f005 Жертва

    1

       Смешные волосатые деревья упирались растрепанными макушками прямо в выгоревшее небо. Павлик задирал голову, смотрел, как расплывается в блеклой голубизне размазанное по краям пятно солнца. Почти сразу же выступали слезы. Он, щурясь и гримасничая, опускал лицо, и перед глазами долго еще плыло и вспыхивало. Мама пугалась, кричала, что он совсем дурной и хочет ослепнуть и доведет ее до инфаркта. Посмотри на меня, дурачок, сколько раз говорить – кепку надевай! Павлик виновато жмурился, и моргал, и плавился от счастья.
       А море… Оно было его, только его. Пустой пляж заманчиво простирался до самого горизонта - не сезон, ворчала мама, одни идиоты едут в это время, и куталась в огромное отельное полотенце. А Павлик разбегался – песок взлетает, будто взрываются крохотные мины, потом брызги и тугая сила цепко хватает за щиколотки – и падал в мелкие прозрачные волны. Молотил руками и ногами, как перевернутый на спину жук, фыркал, выпуская изо рта тонкие фонтанчики горьковатой воды, набирал в кулак и медленно выдавливал сквозь пальцы тяжелые капли мокрого песка… Наслаждался. Да что это за ребенок, жаловалась мама, наказание мое, вылезай быстро, уже губы синие. Он послушно усаживался на скользкий пластиковый лежак, стучал зубами, пил теплый сок из бутылочки, обжигаясь, кусал хот-дог и был счастлив.
       Так продолжалось три дня. На четвертый Павлик вышел на узенькую улочку перед отелем, уже привычно вдохнул сладковатый аромат перезревших фиников – они ровным слоем покрывали асфальт под волосатыми деревьями – теперь Павлик знал, что они называются пальмы. И словно почувствовал дуновение холодного ветра. Показалось, что кожа на всем теле натянулась и стала чуть-чуть мала. Он посмотрел на тонкую, докрасна загоревшую руку с едва заметной вязью подживающих царапин и увидел, как дружно, будто солдаты по команде, поднимаются белесые волоски.
        Тут вышла мама и сразу перепугалась, когда Павлик попросил вернуться и взять кофту – я же говорила, нельзя в воде часами сидеть, что же это за наказание мне, а не ребенок, так и знала, что заболеет и весь отпуск насмарку… Но странное ощущение быстро прошло. Спустя несколько минут Павлик уже скакал на одной ноге по невысокому бордюру и швырял камушки, сбивая не упавшие пока финики, и выпрашивал мороженое. Мама успокоилась.
       Так Город в первый раз позвал его.
     
       Cкаждым днем он все больше сидел, нахохлившись, на лежаке и все реже подходил к настойчиво зовущим волнам. Медленно забредал по пояс, садился и смотрел, как призрачными рыбинами плавают ладони, отсвечивая белой кожей, как неотвратимо погружаются в песок ступни – сначала пальцы, потом глубже, глубже. Вспоминалась речка через дорогу от дома – неширокая, с обрывистыми берегами, заросшими высокой бурой травой и колючим кустарником. В ней стояла тяжелая, густая на вид черная вода. В жару мальчишки лезли купаться, несмотря на строжайший запрет взрослых, и потом пучками травы стирали с кожи маслянистую радужную пленку.
      Павлик вставал  - морское дно неохотно отпускало добычу – возвращался в круглую тень разноцветного пляжного зонта. Равнодушно вонзал зубы в огромную теплую клубничину, морщился – кисло. Шаркал разбитыми сандалетами по чисто вымытым мостовым курортного городка. Мама сердилась, поддергивала за руку, как воздушный шарик за веревочку: да что же это такое, то носится – не догонишь, а то висит, как якорь, горюшко, а не ребенок, наказание мое! Павлик молчал, терпел. Ждал.
     
