыну – бледный, невзрачный, страшноватый такой. Поравнявшись с распахнутыми створками, сделал неглубокий поклон, глянул в глаза:
    – Честь имею представиться – Матвей Артамонов Перевощиков, мещанин. А также, волею судьбы, привратник зеркального коридора.
    Ивану Данилычу стало бы дурно, не выдержи взгляд. Но он не побежал, удержался, и даже, вроде, кивнул в ответ. А тот, кто назвался Перевощиковым, приглядевшись, вдруг нелепо бухнулся на колени, глухо стукнув в деревянный пол:
    – Иван Данилыч! Отец родной!
    Хорошая злость и нелепый вид распростертого у ног его человека окончательно вернули мужество.
    – Это что за клоунада! Встаньте немедленно! – Перевощиков не отвечал. – Да я… я охрану, милицию позову! Как не стыдно, взрослый человек! Откуда вам известно, как меня зовут?
    Перевощиков поднялся с колен весьма довольный, хотя в глазах стояли слезы:
    – Премного благодарен, что вскрыли коридор. Вы, верно, не тот Иван Данилыч. Но похожи безмерно. И, раз получилось, значит – право имеете. Так будьте же спасителем моим.
    Синицын, не отвечая на мольбу и не вступая в коридор, все же перегнулся за порог, глянул внутрь, спросил хмуро:
    – Что тут за зеркала?                                              
    – Отражатель времени. Проклятие мое. Вычислил я путь, а сам испытать побоялся, только вошел в зеркала. Тогда приятель, капитан-поручик Синицын, вызвался пройтись коридором. Ему-то что – с турецкой ледащим вернулся, нога увечная сохла. И сгинул. А меня как бог наказал – оставил запертым навеки. Домик-то был мой, а две светелки в найме у вдовы, штаб-майорши Анны Захаровны Тучковой с дочкой Катериной.
    Синицын от неожиданности вздрогнул:
    – Где они?
    – Да там же, в своем времени живут, при матушке императрице… Вот увидал вас, и подумалось – верну Синицына домой, и мне послабление выйдет. Я ведь знаю, что давно покойник. То место, откуда ушел, вижу как сквозь стекло, не вернуться мне. В несусветном виде тащуся в будущее, а зачем…
    – И видели всех прошлых жильцов?
    – А как же! Бывало, и они меня… пугались. Но коридор вскрывали только раз, тому лет пятьдесят. Налог ввели на животину, и жилец, сообразив всю тайну, удумал перейти туда с коровой. Она-то минула коридор, а хозяина на пороге удар хватил. От жадности, видать, что не все с собой взял... Иван Данилыч, полуштоф мне поставишь? Пристрастился за долгое ожидание. При жизни трезвенником был, а нынче – такая, бывает, тоска накатит, что приходится заливать.
    – И где ты это дело берешь?
    – Известно где, у постояльцев. А нынче с весны никто не живет, так что, сам понимаешь…
    Синицын вынул из сейфа початый коньяк, щедро плеснул полстакана. Перевощиков с благодарностью принял.
    Иван Данилыч подождал, подумал, налил себе и выдул одним махом.
    – Год-то у вас какой?
    – Одна тыща семьсот семьдесят шестой от Рождества Христова.
    – Ешкин-матрешкин, древний мир… – пробормотал Синицын, быстро хмелея. – Эх, куда деваться… – рубанул по воздуху рукой: – Пошли! – и, следом за Перевощиковым, зашагал по темному скользкому коридору. Пространство расступалось перед ними.
     

    Вроде та же комната. Но обстановка другая – столики на гнутых ножках, зеркальный шкап, канапе вдоль стен. В простенках зеркала, на подзеркальниках цветы. На полу по углам фарфоровые вазы в золоченой оправе. Не видно электропроводки, нет и батарей. Синицын колупнул краску – настоящая масляная, на олифе. В центре круглого стола лампа со множеством свечей – не восковых, каких-то еще. На стенах бра по две свечи. Очень тихо – снаружи и внутри. Вынул из кармана мобильник – нет сигнала сети.
    А тут из соседней комнаты… позабытый и знакомый Катин голос:
    – Матушка, не осердитесь, коли глупость скажу? Мне в сумерках вчера помстилось, что господин Перевощиков из-за печки глянул. Боязно одной оставаться!
