Год назад здесь были только торосы и ледяные черепахи. Мясо зимних «тортилл» жирное, немного напоминает угря — только нежнее, пожалуй. Простой с виду зверь, пока поближе не подойдешь. Тогда становится понятно, что синеватый, похожий на стекло панцирь стреляет разрядами, а лапы довольно ловкие и увенчаны когтями. Между прочим, каждый коготь размером с мой походный нож. Два курсанта тогда так и не пообедали.
А сейчас здесь медведи, хохлатые манчкары и белый горячий песок до самого горизонта. И змеи, сотни змей — куда ж без них. Пустыня.
— Разрешите обратиться? — курсант Зилоти вроде как невинно опустил глазки и поддел песок ботинком. Остальная братия пытается шагать в ногу и интереса к разговору не проявила.
— Обращайтесь.
— А правда, что квадрат семнадцать появился из-за того, что косоглазые на нас бомбу сбросили? И что в центре стоит статуя их медного бога?
Вот пойми — издевается или нет? Курсанты постоянно проверяют границы дозволенного: остановят или есть возможность выпендриться? Как дети, ей богу. Впрочем, они и есть дети: Зилоти семнадцать, остальные на год старше. По мне — те же макароны, да без соуса.
— Сам как думаешь? — я шагал лениво, почти совсем ног от песка не отрывал. Но моя команда слегка задыхалась.
— Вообще-то это официальная версия… — с ноткой превосходства начал Зилоти, но я его быстро осадил.
— Вот когда покажешь мне хоть один документ, желательно с подписью правительства и с круглой такой печатью, я не только с тобой соглашусь — сам ужин приготовлю. А пока это бабий треп с форума «как выйти замуж за принца».
— Но бомбу они кидали? — не сдавался Зилоти. — Значит, правда?
— Правда в том, что ты сейчас глотаешь пыль зазря. Замотай лицо платком и шагай молча.
— Опять рот затыкают,— проворчал курсант.
Я резко остановился. Отряд мой качнулся, как карточный домик от сквозняка, но притормозил складно, почти одновременно. Только песок скрипнул под ногами.
— Запомни, Зилоти: унижая других, особенно непохожих на тебя людей, ты сильно проигрываешь. Друзей таким образом приобрести нельзя, а врага легче будет недооценить. Недооценил — проиграл. Ясно?
— А что я такого сказал-то? — Зилоти обиженно хлопнул ресницами. Глаза у него голубые и огромные, как у морского изюбря. Наверняка перед матушкой так шкоды свои замаливал — тряхнет ресничками и вокруг умиляются: «Ах, мой ангел! Разве он мог так поступить!». Только вот ангелочек уже бреется и надирается выпивкой так, как не всякий портовый грузчик умеет.
— Так что я сказал такого?
Нет, Зилоти, на твои провокации я не поведусь. Хочешь выслужиться перед старшими? Посмеяться? Так я еще старше буду, и твою пацанскую дурь с разбега вижу. Мне из вас нужно полезные детали выточить, и потому — укатаю я вас по полной.
— Даю вводную. За барханом песчаный медведь — мясо жесткое и агрессивное. Вес полцентнера, острые зубы и когти, бегает быстро, спит чутко. Это наш ужин на сегодня. Думайте.
— Может быть, протонной сеткой его, тащ-сержант? — спросил Гаспаров. Паренек плотный, если не сказать толстый, бегает медленно и с одышкой. Но соображает прилично, быстрее многих.
— Разве я просил рассказывать? — повернулся я.— Плевать, как вы его изловите. Если никак — тоже горевать не стану. У меня нз есть, — я небрежно бросил вещмешок и присел сверху.
Курсанты сбились в кучку и стали совещаться. Со стороны звук такой, будто голуби воркуют. Я закурил, и, щурясь от полуденного солнца, посмотрел немного вбок — видно и курсантов и бархан. Смешно. Руками помахали, в плечи пальцами друг друга потыкали и ушли пробовать. Если они и впрямь достанут сетку, то останутся без ужина. У песчаного медведя слух лучше, чем у скрипача, а ловушка с хлопком разворачивается — тихим, но даже мне слышно будет. А квадрат «Семнадцать» случайностей не любит и второй попытки не дает.
Китайцы сюда бросали бомбу, было такое дело. Так и наши сюда генетический заряд ухнули, и американцы с индусами поверх аккуратно залакировали. Никого обвинять не стану — у всех были свои резоны. Один генснаряд решит проблемы конкретной нации, несколько генснарядов — в мире нейтралитет и белые квадраты на карте. Думать о том, что чьи-то гены сильнее — глупость, в снаряде они все искусственные, и потому равно сработали. А думать на тему «если бы да кабы» я, признаться, не люблю.
С тех пор, как ученые спелись с военными и сделали генетический заряд вполне реальным, каждое государство стало решать на свой лад вопрос — кто же они, достойные потомки? Китайцы постановили, что главное благо — умение ходить строем и слушать песни ветра, американцы задумали свободу в том виде, который только им и представить удается. Наши, по обыкновению, замутили нечто такое, о чем я до сих пор размышлять не берусь — метафизику в сержантской школе не проходили. Впрочем, все это официальные версии, сильно искаженные дикторами новостей. Никакой вселенской катастрофы не произошло. Скажем так — практически никакой. Наоборот, тишь да гладь: еды достаточно, дома крепкие, солнце встает на востоке, у неба подпорки не шатаются. И преступность почти сошла на нет. Правда, крепких ученых уже почти не осталось, и в богеме какие-то проплешины наметились. Зато детишки появляются активно, даже ограничения для родителей вводить собрались — по одному на семью. Ну, для меня эта затея не актуальна.
