— Почему красный? — спрашивала я Художника, когда он любил меня в своей студии на Бэдфорд Авенью, прямо над магазином Дженерэйшн.
— Красный— это цвет любви.
— Красный — цвет крови. Цвет любви — розовый!
— Это вы, женщины, видите все в розовых тонах, а мужчины любят до крови.
Такой же красной была в ванной вода, когда Вадька вскрыл себе вены. Морфин с алкоголем — смесь с не самыми предсказуемыми последствиями.
Он не был большим художником. Мастера, типа Коли Эдельзона, при встрече снисходительно подавали ему палец, но Вадьке нравилось, когда я его так называла, с придыханием на “Х”, словно это была самая заглавная в мире буква.
Он звонил мне в пятницу вечером, нетрезвым голосом клялся в любви, многозначительно вспоминал, какие надежды подавал, обучаясь в училище Грекова.
Я приходила. Смотрела на холсты с летающими белыми курами, на цветы, больше похожие на порванные, не очень чистые простыни, и не верила ни в надежды, ни в грамоты, ни в дипломы. Эмигранты часто придумывают себе незаурядное, наполненное приключениями бытие по ту сторону границы и жизни. В том, непроверяемом прошлом, они, до сих пор сияют погонами, гарцуют на белых жеребцах или возлежат в паланкинах, транспортируемых мускулистыми покорными рабами.
Бог с тобой, Вадька, распускай свой павлинний хвост. Пусть хоть мираж подсвечивает серенькое с черными прожилками настоящее.
Я приходила. Иногда хотелось верить, что все так и есть. Большой художник с профилем испанского гранда. Престолонаследник королевства с единственной верноподданной.
Сегодня в прихожей меня встретил тяжелый запах перегара, растворителя, мужского пота и еще чего-то непонятного. Лицо Вадика красное и испуганное. Он берет меня за руку, подводит к очередной курице.
Ждет восторгов.
Я молчу.
— Вер, ты не ревнуй, но у меня появилась муза. Точнее музик.
— Музик? Может мужик? Или муз?
Вадик задумывается.
— Нет, все-таки музик. Ему так нравятся мои птицы!. Он так радуется, когда видит их!
— Теперь понятно, с каким волкодавом ты бутылку Вольфа раздавил, — я пинаю пустую пластиковую емкость из-под водки, но она вместо того, чтобы улететь, крутится на одном месте.
— Да ты что, он не пьет. И не ест. Не ест и не пьет — бледное несчастное существо. Их, наверное, из поганок делают, — Вадик пытается улыбнуться. — Ты, главное, не ревнуй, я его не люблю. Я его... боюсь. Он — музик.
Даже в пьяном состоянии Вадька укладывается в три минуты, отведенные ему Богом для главного удовольствия. После чего мой бедный возлюбленный сползает в сторону, а я набрасываю на голое тело желтый пеньюар и выхожу на балкон покурить. Там стоит газебо — навес с выцветшим звездно-полосатым верхом и несколько пластмассовых кресел. Я устраиваюсь так, чтобы идущие внизу мужчины могли оценить мое еще не потерявшее формы тело, просвечивающее сквозь тонкий шелк.
— Смотрите, козлы, пускайте слюни, сучье племя!
Вадька следит за мной из глубины комнаты. Я слежу за ним. Мне нравится дразнить его, наблюдать, как он вытирает мохнатым полотенцем потное тело, пьет пиво и в чем мать родила топает в студию мазать очередного перекормленного пернатого.
Сегодня он оглядывается на меня, берет широкую кисть и вдруг закрашивает белое красным.
Красная курица на черном фоне.
— Процессы любви и творчества неразделимы. Пикассо писал картины голым не потому, что у него не было денег на штаны.
У Вадика не было денег на штаны. Все деньги, заработанные в качестве развозчика пиццы, уходили на бухалово, наркоту и очень редко на холсты и дешевый акрилик.
— Вадик, ты плохо кончишь.
— Ранний уход — удел гениев. Природу не переспоришь. А ты будешь плакать, Вер?
— Нет. Не люблю мелодрам.
Я действительно не плакала. Механическим голосом что-то объясняла диспетчеру скорой помощи, затем звонила в полицию, а сама все это время не могла отвести взгляд от его лохматых сомкнутых ресниц, от насмешливо-растянутых губ, тонувших в красной полупрозрачной жиже. Вот он итог нашего восьмилетнего сосуществования.
Восемь лет назад он зашел в книжный на Арбате, заговорщицки перегнулся через прилавок и спросил:
— А альбомы Вадима Егоренко у вас есть?
Можно было подумать, что у нас на складе залежи каталогов всех, кто когда-либо держал в руках кисть.
— К сожалению, сейчас нет. Зайдите к концу недели. По пятницам мы получаем новинки.
Он засмеялся так, что чуть не разбил нос о стеклянную витрину с китчевыми обложками бородатых волшебников и полуголых волшебниц. Оказывается, женщине достаточно сбросить верхнюю одежду, чтобы стать волшебницей — ни один самый крутой колдун не сможет с ней справиться, пока не достигнет возраста импотентов.
Нос клиента остался неповрежденным. На мгновение перед моими глазами мелькнула монетка лысинки со следами перхоти.
— Художник Вадим Егоренко никаких альбомов пока не выпускал. Можете мне поверить, так как я и есть этот самый Вадим Егоренко.
