Жаркое городское лето выжигает из воздуха последний кислород, тело разбухло от воды и вот-вот лопнет, а рот кривит бесконечная зевота. Двигаться в горячем киселе, из которого больше чем наполовину состоит улица, почти невозможно, все же я медленно двигаю негнущиеся ноги — шаг, еще шаг в сторону серой стены, высящейся на горизонте. Словно в насмешку надо мной, справа вспыхивает рекламное табло: «Спешите покупать новую страту!», и безволосый карикатурный человечек в красных трусах показывает мне, как быстро нужно бежать в магазин электроники.
Я не знаю, что такое страта. А знал бы — не купил. Три года почти полного безденежья отучили меня понимать рекламу. Тут бы штаны поддержать, да без голодных обмороков, а еще было бы неплохо и сами штаны обновить, а с ними и ботинки, серый велюровый пиджак в клеточку в чистку сдать… К грязному и оборванному врачевателю душ даже малограмотная старая выдра не приползет, побрезгает. Не говоря уже о домохозяйках — этот сорт клиентов вообще переборчив, их нужно не просто обаять, но и поразить величиной собственной важности. Вальяжность, сытость, дорогой и тяжелый парфюм они считают основными признаками профессионализма.
Стоп! Надо перекусить. «Приползет», «выдра», «сорт клиентов» — это уже от голода, так нельзя. Чай, не пацан-малолетка с Меркурьевской, словами мусорить. Я сворачиваю к желтому пластиковому окошку торгового автомата и втайне радуюсь, что последние пассажиры уже миновали стеклянные шторки на контроле. Про секретную комбинацию клавиш мне когда-то давно рассказал клиент — еще в старые, сытые времена ко мне ходил наладчик из Лос-Сьенаги, которого мучила совесть и капризная молодая жена. Совесть, кажется, я ему заштопал не полностью, но с женой определенно помирил, а заодно и наслушался про торговые автоматы и методы их обслуживания. Единица, восьмерка, еще две единицы, затем заветный писк — и булочка с картонной серо-зеленой сосиской выпадает в резиновое гнездо выдачи. А пару секунд спустя выскакивает и бутылочка с приторно сладким детским коктейлем: почему-то именно эти напитки чаще бывают просрочены.
Интересно, закон считает мои действия кражей? Вообще-то, все это должен делать наладчик — по инструкции, ребята обязаны обходить каждый пункт продажи дважды в день, вынимая подтухшую еду. На это у них не хватает времени, если верить жертве дамских капризов из Лос-Съенаги. Зато у меня этого самого времени вагон.
Пересохшая булка царапает горло, и я кашляю, как туберкулезник. Запиваю блекло-розовой жижей из бутылочки с надписью «Малина» перечеркнутой двумя белыми дугами. Вспомнить бы, на что похожа эта «малина»? Вытянутая, рубиново-красная или круглая, зеленая, собранная в грозди, похожие на колонию бактерий? Нет, стрептоккоки — это, кажется, называют «виноград».
— Хей, парень, не поделишься со мной парой монет? Мастемка хочет промочит горло.
Резко оборачиваюсь, и половина хот-дога падает на раскаленный асфальт. Сзади меня скалится бездомный. Не по погоде теплый костюм лоснится, как облитый карамелью десерт, под пиджаком когда-то белая футболка с мордой толстого кота. Черные волосы вымазаны таким слоем жира, что слипшиеся пряди напоминают козлиные рога. На лоб этот горожанин прилепил картонную пятиконечную звезду с одним надорванным лучиком.
— Мастемка привык к жаре, но не привык к трезвости, — сообщает мне новый знакомец, радостно щурясь. Картонная звезда ползет вверх, и я вижу спелую гематому в форме яблока.
Роюсь в кармане и выуживаю одну из семи монет. Расставаться с деньгами надо легко — так я всегда говорил клиентам — но потная медная монетка с щербинкой заставляет мое сердце сжаться. Заработаю ли я хоть одну такую в городе болотной тины?
Треугольное лицо бездомного кривится.
— Мастемка не берет последнее, Мастемка не вор, а честный попрошайка.
Он достает из кармана початую бутылку «Катти Сарк» и протягивает ее мне с царской надменностью:
— Выпей! Жидкая смелость
Я послушно делаю глоток. У социальной лестницы есть вершина, но нету дна. Сейчас даже этот бездомный Мастемка выше меня в глазах окружающих людей.
— Ты сюда за богом приехал? — подмигивает собеседник. — Все сюда едут за последней надеждой.
— Я приехал предложить помощь.
— Не ври Мастемке. Все сюда едут помогать себе.
— И ты?
— Я – нет, я тут всегда был, — он снова улыбается, обнажая провалы рта от клыков. — Тебе туда, — он машет чуть левее выхода, туда, где на стене желтеет ящик бесплатных объявлений.