Важно, что таких белых квадратов на Земле ровно семнадцать штук. Сначала их объявили карантинной зоной и десять лет продержали закрытыми, и в правительстве такую информацию доверяли не каждому мальчику-секретарю. Только обладателям тугих портфелей и мутного прошлого, отягощенного преступлениями во имя всего человечества. Народ про бомбежки подзабыть успел, все еще секрет замалчивали. А потом плотину словно прорвало — принялись вещать едва ли не из каждого утюга о новых зонах, способствующих развитию гармоничной личности. Дескать, солдатики, которым доводилось охранять квадрат больше месяца, превращались в универсалов: каждый и швец, и жнец, и на дуде игрец. Не супермены, конечно, но товарищи увлеченные и жутко энергичные. Прямо мечта любого порядочного работодателя, исключая военных и мелких диктаторов.
И народ, как водится, повелся на такую приманку. Хлынул поток людей, мечтающих стать чем угодно, только не тем, что раньше из себя представляли. Тут же медики захлебнулись случаями бытового травматизма, газеты запестрели рассказами о неведомых животных, нападающих в квадрате из-за мифического угла, визоры охрипли, крича о разных климатических зонах внутри одного квадрата. Зоны к тому же постоянно варьировались, что приводило паломников в особый экстаз — перемены объявлялись происками врагов народа, и экологический катаклизм, включая отлет осколков бывшего земного шара в космос, ждали с минуту на минуту. А вот каких-либо сверхлюдей, кроме выдающихся истериков, в миру не прибыло.
Что и как там в других странах — я не в курсе, но наше правительство призадумалось. Не зря возле квадратов десять лет стояли КПП и ученые проели в бюджете дыру, похожую на трафарет для астероида. Создали школы проводников, чтобы совершенствование шло без членовредительства и с очевидной пользой для общества. Официально моя профессия называется таур, в переводе с какого-то древнего языка — «воловья кожа». Пафосное название, не люблю я его. К тому же абсолютно дурацкое. Проводник, наоборот, должен быть тонкокожим. Чтобы понимать природу места, психику ребят, предчувствовать изменения на сутки вперед — нервная система нужна вроде тонкого кружева, а вовсе не стальные канаты. Плюс реакция на шоковые ситуации, как у хирурга: сделай все что можешь, потом — то, что невозможно, и лишь затем падай в обморок, если желание еще осталось. Я, кстати, по психотипу совершенно не подходил, и пробился в новомодную школу лишь благодаря отцу — он у меня как раз из властителей портфелей и дум, еще и не такое устроить может.
Сигарета истлела и рассыпалась пеплом на хлопковые зеленые брюки. За песчаным холмом воцарилась неприличная тишина — прямо идеальный образец беззвучия, хоть сейчас под колпак, в палату мер и весов. А мои оболтусы — формально курсанты, фактически обычные туристы — если и затихают, то не с добрыми мыслями. Я с сожалением поднялся и шагнул вперед, загребая лицом горячий пустынный воздух.
— Ну что тут у вас?
— Подбили, — сухо ответил курсант Чижик. Гаспаров с брезгливостью смотрел на окровавленную тушу, пока близнецы Шумейко занимались разделкой. Зилоти и Торопецкий курили поодаль с делано-равнодушным видом.
— И как же сие свершилось?
— Звезду со струной пустили, ноги спутали. А потом — метательный нож в поясницу.
— Неплохо, — я кивнул. В самом деле, неплохо, для второй недели — вообще шикарно сработали. Сюрикен со стальной нитью предназначен для болот и отвесных стен, и при инструктаже о ином способе применения вам не расскажут.
— Сегодня у нас на ужин медвежатина, — принужденно рассмеялся Зилоти. А ведь не его ума придумка — видно, что завидует. Хорошо. Очень хорошо. Интересно, кто догадался?
— Это Гаспаров предложил, — буркнул Чижик, словно услышал мои мысли. — Я хотел сеткой, да и остальные настаивали.
Я довольно хмыкнул. Молодец, курсант Чижик, далеко пойдешь. Нужно уметь признавать ошибки — без этого не выходит толком никакое творчество. Через обиду и зависть — самые непривычные в миру чувства — но вынь да положь рефлексию над собственными ляпами.
— Только вы наполовину себе пайку срезали, — между делом сообщил я.
— Как? — вскинулись братья Шумейко
— Почему?— взвыл Торопецкий.
Остальные промолчали — нехороший знак. Черт побери, им опять безразлично. Ждут, пока разжуют информацию и в ротик положат. Буратины тряпочные! Ответ я дал с ледяным спокойствием:
— Потому что нож вошел слева от позвоночника. Желчный пузырь прорезан — мясо будет горькое и резиновое, сколько его не вари.
— И что же делать? — неожиданно громко спросил Гаспаров. Я даже дернулся от удивления. А курсант, не заметив моих телодвижений, задумчиво сам себе ответил. — Нужно забрать для еды лапы. Там желчь не разливалась.
Несколько часов спустя я сидел под развалинами сарая из саманного кирпича и смотрел, как мальчишки суетятся возле костра. Огонь и запах еды почему-то всех делает благодушными, даже самых ершистых. Говорят, что смешанные группы легче водить, но я с девчонками не связываюсь. Слава богу, выбор у таура всегда есть. Кого и как вести — тем более.
Откуда тут остатки поселения — понятия не имею, просто нутром чувствовал и вел к нему. Давно уже не задумываюсь, по каким признакам знание в мозгу всплывает. Ребятам все равно без надобности, они лабиринт пройдут и забудут. А мне интуиция дороже готовых алгоритмов. Потому что алгоритм может дать сбой, а чутье — никогда.
