 |
|
| |
12:11 08.06.2024
Пополнен список книг библиотеки REAL SCIENCE FICTION
20:23 19.05.2023
Сегодня (19.05) в 23.59 заканчивается приём работ на Арену. Не забывайте: чтобы увидеть обсуждение (и рассказы), нужно залогиниться.
|
|
|
|
|
|
Отставной поручик Прохор Алексеевич Курбатов проживал в небольшом, но ухоженном доме, на остатках распроданного по кускам имения своего. Душ, сей барин, имел всего двадцать дворов, да и те на ладан дышали. Но не унывал, принимал судьбу такой, какой она ему явилась. Набожен был, церковь не только по праздникам посещал, а любил вечерню в храме отстоять. Но бывало, что и престольный праздник пропускал за великой своей страстью – охотой. До самой первопрестольной слыл Курбатов заядлым, удачливым охотником. Своих угодий по бедности уже не имел, но окрестные помещики, скупившие земли его за бесценок, не отказывали вояке бывшему - разрешали промышлять в лесах да на болотах. За то Прохор Алексеевич всегда им устроителем охот выступал. Леса примыкающие знал, где и как зверя травить разбирался – равных ему в том деле во всей округе не было. Однако по большей части в одиночку по лесу бродил, потому как и сам точно сказать не мог, что для него важнее – добыча или с природой единение. Было у Курбатова и место любимое – старый сруб в глухомани лесной у самого нечаевского болота. Редко кто у сруба появлялся – побаивался люд местный туда хаживать. Слухи средь черни ходили, что нечистый там балует. Рассказывали, что лет десять тому Гришка, холоп Ляховский, на болоте отсиживался, гнев барский пережидая; что видел он, как из тумана болотного трое старцев в одеждах белых вышли. А ступали они по воде, по трясине непролазной и не увязали, словно посуху шли. Баял, что не посохи в руках их были, а кости рук человеческих с костяшками пальцев. Он и молился и крестился, а все без толку – не исчезали призраки. Гришка от страху поседел вмиг, и припустил оттуда, кнута барского не испугавшись. И до того, и после тьма народу на болоте том сгинула. Так что места те гиблыми величали.
А Прохору Алексеевичу все ни почем - ходил и ходил к болоту, да над россказнями посмеивался. Однако, крест серебряный, в храме Николая-угодника освещенный, всегда при себе имел. Вот и выходит, что и боялся, и страх борол.
Хоть и немолод был отставной поручик, а все бобылем жил. Молва шла, что зарок он дал холостяком по гроб жизни оставаться. Говаривали, что обжегся в любви однажды, осерчал на весь женский род. Сказывали и то, что хозяйка борделя уездного по имени отчеству величала его, - значит, среди посетителей значился.
Однажды в пору летнюю ушел Курбатов в лес, и не было его аккурат целую неделю, чего раньше не случалось. Холоп его дворовой, Егорка, уж к помещику Илье Аркадьевичу Ляхову бегал, просил народ на поиски поднимать. Ляхов приказчику велел мужиков дать. А как собираться стали, тут и сам Прохор Алексеевич явился - грязный, обросший, как цыган. Да не один пришел – мальчугана, лет пяти от роду в виде бессознательном, на себе принес. Сказывал, что в лесу дремучем нашел его. Мальчик тот не из холопьих сынов: лицом бел, руки чисты, обут в сапожки замшевые, одет в сукно.
Помещик Илья Аркадьевич, не удержался – приехал самолично на дитя взглянуть, думал признать в нем Алешку Варламова, сына соседа своего, - по годам, да описанию схож малец был, да не он все же.
- Что с мальцом делать будешь, Прохор Алексеевич? – спрашивал Ляхов.
- Откуда ж знать, Илья Аркадьевич? Может, отыщутся родители, - ответствовал Курбатов, но по голосу его, по тому, как взгляд прятал, видно было, что не отыщутся, и чего-то недоговаривал он.
- А коли нет, тогда?..
- Приму на воспитание, не век же одному жить, - пожимал плечами охотник.
Начатый разговор прервал Егорка, доложивший о прибытии лекаря.
Доктор руки с мылом вымыл, в дом прошел, трубку к груди мальчишечий приложил, слушал долго. Потом повернулся с видом обалделым, и проговорил перекрестившись:
- Матерь пресвятая богородица, отродясь не встречал, что б сердце справа билось, хотя читать о том доводилось!
