l018 Подкидыши

    – Вот это скорость, – восхитился Остап Григорьевич. – Кто же тебя такому научил?
    Ясноглазый Васька, на секундочку оторвавшись от книги, пожал плечами.
    – Я же говорил, он еще и не такое умеет, – хвастливо сказал Толик.
    Это он привел стеснительного Ваську в «школу» Базова, и теперь опекал точно старший брат – помог снять пальтишко, вытер нос, сел рядом. Когда Остап Григорьевич собирался протянуть Ваське «Мойдодыра», Толик нахмурился: «Вы ему чего-нибудь посерьезней предложите». И кивнул на распухший томик Герберта Уэллса.
    Васька дошел до последней страницы, закрыл книгу и поднял на учителя зеленые глазенки.
    – Пересказать сможешь? – спросил Остап Григорьевич.
    Васька на секунду задумался, а потом слово в слово начал цитировать «Машину времени».
    – Достаточно, – остановил Остап Григорьевич, когда мальчишка дошел до третьей страницы. – Теперь расскажи, о чем эта книга. Что ты понял?
    – Изобретатель сделал машину времени и отправился в далекое будущее, а там... Только так не бывает, дяденька учитель.
    «Ишь ты, не бывает», – усмехнулся Базов.
    – Называй меня Остап Григорьевич. Запомнил?
    – Угу, – кивнул мальчишка. – Это все сказки для маленьких, Остапгригорич. В будущее попасть нельзя, только в прошлое.
    – Откуда ты это знаешь?
    Васька пожал плечами.
    Толик, который сидел рядом, щелкая задачки по высшей математике, оторвался от тетрадки и пытливо посмотрел на Базова.
    – Ну как? Наш человек?
    – Наш!
    Толик сорвался с парты и бросился в соседний класс, где ждали остальные.
    – Наш человек! – закричал он.
    В ответ раздалось многоголосое радостное «ура».
    По тестам Бине-Симона маленький Васька обставил не только остальных ребят группы, но и большинство взрослых сотрудников ЛГПИ им. Герцена.
     
    – Остап! Ты чего на рабочем месте спишь? Машина шуток не любит и шуток не прощает, – хриплый окрик мастера Ермилыча выдернул Базова из уютных стен института в реальность. Теперь его место тут, в грязном, насквозь пропитанном смазочной вонью заводском цеху. Сердце заныло: «Как они там, мои мальчишки?» Остап сердито одернул себя. Раз его место теперь здесь, надо работать, а не воспоминаниям предаваться!
    Он осторожно скосил глаза вправо на мастера и слесаря Зварыкина. От их пристальных взглядов стало не по себе, точно Базов снова стоял перед ученым советом. В пот бросило и курить захотелось, спасу нет. В стальные болванки тоже нужно душу вкладывать. Хотя… какая уж тут душа? Так, строго ограниченный набор операций, голые мышечные рефлексы.
    – Наградил бог учеником, – Ермилыч ткнул приятеля в бок. – Любой фэзэушник быстрей него канавки на втулке проточит. А этот думает больно много. Профе-е-ессор…
    – Интеллехэнт! – хмыкнул слесарь Зварыкин. – Того и гляди на фрезу пальцы намотает, жидовская морда.
    – Типун тебе на язык, – Ермилыч плюнул на пол, усеянный древесной и железной стружкой, и гаркнул, – Не витай в облаках, Остап!
    Прав мастер. Так и надо с нашим братом. Внимательнее нужно быть, собранней. Не зевать по сторонам. Вон, в четверг, возвращаясь со смены, все вспоминал Васькину модель машины времени, думал, чем бы полезным занять его любознательный ум. И лишь в последний миг заметил громаду гудящего железа. Базов едва успел втиснуться в щель между двумя домами. Грузовик вильнул и скрылся в конце улицы. А неделю назад Остапа чуть не убило упавшим кирпичом.
    Мастер покрутил в руках законченную втулку, вымерял канавки по шаблону.
    – Точил и этак и так, а вышел брак! – Ермилыч бросил испорченную деталь в стальной ящик. – На три миллиметра глубже, чем нужно. Помни, Остап, бракодел остается не у дел. Не о девках надо у станка думать, а о деле. Работай, Остап, работай шибче.
    Базов взял очередную заготовку и вздохнул. Labor est etiam ipse voluptas[1]. Закрепив деталь, нажал кнопку пуска. Он только и думал, что о деле.
     