— И правда – туда, — послушно киваю я, и спохватываюсь. — Откуда ты знаешь?
— Мастемка все знает. Мастемка любит знать и помогать.
— Я и сам люблю, — бурчу я и снова киваю, прощаясь с бездомным.
Улица похожа на лоскутное одеяло. Рваные дыры на площади — словно асфальт еще вчера кипел и вздувался пузырями, изъеденные снарядами стены и насмешливо-желтые двери парадных. Многоцветные, пестрые окна домов: каждые три в ряд отдельного тона, со своей особенной рамой. Есть золоченые, украшенные лепными солнцами; розовые с цветочками — мечта пятилетней девочки; есть простые черные. Виднеются бреши, и чем дальше от вокзала, тем больше обожженных войной дыр и провалов с грязными лучистыми осколками. Чьи-то маленькие мирки схлопнулись, не выдержав противостояния.
На дороге к Клаповоленсу жаркий ветер гоняет обрывки листовок, горбатые оплавленные бутылки, самородки бывших молочных пакетов, ограненных тяжелыми ботинками паломников.
— Па-а-берегись! — мимо меня с всхлипом пролетает снаряд и взрывается липким желтым фонтанчиком. Красная ведерко с изображением располовиненного яйца пытается догнать меня, но, трижды подпрыгнув, сворачивает к обочине.
— Ну что, покарал меня твой Мразница кефирной молнией? Где он там, почему на связь с еретиком не выходит? — грубый мужской голос вбухивает в улицу каждое слово, как бетонную сваю. Выше раскрытого изумрудного окна щелкает черная рама. Любопытная старушка высовывает шершавое загорелое лицо, но заметив меня, снова скрывается — в застекленной по ее вкусу бойнице мелькает лишь едва уловимое отражение.
— На какой полке прячется? Ну поня-а-атно, где продукты тухлее — там и пророк. Дура ты, дура! — огорченно сипит мужчина и злобно швыряет мне под ноги упаковку перепелиных яиц. Где-то в глубине квартиры истерично, с надрывом застонала женщина.
— Пардону просим! — встревожено улыбается бомбометатель, заметив меня. Огладив белоснежную футболку, он присаживается на подоконник.
— Ничего! — я всплескиваю руками. Набрав, воздуха в грудную полость, спрашиваю:
— Помощь не нужна? Ваша жена плачет…
Стон на секунду стихает, а затем начинается снова — и ноты женщина штурмует такие, которым позавидовал бы и Морис Андре, и Пабло Наваскес.
— Иди отсюда, пока я не спустился, — рыкает мужчина и слезает с подоконника. — Нашлась помогайка! Пшел! Эй, дура! Вон тебе защитничек нашелся — не твоего Мразницы халдей будет?
Окно с треском захлопывается. Ветер гоняет бумажки, бросает вверх, на зацарапанные ноги рекламных щитов и белые решетки взятых в плен коммунальщиками деревьев. «Мило, мило, мило — мама купила мыло!» — огромный телевизионный модуль проплывает над домами, не забывая обмазывать синими и малиновыми бликами тротуары и шоссе.
Меня трогают за рукав.
— Вы не поможете? Мне трудно ходить по ступенькам, — на крыльце дома дрожит человек. В хлопковом серебристом костюме, жестком, еще хрустящем от аппрета, на шее сетчатый синтетический шарф с рыбками-подвесками. Лицо похоже на безе — белое, круглое, изборожденное глубокими трещинами, в которых кое-где, как ореховые шкурки, прячутся старческие пятна.
— Не бойтесь, я в Мразницу не верю, и кефира не припас.
— Кто этот Мразница? — я осторожно подхватываю старика за острый локоть.
— Бог холодильника. Считается, что он велит использовать в пищу только те продукты, у которых срок годности подходит к концу. Многие домохозяйки в него верят. Да что там говорить — и старики частенько уповают на Мразницу. Это ведь так просто — кушать только определенную пищу, и тогда в твоей жизни все будет правильно.
— А во что верите вы?
Старик задержался на очередной ступеньке, выбирая ногу для следующего шага.
— Какой сегодня день? — спросил он.
— Четверг.
— Правильно. Сегодня именно он, — качнул головой старик и поднял вверх свободную руку. — Я верю в Рыбалиса, — важно сообщил он, погрозив мне когтистым пальцем, — но только до обеда. А после обеда мне придется переодеться.
— И кто будет следующим богом? — я включаюсь в игру.
— Откуда я знаю? — сварливо бросает старик. — Я же только иду в Клапаволенс. Новый день, новый бог.
Держу чужой локоть бережно, как драгоценную вазу.
— Вы всегда в четверг верите в Рыбалиса? — тон мой в меру учтив, глаза распахнуты.