- По мне что справа, что слева – разница не велика. Главное вы мне сказать извольте – жить будет? – спросил Курбатов, даже не удивившись странности, доктора поразившей.
- Дыхание есть, пульс ровный, однако жар имеет место быть. Да беда, думаю, не велика. Выздоровеет ваш э-э… мальчик, - еще раз осмотрев дитя, ответил доктор, и добавил, раскрывая саквояж: – Сейчас пропишу растирания, микстуру, ну и мед по ложке в день натощак.
- Да ты батюшка, Акакий Львович, всех единым медом и лечишь, - засмеялся Ляхов, хлопнув худощавого врача по плечу мясистой своей ладошкой.
- А как же, милейший Илья Аркадьевич, мед он целебную силу имеет и всякую хворь вмиг изгонит, - опасливо сторонясь тяжелой руки помещика, отвечал врач.
- Да знаем, знаем мы твой мед, батюшка! Не оттого ли он так хорош, что пасека у тебя?! – продолжал смеяться Ляхов, однако снова хлопнуть доктора не вышло – тот успел ретироваться.
- Ну, так и сам здоровьем дорожу, и другим непременно прописываю. У вас ведь тоже пасека имеется, Илья Аркадьевич, - нашелся ответить врач.
- А как же, - ухмыльнулся помещик. – Ты ж мне, помниться, от боли в спине мед прописывал, вот и завел во здравие, - громко захохотал Ляхов, и добавил, обращаясь к Курбатову да с ехидцею косясь на врача: - Я тебе, Прохор Алексеевич, бочонок пахучего липового меду сегодня же вышлю – лечи мальца. И денег не возьму.
Ляхов мед прислал, а малец и впрямь быстро на поправку пошел - к вечеру Дарья, баба деревенская, нянькой определенная, кормила с ложечки его, хоть и слаб еще был. А поутру мальчик уж садился в кровати, но так ни единого слова не проронил, словно нем был. Спустя три дня ходил, оглядывал все удивленно, но молчал, как и прежде. Доктор навещал, сказал, что здоров мальчуган, а отчего не говорит - не ведает: ведь и язык на месте, и слышит, но не разумеет сказанное. Пришли к выводу, что иноземец он. Учителя земской школы приглашали, тот на разных языках к мальчугану обращался, да только без толку все.
Дарья мальчишку Феденькой величать стала, - не оставаться же дитю человеческому без имени. Барин был не против имени такого, однако объявил, что окрестить надо. Раз нательного креста не имеет, значит, по обычаям православным не крещен. Уж и определился, к какому празднику церемонию приурочить, и крестных нашел: Ляхов и Клавдия Варламова сами вызвались.
Так прошло около двух недель. За дни те Курбатов ни разу на охоту не ходил, все время свое мальцу посвящал. Привязался Прохор Алексеевич к Феденьке, как сыну родному, и мальчик в нем души не чаял – играл, смеялся радостно. Курбатов ему одежку новую справил, в церковь за руку водил, рыбалку на речке Сошке устраивал, - весело им вместе было.
Еще две недели минуло. Вечер теплый безветренный в ночь уходил, луна тарелкой желтой в безоблачном небе висела, сверчки стрекотали, хор лягушачий от реки слышался. Сидел Егорка на лавке у окошка горенки своей, сидел покойно в задумчивости, травинкой меж зубов ковырял. Лампада у иконы, да лунный свет освещали хорошо. Спать не хотелось, а виделись ему образы Ефросиньи, Дарьи-няньки сестры младшей. Хороша девка. Не только Егорка шею ломал, когда она от колодца с коромыслом павой шла, и барин иной раз провожал ее взглядом бесстыдно похотливым, отчего холоп напрягался весь, - а ну как Прохор Алексеевич виды имеет, так и жениться запретит. Но барин Ефросинью не трогал, любовался только. А однажды намекнул Егорке - что, мол, теряешься, когда такая девица бедрами у самого носа водит. С тех пор и дня не проходило, что бы Егорка вокруг Ефросиньи не вился. Однако девка покуда к прелестям своим не допускала, отчего воображение Егорки вечерами ему покоя не давало. Вот и в тот вечер сидел он в мечтания погруженный.