Он никогда не сомневался в собственной неотразимости — высокий, видный, темные волосы до плеч, язык подвешен — политики грызут лацканы пиджаков от зависти, на шее шелковый платок. Как бы там ни было, ухаживать он действительно умел. После работы встретил с охапкой белых гладиолусов, завел в Арагви, достал коробочку с колечком из белого золота и тут же предложил выйти замуж. После такого вступления неудивительно, что тем же вечером я оказалась в его постели.
Леночка появилась у нас только через полтора года, когда алкоголя Вадьке уже не хватало, и он начал колоться.
Вначале я пыталась ему что-то доказать, даже пробовала пару раз кодеин. Дурь. Дерьмо. Стакан водки надежней и более предсказуемый. На день можно забыть о передрягах, дефолтах, безработице, политике и отсутствии какого-либо выхода. На какое-то время втянулась сама.
С рождением ребенка все изменилось. Вадик с его заходами отошел на второй план, водка тоже. Нужно было спасать Леночку. Моя девочка родилась слабенькая и синюшная. Врачи удивлялись, как она, с острым интерстициальным заболеванием легких вообще появилась живой.
— Года не вытянет. — Специалисты один за другим поджимали губы и отводили глаза.
Леночка смешно двигала пальчиками-ниточками и кривила губки. Она послушно брала грудь, но сосать сил не хватало. Ребенок кричал по ночам и бесил постоянно укуренного до ушей Вадика.
— Да заткни ты ей сиськой хайло!
Однажды я вычитала на Интернете, что какой-то американец запросто справляется с подобными болезнями.
Пришлось поднять на ноги всю родню, наодалживать денег, отыскать за взятку у бабушки Вадика еврейские корни, зато через год мы уже были в Бруклине, где проживала мировая знаменитость. Знаменитость оказался эмигрантом из Чернигова. Консультация в его лаборатории стоила две с половиной сотни, но когда мы пришли, светило на Леночку даже не взглянул. Минут тридцать ходил вокруг да около, а потом намекнул, что давая журналистам интервью, он надеялся выбить у государства денег на свою лабораторию.
В больнице для бедных подтвердили диагноз и добавили, что даже если произойдет чудо и Леночка доживет до трех лет, говорить она не сможет — побочный эффект основной болезни.
У меня опустились руки. Я попыталась забыться ранее отработанным способом, но когда к концу недели увидела в углу два десятка пустых бутылок, сказала себе: “Хватит”.
Первым делом съехала от Вадика. Во-вторых, завязала с алкоголем. Абсолютно. Подружку, пришедшую на новоселье с бутылкой “Совиньона”, выставила за дверь — ибо нефиг — я предупреждала. Даже курить стала намного меньше.
С бывшим, как говорят, остались друзьями. Я никогда не пыталась заниматься его воспитанием, тем более, не стала делать этого после развода. Разошлись —и все тут. Одному налево, другому направо. У каждого свои пути, жизнь, цели...
Я потеряла мужа. Он потерял все.
Впрочем магия в нем осталась. Непреодолимая мужская сила, когда от одного взгляда слабеют колени, по телу пробегает дрожь и никакие моральные устои не могут заставить тебя сказать “нет”. Тут уж ничего не поделаешь. Мы встречались иногда по выходным, и это устраивало обоих.
Я приходила.
Когда он умер, ни русская пиццерия, ни друзья-художники даже формально помощь не предложили. Не говоря о том, чтобы сброситься — с деньгами у меня было совсем туго. Пришлось одолжить у мамы, из тех, что она откладывала на похороны, да еще местная синагога подбросила пару сотен — оказывается, Вадька состоял в списках ее членов. Зато на поминки в его студии, пришли даже те, кого я в глаза никогда не видела.
— Сегодня от нас ушел художник с большой буквы. Небеса несправедливы и лучших забирают безвременно...
Я слушала тихий голос невысокого седого человечка и понимала, что это панихида по нам обоим. Что ни говори, Вадька был моей эмоциональной подпиткой. Именно он связывал меня с моим наивным прошлым, цветущими акациями, Таганкой, выставками на Кузнецком мосту, очередями на концерты ДДТ, со сферой чего-то непостижимого, может быть, с мечтой.
И вот теперь все. Крест. Только самодовольные незнакомые рожи за столом. Паноптикум. Маски в приемной Персефоны.
Пожалуй, этого толстомордого с бородкой помню. Антиквар Фурман. На Вадькины работы даже смотреть не хотел: “Ни коммерческой, ни художественной ценности не представляют”. И вон того помню — двухметровый придурок с тремя килограммами золотых цепей на шее — Ларик, избил собственного папашу, а когда Вадька продал первую картину, вызвал его на улицу и настойчиво предлагал себя в качестве “крыши”. Вадик вернулся в дом зеленее доллара, с синяками на запястьях. Рядом с Лариком — еще один сукин сын. Кривится, чтобы не заржать. Тусовался сявкой возле Рабина и Эрика Булахова на выставках нонконформистов, а тут открыл галерею, заматерел, при встречах с Вадиком отворачивался. Зато меня не раз в углу зажать пытался. Пьяным прикидывался.
Так вот фигу вам всем. Не сдамся! У меня есть Леночка. Пока она со мной — не сдамся.
— Уверен, Вадима Егоренко еще будут выставлять в Лувре и Прадо... — продолжал седой.
Он говорил и говорил. Его не перебивали, только время от времени подливали в стаканы водку из полуторалитровой емкости с серебристой этикеткой.