    Седьмого марта Остапу Григорьевичу показалось, что весна наконец-то наступила. То ли от радостных улыбок студенток, несущих букетики желтой мимозы, то ли от того, что солнце робко выглянуло из-за плотной пелены туч. Пережили зиму, радостно подумал он. Уже и до мая рукой подать. А там большая серия тестов среди дошкольников и учеников младших классов. Работы невпроворот.
    Но в понедельник зима вернула свои права, накрыв город жестокой метелью. Идя по набережной Мойки, Базов натягивал шарф на нос, пытаясь укрыться от колючего снега. У самых ворот института его обогнал мужчина в хорошем пальто из бобрика и, обернувшись на ходу, кивнул. Остап Григорьевич не мог припомнить, где его видел, но щекастое красное лицо было, несомненно, знакомым. Эх, ему бы феноменальную память, как у Васьки.
    Вихрастый малыш быстро стал всеобщим любимцем. Женщины с кафедры души в нем не чаяли и без конца таскали Ваське конфеты, которыми он щедро делился с остальными ребятами. Самому старшему – Толику – было двенадцать. Всех их, как беспризорников, выловили сотрудники милиции на улицах Ленинграда и отправили по детским домам. Там мальчишек и нашел Базов с сотрудниками.Ни один из нескольких тысяч «домашних» детей, обследованных Базовым, не мог похвастаться таким коэффициентом интеллекта, как эти пятнадцать чудо-ребят. Есть в этом какая-то высшая справедливость, думал он. Жизнь отобрала у них семью, но взамен подарила необычайные способности, которые могли бы зачахнуть, получай они однобокое семейное воспитание. А учась по разработанной группой Базова специальной программе, они разовьются, как и подобает целостной личности будущего.
    Сдавая пальто в гардероб, Остап Григорьевич вспомнил, где видел того человека. Осенью прошлого года его вызвали в Наркомпрос. Родители требовали наказать «буржуазно мыслящих неперестроившихся педологов». Все из-за того, что их туповатые чада по результатам педологического обследования были переведены в классы с облегченным преподаванием. Вот там-то, во время разбирательства, щекастый сидел в углу и что-то писал в блокноте.
    Настроение сразу испортилось. Что ему здесь-то надо?
    К полудню Базова вызвали к завкафедрой педологии. Щекастый уже сидел под портретом вождя. Завкафедрой Щербенко примостился с краю, листая свежий номер журнала «Педология».
    – Познакомьтесь, – буркнул он. – Это товарищ Фортунатов из…
    – Наркомпроса, – подсказал гость.
    – Интересуется вашими исследованиями, Остап Григорьевич, по линии ранней одаренности.
    Лицо заведующего кафедрой подсказало, что визит этот ничего хорошего не предвещает.
    – Чем я могу быть полезен, товарищ Фортунатов? – спросил Базов, присаживаясь к столу.
    – Видите ли, товарищ Базов, перестройка нашего общества требует быстрой перестройки поведения наших масс.  Наркомпрос чрезвычайно интересует один вопрос – годится ли наша советская масса детей, в смысле их биологического содержания, для быстрой перестройки, которую диктует нам перестраивающаяся социалистическая среда?
    Щербенко налил в стакан воды из графина. Начал пить мелкими частыми глотками.
    – Вы прямо сейчас ждете от меня ответа? – спросил Остап Григорьевич.
    – А вы не иронизируйте, товарищ Базов, – вспыхнул гость. – Мы наслышаны о ваших педоложеских методах.
    Завкафедрой поперхнулся.
    – Каких, простите? – спросил он, откашлявшись.
    – Педоло…гических, –  поправился Фортунатов. – Товарищ Базов утверждает, что необходимо как можно раньше определять «умственный возраст» детей, чтобы расформировывать их по группам, соответствующих развитию, и тем самым индивидуализировать обучение. Не кажется ли вам, любезный Остап Григорьевич, что данная методика покушается на основную линию нашей советской педагогики, которая стремится воспитать социально активную личность, способную раскрыться исключительно в коллективе?
    – Нет, не кажется, – пожал плечами Базов. – Наша социалистическая Родина дает каждому ребенку, умственно более сильному и более слабому, независимо от его социального происхождения, возможность получить соответствующую учебную и профессиональную подготовку.
    – Отрыв от масс, вот как это называется. Индивидуализация.
    – Скорее – специализация. Я говорил, что мы не можем полагаться на случайности в воспитании ребят, оставляя их на милость семьи. Государство должно нести ответственность за каждого ребенка с момента его появления…
    – Тоже мне, спартанское воспитание, – фыркнул Фортунатов.
    –  В определенном смысле так и есть, – нажал Базов. Щербенко за спиной гостя нахмурился, но Базова уже понесло. – Вспомните, что писал Плутарх: «Никто не имел права жить так, как он хотел… был установлен строго определенный образ жизни и занятия, которые имели в виду лишь благо всех. Вообще спартанцы считали себя принадлежащими не себе лично, но отечеству. Вместе с деньгами, исчезли в Спарте, конечно, и всякие тяжбы. Ни корысти, ни бедности там не стало больше места, вместо них явилось равное распределение достатка, простота же жизни имела своим следствием беззаботность». Разве не к этому мы стремимся, товарищ Фортунатов? Если мы хотим стать самой передовой державой, нам нужна государственная система воспитания, только не такая однобокая, как в Спарте. Дети – это богатство нашей Родины, наш главный ресурс. Именно им жить в светлом будущем, которые мы строим. Следовательно, государство, а не родители, отвечает за их воспитание и должно приложить все усилия к исследованию личности ребенка, его склонностей и интересов, чтобы выявить передовых в умственном плане и более отсталых, и каждому определить подходящее место.
    – То есть вы полагаете, что ребенок самого передового революционного класса может быть умственно отсталым? А если он не соответствует вашим, с позволения сказать, иностранным тестам, предлагаете сбросить его в Апофеты?!
    День сразу скис. Неопрятные хлопья бились в желтоватой, как сыворотка,  мути, облепляя стекло.
    – Зачем же так воспринимать так буквально, – вклинился Щербенко. – Впрочем, Остап Григорьевич и так отнял у нас слишком много времени, пересказывая свою работу. Вы, товарищ Фортунатов, можете ознакомиться с ней…
    – Уже ознакомился, – неожиданно развеселился щекастый. – Даже написал критический анализ, в котором указал на ошибки и извращения. Мало того, что вы ссылаетесь на буржуазные педагогические практики, так еще затушевываете свое реакционное учение марксистской фразеологией. Думаете, Наркомпрос не в курсе, чем вы тут занимаетесь в своем классе для особо одаренных.  
    Фортунатов поднялся и снял с вешалки пальто из бобрика.
    – Товарищ, Щербенко, надеюсь, вы внимательно прочитаете мою статью и рассмотрите ошибки, допущенные в работе товарищем Базовым. Ждем вас на совещании в пятницу с соответствующими выводами.
     