К полуночи собаки деревенские лаем зашлись, вроде лису или волка почуяв. Выглянул Егорка в окошко, да обомлел: со стороны дома, где Ефросинья жила, девица в платьице белесом шла медленно, - подумал холоп, что девка сама к нему идет. Мысли срамные в голове уж прокручивать стал. А как увидел, что та сквозь плетень прошла, да и не прошла, а будто пролетела, ибо в канаву у плетня не вступила, то сделалась Егорке страшно до жути, до оцепенения. Руки затряслись, язык, будто к нёбу прирос - стоит, ни слова проронить не может, ни глаз отвести от привидения не в состоянии. А женщина к окошку подплыла, оглядела горенку и самого Егорку глазами пустыми немигающими. Лицом бела, будто из облака соткана, волосы, что темной копной в лунном свете казались, словно туча грозовая теперь – прядей не видно, лишь клубились туманом пепельным. Черты ее смазаны, расплывчаты, но от того и ужас холодной струей по спине Егоркиной избегался. А как лицо ее сквозь стекло проступать стало; исказилось в гримасе ужасной, искривилось, будто не человеческое, а из мякиша хлебного его дьявол слепил - тут-то и заорал Егорка что было мочи, и деру из горенки, едва дверь с петель не сорвал.
Проснулись все. Дарья завизжала с перепугу, хотя только Егорку одного и видела; Прохор Алексеевич, как был в рубахе ночной да колпаке, так с лампой керосиновой в одной руке да ружьем в другой и выскочил.
- Ты чего криком кричишь?! Весь дом на ноги поднял! Что стряслось?! – скороговоркой вопрошал он.
- Там!.. там!.. там!.. - только и повторял напуганный до полусмерти холоп, тыча пальцем в сторону горенки своей.
- И что там, дурья твоя голова? Ты вразумительно ответить можешь? – требовал барин, однако от вида холопа ошалелого и сам струхнул малость.
- Там… баба белая, будто из тумана утреннего… Смерть то!.. Смерть пришла!.. – выплевывал Егорка слова, словно вот-вот рот ему заткнут, да в угол жался, приседая и голову за руками хороня. Глаза его горели ярым светом, будто угли раскаленные, из кострища вынутые. Дарья завыла, на Егорку смотря, лицо ладошками прикрыла, запричитала по-бабьи навзрыд: страшен в ту минуту был холоп ополоумевший.
Курбатов вскинул ружье на плечо, нащупал крест нательный, поцеловал, перекрестился и шагнул к двери горенки, ружье в перевес взяв, да «отче наш» читая. Дверь медленно отворил, замешкался, с ноги на ногу переступая, и шагнул неуверенно.
Дарья притихла и напряженно смотрела ему вслед, готовая заорать с прежней силой. Егорка выглядывал из-под руки, но из угла выйти страшился. Из горенки доносилось лишь харканье обутых в домашние тапки ног барина и обрывки тихой молитвы его.
Вдруг заскрипела и хлопнула дверь на задний двор. Дарья ойкнула, зажав рот рукой, и взгляды испуганные бросала от сеней, где стук двери послышался к горенке, где барин был. Егорка вовсе сел на корточки и неистово крестился, молитву шепча. Барин выглянул, видно тоже услышал. Вернулся боязливо, медленно.
- Чего стала, курицей ощипанной – Феденька где? Спит? – рыкнул вдруг на Дарью.
Спохватилась баба, бросилась к светлице детской, про страх позабыв. Спустя мгновение ревела белугой: не оказалось Феденьки в постели. Барин дверь на задний двор распахнул, выглянул – нет дитя, не видно уж. Выскочил, осмотрелся – светлое пятнышко, к лесу движущееся приметил.
- Егорка! Ты где, шельма?! – завопил Курбатов.
Страх с него сошел, горечь неистовая в душе поселилась, - дитя не уберегли, привидения испугавшись, о нем едином в очередь первую думать надобно было.
Егорка выскочил на крыльцо, головой вращал испуганно.
- Бегом, шельма, мужиков поднимать! Пусть Ефим Зарубин всех к нечаевскому болоту ведет. Чует мое сердце - туда Феденьку призрак увел.
Егорка сорвался бегом, а Дарья как про болото услыхала, завыла еще громче, еще горестней.
- Не реви, баба! – прикрикнул Прохор Алексеевич и кинулся в комнату свою, облачаться в походное.
Минуты не прошло, как он уже бежал к лесу, одеваясь на ходу.
