Полянка с чахлой городской травой залита светом. Десяток мальчишек и девчонок с хохотом скачут друг за другом, кричат: «Кто осален, тот и вода». Я не подхожу к ним, ковыряюсь с железками немного в стороне. На этой площадке все «силовые», только я — белая ворона, из «умников».
— Какая странная игрушка. Огонь горит, большая банка... Что это такое? — спрашивает девчонка с веснушками. Лицо ее раскраснелось от бега.
— Паровик. Такой старинный механизм для получения энергии, ну, вроде как электричество, — важно отвечаю я, втайне радуясь, что мной заинтересовались. — Там внутри вода нагревается.
— А вот эта труба зачем? Пар какой-то идет. Я боюсь пара. Мама говорит — он обжигает, а это больно. Давай заткнем дырку палочкой?
— Вот как раз для пара труба и нужна, иначе котел взорвется.
— Да ну, не может быть. Это же как чайник, да? А чайники никогда не взрываются.
****
Гонг. Металлический звук плывет над трибунами и никак не хочет умолкнуть. Говорят, на большинстве арен давно звучит оцифровка, но только не здесь, на «Бери-бери». Медная тарелка давно забыла прикосновение молотка, а ее голос все еще заполняет воздух. И эхо выходит полновесное, не фальшивая реверберация от невидимого звукоинженера. Минус у такой штуки всего один, но по нынешним меркам довольно серьезный — по мановению ока смолкнуть не заставишь. Старая вещь, слишком честная. Что она здесь делает, не понимаю.
Лицо юного блондина распухло от ударов. Фарфоровая кожа скул покрылась буграми, едва видны глаза из-под сизо-красных мешков, бывших когда-то веками. Залитое кровью лицо производит на толпу такое же впечатление, как красная тряпка на быка. Еще бы, избит ее любимчик, Максим Форбасов, «золотой мальчик» с нежными кудряшками и взглядом обиженного олененка. Густая, резко пахнущая карминно-красная жидкость стекает на майку с волком-талисманом, брызжет на желтый песок крупными каплями. Мелочь, всего лишь рассеченная бровь — но какой эффект! Толпа визжит, как стадо свиней, движется волнообразно и алчно ждет развязки. Комментатор рычит в микрофон, в волнении выбалтывая собственные опасения:
— Возможно, сегодня победа достанется темной лошадке. Неизвестный боец, чья физическая форма не произвела на нас в начале поединка особого впечатления, оказался выносливее Форбасова и сейчас активно проводит атаки. Проявивший себя слишком уверенно на ринге «Бери-бери» гость жестоко добивает нашего фаворита.
Люди нервно хаотично вскакивают с кресел и снова садятся. С моей точки их движения выглядят смешно — словно пузырьки теста вспучиваются на горячей сковороде. Дышит кремово-желтый блин зрителей, печется, подогреваемый собственными эмоциями. Для меня у них таких чувств не припасено: сухой некрасивый мужик с седым сеном волос, блекло-серыми глазами и густыми морщинами, почти старик, по их мнению. Но сила всегда сила, кто бы ей ни обладал. Вы сами придумали эти правила — что ж, получите и результат.
Максим пропускает удар — из-за гематом и ручьев крови у него резко ухудшилось боковое зрение — и я провожу хук слева. Именно с той стороны, где особенно плохо с когда-то похожим на античную маску лицом, где надбровные дуги превратились в месиво из спекшейся коричневой чешуи и редких волос, покрытых наносной ржавчиной. Можно было добить и простым джебом с шагом, но мне захотелось вот так, исподтишка. Хитрый удар, даже напрягаться не нужно: поворот корпуса, и противник падает от локтя, сдвинувшего челюсть до хруста в суставе. Но сознание щенок не потерял, к моему глубокому сожалению.
— Не убивай меня! — хрипит он, выплевывая красную пену, результат двух удачных апперкотов. Сломанные ребра проткнули легкие, и сейчас каждое слово сокращает ему жизнь — где-то там, внутри красивого торса, достойного кисти Микеланджело, растет огромный мешок из воздуха и жизненно важной жидкости. Даже дышать должно быть чертовски больно, а уж говорить… Но он шепчет все быстрее, с жаром, активно жестикулируя. Эластичные бинты, наложенные перед боем от самого локтя до костяшек пальцев, сейчас утратили плотность намотки, их тяжелые и грязные от песка хвосты мелькают у меня перед глазами, как огромные белесые змеи.
— Правила — наплюй на них. Не всегда публике нужна смерть бойца,— шепчет Форбасов, и розовая слюна сбегает по щеке на арену. Хочешь, я дам тебе денег? Все деньги, какие у меня есть отдам, но не убивай меня. Девушки сами вешаться на шею будут, любые призы — только пожелай. Эй! Ты слишишь меня, приятель? Это же «Бери-бери», самое знаменитое шоу! Ты можешь стать лучшим бойцом года, и я тебе в этом помогу!
— Ты уже помог стать бойцом, — криво усмехаюсь я. — И даже не догадываешься — насколько сильно ты мне пособил, Максик.
Я заношу кулак для удара. Публика ревет и стонет, комментатор, похоже, совсем забыл как обращаться с микрофоном — шелестящий, запинающийся на каждом слове голос едва слышен, зато металлический свист динамиков сплетается с голосом толпы. Как будто сегодня передают концерт акапелла объединенного хора людей и механизмов.
— Не убивай! Прошу тебя всем святым! — истошно сипит поверженный Форбасов. Он извивается на арене ужом. Не в силах подняться, он пытается отползти уползти от судьбы. Глупо. Эта капризная бабища терпеть не может слабаков.
— Ради твоего отца, не убивай!
Гнусно ухмыляясь, я резко опускаю руку вниз, доворачивая в суставе. И хрустящий, сливочно-желтый песок взрывается искрами прямо в лицо.
***
Я сижу посреди бархатных стен в глубоком кресле, старом — едва ли не старше меня, со слабо пахнущими формалином и хлором подлокотниками. Удобное, черт побери, не чета всей той дряни из маминой коллекции — так бы и заснул в нем. Что там Антон возится? Столько дел, ужасно хочу выспаться — а он завис над своим столом, будто мерцающую паутину слов и графиков увидел впервые.