Старик ухватился за поручень, и часто задышал. Серебристая ткань парусила на ветру, выплевывая складками десятки солнечных зайцев.
— Невероятно глупый молодой человек. Откуда я вас знаю? Лицо обыкновенное вчерашнее, но вот рука ваша мне почему-то знакома. Я же вам сказал: новый день — новый бог. Причем тут четверг? Иметь всего семь богов — это какая-то бессмыслица.
— Зачем же вы спрашивали, какой сегодня день? — я заглядываю в лицо старика.
— Затем, что должна быть в жизни какая-то определенность. Понедельник, вторник, и так далее — то, что приходит всегда. Числа, месяцы, годы запоминать совершенно незачем: эта бесконечно глупая информация течет как вода — миг, и уже не шестое, а восемнадцатое, не июнь, а август.
— Август тоже приходит всегда, — говорю я, пытаясь скрыть раздражение.
— Вздор! Мой дед помнил годы без августа, и сумел вырастить моего отца настоящим человеком. А если управляющий вдруг отменит февраль — мои внуки продолжат ходить на работу, и даже правнуки будут учиться, словно и не бывало ничего. Видите, какая с месяцами выходит спекулятивность? Но никто не сможет отменить четверг или воскресенье. Я всегда хожу на работу в пятницу, сразу после кофе и яйца всмятку, и это единственная конкретность, касающаяся меня и мира. Не будь сегодня четверга — знал бы я, что завтра кому-то понадобятся мои услуги?
— А где вы работаете? — произношу вежливо, старательно артикулируя звуки.
— В городской клинической больнице. Я бы назвал вам номер, но он меняется каждые десять лет — разве можно чехарду удержать в памяти? Ставлю протезы, как у вас. Кстати, из какой глуши вы к нам приехали? Сейчас все используют пластикаты, считается, что они менее вредны, но, на мой взгляд, это такая же глупость, как август. Последний раз я использовал металл примерно лет тридцать назад, кажется, в среду. Отчего-то и вы у меня связаны в памяти с эти днем, хотя по средам я почти не бываю в людных местах. Да, металл! Очень надежная штука! Не совсем четверг, скорее похож на завтрак — иногда может все-таки изменится, и, увы, к худшему.
Мы дошагали до края дома, к припаркованному полосатому флаю — машина радостно взяла ля-бемоль второй октавы, и отщелкнула в сторону дверцу водителя. Старик резво вскочил на сиденье и, нежась в мягком кресле, лениво поиграл плечами.
— Мой вам совет, молодой человек, — голосом сухим, изрядно царапающим слух, произнес он. — Держитесь этого протеза до последнего. А если возникнет какая-то неопределенность, то приходите ко мне, я ведь сказал — куда? Ну да, сказал, конечно. Вы теперь знаете обо мне больше, чем моя жена. Но металл — это очень хорошо!
— Он все еще работает, доктор,— я вежливо кланяюсь. — Спасибо за протезы, вы мне здорово тогда помогли.
— А, так это были вы? Я и смотрю – какое знакомое вчерашнее лицо! Такие лица были красивы много лет назад, а сейчас выглядят старомодно. И, конечно же, протез. Я вас хорошо тогда переделал, хотя и не в свою смену. Молод был, глуп, творил смутности. Сейчас работа – только по пятницам и точка. Никакого хаоса.
— Вы счастливый человек, доктор. Пусть даже только в пятницу.
Старик положил руки на бугристый пластиковый штурвал. Задумчиво ответил, глядя вперед через припыленное стекло:
— Странности говорите, молодой человек. Я счастлив, когда ко мне приходят правнуки, когда кофе крепкий и сладкий, с высокой густой пенкой, и еще щепоть корицы. А пятница это просто определенность, мой договор с миром. У счастья и пятницы лишь одно общее свойство — они дискретны. Запомните это!
— Я постараюсь, — вздыхаю и отхожу от флая на тротуар.
— Предложил бы вас подвезти, но вы определенно новичок. В первый раз нужно дойти до Клапаволенса пешком. Удачи, молодой человек! Рыбалис благословит ваш путь.
Полосатая машинка, густо жужжа, поднялась в воздух, и, рывками набирая высоту, полетела к серой стене. Рекламный модуль плыл теперь в другую сторону, и песня о «мамином мыле» вибрировала, щекотала нервы постоянным усилением звука и меняющимся ритмом. Удача не определенно не помешает, в этом доктор прав, как и в том, что я новичок. Старожилы они сытые, опрятные, верят в кефир и сетку вместо шарфа. Мои клиенты давно побывали в Клапаволенсе и тоже получили своего Мразницу, Рыбалиса, и прочих Санта-Николау. Неужели пришел мой черед? Физилоги и генетики, пункция мозга — и вуаля, сознание ясное, душа спокойна. Это так противоестественно и неприятно, в сотню раз хуже, чем грязная заношенная одежда и пустой желудок. Я даже не заметил, когда легато превратилось в стаккатто, а потом в стаккатиссимо. Вот иду теперь к бетонному зданию — как соль третьей октавы, впервые взятая учеником.