    – Это шутка, Александр Семенович? – спросил Базов, когда они остались одни.
    – Да уж какие шутки, Ося? Серьезней некуда, – Щербенко утерся большим клетчатым платком и осушил графин до дна. – Ты только погляди, что он написал:  «Учебник Базова О. Г. может нанести непоправимый вред студенчеству, так как дает неправильные ориентировки на буржуазный индивидуализм». А в конце призывает тебя к публичному покаянию.
    Остап Григорьевич перелистал страницы журнала. К разгромной статье прилагались отзывы рецензентов, полностью согласных с Фортунатовым. С большинством из них Базов был знаком лично. Он вытащил из внутреннего кармана простенький портсигар, достал папиросу.
    – Мне каяться не в чем, – хрипло сказал он. – Не согрешил.
    Щербенко смотрел, как Базов мнет в руках незажженную папиросу, и табачная труха сыплется на крашенный деревянный пол.
    – Ты не мне оставляешь выбора, Остап Григорьевич. Ты вот что… На Путиловском приятель мой служит главным инженером...  Я за тебя словечко замолвлю, поработаешь пару лет на производстве, осознаешь, так сказать, ошибки. А там, глядишь, ветер переменится.
    – Что будет с ребятами?
    – Не о них думать надо, Ося. Ты журнал почитай. Думаешь там про тебя одного? Там и Корнилов упоминается и Мерлин. Редакция требует, чтобы педологическая общественность «помогла заблуждающимся товарищам». И ведь помогут!
    – Я напишу заявление, Александр Семенович, – сказал Базов. – Дайте бумагу. Только «школу» мою сохраните.
    – Об этом не может быть и речи! – замахал руками Щербенко. – Товарищ этот… из Наркомпроса ясно дал понять, что детей расформируют по разным школам-коммунам.
    – Они особенные, их нельзя вместе с трудновоспитуемыми!
    – Талант, Остап, всегда пробьет себе дорогу. Да ты ведь и сам отмечал, что у большинства твоих учеников проблемы с концентрацией внимания и послушанием.
    Базов заговорил быстро и горячо:
    – Это компенсируется уровнем интеллекта. Просто им скучно с нашим братом. С обычными людьми. Товарищ Щербенко… Александр Семенович, Васька уже сейчас читает полторы тысячи слов в минуту! Он от скуки «проглотил» «Занимательную физику» Перельмана. Толик и Сережа в уме перемножают шестизначные числа, играючи решают интегральные уравнения. Гриша в течение часа осваивает любой музыкальный инструмент. У Пети фотографическая память…
    – Ося, я знаю, что ты их любишь, но ничего не могу поделать.
    – Вы не понимаете. Эти ребята – люди нового типа, наше будущее! Когда я нашел их несколько лет назад, у них уже были все эти задатки. Такой коэффициент интеллектуального развития бывает у одного из десяти тысяч! А в школах сверстники “учили” их тумаками, чтобы не выделялись. Они там попросту погибнут, в этой макаренковщине!
    Щербенко помрачнел:
    – Фортунатов, конечно, форменный демагог, но тебе, Остап Григорьевич, надо быть поосторожнее со словами.
     