Все что требуется от меня — быть безразличным. Спокойно и уверенно тащить группу к центру квадрата, не особенно рассусоливая по мелочам. Пацаны и без меня могли бы барахтаться, вот не дойдут только без лидера, передерутся на пороге. Возраст у них такой — еще не знают к какому месту прикладывать самостоятельность, потому всем подряд доказывают, включая собственное отражение в воде. В миру им хуже — там теперь все легенькое, почти ненастоящее. Ни серьезных проблем, ни опасностей, всегда есть что покушать и где отдохнуть. Не жизнь — кино про дольче вита. Развращает даже самых активных. Хотя дольче витой их жизнь можно назвать с большой натяжкой: убогие, изношенные бараки, серые макароны с бумажной котлетой и таким же серым майонезом. Но проблем нет, зуб даю.
Впрочем, и здесь не борьба за выживание. Воды хоть залейся, топливо и запасную одежду таскать не нужно, постель тоже обеспечена. Не перины и кровати, но какая-никакая подстилка каждый вечер будет. За такие детали «экстрим-тура» я ответственность и несу. Основная идея — «не утомить до полного безразличия, а спровоцировать на работу головой». Зря. Надо бы по-честному, через пот и кровь, с болью, со страхом. Но меня не спрашивают. Я только сержант, младший таур — а не повелитель чаяний народа.
— Разрешите обратиться, тащ-сержант? — рыжие Братья Шумейко и говорят в унисон.
— Валяйте.
— А на следующем перекрестке мы куда свернем?
— Как всегда, налево, — расслабленно ответил я и понял, что попался. Все шестеро пацанов загоготали, начали шептать разные пошлости.
Ладно, пусть расслабятся. Главное, что их все еще шестеро. Я люблю, когда группа доходит до центра в полном составе. Тогда моя сделка с совестью будет удачной.
***
Третий день сплошные болота. Лица, распухшие от комариных укусов, приобрели цвет столовского борща, ноги исхлестаны серыми мокрыми прутьями. Вода в ботинках чавкает, под ногами жижа отвечает в такт, ледяной дождь непрерывно сплевывает в бурую жирную грязь — пенистые капли рассыпаются и тонут в лужах, как осколки сталинита. В пятистах метрах от нас виднеется двухэтажное здание пансионата: бетонный остов с водянистыми осколками стекол в проемах. Наше новое пристанище.
— Гаспаров, что у тебя случилось? — мне даже оборачиваться не нужно, знаю, с кем проблемы.
— Провалился в яму, — с трудом ответил мой чернявенький. Ему хуже всех: у парня повышенный холестерин, и для комаров он что-то вроде дармового фуа-гра. Вчера он напоминал раздувшийся от жары маринованный помидор, а температурой почти не отличался от котелка с чаем. Переждать бы несколько дней, да нельзя. Квадрат не любит медлительных и прохлаждающихся: пока идешь, твои шансы на выживание высоки. Застрял — лучше телепортер жми, если в сознании; иначе навсегда останешься заложником места. Эмиль Гаспаров стать заложником не захотел.
— Сам вылезешь? — уточнил я.
— Уже.
— Ну парни, поднажмем. Держаться деревьев, на кочки без проверки не наступать.
— Вы это который день говорите. Сто раз уже, — буркнул Зилоти.
— И еще сто скажу. Авось на сто первый в голове застрянет.
Разбитая асфальтовая дорожка привела под остатки жестяного навеса: раньше здесь разгружали фуры с продуктами для отдыхающих. Рядом с задним крыльцом, но немного в стороне виднеются остатки спортивных снарядов — зеленый остов турника, ржавые ободранные кольца на укороченных узлами цепях. Одинокий баскетбольный щит с белым кольцом и лохмотьями сетки клонится к земле, как больной радикулитом. Островки растрескавшегося бетона заросли кустиками багульника — даже сюда доносится душный запах мокрых серовато-зеленых листьев.
Одна из немногих точек на карте квадрата, которая не подвержена изменениям. Именно по таким вот объектам и сообразили, что квадрат — не сбрендивший мираж, воплотившийся в реальности, а прогнозируемый объект с дорогами и ходами к всемогущему центру. Когда-то в этом пансионате отдыхали богатые люди, пресытившиеся роскошными отелями и скучавшие по романтике былых времен. Здесь им предлагали на завтраки каши с крохотной лужицей растаявшего масла и стакан кремовой приторно-сладкой жидкости под названием «какао». Специально обученные девочки в бледно-красных трико устраивали зарядки и состязания, седовласые и усатые мужчины водили на прогулки в ближайший лес — за малиновыми шариками клюквы и грибами с вызывающе-апельсиновыми шляпками. Вечером, по традиции, были кинопоказы — плоское, чаще черно-белое, изображение героической борьбы за светлое будущее с широколицыми, улыбчивыми до идиотизма, героями.
Я бывал с отцом в похожем санатории. Мама таких мест не любила и всегда находила вескую причину, чтобы остаться дома. Отчетливо помню травянисто-древесный запах грибов, которые было приятно искать среди палой седой листвы; помню и улыбчивых тренеров, и веселых толстых поварих на раздаче. Отец однажды рассказал, что так, как в этом месте, живет почти все население нашей страны. Правда, им никто не устраивает соревнований и кашу приходится варить самим. Я тогда сильно обрадовался — здорово, что кому-то такой праздник доступен постоянно, а не четырнадцать дней в году. А вот деревенские ребята, встреченные мной в грибном лесу, радости не разделяли: от моих расспросов у них чернели глаза и поджимались губы. Первый раз в жизни меня разукрасили синяками с ног до головы — даже на животе остались неопрятные, медленно желтеющие кровоподтеки.