Пока полем двигался, окрест видать хорошо было – луна, что днем светила, а как под покров леса вошел, то темень сгустилась. Коряги, как назло под ногами путались, - спотыкаясь на каждом шагу, не очень-то побегаешь. На полянах редких только шаг прибавлял. Так, пройдя версту, приметил он фигуру белесую впереди, да за ней устремился. Почти бежал Прохор Алексеевич, а пятнышко белое все маячило впереди, не приблизилось. Упыхался охотник, на поляне остановился, на пенек облокотившись. Пока дух переводил, взглядом на кострище старое наткнулся. Осмотрелся – место признал: бывал на поляне месяца полтора тому, - остановку делал, обед готовил. И рогатины у кострища, и пенек знакомы, только место это в стороне от болота.
- Уводишь?! Врешь, шельма, в лесу Курбатова не проведешь! Знаю, что к болоту идти надо! – крикнул он, выдернул рогатину, у кострища воткнутую, и запустил в сторону пятна, путь ему путавшего.
Выругался неприлично Прохор Алексеевич, вспомнил недобрым словом всю нежить лесную, вынул папироску, закурил, на пенек усевшись. Обдумывать принялся, как скорее к болоту пройти. По всему выходило, что должен был он нагнать, а то обогнать Феденьку, ежели б одной дорогой шли. А так как петлю немалую сделать пришлось, то ошибиться нельзя было. Встал Курбатов, побродил по поляне, всматриваясь и вспоминая положение ее. Нашел дерево поваленное, ухмыльнулся и быстрым уверенным шагом в нужную сторону направился. Теперь он был уверен в правильности пути, и никто не мог помешать ему, настолько он решимостью наполнился.
- Ты куда идешь, человек? – у самого сруба, что у болота стоял, услышал Курбатов вопрос. Осмотрелся – никого кругом, и Феденька еще не добрался до болота.
- Ты куда идешь? Зачем? – вновь послышался вопрос. И говорили будто рядом, настолько, что казалось руку протянуть, так и дотронуться до говорящего можно. Однако никого близко не было. Луна хорошо то место освещала, так что ежели б кто был у сруба, то непременно заметил его Курбатов.
Струхнул охотник, аж ноги подломились. Пошел к срубу вплотную, прижался к сырым бревнам спиной и проговорил чуть слышно:
- Ты кто?
- А ты кто? Кто ты, что бы чужого ребенка удерживать?
Голос, казалось, звучал прямо в голове Курбатова. Он тряхнул головой, сжал ее руками.
- Дожился, - сдавленно проговорил он. – Сам с собой беседу веду. Зарекался к болоту больше не ходить, ан нет!
Курбатов выдохнул обреченно, в голове его все смешиваться начало, перед глазами замельтешило, и разом воспоминания нахлынули:
Ночь настигла Курбатова, едва он ступил на порог сруба. Привычно зажег керосинку, скинул ружье с плеча, фуражку на гвоздь у двери подвесил, пояс расстегнул. Вдруг вспышка яркая осветила округу, да так, что в глазах пятна черные забегали. Уж и погас свет сильный, а видать одну лампу было, и та будто в тумане черном виднелась. Покуда глаза попривыкли, да сердце ритм нормальный себе вернуло, прошло, как показалось, с четверть часа, а рукой подбородка коснувшись, в изумлении щетину многодневную Курбатов обнаружил. Ощупал себя, пощипал – живой, невредимый. Выглянул Прохор Алексеевич наружу – тишина кругом. Прошел к болоту, а там, на островке, люди в серых с отливом одеждах неподвижно лежат. В лунном свете одежды их серебром играют, будто из металла люди те отлитые. Перетащил Курбатов два тонких длинных бревна, перекинул к островку, веток сверху набросал, - вроде мостка переход соорудил. Перешел на остров, осмотрел людей. Лежали они рядом друг с дружкой – мужчина и женщина. А одежды и впрямь чудные были – на вид как серебряные, а на ощупь материя. И покрой облегающий – будто голышом они, как без одежды вовсе, настолько облегала материя тела. «Срам какой» - подумал Курбатов, глядя на женщину. Однако о морали думать было недосуг, принялся он сердца слушать – молчали сердца, мертвы люди оказались. Вдруг шевеление поодаль почудилось. Курбатов шест ухватил и туда по трясине пополз. Малец там лежал...
- Вспомнил? – перебил непрошенный голос.
- Кто ты?! – закричал Курбатов.