Я останавливаюсь рядом фонтаном «Четыре Льва» — в грязной гипсовой чаше резвятся фантики, подгоняемые тонкими струйками цвета пепла. Зачерпываю горячую воду и осторожно наношу на затылок, как хороший одеколон. Минутная слабость, крошечное удовольствие для опаленного зноем паломника. Желтые обшарпанные львы с пустыми глазницами изрыгают воду ритмичными плевками. Интересно, за что люди так унижают гордых животных? Писающие мальчики — пусть пошлый, но забавный и естественный образ, можно сказать, символ облегчения. Но львы, которых тошнит водой? Что это — знак доминирования или самоирония? Проклятая жара! Что только не лезет в голову.
— Баум-ба-бам, баум!
Снаряд ложится в двух шагах от гипсового зверя с раззявленной пастью. Столб жидкости взлетает вверх и распадается осколками — мой пиджак промок, на брюках проступили влажные горошины.
Ответный выстрел прозвучал раньше, чем я успел отряхнуться. На соседней улице взорвалось звоном стекло, проявился странный шорох обильно сдобренный свистом — как будто кто-то решил нарезать тишину на кусочки. Окно второго этажа распахнулось, и на землю выскочил высокий парень в сером камуфляже.
— Хай! Я Гордон. А ты что за перс, почему не знаю? Непись или бот? — парень вальяжно подошел ко мне и ткнул дулом автомата в мое плечо.
— Не знаю, — сказал я, делая шаг назад, — наверное, просто посторонний.
— Врешь, поди. Зря я ролик скипнул, надо было посмотреть. На «альянс» не похож, может, ты зомби?
— Нет, я человек.
— Че-е-е-ловек! — хохотнул парень. — Кто таков?
— Михаил Тартхак. Психотерапевт, — я посмотрел в глаза Гордону и поспешно добавил, — доктор.
— Кто? Док? Ну тогда я вортигонт! — расхохотался он, с чувство ударяя себя по бедру. На поясе у него опасно звякнули гранаты, ударившись о странный предмет, вроде старинной мышеловки. Отсмеявшись, парень наклонился, и жарко шепнул мне прямо в левое ухо:
— Так, к сведению: дока Иззи я в лабе оставил, шесть левелов назад. Нескладно врешь непись, пробуй еще! Что умеешь делать-то, кроме как языком трепать?
Я задумался.
— Немного умею музицировать. На трубе.
И в сущности — ведь не вру! Уроки музыки не могли вернуть клиентов, зато заполняли пустоту моих дней. Этюды, такты, ноты, люфтпаузы помогали мне три года удерживать сознание на границе между нормой и патологией.
— На трубе? Вроде нет у меня такого… — Гордон выпрямился, вскинул автомат, отчего лямка ремня спала на локоть. Серо-зеленая радужка его глаз превратилась в узенькое колечко.
— Понял, понял! Это ты у Марио на левел-апе делаешь: «Туруру-ту-ру!» А чего сбежал? Надоело, да? Правильно, хватит в детском саду возиться. Что там за жизнь? На кактус сел — плохо, гриб нашел хорошо, монетки собрал — вообще зашибись! То ли дело здесь — я вот только с поляны, где муравьиные львы землю трясут. Ох и респавнятся твари, еле-еле патронов хватило, и хилки все в ноль сожрал, лишь бы уйти! Зато теперь фероподы есть.
—Не понимаю, — я развел руками.
— Тебе и не надо, — согласился Гордон. Достав из кармана куртки рожки к автомату, он придирчиво осмотрел их и выбросил в фонтан один — из оранжевого пластика. Остальные обмотал попарно скотчем, и снова сунул в карман.
— Это мне сейчас на Нову переться, мочить охрану тюрьмы, — важно сообщил Гордон. — А ты, если сможешь — дуй прямо по улице до стены, там локация меняется. Во, еще один полезный совет дам: будешь выбирать гаму — бери олдскул, типа третьей «Кваки»-мультиплей. Координацию отработаешь, в команде ходить научишься, с ламера на госу перепрыгнешь — тогда и одному подрыгаться можно. К крафтерам только не ходи, оттуда не возвращаются, ну, нормальными, во всяком случае,— он шумно вздохнул, и махнул в сторону. — К себе не зову, тут мне и самому тесно. Врагов мало — «альянс» да зомби, разве вот муравьиные львы доставляют. Эх, кабы на каждом левеле муравьиных боссов грохать!
Парень замолчал, облизывая пересохшие губы и закатив глаза.
— И тебе это нравится? — сказал я и напевно добавил. — Убивать?