В те дни, когда я, покрытый цветными пятнами, отлеживался в номере, отец и рассказал мне о всеобщей зависти, от которой в мире происходят все беды и несчастья. И о волшебных зарядах, благодаря которым не останется ни злых мальчишек, ни их приторно-заискивающих мамаш и подобострастно улыбающихся отцов. После маленькой бескровной войны все станут довольными и спокойными, начнут радоваться тому, что имеют — бедно украшенным комнатам, ежедневной рисовой каше, глупым плоским картинкам на белой простыне. Отец старался не врать мне слишком часто. В этот раз он был правдив, как никогда: после «волшебных зарядов» в мире исчезла зависть и обида. Совсем, как в осеннем лесу после заморозков пропадают грибы.
— Тащ-сержант, а чем можно поужинать? Вроде дичь здесь не водится, — Торопецкий вразвалочку подошел ко мне, вращая брелком. Пластиковая ракета на черном плетеном шнурке летала вокруг кулака — вправо, затем влево.
Ехидно прищурившись, я пнул исцарапанным ботинком старую консервную банку. Она не загремела: ржавые, облезающие хлопьями бока издали негромкий хруст, словно случайно раздавленная гусеница.
— Ну слушай, Торопецкий. Здесь в подвале, кроме всего прочего, — я немного понизил тон, — так вот, кроме всего прочего, в изобилии водятся крысы. Тварь мелкая, почти не опасная, но шустрая и чертовски умная. Если между тобой и крысой устроить шахматный матч, то ставку я сделаю не на тебя. Извини.
Торопецкий скривился, словно ему предложили уксус. Я подождал, пока остальные подтянутся поближе, и продолжил:
— Еще здесь много прытких ящериц, жирных блестящих жуков с серьезными жвалами, и пара-тройка гадюк.
Вот теперь сморщила физиономии вся команда. Отлично. Делаю контрольный выстрел:
— А самая простая еда — слизни. После дождя их можно собирать хоть килограммами и варить в большом котле на старой кухне.
— Вы шутите, тащ-сержант? — жалобно простонал Зилоти. Остальные уставились на меня, как подросший помет красноухих бассетов.
— Разве были прецеденты? — удивился я.
— Нет, но…
— Вводную я вам дал. Думайте.
Я с силой топнул и превратил банку в плоский неопрятный блинчик.
***
Через час лазаний по подвалам, Зилоти нашел кладовку. Воплей и визгу было столько, что у меня заложило в ушах. Но спускаться и наводить порядок не стал, незачем. Я и так знаю — в замусоренном и слегка подтопленном подвале сделаны запасы для дивизии плохишей: тушенка, сгущенка, галеты и странная на вид, но вполне съедобная каша в банках. А еще там есть салаты со вкусом уксуса, слегка забродившее варенье и огромный столовский чайник с потемневшим от заварки нутром.
Курсанты принялись кашеварить, пока я лениво листал ободранную и пожелтевшую брошюру «…ическое обучение и трудовое воспитание школьников».
«Следует обязательно вовлекать детей в общественно-полезный труд, воспитывать любовь к нему. В доме или на улице найдется немало посильных и полезных дел, которые помогут детям расширить свой кругозор и привыкнуть к необходимости трудиться на благо общества. Дети с успехом могут помогать на кухне, прибирать дом, пропалывать и копать огород и т. д. Родителям непременно нужно знакомить детей со своей профессией: пусть дети понимают, что работа для родителей — это предмет гордости. При должном объяснении — дети не только разделят с родителями их чувства к работе, но и, возможно, захотят приобрести ту же профессию, что и их отец или мать».
Я отбросил журнал в сторону так, словно это был скорпион. В страшном сне мне не приснилось бы разделить гордость отца от его работы. А ведь он не только желал этого — практически подталкивал меня к выбору собственной специальности. «Кирилл! Только подумай — тысячи отцов были бы счастливы, если бы их сыновья сумели достичь того, что ты получишь не нагибаясь. Но у них не хватит духу не то что сказать такое своим детям — даже подумать. А мне и пыжится не придется, потому что я не потерял ни воли, ни амбиций. Я сделаю тебя своим заместителем — не сразу, все же мне нужнее помощники, чем бездари-родственники. Не обижайся. Но дорасти до нужного уровня с моими подсказками — тебе будет не сложно. А со временем ты займешь мое место и может, даже выше — ты действительно способный мальчик. Это я тебе говорю не как отец, а как объективный и беспристрастный критик».
Пацаны вскипятили воду и валят в нее тушенку. Лица веселые и радостные — как у малышей, пытающихся накормить друг друга пирогами из песка и воды. Господи боже, опять этот мутный супчик с кусками жил и невнятной, разварившейся в клейстер, крупы! Сейчас они от души налопаются и лягут отдохнуть на сырые, протертые до дыр матрацы стандартных одноместных номеров. Тут-то их и накроет. На сытый желудок проще догадаться, что вводная была издевкой, а обида лучший помощник в воспитании характера. Да, глядишь, сообразят, что слушать стоило все слова, а не с третьего на десятое. Я ведь вполне конкретно пытался намекнуть, что в подвале есть не только крысы.
Парни активно выскребали тарелки — все-таки голод серьезная мотивация для неокрепших умов. Если их кормить по режиму, черта лысого добьешься хоть какой-нибудь отдачи. Воняло горелой кашей, прилипшей ко дну бака, сырой и холодный дождь барабанил по подоконнику. Я уже справился с порцией и, опасно откинувшись на спинку ветхого стула, рассматривал лица ребят.