    На этот раз канавка получились как по заказу – глубиной десять миллиметров и с припуском по длине втулки в пять. Всего-то и надо быть внимательнее! Базов аккуратно поставил втулку в ящик, на торец большего диаметра, как учили. Мастер похлопал его по плечу:
    – Молодец, Остап. С охотой можно и в камень гвоздь забить.
    Базов взял новую деталь, склонился над станком. Можно и в камень. Можно и микроскопом гвозди забивать. Только глупо все это.
    Ничего, что теперь приходится в две смены работать: одну на заводе, вторую дома с мальчишками. Ермилычу до этого дела нет, лишь бы ученик план гнал. А выспаться и пяти часов хватит. Жалко тратить время на сон. Может оно так и правильней, да и от посторонних глаз подальше. Пусть думают, что он от своего дела отстал. Щербенко сказал, что щекастый Фортунатов снова крутился в Герцена, спрашивал, чем Базов теперь занимается. Остап распустил мальчишек на недельные каникулы. Но для них дни без уроков были мучением, они маялись от скуки и непроходимой ограниченности сверстников. И Базов, махнув рукой на осторожность, снова начал заниматься с ребятами. Сколько радости приносили эти уроки, до краев полные радости познания и открытий.
    Втулки точить проще, чем эксперименты проводить и методики разрабатывать. Всего-то и нужно – усидчивость и внимательность. Да только прав мудрый мастер, любой фэзэушник за то же время десяток таких деталей выточит. Со временем в результате интериоризации, вытачивание втулок и для него станет механической работой. Руки сами будут знать, что делать. А вот в институте нашего брата никто не заменит. Здесь от перестановки мест слагаемых сумма, к сожалению, изменяется. Для этого и нужна специализация, чтобы каждый работал на своем месте, как деталь единого слаженного механизма. Только у нас пока этого не поняли, всех уровнять хотят.
    Нога вдруг вспыхнула жаром, точно на левое бедро плеснули кипятка. Штанина была взрезана, рваные края раны быстро темнели и набухали кровью. «Как же это?» – только и  успел подумать Базов, а потом пришла яростная боль. В глазах потемнело, и он рухнул на нечистый бетонный пол.
    Сознание ненадолго вернулось к Базову в медсанчасти. Он лежал на боку, отгороженный белой ширмой от остальной комнаты.
    – …в петлю сливной стружки наступил, а ее, видать, захватило в кулачки патрона, – испуганно оправдывался перед кем-то Ермилыч за ширмой.
    – А ты куда смотрел? – рыкнул начальственный голос.
     «Нога!» – вспомнил Базов и попытался шевельнуть конечностью, но не почувствовал ничего кроме пульсирующей боли. Спина и левое плечо горели, точно кто-то прошелся наждачкой. Что теперь будет с мальчишками?
    – Товарищи, в коридор! Не мешайте, – фельдшерица склонилась к Базову и принялась вынимать острые металлические завитки из плеча. От ее тела пахло картошкой, жареной на моржовом жиру. Остапа Григорьевича замутило и выбросило из бытия.
     