— Знаешь, Юл,— подает он голос в тот момент, когда я уже устал бороться с веками. — Тебе нужно срочно готовиться к операции.
— Ты опять за свое? — ворчу я. — Да плевать, как я выгляжу. Если кого-то не устраивает мой внешний вид, пусть отвернется. В конце концов, на лбу же не написано, что мне всего двадцать пять. Так даже удобнее, никто не воспринимает меня в серьез. Думают, вот дряхлый и выживший из ума старикашка тащится по своим скучным делам.
— Если бы дело было только во внешности, — вздыхает Антон, нервно оправляя лиловый халатик. — У меня ведь медицинская клиника, а не модельное агентство. Джампер в голове — он тебя убивает. Ты стареешь с каждым боем, и твое лицо меня волнует в последнюю очередь.
— Что, совсем нельзя потянуть время? — спрашиваю как бы шутливо, а сам слежу за реакцией своего доктора. Если голубые глаза, мультяшно-огромные за стеклами очков в серой оправе, начнут суетиться — дело дрянь. А вот в других случаях… Но Антон со мной знаком уже год: он резко отталкивается от стола и разворачивает кресло к углу, где стоит мятый железный ящик, вроде бы ему нужно поглядеть на него. Похоже на древний сейф, однако именно там находится блок анализатора и диагностический центр. Компьютеризованный стол ценой в три Ламборджини — так, копейки по сравнению с этим невзрачным на вид творением. У нас есть похожая штуковина, но она на весь институт пашет. А тут в каждом кабинете по ящику. Сложный все-таки это механизм — человек!
Антон дышит громко, как очень грузный мужчина после четырех лестничных пролетов. А на вид – соплей перешибить можно, от первого удара свалится в глухой нокдаун.
— Юл, я тебе врать не стану — смысла нет,— звуки отражаются от бархатной стены плохо, я слышу сплошной свист и ударные гласные. Остальное приходится додумывать. —
Зачем мне мертвый пациент? Деньги приносят только живые. Так вот, твоему джамперу примерно лет двадцать. Так?
— Восемнадцать. Мне было ровно семь лет, когда человек из другой клиники, — я усмехнулся уголком рта, — в белом халате с фирменной нашивкой отговаривал мать от операции. Кстати, почему сейчас не носят белые халаты? Это выглядело внушительно.
— Считается, что белый цвет подавляет психику пациентов. Не отвлекайся, ладно?
— Почти убедил. Ну вот, ма, спасибо всем добрым духам, устояла перед цветовой агрессией. И я получил замечательный переключатель в голове — могу быть сильным, а могу и умным, — рассказывая Антону прописные истины, подражая голосу бывшего соседа-алкоголика. — Но яйцеголовым быть скучно.
— Конечно, если на роду написано быть ученым. Вот родился бы полудурком — тогда бы плевал на физподготовку и мечтал слегка поумнеть.
Я скривился.
— Вот что у вас, у врачей, всегда рамки такие жесткие? — лениво говорю в спину моего доктора. — И прогресс медленно идет? Синтезатор продуктов стоит уже под каждым деревом в Африке, а насморк по осени настигает, как и триста лет назад. И тут похоже: либо умный, либо сильный, а все вместе — только с подпольным джампером. Хорошо, что я не женщина. Там с вашими рамками совсем скучно.
— А это не от врачей зависит,— картонным голосом произнес Антон. Я аж подпрыгнул на месте, настолько это неожиданно прозвучало.
— Не от врачей? А от кого же?
— Ты что, газет не читаешь? Этим разоблачениям лет десять, или даже больше… Да я в профессию пришел позже, чем первые заметки просочились в печать! Директива с самого верха — детей оставлять либо сильными, либо умными. Официальная версия: именно так сохраняется видовое разнообразие. Тут тебе и развитие наук гарантировано, и успешная выживаемость…
— А неофициально — разделяй и властвуй? Дураки с умниками никогда не встанут в один строй, верно? И только такие, как я, портят благостную статистику,— я стряхиваю сон. Поднимаюсь и слегка встряхиваю мышцы, кручу головой. И разминку тут бы провел, если б не Антон. Может, действительно сделать пару-тройку подходов на пресс? Давно заметил — ничто так сильно не раздражает собеседника и не подвигает его ближе к сути разговора, как отвлеченные занятия. Хоть макраме плети, хоть пазлы складывай — есть в чужой сосредоточенности что-то неприятное.
— Не очень-то ваш брат портит статистику, — поспешно возразил Антон. — Сейчас операции уже не столь строго преследуются. Знаешь, почему?
— Понятия не имею, — я пожимаю плечами. Никогда не интересовался такими вещами, даже блок себе поставил, чтобы время не тратить зря. Начнешь копать и рефлексировать, упадешь с головой в депрессию. А мне туда совсем не хочется.
— Потому что сейчас джамперы стали хуже,— менторским тоном сообщает Антон. — За право переключаться между режимами платишь собственным здоровьем и молодостью, это ты и без меня знаешь. Вот только у тебя плата по счетам наступает после каждого боя, сильных эмоций, так сказать, и резким скачком. Молодняк же платит при каждом нажатии кнопки. Износ у них не так заметен, а профилактику сделать легче. И все равно они уходят смотреть на редиску снизу гораздо раньше, часто — совсем молодыми. А это, согласись, для любых родителей серьезный повод отказаться от оперативного вмешательства. На то и расчет был.
— И черт с ними всеми,— прикрыв глаза до половины, широко зеваю. Уютное кресло мягко обнимает спину, нашептывая мышцам что-то ласковое, чарующее, сонное. — Я-то другой, что мне до осторожничающих? И вообще, твои алогичные беседы у меня уже в печенках сидят. Сам посуди: если у меня джампер качественнее, зачем нужна операция?
— Я уже сказал: живой ты намного полезнее. Пора выбирать, Юл, кем останешься на этой грешной планете и удалять вредоносную гадину, пожирающую ресурсы организма как сладкоежка — чужое варенье. Еще два, максимум три боя — ты умрешь от инфаркта прямо на глазах зрителей. Запас энергии не бесконечен, за этот год ты превратился в полную развалину. Мне было бы приятно говорить с тобой-умником, но если выберешь силу — я постараюсь понять.