— Вы посмотрите на полотна вокруг нас и сразу поймете, среди каких белых облаков летала душа художника. Однажды и мы уйдем к Олимпу дорогой, по которой ушел Вадим...
— Где никто не посмеет его обогнать. — Семка-Пишер, Вадькин собутыльник, попытался вставить умное, а получилось “ты меня уважаешь”.
В углу засмеялись. Люди расслабились. Стали чокаться. Пили уже просто, чтоб захмелеть, начали мериться крутизной, успехами, травить анекдоты.
Я выждала положенный час. От раскрасневшихся великих и признанных харь меня тошнило.
— Танцы на сегодня отменяются. Все гости идут по домам, не дожидаясь, когда хозяева начнут помогать, — остановила я попоище.
Седой вызвался помыть посуду. Тарелки и вилки были разовые, а со стаканами я бы справилась и без него, но если человек сам напрашивается...
— Я Коля Эдельсон, — объявил он после того, как все ушли.
Наверное, таким тоном говорят: “Я — Энди Уорхол” или “Я — Пабло Пикассо”. Да, имя знакомое. Конъюнктурщики не менее бессмертны, чем гении. Вадька рассказывал о его мастерской в СОХО, о серебристом спортивном “Ягуаре”. Я оценила аккуратно подстриженные усики и серый дорогой костюм. Ну и что? Помогай, если сам напросился.
— Вадим рассказывал о вас. Грязные стаканы можно складывать в раковину.
Коля брезгливо опустил под кран первую порцию посуды и повернулся ко мне. От запаха гнилых зубов у меня перехватило дыхание. И вдруг я поняла, что этот недомерок, это замшелое парнокопытное, собирался проверить, врал ли Вадька, когда хвастал моей неуемностью в постели.
На всякий случай я сделала шаг назад:
— Давайте я буду мыть, а вы вытирайте.
— Вытираться будем потом, — он даже не пытался прикидываться воспитанным — подошел, обнял за талию и поднял лицо, ожидая проявления взаимности в виде поцелуя.
Я наклонилась к нему, но с ускорением, так, чтобы лоб ударил по переносице — отработанный прием еще со школьных времен. Коля отскочил, закрыл руками лицо. Из-под ладоней хлынула кровь.
— Скажете жене, что поскользнулись и чуть не обогнали Вадима на его пути к Олимпу.
Мне показалось, что курицы на картинах Художника радостно затрепыхали крыльями. Я ушла в спальню, оставив его самостоятельно искать выход.
Домой ехала на метро, но села не возле дома Вадима, а чуть дальше. За Леночкой сейчас присматривала мексиканка-нянечка, которой приходилось платить почти столько же, сколько я зарабатывала сама. Моя финансовая ситуация обязывала меня лететь домой, но настроение было настолько паршивое, что я решила развеяться — пройти одну остановку пешком.
Улица русских эмигрантов. Ну и скучища! Полунищие дома с претензией на оригинальность. Грязь, закрашенная толстым слоем веселой солнечной краски, чище не становится. Нет, прогулка еще более усугубила мое желание повеситься на ближайшем дереве. Пока глаза смотрели вверх, выбирая ветку потолще, беспомощные ноги в моих самых любимых белых замшевых босоножках, не заметили ограждение и влетели в яму. Я стояла по колено в грязной воде плакала и материлась. Редкие прохожие, слыша мои причитания, переходили на другую сторону.
Ответственный за стрелки на путях судьбы после безуспешных попыток переключить меня на что-нибудь более веселое, махнул рукой и лег на рельсы сам. Черная полоса моей жизни тянулась бесконечно до самого горизонта.
В вагоне метро я смирилась и уже безропотно смотрела на серые заляпанные сиденья, ободранный пластик, ядовитое граффити на стенах станций. Сравнивать Нью-Йоркское метро с дворцами московской подземки не хотелось.
Напротив меня сидела тетка и на весь вагон жаловалась на жизнь. По-русски и громко. Эмигранткам из СССР по щиколотку где они находятся — в магазине, в библиотеке, на кладбище — о том, что их высочества снизошли до появления в этой дыре должны знать все:
— Не забудь положить в тележку сметану для бабушки, — несется великий и могучий из одного конца супермаркета в другой. — И посмотри, чтоб было подешевле.
Сидящая напротив меня тетка лет шестидесяти проклинала тяжелое бытие вдовы. Правда, ее вдовство состоялось давно, а сейчас она возвращалась с юбилея. Несмотря на жару, дама была в красном бархатном платье до пола, толстые пальцы, запястья, шею, уши женщины украшали золотые побрякушки. Даже в редких волосах поблескивал желтый металл. Ей было жарко. Без задней мысли она задрала подол и стала размахивать им как веером, неприлично обнажив при этом бегемотоподобное колено.
Я смотрела на тетку, слушала вопли и думала, что будь я ее мужем, то тоже предпочла бы гроб.
Рядом с дамой сидел сын. Он терпеливо сносил крики родительницы и даже не пытался ее успокоить. Вот кому действительно надо было посочувствовать. Сыновья таких теток, как правило, остаются холостяками и живут возле мамаш до пенсии.
Этот не исключение. На вид лет сорок, а сидит тихо, только время от времени вставляет какие-то фразы, на которые никто не реагирует.