Гордон смерил меня презрительным взглядом.
— Ты что, тупой, непись? Это же и есть настоящая жизнь. Враги за углом, оружие в руках дымится, цель далеко, но знаешь, что обязательно дойдешь! Если сейвиться, конечно, не забываешь. Кровь, пот, машинное масло и вечный кайф! Пристрелить тебя что ли, как диссидента?
— Не надо,— поспешно сказал я. — Убийство человека наносит непоправимый ущерб психике. Зачем носить в себе вину?
— Балакаешь, как отец Григорий, — крякнул Гордон. — Вот только не надо меня воспитывать, непись. Тебя же нет на самом деле — так левый перс, кусок кода. Никто тут, кроме меня не существует, а значит, и виноватым ходить не придется.
— Тебе не нужна помощь?— я встрепенулся. — Прости, мне кажется, ты утратил связь с реальностью.
Гордон внезапно вскинул автомат и выстрелил вверх дважды. За моей спиной раздался громкий противный звук, словно стошнило бегемота.
— Это ты утратил связь с реальностью, чувак, — осклабился боец. — Над ним барнакл висит, кушать просит, а он даже ухом не ведет! Может, ты все-таки бот? О, погоди, вон еще персы приперлись.
Полная дама в мятом цветастом сарафане вышла из подъезда. Громко отдуваясь — даже на моем месте, в двадцати метрах слышались прерывистые вздохи — она тащила за руку девочку лет пяти, с огромным белым бантом на рыжей макушке.
— Пошли, поросенок, быстро пошли! Мы опаздываем! — простонала женщина. Девочка послушно семенила рядом, едва поспевая переставлять ноги.
Гордон щелкнул, и, не целясь, послал в сторону подъезда короткую очередь. Женщина упала первой.
— Ты что, с ума сошел? — я не говорил — сипел, сцеживая звуки как струйки пара.
— Да умойся уже! — отозвался Гордон. — Ясно же, что вражье отродье, пришли хедкрабами кидаться или сами мозги жрут. Нефиг тут делать маленьким девочкам, неужели непонятно?
Два тела, с раскинутыми руками. Словно пытаются обнять улицу.
— Да, — не сразу отозвался я. — Девочкам тут не место. Я пойду, ладно? — мой голос фальшивил, как высокая нота, взятая на остатке вдоха.
— Иди, если дойдешь. Вперед.
Медленно, негнущимися в коленях ногами, я сделал два шага вперед. Жертвы иллюзий бравого вояки не шевелились, но я надеялся, что они живы и просто боятся подниматься. Осторожно обернувшись, произнес:
— Спасибо.
— Пожалуйста, — задумчиво ответил Гордон. Потом он вскинул взгляд, и, улыбнувшись, гордо произнес:
— Вот теперь, я почти уверен: ты — непись. Правильный и вежливый, нормальные люди такими не бывают. Нужно проверить. Жалко, блин, я засейвился только после львов, придется скипать разговор. Ну чего встал? Шагай.
Еще два шага, и под лопаткой я почувствовал несколько жалящих укусов. Голова закружилась, к горлу подкатила тошнота. Я оседал на асфальт, совершенно не представляя — зачем я это делаю. Мое тело и сознание сейчас не представляли собой единое целое. Вторая очередь разодрала предплечье.
— Ну надо же, какой тупой бот пошел! Ни интеллекта, ни оружия! — услышал я словно через вату слова Гордона. — Таких надо кирпичами добивать, а я пули трачу.
Голова кружится. Я открываю глаза, и вижу голубой кафель стены. В носу свербит от запаха хлорки.
— Очнулся? Не пытайся встать, подожди,— голос мне знаком, но повернуться нет сил.
— Повезло, что ты киб. Не знаю, зачем ты себя так изуродовал, но железки здесь восстанавливают очень хорошо.
— Где я? — свист, вырвавшийся из горла, мне совершенно не нравится. Дыхательный пузырь не заменили, только заклеили, а это значит, первым делом придется раскошелиться на него. Плох тот доктор, который щебечет, как канарейка.
— В больнице Святого Николау. До Клапаволенса всего одна улица осталась. Мастемка тебя вытащил, когда Гордон ушел.
— Мастемка? — я с трудом поднимаюсь, опираясь на локоть. Сервомоторы гудят сердито, прогоняя эрзац-кровь по резервному контуру. Бездомный радостно щурится, опираясь спиной на решетку моей кровати. Сейчас на нем мятый костюм из байки в черных котиках. Волосы он слегка пригладил, отчего его голова стала похожей на старого дикобраза. Картонная звездочка по-прежнему венчает лоб.
— Спасибо тебе, Мастемка. Если бы не ты — не знаю, смог бы сейчас разговаривать.
— Не за что, — отмахивается бездомный. — Я всегда появляюсь вовремя.