Улыбаюсь ему и начинаю приседать. Надоели эти душеспасительные нотации.
— Ни хрена ты не поймешь меня, парень, — весело бросаю ему сквозь коридор вытянутых рук. Даже я не сразу понял идею своей матери. А ведь она должна была ненавидеть силу в любых видах, после того, что произошло с ней на «Бери-бери».
***
Скучный был день, весь провел в обнимку с подушкой. Так и не привык спать ночами, а для занятий это важно. Отсутствие режима — дурное наследство из прошлой жизни. Ладно, хоть питаться правильно за год научился, и за то спасибо. Желудок первым обрадовался: ему так пришлись по вкусу сладкие калорийные гейнеры вместо химической лапши, что даже стыдно перед ним. Мог же раньше догадаться, что внутрь нужно и приличное топливо подавать. Теперь хоть пиши объяснительную пищеварительному тракту — мол, извини: осознал, исправлюсь. Хотя за всю жизнь не поручусь. Надеюсь, желудок не сбежит с соседом, как моя бывшая.
Я уже разогрелся, и хотел было начать тренировку, как закурлыкал телефон. Истертые кожаные бока груши манили, обещали сладкую усталость в каждой мышце и ноющую боль до самого утра. Кого там черт пробудил? Колебался я долго, минуты три — считай, целый раунд. Нехорошо. Неужели и впрямь нервы начинают сдавать? С такой реакцией в бою долго не протянешь.
— Юл Инеев? Могу я с вами побеседовать? — голос в трубке звучал мягко, но я не позволил себе обмануться. Тот, кто решил со мной говорить, возможно, и не приказывает горам и звездам, но вот с людьми не особенно церемонится
— Если представитесь правильно, дам вам минут пятнадцать, — я решил быть щедрым. — Больше чем терять время, я не люблю беседовать с «Иванами Ивановичами» и « товарищами полковниками».
— Отчего так? — произнесли в трубке, как мне показалось, заинтересовано. Раздался щелчок — канал перевели в приватный режим. Теперь, по слухам, никто кроме меня и собеседника не сможет подтвердить факт существования разговора. Я ухмыльнулся и ответил:
— Потому что это снижает уровень страха перед организацией. И уважение мгновенно пропадает. Согласитесь, если сотрудник прячется за безликим именем, значит, он сам чего-то опасается? А мне беседовать с трусом не интересно.
— Но меня действительно зовут Иван Иванович, — в трубке раздался смешок. — Впрочем, если желаете, называйте по фамилии — она не такая безликая. Кулемов, Иван Иванович Кулемов.
— Слушаю, господин Кулемов.
— Вы догадываетесь, почему вам звонят?
— Зачем попусту тратить нейроны? — я пожал плечами. — Сейчас мне живой человек сам объяснит. Так, Иван Иванович?
— Вам палец в рот не клади. Но рисоваться передо мной бессмысленно — ясно же, что ваши внезапные спортивные успехи нашу организацию волнуют мало. А вот наработки в институте весьма и весьма интересуют. Действительно ваш прибор воспроизводит любые цветные металлы и кристаллы всех видов из обычной глины?
— Что вы спрашиваете? — я громко вздохнул. Нет этому конца — сплошной «пик-а-бу» в то время, когда я вишу на канатах. Выбрасывание драгоценных минут на ветер. Видно, не умеют такие люди по-другому вести дела.
— На всякий случай. И мои подчиненные могут ошибаться, — тепло шепчет Иван Иванович, и сразу же, без перехода, добавляет. — Значит, пришло время поторговаться, уважаемый Юл. Чего бы вы хотели получить взамен? Обратите внимание, мы весьма заинтересованы в двусторонней удовлетворенности, хотя могли бы и применить силу.
— Пугаете, а на большее кишка тонка, — нахально заявляю я. — Настоящая сила разрешения не спрашивает.
— Не все в этой жизни так просто, как вам кажется, молодой человек.
— А скрывать истинное назначение джамперов было просто?
— Никто и не скрывал, — удивляется собеседник.
— Ну да, ну да. Видовое разнообразие, — кисло замечаю я. — И сообщили так вовремя.
— Что вы, идея переключений — позитивная евгеника. Джампер придумали пятьдесят лет назад, хотели создать гармонично развитого человека. Наша организация сопротивлялась и активно тормозила процесс, уж поверьте,— бурчит Иван Иванович. — А информация про «разобщение народа» вообще инсайдерская. Пришлось спустить на тормозах — сами понимаете, некрасиво вставать в позу и кидаться на каждого болтуна, тем более, что и несут они чушь. Так, мысли приближенного к профессору лаборанта. Мое мнение — зря бездействовали. Пара арестов, и поверили бы разом во вселенскую неправедность, а джамперы давно бы вышли из моды. Главное, быстро. Никакому обществу не идут на пользу ранние смерти. Но увы… Идея полностью дискредитирована, а вот приходится сводить ее на нет техническими способами. Ну вы уже знаете про обновление джамперов, да?
Задумчиво глажу потрепанный бок кожаной груши. После беседы с Антоном я разговорил одного интересного человечка, и его информация оказалась намного полнее той, что светилась в пятнадцатилетней давности газетенках. Эксперимент провалился, а мода на джамперы оказалась на руку этим контролерам — желающих одновременно использовать и силу и ум далеко видно. Управленцы хреновы. Ленивые гады. Лучше бы новую национальную идею придумали, заняли бы народные умы, отвлекли бы от тупого коровьего потребления и зависти к более высокой кормушке. Врет «Иван Иванович», но врет наполовину. Хорошо. Значит, еще поживу.
— Так что вам нужно? — спрашиваю я.
— Мы хотели бы обменять прибор и всю документацию к нему, скажем, на полный курс восстановления внешности и здоровья. Последнее в полной мере, увы, не получится, но лет десять-пятнадцать жизни я вам обещаю твердо. Вас устроит такая оплата?
— В молоко, — злорадно бурчу я. — Для меня такие штуки значения не имеют.
— Странно. А вот ваш отец не брезгает — больше двадцати лет его восстанавливают наши специалисты. Может быть, нужна слава? — через паузу, сообщил голос. — Сделаем кем угодно — бойцом, актером, поэтом-песенником. Только ученым не просите — здесь слишком легко выкопать ваши настоящие достижения, а это при продаже прибора не с руки.