На мамашу похож только цветом кожи — его щек и ее колена. Тонкий, но не худой, с большими ушами и острым носом. Создавалось впечатление, что природа шутки ради натянула на скелет шкуру, содранную с покойника, а о мышцах забыла напрочь. Этакий “недоальбиношенный” альбинос.
— Как я могу тащить в одиночку антикварный бизнес? Меня уже ноги не держат от усталости!
— И избытка веса, — тихо бубнил отпрыск.
— Каждый норовит обмануть, сбить цену, — продолжала вопить тетка.
— А разве есть цена у того, что найдено на помойке? — Он посмотрел в окно.
Я проследила за его взглядом и ахнула. Несмотря на отражение и тьму, можно было видеть, как параллельно вагону несутся несколько белых птиц.
В метро? Птицы? Как они сюда попали?
Бледнолицый отпрыск встал на сиденье и опустил раму. Тут же одна из пернатых влетела внутрь и стала носиться по вагону. Сделав несколько кругов, птица выбрала цель и сбросила на голое колено тетки содержимое своего желудка по всем правилам бомбометания.
На мгновение в салоне наступила тишина.
— А-а-а!!! — завизжала женщина.
Это был тот редкий случай, когда визг вызывал не раздражение, а всеобщее ликование.
— Радуйся, что коровы не летают, — отбубнил ничуть не смутившийся сын.
Поезд остановился. Тетка осталась причитать, а мы с ее бледнолицым отпрыском вышли на платформу. С мамашей он не попрощался. Просто встал и вышел, словно она вдруг стала для него пустым лишним звуком. Он шел немного впереди и, чувствуя мой взгляд, периодически с подозрением оглядывался. Дескать, чего этой угрюмой красотке нужно? Ограбить хочет? Изнасиловать?
С самого утра было солнце. Нежаркое, с прожекторно-голубоватым отливом и немного неземное. Оно пробилось сквозь шторы и легло вытянутым прямоугольником на пол. Решено, сегодня мы идем в парк.
После того, как я сдала свою квартиру в аренду, а сама переселилась в студию Вадима, мы с Леночкой стали ходить в парк почти каждый выходной. Я отпускала ручку моей малышки, она с независимым видом топала впереди меня, а я шла и любовалась. Она именно топала, словно пыталась отпечатать в асфальте свои следы. Розовое платьице-лепесток на серой дорожке. Лепесток плывет по расплавленной солнцем глади и исчезает за деревьями.
Болезнь прогрессировала. Врачи предложили пересадить легкие, я согласилась и теперь считала дни до операции. Жаль, что дни ничего не решали. Очередь больных на замену легких растянулась на два года. У нас этих лет не было.
Были дни. Каждый из них мог оказаться последним.
Стоп! Не думать об этом. Иначе можно сойти с ума.
Тропинка неожиданно уперлась в поляну. Где-нибудь в Подмосковье она была бы желтой от одуванчиков. В американских парках одуванчики приравниваются к сорнякам. Специальные службы разбрызгивают химикаты, чтоб цветы не росли. Смотри и любуйся цивилизованной травкой — одинакового роста, одинакового цвета, строго вертикально по стойке смирно. Только валяться на этой травке — ни-ни — не поймут ни народ ни здоровье. И не только из-за химикатов. Между стеблями дрессированной травы пробиваются листики ядовитых растений. Попробуй ляг — неделю будешь чесаться и ходить в пятнах, как розовый леопард. Природа жалует человека только на словах и в описаниях русских классиков.
На всякий случай я подняла девочку на руки и вдруг увидела его. Того самого, ушастого недоальбиноса.
Он стоял на другом краю поляны, а над ним в небе словно заколдованные кружились птицы. Они летали по правильному кольцу. Время от времени одна из них опускалась, выхватывала что-то из его руки и снова взмывала вверх.
— Привет. Ты что, дрессировщик?
— Нет. — Бледнолицый не повернул голову, но мне показалось, что он узнал меня по голосу или заметил, когда мы подходили.
— Ты их кормишь?
— В каком-то смысле.
Я начала злиться.
— А ты не из разговорчивых. Наверное, в вашей семье только у мамы есть право голоса?
— Какой мамы?
— Ну у той, с которой ты в метро ехал.
— В метро? — он наморщил лоб. — А-а! Это не мама. Я этого человека вообще плохо помню. Я не запоминаю тех, кто вне моей компетенции.
Бледный сдохлик так и сказал “этого человека”. А сам он кто тогда? Господи, да этот парень больной на всю голову — я вспомнила, как он бубнил в метро. Возомнил себя инопланетянином, вампиром, Наполеоном. В местные дурдомы тихих не берут — вот он и гуляет.
Мне стало неуютно. Оказаться с таким тет-а-тет в парке, да еще с Леночкой на руках... Я стала пятиться, подыскивая момент, когда можно повернуться и удрать.
Парень крутанул в воздухе пальцем, и птицы вверху изменили траекторию. Теперь они летали по правильному квадрату. Четко, как солдаты на плацу, подлетали к невидимой точке и поворачивали на девяносто градусов. Только одна из них, маленькая с подбитым крылом, все время опаздывала. Нет, он не дрессировщик. На такие фокусы ни один птичий Куклачев не способен. Перед глазами опять возникли метро, толстая эмигрантка и птица, пикирующая на ее колено.
Мне стало еще страшнее. Я приготовилась орать гораздо громче, чем несостоявшаяся мамаша этого... этого. Короче, Этого.