    Ей ответил другой женский голос, постарше:
    – Замуж тебе, Катенька, пора – и мститься перестанет, и тени разбегутся, не до страхов пустых будет.
    – Опять вы о прежнем.
    – И что же? Платон Ильич не дворянин, так и наш род захудалый. Зато чин не из последних – частный пристав. Стало быть, прибыток надежный, на бобах не останетесь. Знаешь ведь – деньги, что за тобой были, прожиты, деревенек нет, и скоро окажемся мы в том положении, что за квартеру нечем заплатить.
    – Неприятен он мне. Глаза бегают, сам старьевщиком пахнет.
    – Надо же, чего удумала – глаза бегают. Это ты, милая, по насердке судишь, не от доброй души. Да разве я не понимаю! Коли был бы жив капитан Синицын, с легким сердцем отдала б за него, хоть и не богат.
    Синицын осторожно глянул в дверь, завешенную тяжелыми портьерами на шелковой подкладке. Начинались сумерки, и первым делом Иван Данилыч обратил внимание на светлое еще окно. Вернее, на то, что было за ним. Вместо панельных многоэтажек – засеянное поле. От городской заставы, двух невысоких столбиков–обелисков под имперскими орлами, по полю шла грунтовая дорога с узкими глубоко наезженными колеями и мелкими ямками от лошадиных копыт. Возле полосатой будки, прислонив ружье, простоватого вида мужичок в допотопной неопрятной форме щелкал семечки, роняя лузгу. Деревянный шлагбаум с веревочным коромыслом загораживал путь.
    Что ж, Перевощиков не обманул…
    В комнате, где недавно Иван Данилыч в одиночестве подписывал чертежи, был теперь, кроме печки, мраморный камин, на комодах множество вещичек из бронзы, статуэток, на стенах гобелены. И тут же – потертые стулья, разбитое стекло, в углу подклеенное бумажкой. Деревянный пол неказист и некрашен. Синицын представил, как в щелях между печными изразцами шевелятся тараканьи усы. Приличная бедность.
    Боком к нему за круглым столиком сидели две женщины – пожилая в теплой душегрейке, худощавая, с твердой осанкой и суховатым лицом, и девушка в длинном сиреневом платье с узкой талией, cвысокой затейливой прической. В зеркало простенка Иван Данилыч увидал ее лицо. Да, она, его Катя. Такая же, как двадцать лет назад…
    Пожилая женщина прихлебывала из чашки. Стол уставлен розетками со сластями – вареньем, медом, колотым сахаром, печеньем. Пахло теплым молоком. Синицын вспомнил, что с утра без маковой росинки…
    – Ты посуди – ведь я немолода и, по всему, приближаюсь к вечности. Смерти не страшусь, горько тебя оставить в таких летах. Одно твое согласие продлит мне жизнь. – Катя молчала. Тогда тоном другим, не терпящим возражений, матушка произнесла: – Ну, так знай – я помолвила тебя за Платона Ильича. Ты скоро станешь его женой.
    Катя упала матери на грудь, схватила руку, целовала и обмывала слезами:
    – Что ж, я всегда ставила законом повиноваться. Я буду счастлива, молитесь за меня!
    Мать дала ей успокоиться и тихо сказала:
    – Знаю, мой друг. Люби мужа чистой, горячей любовью. Ежели и дурен будет против тебя, сноси терпеливо. Добрый муж дается для счастия твоего, дурной – чтоб испытать терпение. Но на всякого злодея кротость действует больше строптивости. И не желай другого, хотя б в короне был. Обещаешь?
    Катя бросилась пред ней на колени:
    –  Все исполню, хотя бы он врагом и мучителем мне сделался!
    На этих словах Синицын не выдержал и резко шагнул в комнату:
    – Катя!
    Обе вскочили, уставившись на нежданного гостя. Анна Захаровна первой пришла в себя:
     – Иван Данилыч? Извольте объясниться, почему без приглашения, без стука, и что за лохмотья на вас!
    Синицын оглядел себя – рубашка, джинсы и прочее в полном порядке.