       Когда машина остановилась у подъезда, он едва не вывернулся наружу вместе с детским креслом – не мог дождаться, пока папа неторопливо подойдет, отщелкнет замочек, поможет спрыгнуть на раскисший край газона. Рванул, не слыша сердитых окриков, не глядя по сторонам. Добежал, обнял, прижался щекой к стылой железной раме качелей. Зажмурился, чувствуя, как стекают под воротник ледяные капли, растворился во всеобъемлющем, безграничном, оглушающем: дома, на своем месте, все хорошо…

     
    2

       Нелька появилась ниоткуда. И осталась навсегда.
     
       Павлик сидел в своем секретном месте. Если посмотреть вверх из узкой щели между двумя бетонными коробками, увидишь быстро мелькающие облака. Там, снаружи, сердитый осенний ветер швырялся пригоршнями пыли, рвал скрученные сухие листья с деревьев, толкал редких дневных прохожих. Здесь, в тесном ущелье междугаражья, было тихо и почти не холодно. Глядя на несущиеся по стылому осеннему небу клочья, можно было представить, что летишь. Или почувствовать, как быстро-быстро кружится Земля. Или…
    - Ты чего здесь?
       Он нехотя оторвался от завораживающей круговерти над головой. В начале прохода стояла четко очерченная невысокая фигурка. Тонкий силуэт идеально вписывался между устремившихся вверх откосов стен. В следующее мгновение она оперлась рукой на шершавый бетон и осторожно шагнула вперед, разом превратившись в обыкновенную девочку лет десяти, его ровесницу.
    - Ты чего тут сидишь? – повторила она.
    - А что? – буркнул Павлик.
    - Просто… Интересно стало. Я тебя видела, - девочка выжидающе замолчала.
    - И чего?
    - Ты почему всегда один? Хочешь с нами играть? Мы в «Паучка» сейчас будем.
    - Вот еще. Делать больше нечего, - Павлик отвернулся, показывая, что разговор закончен. Он не водился ни с кем со двора. Зачем? Его товарищем по играм был целый Город.
    - А ты разве что-то делаешь? – удивилась настырная девчонка. – А что? Ты прячешься?
       Павлик демонстративно вздохнул. Выдержал длинную паузу и через плечо глянул назад. Приставала ждала, рассеяно поглаживая неровную поверхность стены.
    - Слушай, чего ты привязалась? Иди себе, играй в этого… в «Паука» своего!
    - В «Паучка», - спокойно поправила девочка. – А меня Неля зовут. А тебя?
    - Павлик. Все теперь?
       Вместо ответа она, оступаясь на острых обломках бетона, доковыляла до мальчика и присела на корточки, заглядывая ему в лицо:
    - А чего ты такой?
    - Какой еще такой?
    - Колючий.
       Павлик молчал упрямо и обреченно – все равно игра была испорчена, тайное убежище раскрыто и неизвестно еще, как отвязаться от этой настырной девицы. Она тем временем откинулась, прислонилась затылком к стене и уставилась вверх. Павлик чуть не заплакал – показалось, что в его личный, тщательно оберегаемый от посторонних глаз мирок влезли грязными ботинками и немытыми руками.
    - Слушай, ну чего ты… - начал он жалким, противно поднывающим голосом…
    - Ух ты! – протянула Нелька. – Как будто летишь… Здорово! Ты… сам это придумал?