— Снова мажете мимо. Если бы я хотел славы, давно бы обнародовал свое изобретение. А у меня все патенты на мать оформлены, и она уже устала отбиваться от журналистов за меня.
— Не буду больше навязывать свои идеи, — равнодушно произнес Кулемов. — Просите, я могу принимать решения практически любого уровня.
Я принялся считать про себя. Раз, два… В обычном режиме мне хватает выдержки, но с переключенным джампером — просто беда. Три. Хорошо еще, что в таком состоянии мало с кем встречаюсь, а то бои случались бы чаще. Четыре, четыре с половиной, пять…
— Деньги, — просто сказал я.
— Деньги? — тупо переспросили в трубке. — Неужели все так примитивно?
— Куда уж проще,— соглашаюсь я, и скорбно развожу руками, так, словно собеседник может меня видеть. Впрочем, от этого «Ивана Ивановича» и нужно ждать чего-то похожего. Наверняка, видеоаппаратурой уже напичкан весь дом.
— Вы равны Крезу, как царь Mидас — способны грязь под ногами превращать в золото и алмазы, и вы просите за свое изобретение деньги? Я все правильно понимаю?
— Именно так.
— Что же…— вздохнул Иван Иванович так тяжело, словно краткая беседа с силовым идиотом, которого я старательно изображаю, его порядком утомила.— Назовите сумму — я постараюсь, чтобы вам ее перечислили быстро и без лишнего внимания со стороны фискальных органов.
— Не так, господин Кулемов. Вы направите деньги на счет одного благотворительного фонда под названием «Бери-бери». И будете внимательно следить — все призовые объекты перед назначенным поединком будут получать кругленькую сумму, а с ней и статус свободного человека. Вне зависимости от возраста. Если боец заказывает наградой девочку десяти лет, значит, полные гражданские права эта девочка получит перед боем. Вам ясно?
— Девочка десяти лет? — недоумевает Иван Иванович. — Я не уверен, что это разумно…
— И мальчик семи лет тоже. А так же шести, пяти и так далее — говорят, нынче вкусы переменились? Призы из рабочих районов выкачивают все более юные, а?
— Вы уничтожите самое престижное шоу,— сухо замечает Кулемов. — А ведь его смотрят и в тех районах, в которых формируют призовой фонд. Во время трансляции даже преступность снижается.
— Если вы не сделаете, как я хочу, то уничтожено будет все, что в настоящий момент поддерживает престиж этого мероприятия. Я обесценю материальные блага одним нажатием кнопки. Какой карьер вам забить золотыми слитками? Где соорудить алмазную гору? Выбирайте скорее, а то мне нужно тренироваться — мышцы остывают быстро.
— Вы сумасшедший! — шипит трубка. — Я сделаю то, что вы просите, но вы — спятили. Надеюсь, отец убьет вас, не дожидаясь рассказа о том, что вы наделали.
— Поживем-увидим! — я скептически кривлю губы и добавляю. — Извините, мне пора. Не могу пропустить вечерний поединок. Да, и перестаньте распространять слухи про то, что прибор фальшивка. Утечка информации все равно произошла — не остановить. А ваша контора выглядит глупо, сами же понимаете.
****
Холодная комната с металлическими шкафчиками — какая-то подсобка. Табурет для меня, еще один табурет вещей: да, на «Бери-бери» не балуют сторонних бойцов. В вентиляционную отдушину стравливают воздух из прачечной, и кислый, со щекочущей легкие примесью стиральных порошков запах наполняет помещение. Густой кисель, из презрительных мыслей и слабых, тонких нитей страха — вот что означает и этот аромат, и стулья, и подсобка, вместо нормальной раздевалки.
Я усмехаюсь. Знали бы устроители, как мне безразличны их глупые попытки уязвить. Это похоже на ласку пьяного соседа по коммунальной квартире, в которой мы с матерью прожили до самого первого патента.
«Возьми сынок, угощайся», — дядя Виталик щербато улыбается, обдавая запахом гнилых зубов и лука. Рука с проволочными волосами на суставах мелко дрожит после запоя. — «Что, не нравится бутерброд из заплесневевшего сыра? Нос воротишь, щенок? Да такой твари нечего делать в моем мире. Пшел вон, ублюдок! Вместе со своей матерью-подстилкой».
Подстилка… Я плоть от плоти дитя этого шоу. Оказалось, что у «Бери-бери» при всем его размахе и красочности, при сияющих огнях и сотнях золоченых кресел, жалкая и тупая душа. Он создан для толпы — для богатых и сытых, сидящих в зале, для нищих и голодных, прильнувших к телевизорам в своих домах. Он и есть толпа. Неразумная, не способная к состраданию, алчущая крови и боли — чужой, ведь только так можно не заметить ни собственной убогости, ни жестокости общества. Это носик от чайника, в котором греют наш мир, и стравливание пара происходит каждый вечер.
— Вам звонок, — раздается в колонках голос с демонстративным презрением. Наверняка у пульта сидит какой-то паренек из рабочих кварталов. Пробился в это место и думает, что поймал бога за задницу — отчего-то самые наглые и спесивые вырастают именно из тех, кто хлебнул дурной жизни от пуза.
— Ну, вы что там, заснули? Будете отвечать или мне весь вечер держать линию? — возмущается дежурный. Странно, что на вы говорит.
— Кто?
— Какая-то пьяная баба. Я что, похож на вашу секретаршу?
— Давай, — соглашаюсь я. Телефон на стене, изрядно зацарапанный, огромный, как кирпич, взывает сиреной.
— Юлик, пр-преееееелесть моя! — мама как всегда набралась к вечеру. Фоном орет телевизор, сообщая о полезности шампуня с экстрактом полиамидов. Столько поставил охранных щитов, а она все равно звонит по общему публичному каналу, словно назло мне.
— Да, мама, привет. Ложись спать.
— Как же я пропущу бой моего маленького, моего сыночки? И не смей отправлять меня спать, я старше тебя.
— Это я старше, мама. Я взрослел за нас обоих. Ты теперь даже выглядишь моложе.