— Слушай, там были еще люди… Что с ними?
— Тетка с дочерью? Вон, на соседних кроватях загорают.
Подниматься оказалось не так неприятно — легкая слабость в суставах, желудок, играющий в футбол сгустком желчи, но и только. К горлу подскочил огромный кислый ком.
Женщина, прикрытая до пояса простыней, щелкала пальцами рук. Она двигала губами, проговаривала слова, слышные только ей. Девочка смотрела в потолок и улыбалась.
— Простите, я могу помочь? Выслушать вас? Говорите, это сейчас полезно. Хотите — кричите, здесь ведь можно кричать, это больница, — я спускаю голые ноги на горячий бетонный пол.
— А зачем мне кричать? Распродажа уже кончилась,— отрезала женщина, не переставая сплетать и расплетать пальцы. — Бадлей Мишка достанется кому-то другому.
— Мишка?
— Не мишка, глупец, а Бадлей Мишка. Я всегда воспитывала дочку в строгости: только серьезные вещи, никакого вздора и чепухи. Платье всегда говорит за человека больше, чем он сам того хочет. Вот вы, вы явно не чураетесь назвать свое имя?
— Да. Меня зовут Михаил Тартхак, и я врач, психотерапевт.
Женщина поморщилась, и махнула пухлой ладонью.
— Глупый, бессмысленный набор звуков! Некоторые люди ничуть не лучше младенцев, улыбаются и пускают слюни, когда их зовут по имени. Одежда и обувь — вот что имеет право носить имя, и говорить его, когда вздумается. Впрочем, наряды всегда благоразумно молчат, но это очень четкое и громкое молчание — всем бы научиться такому поведению.
Я приблизился к девочке. Закутанная в простыню до самого горла, она лежала тихо и улыбалась потолку.
— Как тебя зовут, малышка?
Девочка насмешливо хрюкнула, но промолчала.
— Я же сказала, нет никаких имен! — истерично взвизгнула женщина. — О Бадлей Мишка, ты достанешься глупой курице, которая и не знает, как правильно сочетать тебя! А все этот поросенок, моя дочка! Нужно было надеть сандалики Фенди, а она захотела Джузеппе Занноти — они, видите ли, удобнее! Пока научишь молодежь чувствовать сочетание имен, семь мод с тебя сойдет! Теперь ты знаешь, поросенок, что день начинается не с утра, а с выбора имени!
— Один мой знакомый считает, что утро начинается с завтрака, — вежливо сообщил я.
— Чушь! Бездарная ложь! Только зверь, проснувшись, может думать о еде. Человек не должен потакать животным страстям — на то он и человек!
Я ласково погладил девочку по рыжей макушке. Она дернулась и снова хрюкнула.
— Мое тело кибернизировано, но кушать даже мне нужно.
— Киб рядом с моей дочкой? — заинтересовано спросила женщина. — Мерзкая железка, отойди сейчас же! У вас нет ни души, ни совести.
Незаметно подошедший Мастемка тянет меня за рукав.
— Пойдем.
Я киваю, глядя в лицо девочки, говорю вслух:
— У них шок. Нужно зайти позже.
— Нет у меня шока, тупой киб! — женщина смеется, вытирая слезы тыльными сторонами ладошек. — И нечего здесь шляться, я все равно не узнаю тебя — вы все одинаковые. Впрочем, если сумеешь отсрочить будущую распродажу, то можем немного поболтать. Приходи, когда мне отрастят ноги. Я люблю беседы о том, что еще не сбылось — это вселяет надежду, что мир не безнадежен.
Когда мы вышли в коридор, Мастемка сказал:
— Это перстневые.
— Кто?
Мастемка поднял руку вверх, демонстрируя временную пустоту между средним пальцем и мизинцем.
— Перстневые. Предпочитают не иметь своих имен и прячутся за чужими. А еще думают, что держаться нужно того, что меняется, потому как все застывшее — мертво.
— Интересно, — говорю я, направляясь к выходу. Левая нога плохо слушается: я прихрамываю, едва поспевая за Мастемкой в длинном вонючем коридоре. Казенные резиновые тапки скользят, а еще — отвратно поскрипывают при каждом моем шаге.
— Интересно, а откуда ты все знаешь? — спрашиваю я моего спасителя.
— Ниоткуда не знаю, только что придумал. Ведь нельзя сочинить откуда-то, верно? Из известного места можно взять только чужое знание, но оно никогда не станет твоим.
Я не понял, шутит Мастемка или говорит серьезно, но на всякий случай мотнул головой.
— Придумывать хорошо. Если размышляешь над чем-то, то совершенно не болит голова, и настроение радостное. Вот когда перестаешь думать и начинаешь желать — вот тогда и становится плохо. Зависть, жадность, обида, страх — они от незнания.
У меня пищит информер.