Злость его обуяла, отскочил он сруба, ружье в изготовку взял и озирался по сторонам, в поисках говорящего, как зверь хищный. – Где ты?! Выходи!
- Ты к островку тому подойди, там и увидишь, - ответил голос. – Только страх уйми, зла тебе не желаю, напротив, благодарностью за спасение дитя преисполнено сердце мое.
Курбатов выпрямился, ружье опустил, слова те услыхав. Пошел к месту указанному, однако замер не дойдя - на поляну выплыло привидение, Егорку напугавшее. Холод в спине Курбатов почувствовал, жутко глядеть на туман светящийся в форме человеческой. А еще страшнее то, что Феденька следом вышел, расслабленный, будто сонный.
- Феденька! – позвал Прохор Алексеевич. – Феденька, очнись!
- Не мешай человек! – вновь послышался голос.
Туманная баба к островку плыла, и малец за ней послушно плелся.
Неподалеку голоса мужиков деревенских послышались – Ефим следом за Феденькой на поляну выбежал, да замер тут же. Дальше за ним еще две мужиков в лунном свете появились, потом Егорка и Дарья с Ефросиньей. Дарья образ Богородицы в руках держала, а Ефросинья крест большой серебряный, что барин в храме святил: позабыл о нем Курбатов, впопыхах со стены у изголовья кровати своей не снял.
Первым на колени рухнул Ефим, вслед за ним Егорка и мужики пришедшие. Дарья образ выставив, глаза зажмурив, к привидению пошла, громко «отче наш» читая. Ефросинья за сестрой, с крестом в руке выставленной.
- Остановитесь! – раздался тот же голос. Звучал теперь резко, повелительно.
Дарья замерла, Ефросинья ей в спину крестом ткнулась, и тоже остановилась, глаза раскрыть не рискнув.
- Я не желаю вам зла, - объявил тем же тоном кто-то. – Я пришел за ребенком, вашему миру не принадлежащим. Верните мне дитя.
Курбатов, словно очнулся от охватившего его оцепенения, бросился к Феденьке, на руки подхватил и отнес в сторону. Привидение остановилось у самой кромки болота, постояло неподвижно, лишь ветерком тулово его чуть раздувало, да постепенно растворилось в воздухе, будто и не было его вовсе.
- Феденька, очнись милый, - поставив мальчика на ноги, трогая щеку его, просил Прохор Алексеевич.
Мальчик вздрогнул, признал его, улыбнулся, прижался всем телом, как отцу родному. У Курбатова аж слеза навернулась.
- Отпусти дитя, - вновь послышался голос. – Ваш мир для него гибелью обернется.
В голосе появились просительные нотки, уступив место требовательным.
- Кто ты? – вновь спросил Курбатов. Теперь он явил строгость.
- Я дед его, - ответил невидимый.
- Покажись! – потребовал Курбатов.
На островке забрезжил свет серебристый, заискрился, спиралью завиваясь. Сгустился в форму фигуры человеческой. Явился мужчина высокий подтянутый в одеждах облегающих серебряных, как и у покойной пары были. Волос его был стрижен коротко, на носу стекляшки очков виднелись.
Ефросинья ойкнула громко и без чувств рухнула, Егорка про страх позабыв, к ней кинулся, с Дарьей вместе, в чувство приводить девку принялся. Мужики крестились, каждый свое шептал. Курбатов Феденьку крепче к себе прижал.
Мужчина в серебреном одеянии присел на корточки, руки пред собой протянул, и молвил голосом слащавым, заискивающим, однако губы его не шевелились:
- Алиам, внучек, иди скорее к дедушке.
Мальчик вздрогнул, всмотрелся в пришельца, на лице его улыбка засияла. Он вопрошающе посмотрел на Курбатова, попытался освободиться от объятий. Прохор Алексеевич отпустил дитя, но тот, сделав шаг единый, стал в нерешимости, и поглядывал поочередно на Курбатова и пришельца. Потом протянул руку Прохору Алексеевичу - тот принял ее. Мальчик сделал еще шаг, увлекая Курбатова за собой – тот шагнул опасливо, но остановился тут же.
- Кто вы? Откуда? Божьи ли создания или мира нечистого отродья? – спросил Курбатов, крепко сжимая руку Феденьки.
- Мы люди, как и вы. Божьи люди, только вера наша другая, как и мир наш другой, - заговорил мужчина. – Вы еще многого не знаете и многого понять не в состоянии, посему объяснить, откуда мы и в чем отличия наши, задача трудная.