— Мне всего лишь тридцать семь, — воет мать в трубку. — Не смей напоминать мне о возрасте. А твои морщины от операции, я так хотела, чтобы мой мальчик был си-и-ильным. Хотя бы иногда.
— Ты что-то еще хотела мне сказать? Мне нужно готовиться.
— Он убьет тебя, Юл, — мама вдруг стала серьезной.
— Посмотрим.
— Он убьет тебя, — в голосе появились истеричные нотки. — Вся его жизнь — это убийства и насилие. Никогда не покидал арену, никогда не проигрывал. Не надо, Юлик.
— Ты что, уже простила его? — я криво улыбаюсь.
Мать молчит, слышно только тяжелое сипение в трубке под аккомпанемент рекламы. Хорошо, что запах не передается — наверняка надралась своим любимым дешевым портвейном. И откуда только берет?
— Нет. Да. Не знаю, Юл. Я не хочу думать об этом — это больно и трудно. А я давно боюсь боли. Это мое прошлое, не твое. Не надо лезть в болото, если не знаешь ни одной тропки. Ты ученый, хороший ученый Юл. Но не боец.
Нелегко же ей далось слово «хороший». Всю мою жизнь я пытался выслужиться перед ней, зарабатывал похвалу. Бесполезно. У втоптанного в грязь человека и глаза покрыты слоем мутной жижи. «А ты не такой дурак, как я думала», — вот и все, что я получал в лучшем случае. За любые достижения в награду одна только фраза. В школе, в институте, в который пришлось пробивать путь одной только головой — всегда и везде. Не дурак, это верно.
— Ты мог бы достичь большего! — мама почти ревет в трубку. — Может быть, последнюю твою выдумку мы даже сумеем продать. Купим маленький домик, и если еще останется — пару приличных кресел, для тебя и меня.
Дались ей эти кресла! Всю жизнь она мечтает о каких-то волшебных сидениях, с воздушными подушками и золочеными подлокотниками с синими бликами. Я весь дом уже заставил мебелью, похожей на кошмары художника — все переливается, искрит, от золота резь в глазах, а она по-прежнему мечтает о паре каких-то кресел.
— Я вправду не боец. Это мой первый и последний серьезный бой…
— Вот и не надо,— перебивает мама. — Лучше уж в институте, что-нибудь еще придумаешь… Ты же говорил, что полезные идеи валяются повсюду — нужно только подобрать. Когда-нибудь тебе повезет, мы разбогатеем и выберемся из нищеты.
Нищеты! Сидеть в собственном шале, с кухаркой и садовником, в нарядах от лучших Диоров — и считать это нищетой! Золотой антилопе незачем превращать в мусор богатства, жадность сама сделает черепки. Больше, еще больше, а что имею — это глупость, это тлен! Дайте мне еще золота — вот она, главная песня нашего мира. Но я не стану говорить об этом с матерью.
— Помнишь, мне было три года? — телефон в подсобке без экрана, но я легко представляю лицо матери. Радость пополам с пьяной расслабленностью — вот что на нем сейчас светится.
— Ты был такой непоседой! — говорит она мягко, и я чувствую, как она улыбается.
— И все, до чего я мог дотянуться, приходилось прятать.
— Да-а-а.
— Вот в науке тоже прячут, мама. Никто не раскладывает идеи под носом — иначе их легко ухватят, и употребят по-своему. Наделают дыр в мебели, испачкают ковры, сожгут телевизор — ученые как дети.
— Раньше ты говорил, что тебе все дается легко. А сейчас принялся ныть? — обиженный голос свистит в шершавой трубке.
— Я не ною. Просто пытаюсь объяснить, что отговаривать меня бесполезно — все что мог, я уже нашел. А сегодня постараюсь найти применение.
— Собираешься драться с применением этой своей, мооновой физики? — пъяно хохочет мать.
— Мюонной, мама, сколько раз повторять.
— Ну тогда иди и надери ему задницу. В науках-то он никогда не был силен. Сделай бой краси-ивым, — теперь она рыдает в трубку. Не удивительно — алкоголь диктует ей эмоции. Будто сломанный джампер в голове стоит: перебирает все возможные реакции без системы и логики.
А вот слова ее неожиданно греют душу. Нечасто я слышал доброе напутствие.
— Спасибо. Ложись спать, ладно? — говорю я мягко. — Ничего красивого в драке нет.
***
Я жду, опираясь на стылую спинку стула. Спина пышет жаром, и холод даже приятен — вроде дружеского подбадривания. Теперь организаторы меня решили выморозить: от сквозняка даже створки шкафов слегка щелкают, а надтреснутое зеркало затянулось белой мутью — скоро и ледяные узоры проступать начнут. Спасибо, хоть потолок не разверзся. Натруженные мышцы и так уложат меня в постель надолго, а с кашлем, каркающим, сотрясающим грудную клетку до дрожи, будет даже веселее — считай, разминка, вроде электрической стимуляции тела при атрофии.
Двери со скрипом отворяются, и заходят трое ребят в безликой униформе. Все трое — ростом под потолок, в каждом плече по надгробию, а в глазах пустота. Явно без подпольной переделки: как с силой родились, так и уйдут за радугу, не оценив ни красоты мира, ни его кошмаров. Я им даже завидую немного — уж больно у них жизнь простая, на каждый случай свое правило есть и внятная схема действий.
— Э-э, господин Инеев? — фрикативно произносит еще один гость. Маленький и толстенький, а лицо явно после работы хирурга — не бывает такой симметрии от рождения, хоть режь. Бледно-серый костюм, словно хрустальный флакон «Фрапена», — настолько красив, что о содержимом как-то забываешь.
— Я Инеев. Чем обязан? — выдыхаю слова в живот одного из телохранителей. Гость проигнорировал вопрос, сразу перешел к делу.
— Я обдумал ваше предложение, оно весьма любопытно. Надеюсь, вы не предлагали прибор еще кому-нибудь? Не люблю конкуренции,— гость делает взмах коротенькой лапкой, и до меня доносится дымно-древесный аромат его духов. Самое то для холодной и грязной подсобки.
— Смелое заявление, — я кривляюсь, насколько мой теперешний образ позволяет это сделать. В боевом режиме мимика скудная, еще в детстве это заметил. Может, оттого и перестал переключаться до поры. — Не боитесь, что нас сейчас записывают?