— Кажется, мне все-таки повезло, — неуверенно шепчу я, пока бездомный заглядывает в потухающий экран моего личного связного.
— Ответ – только один, — буркает Мастемка.
Я понимаю, что он имеет в виду. На бесплатное объявление может прийти сколько угодно отзывов, но приняв одно сообщение, теряешь все остальные. Первый отзыв обычно пропускают. Он бывает тестовым — многие «торговцы головами» мухлюют, принуждая к платному подбору вакансии. Иногда первым приходит сообщение от спам-робота. Знающие люди советуют ждать, пока отзывов скопится не менее десятка, и лишь затем делать выбор. Но мне за целый день пришло одно сообщение, и вряд ли к утру что-то изменится. К тому же, если человеку действительно нужна моя помощь, то лучше не откладывать разговор.
— Я могу вам помочь? — говорю я в трубку.
— Приемная Лия Мормонта, — отзывается робот юным женским голосом. — В настоящий момент все каналы заняты, просим подождать. Ваш звонок очень важен для нас.
Я слушаю две фуги и четверть оратории, прежде чем мне отвечает человек.
— Да? Это кто?
—Михаил Тартхак, психотерапевт. Вы ответили на мою заявку.
— Заявку? — удивились в трубке. — Не помню, не помню… Как ты сказал? Психотерапевт?
— Да.
— А зачем мне… Ах, да, вспомнил! Мы запускаем рекламу, нужно отслушать кое-какие объявления. Как оно на вкус, цвет и запах, ну, понимаешь, о чем я, да? Эти метафизические штучки — вроде комплекса вины и страха перед пауками — по слухам, весьма полезны в борьбе за кошелек потребителя.
— Хотите, чтобы я опросил ваших покупателей?
— Нет, мнение покупателей меня не интересует, — хмыкнула трубка. — Надо, чтобы ты послушал и сказал: вот здесь припугнуть, здесь посюсюкать, там повторить слов три раза, ну и так далее, сечешь?
— Мило, мило, мило! — равнодушно произношу я.
— Мама купила мыло! — радостно орет трубка, и добавляет. — Отличный проект, но нужно что-то новенькое. Нельзя неделю гонять телемодуль с одной песенкой, это, знаешь, страшно надоедает. И, в конечном счете, ухудшает продажи.
Я прочувствовано спрашиваю:
— Вы верите в то, что людям очень нужно ваше мыло?
Мастемка заливисто смеется и машет ладонью кому-то в палате, возле которой мы стоим. Мой собеседник молчит, затем надтреснутым тоном сообщает:
— Я верю, что мне нужны их деньги. Ну что, ты согласен поработать? Оплата достойная: двести монет в неделю, плюс обеды и мыло бесплатно.
— Это все, что вы от меня хотели?
— Мало? — удивилась трубка. — Могу подкинуть тебе еще двадцать монет. Даже тридцать добавлю, если действительно нащупаешь нужные точки, но это все.
Двести тридцать монет за чужие страхи. Цена одного флая. Три месяца Шопена на похоронах.
— Спасибо за предложение, — мягко говорю я, пытаясь произносить слова без новоприобретенного свиста. — Прощайте.
Мастемка смотрит на меня с любопытством, но ничего не говорит.
— Странное место, — сообщаю стенам. — Никто так и не признался, что ему нужна моя помощь.
— Помогать? — смеется Мастемка и радостно подпрыгивает, высоко вскидывая колени. — Люблю помогать. Но после Клаповоленса не нужна помощь. Ум истекает, ум плавится, ум обижен и уходит. Дальше только хуже.
— В смысле, еще труднее оказаться полезным?
Бездомный кивает, почесывая шею.
— Злое место, — безрадостно сообщает он.
— Я бы так не сказал.
— Плохое, дурное место. Люди не хотят знать, только жить.
Проклятая жара! Как же до меня сегодня все медленно доходит.
— А почему никто не разрушает стену? Где сопротивление, где осадные орудия, штурмовые бригады, партизаны, ядерная бомба?
— Ничего нет,— уныло соглашается Мастемка.
— Почему? Я хочу знать, я не понимаю!
Бездомный опасливо смотрит по сторонам, и распахивает байковую куртку в черных котиках. Жилистая грудь выглядит так, словно десяток мясников пытался нарезать из Мастемки антрекоты.
— Убить себя трудно. Убивать каждый день, и всегда возрождаться — еще труднее.
Я хватаю бездомного за воротник и встряхиваю со всей силы. Голова Мастемки качается, как привязанный к забору воздушный шар на сильном ветру. Картонная звездочка отклеивается и медленно падает на пол.
— Послушай, парень! Я не знаю, причем тут Клапаволенс, но это не повод измываться над собой. Неужели тебе так плохо? Неужели жизнь омерзительнее смерти?
— Теперь — да. Для бессмертного забавное положение дел, верно?