— Я тебе ничего плохого не сделаю, не бойся. — Он медленно повернул голову в мою сторону и вдруг проскочил сквозь меня.
Во всяком случае, когда я повернулась бежать, бледнолицый уже был передо мной.
— Не бойся.
— Ты кто? — мои губы окаменели. Но мне показалось, что я прошептала: — Ты кто?
— Человек.
— Ты ангел? — До меня наконец дошло: — Ты пришел за моим ребенком? — Не отдам!
С нечленораздельным визгом-рычанием, прижимая к себе Леночку левой рукой, я бросилась на него, стараясь попасть пальцами в глаза.
Он опять прошел сквозь меня.
— Успокойся, мне не нужен твой ребенок.
Врет, сука. Зачем он тогда меня преследует?
Стало холодно и безразлично. Что я могла противопоставить этому неуловимому всесильному жителю небес? Чью жизнь предложить взамен? Свою? Он и так, если бы захотел, мог ее взять.
— Мне не нужен твой ребенок. И я — не ангел. Ангелы, — он запнулся. Долго объяснять. Считай, что плод воображения.
— А ты кто тогда? Что тебе от меня нужно?
— Говорю тебе — че-ло-век.
— Ага. Просто человек, который командует птицами. Нашел дуру.
Парочке птах надоело развлекать людей фигурами высшего пилотажа. Они опустились на плечо моего собеседника и стали совсем по-человечески прижиматься к его щекам. Вдруг одна из них, та которая с поврежденным крылом, перепрыгнула с его плеча на мое и засунула голову Леночке под руку. Малышка храбро погладила птицу по спине, потом стала расправлять ей перья. Я испугалась, что сейчас моего ребенка клюнут и махнула на пернатое рукой. Возмущенное создание недовольно пискнуло и переселилось на ближайшую ветку. Теперь птица смахивала на уменьшенную копию куриц, которых изображал Вадим.
Бледнолицему мое отношение к его птице явно не понравилось. Он скривился, но постарался остаться вежливым.
— Согласен, не совсем человек. Точнее, человек, но не такой, как ты. Просто мне важно знать, почему ты меня видишь?
Из того, что сказал бледнолицый, я ничего не поняла и решила зайти с другого конца.
— Ты где живешь?
— Тут, — он ткнул пальцем в землю под собой. — Кажется, надо мной издевались.
— В земле, что ли? Судя по отсутствию пигментации кожи, ты работаешь глистом и совсем в другом месте.
— Не в земле, а тут, — на сей раз парень обвел рукой вокруг себя. — А кожа у меня не бледная. Ее в привычном для тебя смысле просто нет. Как и тела. Твой мозг пытается “увидеть” меня в трехмерном линейном пространстве; многомерное он не способен воспринимать. Еще вопросы будут?
Бледнолицый меня совсем запутал, и я на всякий случай уточнила:
— А может, ты зомби? — Для наглядности пришлось скорчить рожу и полязгать зубами на манер ожившего покойничка из фильмов Тарантино.
— Нет, я — не этот, — бледнолицый нырнул в грунт, медленно выплыл назад и достаточно похоже позвенел челюстью, передразнивая мою гримасу. Судя по выражению лица, он не ожидал от меня такой непроходимой тупости. Запас его терпения подходил к концу. — Сколько раз тебе повторять? Я — че-ло-век!
— А я кто тогда?
— Ты тень.
Вот теперь все стало на свои места. Пьесу Шварца для школьного спектакля мы разучивали наизусть — там тень отделилась от человека и стала жить самостоятельно.
— Тень, знай свое место, — ляпнула я заклинание.
Он покрутил пальцем у виска.
— Посмотри под ноги. Тень видишь?
— Ну.
— Плоская проекция твоего ну... скажем, трехмерного тела. А ты и тебе подобные, в свою очередь, являетесь проекцией многомерного тела, но более высокого порядка. Понятно?
— Да, — неуверенно ответила я. — Но тень она... она зависима. А мы способны думать, принимать самостоятельные решения.
— В зависимости от положения и яркости солнца тень может быть длиннее, бледнее, повернута в другую сторону. Короче, она обладает определенной самостоятельностью и тоже считает, что делает это независимо от тебя. Ладно, если тебе не по вкусу слово тень, давай использовать термин “проекция”.
— Ты хочешь сказать...
— Да. Твои независимые решения — формируются вне тебя.
Леночка на руках захныкала. Ей стало скучно.
— А как же... смерть?
— Ты имеешь в виду свою дочь? Наступает тьма, и тени исчезают. Ее не спасти.
— Но утром опять выходит солнце!
— Это будут уже другие тени.
Неожиданные жесткие слова опустили меня на землю.
— Нам нужно идти, — я попыталась произнести это равнодушно — он не виноват в моей беде. Но получилось словно: “Будь ты проклят!”
Леночку пришлось оставить у мамы — хорошо, что по вечерам она не работает. В последнее время нянечка все чаще звонила в самый последний момент и уведомляла, что не может приехать. Толстая и добрая Мария была хорошей нянечкой, но после замужества охладела к работе — ее Джеймс в качестве таксиста накатывал неплохие деньги. У меня мужа не было, за жилье, еду, лекарство и медицинское обслуживание для Леночки приходилось платить самой.
После уборщицы и мойщицы посуды мне наконец доверили работать в зале. Работа официанта — не самая денежная, не самая приятная — подвыпившие клиенты часто путают официанток с проститутками, — и не самая безопасная: некоторые настойчивые клиенты предпочитают отлавливать официанток по дороге домой.