    – Объяснюсь, – и, удивляясь собственной наглости, спросил: – Чаю нальете?
    Анна Захаровна несколько раз потянула длинную шелковую кисть у двери. Вдали затренькал колокольчик. В дверях показалась ряженая, на взгляд Ивана Данилыча, девушка в сарафане почти до пят, в лаптях и грубом домотканом платке.
    – Анфиска, свечи. Ужин, как было говорено, и наливок из погреба подай.
    Анфиска молча растворилась в темноте, но скоро вернулась с коптящей лучиной, поднося ее к свечам на столе и на стенах. Синицын оценил – свет непривычный, но уютный. Явились закуски – жирная до прозрачности сельдь, копченый сиг, лососина, семга, ревельские кильки.
    – Второй переменой у нас черепаховый суп тортю, – сказала Анна Захаровна.
    – Из телячьей головы, – рассмеялась Катя.
    Синицын грустно озирал похожие на химические колбы склянки с наливками – брусничной, рябиновой, вишневой, мятной, грушевой, кардамонной – все не выпить. А Катя украдкой смотрела на него самого…
    – Эх, женщины, мне бы картошечки жареной, с помидорками… Темнота, право слово, ваш восемнадцатый век, – и решительно отставил приборы: – К делу! Я Синицын Иван Данилович, так? Если в этом вы мне верите, позже скажу – где был, как попал сюда. Объясню и это, – показал на одежду. – Не умышленно, но подслушал вас, Анна Захаровна. Что с легким сердцем отдали б за меня Катю. Ваше слово в силе? Что касается меня, я согласен.
    – На что вы согласны, милостивый государь? – потерянно спросила Анна Захаровна.
    – Как на что? Жениться на Кате! Не пойдет же она за пристава, воняющего, как старьевщик… Извините, минутку обождете? – Синицын оглядел стол, выбрал наливку позабористей, наложил на тарелку снеди и чуть не бегом выскочил из комнаты. Женщины молча переглянулись.
    – Матвей, ты тут? – поскребся в кованые створки. Они бесшумно распахнулись, явился Перевощиков. – На, пей. Закусывай, а то развезет. Быстро расскажи, кто я.
    – Иван Данилович Синицын. Дворянин. Отставной капитан-поручик пионерной роты…
    – Какой роты?
    – Той, что фортеции строит, мосты.
    – Военный инженер? Правильно, кто ж еще! Дом свой есть?.. Ты пей, не стесняйся, еще принесу.
    – Дом есть, небольшой, правда. А людишек ты продал, как после замирения с турками вернулся. На лечение, сказал.
    – Что ж я не лечился?
    – Страсть это одна. Ногу, доктор сказал, по живому будет резать. Ты и струхнул.
    – Дела…
    Синицын вернулся за стол:
    –Вы про меня тут, небось, обсудили?
    – Матушка не велела говорить, но теперь все одно. Знайте, Иван Данилыч, я пойти за вас согласна… Хотя чувствую, что вы не тот, кого прежде знала. Но пусть и по чужому виду живете, а для меня нет ближе вашего лица.
    – Что ж, принимайте в свои родные, – вздохнул Иван Данилыч.
    Праздничный теперь ужин продолжался. Синицын точно помнил, сколько перепробовал наливок, как вместо картошки наворачивал репу, нажимал на копченого сига, и с каким удовольствием хлебал черепаховый суп из телячьей головы. Когда часы на камине принялись отбивать полночь, Иван Данилыч понял, что при ясной голове ногами пользоваться не сможет. Наливки, вишь! Анна Захаровна снова подергала шелковую кисть. Явился страшный бородатый мужик, закинул руку Синицына себе на плечо, крепко обнял начальника участка и повел в спальню.
    – Ты кто? – спросил Синицын по дороге.
    – Прохор я, дворовый человек.
    – Крепостной? – Синицын возмущенно фыркнул. – Завтра же утром всех крепостных – на волю!
    – Помилуй, барин, за что! – не на шутку испугался Прохор. – Нешто я их милостям не угодил?
    В комнате Синицын не позволил себя раздеть, чем искренне огорчил Прохора. И от длинного балахона, похожего на женскую ночнушку, а также от клоунского колпака категорически отказался.
     

                                                                           III