    Слишком мало внимания уделялось изучению наследственности и общих законов развития. Вот о чем говорилось в его последней статье, на которую обрушил свой праведный гнев Фортунатов. Он-то был из тех, кто считал, что организм и психика настолько пластичны, что под влиянием среды могут преобразиться независимо от законов наследственности. И сами эти законы они и его товарищи считали «буржуазным измышлением». Ну как было ему, «социогенетику», объяснить, что елка яблок не родит, хоть каждый день поливай ее яблочным соком и взывай к ее совести.
    Об одном Базов жалел – что нет возможности выяснить, кем были их родители, от кого унаследовали чудо-ребята искры гениальности и таланта. Вразумительных ответов на этот вопрос он так и не смог добиться. Толик сразу становился похожим на ощетинившегося ежика. Таким он был в самом начале, когда Остап только отыскал его в детской коммуне. Базов только и понял, что родителей у него нет. Как это нет? У всех бывает хотя бы мать. А у меня не было. Как ты попал в коммуну? Известно как. Сидели на чердаке с пацанами, грелись у трубы, а нас выловили.  А на улицу как попал? Не помню.
    Примерно так же отвечали и остальные. По документам выходило, что все они попали в коммуны не старше семи лет. А что было до этого? Как корова языком слизнула. Либо не помнили, либо не хотели говорить…
     
    Васька стоял на пороге, сжимая в руках полосатого котенка, бессмысленно таращившего круглые, желтые как копейки глаза.
    – Это ваш котенок, Остапгригорич?
    – Нет. Я кошек не держу у меня на них аллергия.
    – Значит, выбросили тебя, бедненький, – сказал Васька, уткнув нос в свалявшийся мех. – Вы его тоже возьмете, Остапгригорич?
    – Что значит тоже? – удивился Базов.
    – Раз его выбросили, значит, он тоже дефективный. Наш человек!
    – Да ты проходи, не стой на пороге. И кто же тебе сказал, что вы дефективные? – удивился Базов. Он уже отмечал у своих ребят крайне низкий уровень самооценки, особенно на первом этапе, и с ужасом думал о том, как сверстники и педагоги «выбивали» из них способности.
    – Толик. Он сказал, что поэтому нас сюда и выкинули. Дефективные никому не нужны, кроме вас, – Васька посмотрел на него снизу вверх и испуганно добавил: – Только не говорите ему, что я проболтался, он рассердится.
    – Не скажу.
     
    Налакавшийся молока котенок наконец-то перестал дрожать и свернулся клубком на кровати. Скромный холостяцкий ужин Базова, картофель в мундире, давно простыл. Щербенко к нему даже не притронулся. Дома ждали пироги с рыбой и мясом, наготовленные по случаю субботы. Хотелось горячего чаю с медом, а не сахарином, хотелось поскорее вернуться к уютной Валечке, любимому креслу, книгам… Но Базов, не останавливаясь, развивал какие-то фантастические теории.
    – Вот оно влияние среды, Александр Семенович. Ведь они все-таки дети! Дети! И среда говорит им, что раз они не такие как все, то значит они дефективные. Как легко они поверили в это. А все дело заключается лишь в паре букв. Эффективные - дефективные. Вы понимаете?
    – Значит, ты считаешь, что они…
    – Посланники будущего! – не утерпел Базов и рассмеялся. – Настоящего светлого будущего. Васька мне все рассказал. Он ведь совсем недавно оттуда и помнит больше остальных. Про устройство их общества и науку. У них там эпоха победившего на всей планете коммунизма. Это же черт знает что такое! Значит, не зря мы стараемся, Александр Семенович, если даже маленькие дети там настолько развиты. Он сказал, что они проходили какое-то испытание, вроде моего тестирования, и по результатам были отправлены сюда.
    – Вот этого я никак в толк не возьму, зачем было отправлять сюда детей?
    – Это же очевидно! Чтобы помочь нам двигаться по пути прогресса. Ведь лет через десять-пятнадцать они станут талантливейшими учеными. Вы только представьте, если бы в восемнадцатом веке не один Ломоносов с рыбным обозом в Москву пришел, а сразу пятнадцать. И пусть Фортунатов утрется своей теорией. Среда не меняет массы, это личности меняют и среду, и массы. Среда не меняет массы, это личности меняют и среду, и массы. Mens agitat molem[2].Не эволюционное развитие, а революционный скачок, вы понимаете?
    Так можно до черт знает чего договориться, встрепенулся Щербенко.
    – Но почему дети, а не взрослые? Зачем тратить время на обучение, вживание.
    – Вот этого я пока не знаю, Александр Семенович. Возможно, из-за того, что детская психика более лабильна и легче адаптируется к другим условиям. А может, есть какие-то технические ограничения. Васька говорил, что путешествовать во времени они могут только в прошлое.
    – А может, набрехал все мальчишка, – в тон ему сказал завкафедрой. – Начитался книжек, а ты уши развесил и веришь. Доказательств-то никаких.
    – Credo, quia absurdum[3].
    – Эк, тебя занесло, Остап Григорьевич, – неодобрительно сказал Щербенко. – Вместо того чтобы древних цитировать, завязывал бы ты с фантазиями. Товарищ Фортунатов опять тобой интересовался. Ты-то хоть понимаешь, где он на самом деле служит? И вот еще что… учебник твой из библиотеки изъяли.
    Базов легко, как-то по-мальчишески пожал плечами:
    – Пускай.
    – Как это пускай? – разволновался завкафедрой. – Как это пускай? Время-то сейчас неспокойное. Тебя возьмут – всех под монастырь подведешь.
    В голове мелькнула опасная мыслишка: что если ребятишки эти не из далекого светлого будущего, а… Пожалуй, стоит поговорить с товарищем из Наркомпроса. Вдруг эти дети – империалистические шпионы…
    – Если это правда, то и умирать не страшно, – улыбнулся Базов.
    Глаза его светились, точно он уже увидел недоступное Щербенко будущее.
     