Бог их знает, похожи на нормальных пацанов. Слегка осунулись за эти три недели, на щеках оспинки от укусов, горстка жидких волос на подбородках — вроде как щетина. Смеются, дразнятся, пытаются думать. Не всегда получается, но они стараются. Жаль, что так поздно — мне бы их еще подростками здесь провести, толку было бы больше. Но ничего, пока не закоснели в безразличии — будем ковать. Будь они на пять лет старше, то пошли бы ловить крыс и гадюк, даже не попытавшись обшарить кухню. А еще через десять — собирать слизней.
Зилоти оторвал взгляд от тарелки и побледнел. Сизая алюминиевая ложка вывалилась из руки и дробно застучала по розовым бугристым плиткам пола.
— Привидение, — выдохнул он, и через секунду заорал в полный голос, отчаянно киксуя, — призраки пришли!
Остальные ребята вскочили, опрокидывая тарелки, и заметались по кухне, разбрызгивая пленку разлитой на пол воды.
Я медленно обернулся и сделал знак. Ближайшее прозрачное тело кивнуло и увело свою команду в коридор. Помедлив, я вышел за ними.
— Привет, Виталик!
— Здорово, Киря! Сколько мы с тобой в этом повороте не сходились — год, два?
— Четыре, — хрипло выдохнул я.
Виталик провел пальцем по облупившейся краске двери. Его блондинистые полупрозрачные волосы в слабом свете коридора казались совершенно белыми. Как стерильный бинт или простыня.
— Надо же, как время летит. Ты еще левоспиральный, или того, поменял ориентацию?
— Типун тебе на язык. Мне как-то не с руки.
— Жаль. Могли бы вместе водить группы — парой, по пять человек. Я что-то уставать начал.
— Тупые? — утвердительно кидаю я.
— Как табуретки, — подтвердил Виталик. — Нюхают цветочки по дороге, если нет еды — жрут листья, ветки, кору... Один даже землю есть принялся. Кадавры.
— Сам виноват.
— Знаю. Говорю же — устал.
— Увольняйся, коли так, — я равнодушно пожимаю плечами.
— Тебе хорошо так говорить. Кто меня ждет там, за стенами лабиринта? Кому нужна постаревшая Ариадна без меча и волшебного клубка? Твой-то отец, поди, давно тебе местечко согрел…
Я схватил Виталика за лацканы и прижал к стене. Прозрачность он потерял мгновенно, даже порозовел, пытаясь прохрипеть какую-то гадость.
— Мне кресло замминистра подарили на совершеннолетие,— разделяя слова на слоги, прошипел я в лицо бывшего сослуживца. — К двадцати пяти я должен был занять место отца. Сейчас мне тридцать шесть. Мой драгоценный родитель изо всех сил цепляется за портфель и не уходит на пенсию, надеется, что сменю его на посту. Но я все еще здесь. Догадываешься, почему?
— Отпусти! — прохрипел Виталик. Я разжал руки, и проводник грузно свалился на пол, отирая руками давно нестиранный ворот холщовой рубашки.
— Дурак ты. Трусишь и ждешь легкой жизни, — спокойно сказал я. — Вот и пацаны тебя не слушаются, и шлепаете вы по райским полянкам из поворота в поворот. Коридоры слишком легкие даже для правоспирального. Небось, сюда дня за три дошагал?
— За неделю, — лицо Виталика, наконец, приобрело ровный румянец. Его группа уселась к стене рядком, и теперь вяло шевелит прозрачными пятками.
— Удивительно. Удивительно и то, что ты вообще сюда пришел. Обычно от сложных ходов тебя воротит, как от несвежего супа. А не почуять здесь меня ты никак не мог.
— Не чуял, как видишь. Совсем нюх потерял, — Виталик говорит ровно, будто я его пять минут назад и не душил вовсе.
— Тогда тебе просто опасно доверять группы.
— Нет. Я веду их по хорошим коридорам. Я правоспиральный, не собьюсь. Это ты у нас редкая улитка — не утратил ни злости, ни упрямства.
— Уходи, Виталик. Не дай бог — мои ребята с твоими скорешатся. Тогда мы тут застрянем надолго — на полгода, год, может еще дольше. Потому что я не выпущу своих с пустыми глазами обратно. Умру, но не выпущу. Уходи, Виталик, не провоцируй меня. Могу побить — так руки чешутся.
***
Очень сложный коридор. Много резких поворотов — и без права на остановку. Густые ломкие кусты, старые аттракционы — на стенках, бортах и спинках которых нарисованы улыбающиеся зайчики и белочки. Зеленые и сухие, как бумага, травинки торчат из дорожки. Возле пестрого колеса обозрения жмется полиног — мохнатый паучище с желтыми яблоками глаз и худыми, похожими на резину, лапами. Мы бежим, не оглядываясь и не останавливаясь.
— Почему нам не дают оружие? — сухопарый высокий Чижик поравнялся со мной.
— У всех есть ножи.
— Почему нам не дают нормального оружия? С пулями и лазерами было бы проще.
— Потому что с оружием надо уметь обращаться.
— А вам почему не выдали? — упорствует Чижик.
— Потому что иногда я вынужден спать, — я кидаю нож прямо в мохнатую голову полинога. Животное грузно падает, коротко сучит лысыми лапами и скрещивает их на пузе.
— Тащ-сержант! — крик неожиданный и слишком нервный. Я обернулся.
—Тащ-сержант, наши пропали!
— Кто?
— Торопецкий и один из Шумейко. Сашка Шумейко.
Я успеваю нагнуться к пауку. Нож с неприятным чмоканьем выходит наружу, брызги желтоватого киселя летят на мои колени.
— Разворачиваемся и бежим в обратную сторону. Не отставать. Кто отстанет — тот девчонка.