Одинокие интеллигенты, как правило, безопасней. Они стараются поговорить с тобой “за жизнь”. Но правду им лучше не говорить: рассказам о больном ребенке, об умершем муже они не верят, киснут, считают, что выплакиваешь чаевые. Лучше прикидываться уставшей от одиночества женщиной, тогда самые большие жмоты начинают копаться в кошельках, в надежде поразить воображение эмигрантки банкнотами чаевых.
Главное, не заходить с подобными играми слишком далеко. А еще надежней — не доверять. Ни интеллигенту, ни бомжу.
Однажды я убрала колючие заграждения, поверила тихому инженеру из Мидл Ривер. Он показался мне наивным, немного ограниченным парнем. Но после того, как я оставила ему телефон, он стал звонить мне по двадцать раз в день — то жаловался на бывшую жену, которая не подпускает его к детям, то на братьев, пропивающих наследство отца, то на меня за то, что я оставила телефон, а адрес прячу.
Его бесконечные звонки отвлекали от работы, менеджеры сердились, я нервничала. Потом он исчез.
После того, как в ресторан пришли с вопросами полицейские, черная Татьяна — продавщица из соседнего магазина — поведала, что “мой” инженер одно время ухлестывал за ней, а попав в ее квартиру устроил там настоящий погром — побил телевизор, стулом высадил окно — ему не понравилось фото, где Татьяна обнималась со своим предыдущим ухажером.
“Тихий” инженер периодически лечился “от стресса”, как называл он пребывание в психиатрических учреждениях. Когда парень исчез, я сразу заподозрила очередное попадание в психушку и была шокирована сообщением в теленовостях, что наш всенародный Ромео прыгнул с небоскреба в обнимку с очередным объектом поклонения.
Сегодня вечер обещал быть спокойным. Половина столиков — свободна, половина клиентов — завсегдатаи — спившиеся от одиночества старики. От них чаевых не дождешься, но и проблем никаких. Им связываться с полицейскими хочется еще меньше, чем нам.
Некоторые еще пытаются изображать великосветских львов. У окна устроился могучий лохматый старик с черной тростью. Потомок графов Нарышкиных. По-русски знает десяток слов. На пальце дешевая копия фамильной печатки. Оригинал пропил лет тридцать назад. Нас, эмигрантов из России, ненавидит. Мы, по его мнению, испоганили Россию, а теперь приехали гадить сюда. Но со мной он вежлив. Ну и ладушки. Через стол от него —тоже из наших. Актриса из Тбилиси. Пела в ресторанах. Но прошло время, от былой красоты остались одни платья. Муж ушел к молодой, правда, сын — дантист регулярно помогает, но...
Менеджер многозначительно толкнул меня в бок — в дальнем углу появился новый посетитель. Как он к нам попал — я не заметила, во всяком случае колокольчик на двери промолчал, иначе я бы услышала.
Я поспешила к клиенту, но чем ближе подходила, тем медленней становились мои шаги. Это был бледнолицый.
Может, все его россказни — бред? Может, он — гипнотизер, внушил мне разную чушь, а я мучаюсь?
Лучше всего притвориться, что ничего не помню.
— Добрый день, — я подала меню. — Что будете заказывать?
— Человечину. — Я ни разу не видела его улыбку, но догадалась, что он иногда шутит. — Ты мне нужна.
— Для этого я и подошла. Человечина у нас кончилась. Стэйк из свинины с жареной картошкой пойдет?
— Многомерной картошки у вас нет, а другой я не питаюсь. Мне нужна твоя помощь и срочно.
— Чем же скромная тень может помочь почти что богу?
— В том-то и дело, что почти. И чем дальше, этого почти становится все больше, а бога меньше. Я теряю многомерность, и поэтому меня начинают видеть тени... Извини, проекции... Я хотел сказать, люди.
— Ну и что?
— Как, ну и что? Представь: на тебя едет асфальтовый каток.
Я вспомнила его слова в адрес Леночки и сжала губы:
— Все когда-нибудь умирают.
— Моя болезнь заразна. Если мы трансформируемся в трехмерное пространство, вы просто исчезните. Тебя не пугает судьба твоей дочери?
Мне захотелось его ударить.
— Ты сам сказал, что ничего исправить нельзя. — Я отвернулась и пошла к стойке.
— Погоди. Ради собственного ребенка, погоди. Я знаю, ты очень любишь свою дочь. Я тоже люблю моего малыша. Спаси его. Не меня — его спаси!
Теперь понятно, почему он так засуетился! Беда, она уравнивает ангела, пророка, бога и забытую ими всеми эмигрантку. Боль и страх — вот самые универсальные языки.
Вслух я не сказала ничего.
Он увидел, что я остановилась, и быстро-быстро заговорил:
— Твой муж был гением. Он был первый, кто умудрился увидеть нас. И еще, он был моей проекцией. Пока Вадим писал многомерный портрет моего ребенка, я был в восторге.
— Эти птицы твои дети?
— Да. Это мой ребенок. — он запнулся. — Однажды твой муж написал мой портрет. Двухмерным.
— Красная птица на черном фоне?
— Ты догадалась.
— Так что, получилось непохоже?
— Слишком похоже. Произошло невероятное. Картина приклеила меня к себе. Твой муж выскочил из цепочки и связал меня с ней напрямую. Я стал терять элементы свободы, начал материализоваться в вашем мире. Все больше людей способны меня видеть. Если процесс не остановить, мое тело коллапсируется до двухмерного состояния картины.