— Не боюсь. У моего костюма есть функция подавления сигналов.
— А телепортатора в нем нет? Тайский массаж не делает? — я восхищенно кручу головой. Надо же, в таком роскошном обрамлении еще и прошивка имеется! Человечество научилось делать прекрасные вещи, а вот начинку для них подтянуть до уровня забыли. Ах да, пробовали — не вышло.
— Не знаю, как-то не интересовался, — равнодушно пожимает плечами толстяк. — Может быть, и массаж есть. Но мы отвлекаемся, а время уходит.
— Так, — я покорно соглашаюсь.
— Лично мне ваш прибор не по душе, — пафосно заявляет гость. — Как-то не люблю искусственное, не привык к нему. Предпочитаю только то, что рождено природой.
Тебя бы в Бежицк-3, куда-нибудь поближе к чадящим заводам, умник! Где люди каждый вечер жарят котлеты из газетных обрезков и запивают их гудроновым кофе, да еще похваливают. Наверняка синтезатора и в глаза не видел, устрицы с побережья каждый вечер доставляют, спаржу по утрам в четверг. Смешной парень! Даже жалко его — сдохнет ведь, если вдруг без костюмов и самолетов останется. От жидкой смолы на завтрак живот сведет, и труба!
— …поэтому, я с подозрением отношусь к преобразованному из силикатов золоту. Но вот мой сын хотел бы поиграться с прибором. Отказать ему сложно, он бывает чрезвычайно настойчив.
Восьмой! Я усмехаюсь, и радуюсь, что это не слишком-то заметно. Все эти толстосумы как под копирку — не сын, так дочка желают получить прибор в полное и безраздельное владение. Родители насторожены: все они осознают, что ребис довольно опасная штука, а тупое наращивание количества золота в мире только снижает его цену. Но устоять перед соблазном обеспечить собственное потомство мои клиенты не в силах. Тут главное не продешевить, и для каждого претендента я придумываю свою плату. Мог бы даром раздавать, я уже мозгами скрипеть устал — проще проблему Кука семью способами решить, чем одно коммерческое предложение придумать. Но ведь эти господа бесплатному не доверяют! А мне очень нужно всучить прибор денежным мешкам, и чем больше приобретателей — тем лучше. Своего рода гарантия развития событий. Суетятся мои богачи, торопятся, даже спецслужбы плетутся в хвосте — денег и связей у всех хватает, но в случае быстрого реагирования побеждают те, кто самостоятельно отслюнявливает бумажки. Не удивлюсь даже, если осведомленных спецов уже выкладывают рядами подо льдом Навки. Конкуренция! Выживает сильнейший! О своем брате, носителе кошелька и сопернике, они тоже догадываются. Но аппарат на руки еще никто не получил, а это наводит на мысли: пожадничал, отступился друг-недруг. Ужо я его обойду, скупердяйничать тут нечего — однова живем!
— Так что бы вы хотели за свою безделицу? — лениво тянет толстяк, а сам глазками стреляет, маслянисто жмурится. Точь-в-точь сытый кот в предвкушении случайной мышки: коготки выпустил, играется.
— А что вы можете предложить?— вступаю я в игру с невинным вопросом. Будто и впрямь не знаю, что можно взять с владельца литейных заводов.
— Все, — выплевывает толстяк, и спохватывается. — Но в разумных количествах.
Понятное дело! Вдруг я попрошу переписать имущество на себя — тот еще конфуз выйдет. Я же говорю, голодать и в рваных портках сидеть такой господин не сможет. Психика-то не железная.
— Я хочу, чтобы вы дали своим рабочим трехдневный отпуск. С содержанием.
— Всем? — гость изумленно выкатывает глаза. Кажется, я угадал с ценой — от перспективы потерять выручку нескольких дней у этого суперкостюма аж дух перехватило. Впрочем, с такими ребятами ничего нельзя знать наверняка.
— Всем. И учтите, я знаю и про колбасный заводик в Сызрани, не говоря уже о паях в сети ресторанов.
— Рестораны мне не принадлежат целиком, совет может не одобрить, — заканючил толстяк.
— Возьмите на себя расходы, дело-то серьезное. В общем, я вам сделал предложение. Ваш ответ?
— Да! — истерично бросает гость, и добавляет чуть тише. — Но вы — сумасшедший!
Какой оригинальный вывод! Свежий, пронзительный, а главное — полезный. Если бы смех в моем положение давался чуть легче и без утробного призвука, я бы сейчас расхохотался в голос.
Но я только натянуто улыбаюсь, и гость выскакивает из подсобки, нервно потирая ладони.
***
Гул заполняет огромный сверкающий зал. Словно гигантский улей потревожили — ползают сытые пчелы и, отряхивая лапки от золотой пыльцы, умащивают свои задки в персональных ячейках. Я сквозь дыру в портьерах вижу только арену, залитую светом, да немного кресел центральной трибуны. Шум нарастает: топочут ноги, взвизгивают и скрежещут динамики, хлопают дверями холуи, распахивая их перед почетными гостями. Какой-то важный господинчик в костюме с искрой прошествовал прямо через арену, с надменным видом плеская жидкостью из хрустальной вазы размером с добрый арбуз. Зачерпывая ладонью, медленно переворачивал кисть — и брезгливо следил, как стекает на пол густая янтарная влага, как впитываются маслянисто-блестящие капли в желтый песок арены, в дубовые половицы пред креслами. Нет на «Бери-бери» простых слуг, одни маскарильи! Такой сноб в моем старом доме, обшарпанной трехэтажке на Кирпичной улице, наделал бы много шума — старухи падали бы в почтительный обморок и от костюма и презрительно скусеного личика. Говорят, в халдеи берут только умных, но вот куда они этот ум применяют — для меня загадка.
Резкий жасминовый дух долетел до места моего уединения. Это правильно: ни кровь, ни пот не должны осквернять ноздри посетителей своей грубостью и реальностью.
Я не сразу обернулся, когда меня осторожно потянули за рукав халата. Так это было нежно — будто бы от воздушных потоков поплыли бирюзовые складки из синтет-шелка. Передо мной стоял «серый». Каждый визит покупателя предварялся его появлением, а вот сегодня что-то припозднился мой интересный человечек. Столько раз видел, а ведь так и не удалось запомнить его как следует. Если намеренно столкнусь — узнаю, но в толпе пройду мимо, и даже не екнет нигде. А уж воспроизвести в памяти его лицо — задача совершенно непосильная. «Серый» и «серый», что говорить.