Бежать пришлось до середины прохода, где можно немного передохнуть. Полчаса на размышления — чертовски мало.
— Кто их видел последним? Леша, ты?
Внезапно осиротевший второй Шумейко, мотает головой так, будто хочет, чтобы она оторвалась.
— Никто не видел?
— Я, кажется, тащ-сержант, — задумчиво тянет Зилоти.
— Где?
— По-моему, возле качелей. Ну, такой синий веник водопроводных труб, и к нему на цепочках приделаны сиденья. Да, точно. Я еще удивился — они в паре бежали, за локти друг друга придерживали, как девчонки на физре. Только скорость больше, бежали по-настоящему.
— Кто кого держал? — я задал абсолютно лишний вопрос. Всмотрелся в лица, пытаюсь предугадать реакцию.
— Вроде Шумейко Торопецкого. Или…? Не помню, тащ-сержант. А вы их телепортируете?
— Нет. Сначала будем искать.
Зилоти скуксился.
— А почему их обратно не отправить? Пропали — сами виноваты. Нам так на инструктаже говорили.
Им много чего говорили перед входом. Когда им удобно, они вспоминают чужое напутствие, когда нет — мое. Я действительно могу отправить «потеряшек» обратно, даже сейчас —телепортер таура отличается от личного «портера». Шесть каналов настроены на профили спутников. Собственно, потому группы и набирают не больше шести человек — из-за ограничений прибора, а вовсе не из-за мифического падения управляемости.
— Мы будем искать, — жестко повторяю я.
В глазах Зилоти проскакивает недобрая искра, но почти мгновенно гаснет. Я вдруг осознал — а ведь он здоровенный парень! Обмачиво-детское личико, обрамленное пепельными волосами, нависает надо мной, при том, что я вовсе не карлик. Русоволосый и сероглазый Чижик еще выше, и похож на кузнечика в прыжке. Слишком узкие плечи, слишком большие кисти рук. Непропорционально огромные ступни: про таких говорят «ласты в трамвай надел». Колобок Гаспаров среди них, как подкидыш — низенький, черноволосый, с тяжелыми нависающими веками над щелями глаз.
— А в контракте было написано: допускаются коллективные решения, — протянул Зилоти.
Я посмотрел вверх, в его огромные глаза цвета разбавлено тосола.
— Так ведь, Вальтер, это если я допущу, — в моем голосе прозвенел металл.
Ну почему так — если сразу неравнодушный, то обязательно подлец?
Поиски длятся не дольше двух дней. Но после них обычно скорость передвижения группы снижается раза в два, если вообще не откатывается к начальной. Психика «потеряшек», после самостоятельно найденных приключений, испытывает значительные перегрузки, а скорость эскадры зависит самого медленно корабля. Если нажать кнопки реверса сейчас, то есть небольшой шанс пройти последний коридор до центра с максимальной скоростью. А вот за это уже полагается премия.
— Так ты, Зилоти, премию хочешь получить? Денежки за скоростной проход ценой предательства товарищей?
Сашка Шумейко бросается с кулаками на Зилоти.
— Гад, гад! — проорал он. Покрытые рыжими волосками локти и рябые кулаки замелькали в воздухе, как лопасти вентилятора.
Вообще-то у парня со смешным именем, от которого раньше вспоминаешь оружие, чем о немецком происхождении, пятеро братьев. Не считая, отца-матери и прочих бабушек. Премия, какая бы она не была смешная, помогла бы устроить малышню в более приличную школу. И прав ли я, что ему не помогаю? Чему я учу пацанов?
— Обсуждать проблему сообща, — Гаспаров почти прошептал ответ. Видимо, я начал думать вслух.
Я покосился на Гаспарова, оттащил близнеца от Зилоти и хорошенько встряхнул.
— Так! Прения на тему поисков, считаю закрытыми. Полчаса вышли — сейчас земля снова начнет размягчаться. Я бегу к качелям, все за мной и не отставать. Если не остановлюсь — рты не раззявливайте. Есть вероятность, что наша парни провалились в другой проход и мы их сможем вытащить. Все, пошли!
Кирпично-красная земля, покрытая редкой щетиной осоки, под нашими ботинками превратилась в расплавленный пластилин. Легкий ветерок запах ацетоном и смолой. Я бежал, едва прикасаясь тяжелым подошвами к расползающимся бугоркам, вслушиваясь, как за спиной сопит группа. Звуки были неприятные, но вполне ритмичные — никто не желал застревать здесь, среди фальшивых аттракционов, пауков с растворителем вместо яда, и жидкой горячей глины. А может быть, и впрямь захотели спасти пропащих?
Мы прибежали к пучку многократно крашеных гнутых труб, обвешанных черными промасленными цепями, быстрее, чем я мог рассчитывать.
У подножия качелей валялась пластиковая белая ракета.
— Смотрите, они здесь телепортировались! — радостно прокричал Зилоти. Я успел подобрать брелок на бегу и свернул направо, за полуразваленную пирамиду из оргалитовых бледно-желтых катамаранов.
— Не отставать! — проорал я и прибавил темп. До самого входа группа молчит, слышно только асинхронное хрипящее дыхание.
Коридор, наконец, изменился. Колючие веники кустов сошли на нет, трава, напротив, загустела и приобрела мягкость. На утратившей плешь дорожке были видны следы — мятые и сломанные стебли стелились внутри отпечатков тяжелых ботинок. Обнаружила себя мирная живность. Зеленые жирные мухи шевелились вяло, зато громко хрустели, как механический будильник при взводе пружины. Иногда они пытались сесть на лицо, я отбивал их в стороны. Мухи грузно шмякались в траву, удивленно прогрохотав свой любимый мотив, и снова взлетали вверх.