— Тень, которая, как на поводке, держит своего хозяина. Забавно.
— Что-то вроде того. — Мой комментарий “Забавно” он опустил. — Но главная беда заключается в том, что я затягиваю в этот процесс своего еще не совсем самостоятельного малыша. Это очень плохо. Но хуже всего то, что я тоже являюсь проекцией кого-то более высокого порядка. А он...
— Тоже проекция. И так до бесконечности.
— Или по кругу, — предложил свою версию бледнолицый. — Я, теряя подвижность, связываю того, кто выше уровнем. Это будет замечено не сразу, но как только объект начнет что-то чувствовать, то он, образно говоря, погасит свет. А когда его включит, нас уже не будет. Мой ребенок маленький, мы с ним пока еще одна проекция. Значит, мы исчезнем оба. Соответственно и наши проекции исчезнут.
— Так ты же говорил, что теперь твоя тень — картина?
— У моего ребенка уже есть своя тень.
Какой-то бред. Чушь. Тени, объекты. Может нормальный человек поверить в подобное?
— Как же я могу помочь?
— Уничтожь картину-якорь. Это даст мне свободу. Прошу не за себя. За ребенка.
Он не был человеком в моем понимании, но как я могла отказать отцу, у которого гибнет ребенок? Я смотрела на него, как в собственное отражение — растерянное лицо, взгляд ловит каждое мое движение — соглашусь ли.
Убогий Бог.
— Ладно, попробуем. Как тебя зовут?
— Как угодно.
— Я буду звать тебя Вадим.
Дома картины не оказалось. Белые куры грустно приветствовали меня с полотен, но красной среди них не было. Последний раз, я точно помню, видела ее на поминках. Когда люди уходили, Коля делал вид, что ее разглядывает. Сукин сын, Эдельсон уволок картину, чтобы мне напакостить. Требовать ее назад напрямую? Что я могла доказать? Взламывать двери? Дом, скорее всего под сигнализацией. Пикнуть не успею, как окажусь в наручниках. Поджечь его берлогу, спалить к чертовой матери дотла вместе с картиной? Не получится. Он живет где-то в центре. Дом потушат за пять минут, а меня запихают в тюрьму. Что будет с Леночкой? И где гарантия, что картина в доме?
Будем действовать наверняка.
Мне понадобилось полчаса, чтобы отыскать телефон Эдельсона. Один из его друзей-завистников сообщил, что публика потеряла интерес к русскому авангарду и к Коле в частности, что все чаще для участия в выставках приглашают молодежь, а о нем забывают, и что то ли четвертая, то ли пятая жена отказалась жить с неудачником и сбежала с молодым солистом из Манхеттенского ресторана “Татьяна”.
Все это было мне на руку.
Он поднял трубку сразу.
— Здравствуйте, Коля. Это Вера. Я хотела извиниться за свое не очень вежливое поведение и в качестве компенсации что-то у вас приобрести.
— Все мои картины уже проданы, — буркнул обиженный Коля, но трубку не бросил.
— Неужели вы не найдете для меня нечто совершенно небольшое. Хочется иметь на стене воистину исторически значимое произведение.
Коля Эдельсон не был идиотом, но комплименты блокируют мужское сознание лучше любого алкоголя.
— Ладно, приезжайте. Часа вам хватит, чтоб причесать перышки? Записывайте адрес.
Из своего скромного гардероба я выбрала самое древнее, из которого я выросла еще два года назад. Зато, оно вызывающе облегало фигуру и сдавливало грудь настолько, что та стремилась вырваться на свободу через декольте. Отражение в зеркале подтвердило верность моего выбора — проститутки одевались скромнее.
Коля с хмурым видом открыл дверь, но когда увидел мой прикид — расцвел и, судя по улыбке, простил мне небольшое искривление носа, которое сохранилось до сих пор. Мы шли по дому, он что-то пояснял, вешал лапшу, которую мне приходилось слышать миллион раз до него — дескать, приобретать картины выгодней, чем недвижимость, а так как он имеет имя... а так как его выставляют самые приличные галереи... а так как на Сотбис его картины стоят под миллион...
Я с намеком держала на виду лакированную дамскую сумочку, в которой, если бы у меня действительно были деньги, вполне мог уместиться приличный кошелек. Время от времени приходилось делать вид, что меня заинтересовала та или иная работа и прицениваться.
На самом деле я удивлялась. Во истину нами дирижируют вкусы, реклама, мнение снобов. Картины Эдельзона были ничем не лучше полотен моего несчастного мужа. Ну да, размер, ну да, пореалистичней и поярче. Рамы, конечно — багет, золото. Зато, Вадька был честнее. Да я бы ни одного Вадькиного голубя не променяла на все многочисленные открыточные букеты Коли вместе взятые. Человек, получив диплом живописца, еще не становится художником. Можно зарабатывать большие деньги, быть на устах богемы, светиться в телевизоре и при этом оставаться человеком с дипломом живописца.
Из просторной мастерской мы прошли через все комнаты второго этажа и наконец поднялись в спальню. Широченная кровать накрыта эротично-розовым атласным покрывалом с алыми цветочками. Белые тумбочки, ручки под золото. Ночники в виде ангелочков, большие вазы с искусственными цветами. Я бы не удивилась, если бы под кроватью отыскался ночной горшок с позолотой.