- А ты попробуй. Коли люди вы Божьи, как и мы, то и разуметь силу и величие Создателя едино должны, - нашелся ответить Курбатов.
- Ну что ж, если без того дитя не пускаешь, то слушай, - проговорил пришелец, поднимаясь в рост. – Мир наш обратный ход времени имеет – то, что у вас правым является, то у нас левым выходит. Ваши часы вправо стрелки крутят – наши влево; ваши сердца слева стучат – наши справа. Наш мозг по-другому устроен – речь звуковая нам ни к чему, мы телепатией общение ведем. Наш мир – это ваш в прошлом и будущем одновременно, ибо время кругами ходит. И всегда мы были и будем рядом с вами. Разница лишь в том, что теперь мы искусством и науками владеем, а когда-то вы ими владели и спустя время вновь к тому придете. Мы же увянем ко времени тому, ибо Бог есть альфа и омега – начало и конец. Там где начало круга, там и конец его. Так и миры наши вращаются вечно, сменяя друг дружку в постижении бытия на кругу жизненном.
- Потусторонний мир! Мир мертвых? Дьявол! - послышалось роптание мужиков.
- Мир живых, мир добра и справедливости, который вам только предстоит построить, мир гармонии, - отозвался пришелец.
- И что же вы справедливостью зовете? – спросил Курбатов.
- У нас нет рабства, как теперь у вас. Вот ты – барин, а они – рабы твои?
Курбатов почесал затылок, поглядел на мужиков, притихших после таких слов пришельца, и теперь смотревших на него, барина, в ожидании ответа.
- Так мир устроен, - развел руками Курбатов. Он отпустил Феденьку, но тот стоял в нерешимости. – Ступай Феденька, не поминай лихом, - поцеловав мальчика в щеку, произнес Курбатов.
Феденька посмотрел ему в глаза, вновь взял за руку и потянул за собой.
- Тебе нельзя сюда, - проговорил пришелец. В голосе его смешалась радость и сожаление. – Так устроен мир, - добавил он, подобно Курбатову, разведя руками.
Прохор Алексеевич дошел до мостка им же месяц тому сооруженного, отпустил руку Феденьки-Алиама. Мальчик повернулся к нему, напрягся весь, и натужно, как это у заик получается, произнес в голос:
- Ф-фе-д-день-ка п-пом-нить.
Он шмыгнул носом, утерся рукавом холщевой рубахи, купленной ему Курбатовым, и пошел по мостку к деду. Прохор Алексеевич продолжал тянуть к нему руку, покуда малец был подхвачен пришельцем. Мужчина в серебристом одеянии поцеловал мальчугана, усадил на руках, и произнес благодарно:
- Спасибо вам люди добрые за то, что спасли внука моего.
Феденька со счастливой улыбкой на лице, сидел на руках деда и махал на прощание рукой.
- Прощайте! – прозвучал голос пришельца, и серебряной спиралью закружились образы их, развеиваясь в искрящиеся снежинки, пока пропали вовсе.
Курбатов стоял у кромки болота, опустив голову; мужики продолжали креститься, однако во взглядах их больше не было страха; Ефросинья плакала в объятиях Егорки; Дарья прижимала к груди образ Богородицы и тоже плакала.
- А дальше, дед? Что дальше было? – заерзав на стуле, спросил семнадцатилетний паренек.
- Дальше?.. Егорка с Ефросиньей поженились. Прохора Алексеевича по случаю граф Толстой на охоту пригласил: желал из первых уст всю историю услышать. Говорят, проникся писатель сказанным настолько, что о смысле бытия с клириками споры затевать начал, за что и анафему схлопотал. А Курбатов повстречал женщину, что и стала женой ему да мне бабушкой. Вот и вся история, - объявил дед.
- Слыхал, что забанили Толстова, - улыбнулся внук.
Дед только усмехнулся, качнув головой. Он пролистнул старую книгу, что внук взял почитать, к первому листу. На пожелтевшей странице, чуть повыше крупной типографской надписи «Власть тьмы», виднелись закорючки писанного от руки текста: «Другу сердешному, Прохору Алексеевичу Курбатову, в долгую память от автора», и витиеватая подпись Льва Николаевича. |
|
|
|
Время приёма: 17:29 13.04.2007
|
|
| |
|
Рассказ открыт для комментариев