Мы добежали до бирюзовой жестяной двери с надписью «Приходите снова в Страну Детства!», но открыть ее не удалось. Земля раскрылась под ногами, как чемодан, и мы упали в темное прохладное нутро.
***
Костер слегка потрескивает и шипит — из сосновых дров вытекает вода и немного смолы. Почему-то совсем нет комаров, но это меня сейчас не волнует. Остатки группы расположились на холодных камнях — желто-белые кляксы лишайников, щедро испачкавшие бока нашей мебели, в оранжевом свете похожи на бархатные заплаты, нашитые на льняные одежды. Наш кромлех очень маленький и уютный — греется котелок с брусничным чаем. Пахнет хвоей и полынью.
Самый милый коридор квадрата «семнадцать», и, одновременно с тем, самый жуткий. Я тут был всего однажды — и пожалел, что не выбрал легкую участь правоповортника. Здесь находится знаменитый на весь лабиринт «Дворец Страха», питающийся душами новичков, да и остальным народом не брезгующий. Вообще-то, «Дворец Страха» даже не дом, скорее, просто старый чулан, но люди очень любят романтичные названия. К тому же, толпа склонна к драматическим эффектам. Если собрать всю ту мистическую околесицу, что рассказывают про «дворец» и зачитать вслух — то все зло мира будет окончательно повержено. Потому что дьявол просто лопнет от хохота.
Зеленовато-фосфорным светом подмигивает сейд, сложенный из глинистого сланца — именно там расположен вход. Я вздохнул, и сообщил вполголоса:
— Сейчас я посплю два часа, а затем войду внутрь и заберу наших курсантов.
— Почему вы уверены, что парни застряли в этом сарае? — морщится Зилоти.
— Потому что. Кстати, Вальтер, учти на будущее… — я немного помолчал, и бодро продолжил, — …если кого-нибудь в лабиринте уже нет, а вещи остались, то края предметов становятся расплывчатыми, как бы размытыми. Особенно шнурки, ремни и прочие свисающие штуки — их окончания выглядят как тающие в воздухе. И чистого среза никогда не будет.
— Что вы имеете в виду? — вскинулся Саша Шумейко.
— Я все сказал. Теперь не мешайте — мне нужно заснуть.
Медлительный Шумейко обдумывает слова. Я не знаю, как к Зилоти попал чужой брелок — может, Торопецкий сам ему подарил? Но воспользовался ракетой малолетка вполне цинично — бросил именно в том месте, где прохода однозначно нет. Будь я менее опытен, то купился бы с потрохами: трупы и раненые не обнаружены, значит, ребятки ушли к маме. Вытираем скупую слезу и бежим дальше. Зараза! Вальтер явно готовился к лабиринту загодя. Интересно, какая книжка обнаружилась бы в его плеере — «Мифы и легенды» или «Популярная квадратология»?
Последнее, что я слышал, прежде чем провалиться в сон — ворчание Гаспарова. «Нет, не слабо!» — почему-то ответил он, и в этот момент я заснул.
Но заснуть мне так и не удалось. В полудрему вплелся скрип двери, и с секундной задержкой я вскочил на ноги.
— Где Эмиль? — проревел я. Зилоти активно притворялся спящим, но веки дрожали слишком часто.
— Ушел внутрь, — прошептал Шумейко сквозь сведенную горстью руку.
Я влетел внутрь деревянного сарая и громко хлопнул дверью. Сладковатый гнилостный запах смешался с взлетевшей пылью.
— Ты снова пришел? — промурлыкала Лика. Тонкая кожа с крупными пузырями цвета гнилого лука обтягивала ее лицо, а дырявый сарафан в желтый и голубой горох — костлявое тело.
— Где ребята?
— Какой ты нетерпеливый,— звонко рассмеялась Лика. Часть зубов была обнажена — кожа давно отпала и свисала как старый лейкопластырь. Улыбка выглядела отвратительно — такое омерзение я не испытывал давно. — Здесь много мальчиков, — добавила она, — который нужен тебе?
— Лика, здесь два парня без сознания, один пришел по доброй воле. В первую очередь, меня интересует последний. Другие нажмут кнопку, как только придут в сознание — если я их не заберу, конечно. А у добровольца такой реакции не возникнет.
— За мной ты так и не пришел, — прошептала Лика. — Я два дня лежала, пока меня жрал этот отвратительный паук. Ты и кости забрал не сразу.
— Истинная правда, Лика, — ответил я. Голос шипел, как кран без воды. — Я дождался, пока они потеряли свою сахарную белизну. К мальчику ты уже приходила?
— Ты же знаешь, ему нравлюсь не я, — расцвеченные багровыми потеками, тонкие желтые руки сплелись в замок на моей шее. Запах протухшего мяса впился в ноздри и меня едва не вырвало.
— Лика, отпусти пацанов. Пожалуйста.
Труп на мгновение приблизил опухшие губы к моему лицу, но я не пошевелился — даже не моргнул.
— Фу, ты сегодня меня совсем не любишь,— томно протянула бывшая сокурсница и отошла на освещенный мерцающим фосфором квадратик пола. — Но за что я должна отдавать тебе тех, кто добрее к бедным голодным страхам?
— Ты не страх, Лика, а совесть. Ребята не успели натворить ничего такого, что бы стало настоящей пищей для тебя.
— У всех есть то, чего они могут стыдиться по-настоящему, — пропела Лика, кружась в пыльных зеленых лучах.