    Умирать было больно.
    В раненную ногу острыми треугольными зубами впивался щекастый Фортунатов и терзал ее до тех пор, пока Базов не уплывал в спасительное малиновое марево. Молниеносный сепсис месил сухое жилистое тело, превращая его в студень.
    – Спасибо, что со мной до конца. Обещайте, что передадите нашим, – прохрипел Базов и протянул мрачному Щербенко письмо.
    Тот развернул листок.
    "Студентам, аспирантам, профессорам и преподавателям педологического отделения и моим сотрудникам.
    Дорогие товарищи!
    Нелепая случайность, осложненная трудностями овладения производством, вырвала меня из ваших рядов. Конечно, я жалею об этом. Я еще мог бы работать так, как это нужно для нашей великой социалистической Родины. Помните, что всякая потеря в рядах компенсируется усилением энергии оставшихся…»
    – Обещаю, Ося. Лично прослежу, чтобы напечатали в нашей малотиражке.
    Щербенко украдкой вытер кулаком слезу. Как же глупо. Такой молодой многообещающий ученый. Всего-то тридцать девять лет. Какая трагическая нелепость! А может, так оно и лучше. Корнилова уже забрали – весь день вчера вывозили бумаги из кабинета. Мерлин спешно уволился и уехал то ли в Саратов, то ли в Пермь. А мальчишек, Фортунатов обмолвился, отправили в закрытую школу-коммуну. Эх, Ося-Ося, а твоя-то кровь на мне будет, это ж я тебя на Путиловский работать устроил.
    – И еще одно письмо… передайте, – отдышавшись, сказал Базов. – Мальчишкам моим… из будущего, чтобы не думали, что я их бросил… Чтобы знали на кого оставляю…
     
    ***
    Высший Наставник был доволен результатами последнего испытания. Из двухсот тридцати тысяч прошедших Пробу отбраковать пришлось лишь чуть больше двухсот, чей коэффициент интеллекта не превышал ста восьмидесяти балов. Что ж, процент умственно отсталых с каждым годом уменьшается. Наставник проставил отметки в квалификационные карточки – в будущем это позволит генетикам избежать ошибок и довести систему до совершенства. И заставит замолчать тех, кто считает ее абсурдной. Двигаться вперед можно лишь с теми, кто двигается. Для отсталых и дефективных нет ни места, ни времени. Пусть с ними возятся такие же убогие.
    – У нас все готово, – пришло сообщение от Наставника-исполнителя.
    Высший Наставник быстро шел по коридору, так что полы его одежд были похожи на струящиеся потоки времени. Вот и огромный зал, полный испуганных пятилеток, которым никогда не стать равноправными свободными гражданами мира. Незачем засорять генофонд. Сейчас их сбросят со счетов истории. На свалку прошлого, туда, где им место.
    
    И мы больше никогда не вспомним о них.
    

    [1] Трудности преодолеваются терпением.
    [2] «Ум двигает массу» или «Мысль приводит в движение материю».
    [3] «Верю, ибо абсурдно».