— Все готово,— шепчет он.
— Приборы доставлены по назначению? — говорю я, и по взгляду водянистых глаз понимаю, что сморозил глупость.
— Были небольшие проблемы с последним покупателем: пришлось пробираться через рабочий квартал, а там сейчас суета из-за призов,— снисходительно делится он крохами информации.
— Парадное шествие?
— Вроде того. Одна из девочек конкурса единственный ребенок в семье, поздний, мать всю жизнь страдала от невозможности иметь детей. Сейчас там целая улица поднялась. Громит бутики, бьет трансляционные панели, подожгли домик для слуг, соседствующий с районом. Пару охранников убили. Ничего, там близко винные погреба — скоро угомонятся,— «серый» улыбается мягко, словно ни бессистемный бунт, ни жертвы его не трогают. Так, пошалят, и перестанут.
— А кто еще в призах? — спрашиваю я.
— Пара мальчишек. Восемь и семь лет, двоюродные братья, черноволосые, голубоглазые. Оба из умников. А девочке шесть, силовые развиваются быстро. Почти перестарок, с такими победители не очень охотно уединяются. И поместили ее отдельно — похоже, на разделку взяли.
Я вздрагиваю, и пытаюсь отогнать вязкий и кислый ком тошноты, подкативший к горлу. «Разделкой» на языке «Бери-бери» называется длительная вивисекция, недавно, по слухам — всего пару недель назад — вошедшая в моду. Говорят, в средневековых пытках постоянно наращивали градус жестокости. Современные медиевисты почтительно повторяют накопленный опыт, на совесть стараются. Зар-разы!
Выражение моего лица «серый» разгадал сразу.
— Говорят, вы учредили фонд помощи призам? — прошелестел он.— И свободу волеизъявления обеспечили?
И я снова поражаюсь уровню информированности моего помощника.
— Верно.
— Напрасно вы это затеяли. Девочку спасете, мальчиков погубите. У них родители наркоманы, все деньги пойдут на дозы, да еще сверх того возьмут — за покладистость пацанов в уютной комнатке с победителем.
— Я сюда не проигрывать пришел, — стискиваю зубы.
— Один год тренировок против двадцати семи? Блаженны верующие…
— Что вам нужно? — почти рычу я.
— Извините. Но мне просто интересно — зачем вы в это влезли? Вы и так раздавите всех, лишите привычных ценностей и мерил, так зачем вам драться на арене? Это месть, попытка поднять самооценку, робингудство или что-то еще, недоступное моему пониманию?
— Знаете что… Не лезьте мне в душу. Можете считать, что все сразу и по отдельности: и романтический подвиг, и месть, и собственную важность потешить. Дерусь, потому что дерусь — так вас устроит?
— Вполне, — серьезно кивает «серый».
— Вопрос за вопрос. А вам это зачем? Вы прекрасно понимаете, что я затеял, и помогаете мне.
— Не бесплатно, — пожимает плечами тайный союзник. И как я вообще умудрился с ним связаться? Хотя нельзя не признать его умения убеждать людей.
— Да, я перевел на ваш счет все сбережения, — киваю, соглашаясь. — Но все равно — скоро эти богатства превратятся в мусор, начнется анархия, беспринципные войны за пищу, права и бог знает за что еще. Зачем вам с этим связываться?
— Насчет денежек не волнуйтесь, не пропали, — отмахивается сухой лапкой «серый».— Потратил на запас топлива, продуктов и прочие полезные штуковины. И анархии не боюсь — я обзавелся собственным бункером на краю мира, там лет тридцать протяну без потребности вылезать на поверхность. А вот зачем… — он тянет слова, выжидая пока выскочивший из света в закулисье дылда, в снежно-белой униформе уборщика, удалится. Когда в темной глубине здания последний раз звякнуло ведро, «серый» продолжил.
— Я, так же как и вы, ненавижу людей. Богатых и бедных, глупых и умных, красивых и уродливых. Мне давно никого не жаль. И я рад, что нашелся столь изящный способ заставить их убивать друг друга. Вы хотите побыть героем напоследок — это мне понятно. Я тоже, в какой-то мере, герой-одиночка. Мне было приятно помочь вам, потому что я вижу в вашем лице единомышленника.
«Серый» почтительно откланялся, оставив меня с перекошенным лицом. И только пятью минутами позднее, практически в лицо новому гостю в белой робе, я сумел выдавить:
— Но я-то никого не ненавижу!
***
— Не убивай! Прошу тебя всем святым! — истошно сипит поверженный Форбасов. Крутится на песке, поджимает ноги в кремовых эверластовских боксерках к животу. Песок справа и слева от корпуса собрался неопрятными холмиками.
— Ради твоего отца, не убивай!
Гнусно ухмыляясь, я резко опускаю руку вниз, доворачивая в суставе. Песок возле плеча соперника взлетает от удара вверх, щедро одаривая нас обоих: половина осыпается на окровавленное лицо бывшего героя, половина достается мне.
— Приятно ознакомится, папуля! — выдыхаю я, пока зрители визжат от недовольства моим поведением. Любимчик им уже не интересен — они ждут убийства. Логического финала. Жертвы.
— Что, не ожидал, Максик? Папа… Тогда ваш брат еще выбирал девочек постарше. И убивать «призы» еще стеснялись. Мою мать ты, конечно, не помнишь — сколько их таких у тебя было! Может быть, и другие детки есть, мои братишки, так сказать.
— Не может быть, — хрипит мой многократно омоложенный папочка. Ирония судьбы: оба моих родителя выглядеть куда более юными, чем я сам, и это при слишком вольном обращении со здоровьем и куче дурных привычек. Я ходячее исключение из правил — меня можно показывать как антипропаганду здорового образа жизни. Не пил, не курил, никаких излишеств себе не позволял, разве что год упорных тренировок — и вот, пожалуйста, сед и сморщен, как печеное яблоко. Но не в одних кулаках сила. Яростное желание победить иногда значит куда больше, чем груды отлично сформированных мышц.