Проклятая жара! Мысли еле ползут, как капли пота под рубашкой. Запах хлорки выедает ноздри, вызывая злость.
— Думал, что не найду тебя, — говорю я.— Боялся, что придется зайти за стену, где будут исследовать мои внутренности и просчитывать программу бога, якобы нужного мне.
— Я ведь и не скрывался от тебя,— вяло улыбается демон-искуситель. — Это ты называешься новым именем и кибернизируешь тело.
— Возрождаться в человеческих телах хлопотно — можно многое пропустить.
— Ты пропустил создание Клапаволенса,— говорит Мастема. — Пятьдесят лет назад мне не помешал бы твой совет.
— Дурак. Хуже проекта ты выдумать не мог.
Мы молчим, как старые друзья. Общего у нас всегда было мало — он искуситель с высочайшего разрешения, а я обвинитель и судья. Но вот сейчас мы смотримся как два брата: в одинаковых больничных пижамах, сальные всклокоченные волосы и растерянные лица.
— Где я ошибся? — задумчиво говорит Мастема. — Давал им блага, потакал желаниям и тайным страстишкам, думал, что удовлетворив текущие надобности, они потянутся к большим знаниям.
— Многия знания, многия печали? — ухмыляюсь я.
— Скажешь, не верно?
— Конечно, нет. Человеку всегда должно чего-то недоставать. Счастье у них дискретно, как дождь или среда. Но главный твой промах в другом. Насытив желания, ты дал им картонных богов, ответы на все вопросы.
— Мое дело — потакать страстям и открывать знания, которых жаждут люди,— возмущенно напомнил Мастема.
— Знаю, знаю: «Боги записаны у вас в крови. Наши генетики и физиологи подберут нужного создателя любому желающему, и вы навсегда утратите сомнения». Как видишь, я ознакомился с проспектами.
— Обычный рекламный текст¸ — искуситель пожимает плечами. — Кое-что преувеличено и не соответствует действительности, но в целом клиент доволен.
— Еще бы ему не быть довольным! Он купил себе правила жизни, как батон колбасы. Теперь, надев смешной костюм и подобрав автомат, он имеет право сходить с ума или, — я судорожно сглотнул,— стрелять в пятилетних девочек. Ни душевных порывов, ни проблеска мысли: только автоматные рожки и Бадлей Мишка.
— Что предлагаешь? — спросил Мастема. — Можешь меня убить, если надо. Ты-то способен уничтожить демона, а Клапаволенс существует, пока жив я. Теоретически, конечно, проверить, извини, не довелось.
— Ишь, раскатал губенки! — качаю головой и тыкаю искусителя в плечо. Он дергается, но молчит, внимательно глядя мне в глаза.
— Не стану я играть на твоих похоронах, Мастема. Будем лечить всех. И вообще исправлять то безобразие, которое ты сотворил.
Мастема втянул впалую грудь и преобразился. Пижама испарилась, взамен ее появился черный двубортный костюм с шелковым галстуком в котиках, и маленькая серебряная брошь в форме пятиконечной звезды с одним траченным лучиком. Вот жук! Мне такое не под силу — пусть кибернизированный, но все же я человек. Не сбрасывать же оболочку ради дешевого фокуса?
— Что ты предлагаешь? — проквакал демон на весь коридор. Пара любопытных голов тут же появилась в дверях, но легким взмахом ладони была водворена обратно.
— Понятия не имею. Но идейка появилась, надо проверить. Переодень меня и пойдем к твоим физиологам.
Мастема нетерпеливо прищелкнул пальцами, и я пожалел, что связался с этим горе-колдуном. Пиджак у него получился на два размера меньше, а еще нестерпимо колет в паху.
— Ну? Хотя бы намекни, чем пойдет речь?
— А драться не будешь? Меня сегодня уже убивали, не хотелось бы повторения, — я подмигиваю, и продолжаю. — Понимаешь, ты все-таки обманул людей. Бог — это не ответы на любые вопросы.
— Да ну? — усмехается искуситель.
—Что нужно любому человеку? Творить и быть востребованным в творчестве. Неважно, что он делает с удовольствием: воспитывает ребенка, печет булки, или даже моет посуду — главное, чтобы это было кому-то нужно. Так?
— Допустим. И где же тут бог?
— Есть такая штука — вдохновение. Напомнить, кто тебе его подарил или сам справишься?
Мастема радостно смеется.
— Голова! Такую голову пятьдесят лет назад мне в пару — глядишь, и разгребать ничего не пришлось бы.
— Ладно, разберемся,— отвечаю я, и сварливо жалуюсь, расстегивая тугие пуговицы. — Слушай, ты всегда косорукий или только в четверг? Дышать же невозможно, мразница кефирная! Тоже мне — творец! |
Рассказ открыт для комментариев