Картина Вадима оказалась тут. Я ее узнала, хотя холст был повернут лицом к стене — там были его подпись, год и название “Музик”.
— Вадим подарил мне как раз перед смертью, — Эдельсон перехватил мой взгляд. — Вначале просил, чтоб я помог продать. Но вы же понимаете...
Понимаем: начни я сейчас качать права, и он даже в зале суда будет твердить, что картину ему подарили. Я перевела взгляд на очередной натюрморт с розами.
— А сколько стоит эта работа? — с томным вздохом я подошла поближе к кровати.
— Хм, при определенных условиях может быть большая скидка, — как и в прошлый раз он недвусмысленно обнял меня за талию и поднял лицо.
— И что я для этого должна скидать?
На сей раз я перестаралась. От удара лбом по многострадальному носу Коля потерял сознание.
Свет на переходе долго не загорался, и я начала нервничать. Вроде делаю все по совести. Пытаюсь спасти неизвестно кого и ради чего. В кино из меня бы сделали героиню с длинными черными волосами, большой грудью, лазерной пушкой и голой везде где можно. Только вот, если Коля сейчас позвонит в полицию, кина не будет. Вместо этого будет дорога дальняя, казенный дом. Хорошо еще, что америкосы Сибирь для этих целей не догадались выкупить. Что я смогу копам объяснить? Что спасала жизнь сама не знаю кому и для этого расквасила нос известному художнику. Картину естественно вернут Коле, и на сей раз он ее спрячет в банк за семью замками.
Мопс, сонно сопевший на руках у стоявшей рядом дамы, вдруг решил тяпнуть меня за плечо.
— Георгий, я знаю, ты воспитанный мальчик и не будешь кусать эту раскрашенную шлюху. — Тетка решила, что я американка, и говорила по-русски.
Мне показалось, что это та же толстая тетка из метро. В другой раз я бы ей ответила, но сейчас было не до того.
Загорелся знак перехода. Я сделала шаг и услышала за спиной шлепок — со лба и носа тетки на спину бобика капали вонючие кляксы, а над ее головой в ночное небо уходили белые птицы.
— Да, — подумала я. — Ребенок бледнолицего Вадима материализуется весьма забавным образом.
Стоило мне ступить на порог нашей квартиры, как нянечка тут же сбежала к мужу, и мы с Леночкой остались вдвоем. Я поставила картину у стены и задумалась. Что-то бледнолицый не договаривает. Может, уничтожение картины спасет его, но окажется фатальными для меня? Для Леночки? Нет, не похоже. Я вспоминала его лицо — он бы не задумываясь убил меня ради своего ребенка, но уничтожить моего ребенка во имя своего, пожалуй, не смог. Он настоящий. Не человек, и в то же время гораздо больше Человек, чем все эти Коли Эдельсоны. И все-таки...
Я приняла душ, надела любимое черное платье. Потом налила полную ванну воды, положила рядом на полку бритву, которой в свое время воспользовался Вадим. Свет не выключала. Если что-то произойдет с Леночкой...
Потом обернула картину в несколько слоев старых газет, сунула в сумочку зажигалку, взяла Леночку за ручку и вышла во двор.
Недалеко от железного ящика с мусором, где я планировала устроить картине аутодафе, рос тополь. Точнее, гнил. Дерево было старым и больным. Ветви стояли без листьев, только на макушке светился зеленый чубчик. Управление грозилось спилить его со дня на день.
Бледнолицый стоял под тополем, прижимаясь к нему спиной так, словно хотел срастись с мертвым деревом. Над его головой привычно кружила стая птиц.
— Знаешь, у меня тоже была семья. Наши дети появляются не так, как у вас. Я очень любил своего. Может быть, поэтому он не мог от меня отделиться. Однажды нас бросили — некондиционные дети не имеют будущего. — Мне показалось, что щека у Вадима стала мокрой. — Хорошо тут у вас. Я бы согласился пожить немного, — он погладил шершавую кору и вдруг его лицо превратилось в жесткую маску:
— Ну чего ждешь? Давай, поджигай.
Старая газета мгновенно вспыхнула. Птицы почему-то ринулись вниз и стали кружить совсем рядом. Кончики крыльев у одной из них задымились. В этот момент я услышала вздох и оглянулась на бледнолицего. По его телу бежали зеленые искры. Они доставляли ему невыносимую боль. Вдруг он захрипел, на несгибающихся ногах доковылял до горящей картины, схватил ее и прижал ее к груди.
Вспышка!
Падая, я успела накрыть Леночку собой. По спине прокатилась волна горячего воздуха. Когда мы поднялись, Вадима не было. Посреди двора с треском пылал тополь. Рядом со мной стоял мальчик. Он был бледным, с большими ушами и острым носиком.
— Вадим?
— Папы нет больше. Его портрет — красная птица на черном фоне — был также отражением моей болезни. Они все сгорели.
— Мама, а этот дядя умер насовсем?
Я повернулась к Леночке. Моя девочка говорила! Впервые за три года на ее щеках был румянец.
Мое горло перехватил спазм. Колени стали свинцовыми.
— Что ты сказала, доченька?
— Мама, почему ты меня так сильно обнимаешь?
Я опустила Леночку на землю.
— Пойдемте, детки, в дом. Будем пить чай, — сказала я шепотом и взяла мальчика за руку. — Я буду звать тебя Вадим.
|
Рассказ открыт для комментариев