— Что тебе от меня нужно? — Форбасов выплевывает кровавые сгустки при каждом слове. — Денег? Славы? Официального признания моим сыном?
— Вот уж нашел, чем порадовать, — кривлюсь я. — А ты забавный, папуля. Впрочем, если ты захочешь — позволь себе это неземное удовольствие, отговаривать не стану. Может, мать обрадуется: через столько-то лет… Лично мне плевать на тебя.
— Тогда зачем все это? Ты и бойцом-то стал недавно, я же вижу. Таких как ты, пускают на разогреве по большим праздникам и убивают пачками. Просто тебе повезло…
— Смотри-ка, тебя потянуло на размышления! Не перетрудись ненароком: мозги у тебя для этого не приспособлены, еще постареешь от тяжелых дум, станешь, как я плохо выглядеть. И постарайся не сдохнуть, это мне точно не с руки.
Я вскинул ладонь, привлекая внимание врача, давно переминавшегося с ноги на ногу за канатами. С небольшим опозданием последовал удар гонга.
— Ответь мне! — повысил голос Форбасов. — Я хочу знать!
— Ишь, какой любопытный, — буркнул я, чувствуя, как каменеют мыщцы. Через час каждая клеточка моего резко постаревшего тела будет орать от боли. Если, конечно, сердце переживет этот час.
— Знаешь, па…— тихо начал я. Врач, стоявший на коленях возле пациента, покосился на меня, но благоразумно промолчал. — Мне сегодня уже задавали этот вопрос, и я не сразу нашелся с ответом. Тогда еще мне казалось вполне естественным надавать тебе по морде просто так, без поиска причин. Проиллюстрировать романтическое воссоединение блудного сына с жестоким отцом, так сказать. А теперь я понял, что причина все-таки есть. Ты для меня, дорогой папочка, символ. Не в том смысле, как хотелось в пять лет, но все-таки символ. Священный образ, средоточие правил, бог и дьявол той системы, которую мне очень хочется уничтожить. Но заметь — не тебя лично, па. И не тех мордатых толстосумов, что свистят от недовольства сейчас в темном, воняющем идиотским жасмином зале. В конце концов, если очень захотеть, можно понять каждого из вас. И по отдельности — даже попытаться простить. Вы как молекулы воды в чайнике — суетитесь, третесь вместе, жадно впитывая тепло от дна, где миллионы других частиц добывают для вас энергию. Просто мне ненавистен сам чайник.
Форбасов так беззащитно захлопал глазами, силясь понять мою высокопарную тираду, что мне стало жаль его. И когда его уносили с арены, под вопли вскакивающих с мест и изрыгающих проклятья зрителей, он все поворачивал голову, следил за мной взглядом. Словно пытаясь по моему лицу прочитать ответ попроще, доступный конструкту силового парня, которым он всегда являлся.
Я же, не оборачиваясь, похромал с перепачканной арены. Парочка уборщиков выскочила на залитый столбом света квадрат и смешными метелками принялась ворошить влажный песок, поспешно уничтожая следы боя. Подходя к кулисам, я бросил взгляд на единственное пустующее кресло и обомлел — красная кожаная подушка медленно сдувалась, стирая очертания седалища нетерпеливого посетителя, золоченые подлокотники искрили голубоватыми бликами. Вот он, идеал для матери, вершина ее коллекции! Не антикварные штучки ее привлекали, а расплывчатый слепок из памяти. Жаль, я так поздно увидел воочию этот уродливый предмет, а то давно выкупил бы одно кресло — для душевного спокойствия.
Прошел в кулисы и свалился на какую-то тумбу, жадно дыша, как дичь, убежавшая в чащу от преследователей. Где-то далеко раздался голос комментатора, уже приободрившийся, расхваливающий мою победу и призывающий нового чемпиона на поклон. Я покосился в обрывок зеркальной бумаги, прилипшей к стене — видно, осталось от цветов, которых я не достоин. Мне нельзя выходить к публике. Я постарел на двадцать лет и сейчас выгляжу полной развалиной. На арене крутят нарезку из кадров боя — для оскорбленной толпы этого недостаточно, но что уж поделать. Пусть почувствуют себя обманутыми, пусть поймут, что не всегда можно купить идеальное шоу даже за те деньги, которые мертвым грузом осели на их банковских счетах. Мою мать, как и сотни других, как моих соседей и ту девчонку с веснушками, унизил не конкретный боевой Аполлон. В конце концов, что он умеет, этот богатый дурак с взращенными по чьей-то указке мышцами. Ее судьбу испортила сама система с принципом — сильному и жадному в этом мире достается любой куш. Значит, самое время разрушить систему.
И все-таки сомнение этот «серый» сумел посеять. Я закрываю глаза, чувствуя, как холод карабкается вверх, от ступней к коленям, выше, выше…
Неужели я тоже ненавижу всех людей разом? И стремился всего лишь выпустить свой пар?
Закрываю глаза.
«Смотри, парень!» — снова пьяно ржет дядя Виталик возле дыры с зубастыми фанерными краями. «Человек любую стену может пробить головой. Если сильно захочет, вот как я».
Мысли тащатся медленно, как притравленные тараканы по закопченной стене общей кухни.
Я пробка, пробка, пробка, проб…
***
— А вот эта труба зачем? Пар какой-то идет. Я боюсь пара. Мама говорит — он обжигает, это больно. Давай заткнем дырку палочкой?
— Вот как раз для пара труба и нужна, иначе котел взорвется.
— Да ну, не может быть. Это же как чайник, да? А чайники никогда не взрываются. Только шумят и плюются кипятком.
— Просто у вас пробки плохие, — со знанием дела говорю я, рассматривая ее веснушки и пару жидких косичек, растрепавшихся от бега. — Нужна такая, которую пар не вытолкнет. Он очень сильный.
— Сильнее моего брата? — девчонка кивает на облезлую дверь подъезда.
— Намного. Даже взрослый с ним не справится. Даже боец.
— Да, ну врешь ты все, — веснушчатая заливисто смеется, а я почему-то не могу рассердиться на нее.
— Да нет же, глупенькая. Говорю же: нужна хорошая пробка. Ну хочешь — тащи свою палочку. Я покажу, на что способен пар.
|
Рассказ открыт для комментариев