— Да, — кивнул я. — Ребенок, разбивший любимую бабушкину вазу, испытывает стыд той же силы, что испытал я, оставив тебя в коридоре на съедение паукам. Но сила и вкус — разные вещи. Думаю, самое гадкое, самое противное деяние должно радовать тебя больше украденного пирожка.
— Допустим, это так.
— Кто приходил к Эмилю, Лика?
— Не скажу. Чужие страхи всегда кажутся смешными. Ты не поймешь, чего стыдится он.
— Отпусти их, Лика. Прошу тебя, — повтор прозвучал жалостно, но взгляда от хозяйки «дворца» я не отвел.
Лика капризно поджала губы и из отверстия в щеке вылилась желтая густая струйка.
— Уговорил. Заберешь ребят, но…
— Что «но»? — на меня навалилась усталость.
— Будешь навещать меня чаще. Скажем, раз в месяц. Иначе я не согласна, — встряхнул головой труп и посмотрел на меня с лукавым прищуром. Лоскуты кожи посинели и стали осыпаться, обнажая бурые ссохшиеся мышцы.
Я просмотрел представление до конца, и ответил — уже не трупу, а сливочно-белому скелету.
— Хорошо, Лика. Где я могу забрать пацанов?
***
Совершенно иссохший Гаспаров шагает справа. Его губы шевелятся — он повторяет слова о какой-то «седой рыбе, плывущей прямо навстречу». Лика была права: чужие страхи выглядят смешными.
Близнецы снова вместе — Леша тащит под руку своего блудного брата. Рыжая голова Сашки Шумейко болтается, как у куклы, но брат настойчиво шепчет ему какие-то слова, и я вижу — что Саша моргает осмысленно. Когда мы дойдем до центра, он совсем оклемается.
Зилоти получил приказ породниться с Торопецким. Вальтер выполняет задание с рвением, достойным золотой медали — впрочем, после перемен с Гаспаровым он готов всех усыновить, лишь бы не объясняться с группой.
Но в одном моя личная совесть ошибается. Я не боюсь того, что сделал — только того, что могу не успеть сделать.
Когда-то я тоже был равнодушным. Какая разница, почему душа человека пуста — потому, что ему не хватило денег на прививку от последствий генбомбардировки или потому, что ему попросту некому завидовать? Мне было доступно практически все — с помощью отца. В своем равнодушии я бросил Лику в самую первую, учебную прогулку по лабиринту. Тогда мы еще не определились с направлением и просто гуляли. Даже управлять сложностью прогулки нам было не под силу — это наш кэп, уставший от тупости будущих проводников вызвал полинога. И не рассчитал — животное свалилось слишком быстро. Сначала погиб он, а затем и Лика. Я мог бы спасти обоих, вовремя нажав кнопки на их «портерах» — но мне было противно прикасаться к вспучившимся желтыми пузырями запястьям. И после этого квадрат «Семнадцать» потерял для оставшихся очарование парка развлечений — он стал тем лабиринтом, по которому я вожу группы уже пятнадцать лет. Придерживаясь правила левой стороны, как и остальные четверо ребят из того выпуска.
Я не сяду в кресло отца. Потому что нет разницы, где демонстрировать безучастность к миру: в лачуге бедняка или в кресле премьер-министра. Любой выбор нужно делать самостоятельно, через зависть и неудачи — только тогда в мире снова появятся творцы. Способные расшевелить это безразличное болото, без сильных чувств и желаний.
Я не отвечаю за грехи отца. Но пытаюсь их исправить. Вот сейчас мы войдем в зал, в котором установлен угольно-лаковый кристалл кремния, местный «бог из машины» — и ребята произнесут то, о чем мечтают вслух. Никаких глупых подсознаний и мифов о глубинных желаниях: кристалл примитивен и усиливает действие только произнесенных слов. Как зеркало — он отражает лишь форму, не утруждая себя поисками глубинной красоты.
Шершавый, словно покрытый яичной скорлупой проем совсем близко. Я остановил группу на пороге.
— Эмиль! Скажи мне, чего ты сейчас больше всего хочешь? — требовательно произнес я.
Сгорбившийся Гаспаров, с ввалившимися щеками и глубокими черными дугами под щелками глаз, тихо ответил:
— Чтобы все кончилось и забылось раньше, чем я отсюда выйду.
Я кивнул:
— Повтори громче!
— Я хочу, чтобы все кончилось и забылось, — снова сказал Эмиль, слегка прибавляя тон. Группа с интересом посмотрела на парня.
— Еще!
— Я хочу, чтобы все это кончилось и никогда не вспоминалось! — проорал Гаспаров так, что ухо отозвалось болью.
— Отлично, Эмиль! — сказал я. — А теперь придумывай новое желание. Если у кого-то витают те же идеи, что и у Гаспарова — орите здесь. И думайте о другом — о том, что в самом деле стоит произнести у центра лабиринта.
— Нужно придумать правильное желание? — спрашивает чуть заторможенный Торопецкий. Остальные смотрят мимо меня на такую близкую дверь, и во взглядах я вижу разные эмоции: любопытство, испуг, злое веселье.
— Нет, — спокойно отвечаю я. — Нужно просто придумать желание. Но учтите: забыть — значит проиграть. А если не желаешь победить, не стоит и начинать игру.
Сейчас они войдут туда, где пахнет канифолью и темопастой, где отсчитывают секунды скрученные в комок механизмы с надписями «made in USA», «made in China» и прочие останки бескровной войны. И надеюсь — они скажут то, что сделает их бессмертными.
Потому что истории не интересны люди без эмоций, без обид и упрямства. Чтобы победить смерть, нужно сначала признать себя живым. А без настоящих, искренних чувств — это не жизнь, а дешевая имитация жизни. |
Рассказ открыт для комментариев