    3
     

       Поезд размеренно отстукивал: «Все-все… Все-все… все-все…» Будто молотком по голове. За немытым окном бушевала метель, проплывали неровные простыни заснеженных полей, пирамиды елок, замерзшие, нахохленные деревни. Мама вставала – всплывали над краем полки глаза под ровно уложенной челкой – тревожно осматривала сына и снова устраивалась внизу, негромко звякая спицами. Проходило пять, десять минут, вязание падало на незастеленную узкую койку, а мама снова поднималась и начинала суетливо хлопотать, рылась в сумках, бежала за кипятком, нарезала колбасу и колупала яйца. Не кончается жизнь-то, сынок, чего теперь, так получилось, никто не виноват, говорила она, отводя глаза. Тебе понравится там, вот увидишь. Бабушка будет рада, а воздух-то там какой – не надышишься! И нечего дуться, иди покушай, чего ты сидишь, как филин на суку, ну-ка спускайся живо!
       Павлик стекал с полки, как медуза с ладони, упирался локтями в хлипкий столик и застывал, не отрывая взгляда от кипящей за стеклом пурги. Не чувствуя вкуса, жевал подсунутый мамой бутерброд, запивал жидким сладким чаем и опять прятался наверху. От нее, от себя, от всех. Только не от Города.
        Он каждую секунду ощущал, как все туже натягивается невидимая пуповина. Вот-вот порвется. И тогда… Что? Умрет ли он, Павлик, или перестанет существовать Город? Он не знал. И не хотел узнавать. Стоило закрыть глаза, как приходили сны. Дома, улицы, деревья в старом парке – они все разговаривали, упрекали, звали назад. Я не могу, объяснял он, я всего лишь ребенок, за меня все решили. Я вернусь, клялся он, честное слово, как только получится, сбегу, уеду, пешком дойду! Будет поздно, шептали голые скелеты деревьев и осыпались мелкой серой трухой. Ты не успеешь, распахнутыми ртами окон стонали дома и плавились, растекались черными лужами по тротуарам. Павлик просыпался, задыхаясь, переворачивал подушку сухой сторон вверх и смотрел в окно – до головокружения, до плавающих перед глазами пятен, до беспамятства. Лишь бы не думать, не слышать, не спать.
     
       Поздно ночью, устроившись в новой, неудобной кровати, он слушал голоса за тонкой стенкой: мамин – оправдывающийся и бабушкин – визгливо-обвиняющий. За окном качался на ветру фонарь, по комнате метались тени, то сокращаясь, то вытягиваясь, как гигантские резиновые ленты. Павлик со вздохом повернулся, нашарил в темноте тонкий шнурок с пимпочкой на конце, дернул. Лампочка над кроватью в первый момент ослепила, потом показалось, что от желтого света идет тепло, и Павлик невольно улыбнулся. Сунул руку под подушку, на ощупь отыскал твердый картонный прямоугольник, вытащил открытку. Обычная глупость для туристов – откуда в их городке могли взяться туристы?! – фасад Дома культуры, пестрят красными и желтыми цветами клумбы, гордо реет триколор на высоком флагштоке. Открытку он купил уже перед самым отходом поезда, в привокзальном ларьке, торопливо выгребая из карманов мелочь и роняя легкие монетки в снег. Мама только хмыкнула насмешливо, но, против обыкновения,  промолчала.
       Павлик провел кончиками пальцев по глянцевой поверхности, обводя четкие контуры здания. Со всхлипом втянул воздух и бросил испуганный взгляд на дверь. Голоса по-прежнему метались, бились в стены, в низкий потолок, будто стараясь вырваться из тесного пространства малогабаритной квартиры. Он перевернулся на живот, прислонил картинку к подушке и принялся разглядывать ее жадно, как влюбленный - фотографию избранницы. Взгляд его скользил по линиям, знакомым давно и прочно, до последней черточки, до выбоины вот здесь, между второй и третьей колонной, до… Эта трещина – была она или нет? Павлик нахмурился. Может, брак печати, дефект изображения, грязь? Он послюнил палец, осторожно потер открытку. Повертел, разглядывая под разными углами. Может, она и была раньше. Может, она всегда там была. Но он не помнил этой трещины. Ему стало страшно.
     
       В первый раз его взяли на вокзале. Глупо, очень глупо. Пожалел мать, оставил записку: «Уехал к отцу, прости, не волнуйся, все будет хорошо». Ее как раз с работы пораньше отпустили… На вокзал они примчались вдвоем с бабкой, вцепились с двух сторон, заголосили. Как ты мог, ну, как ты мог, рыдала мать, и то принималась целовать его, то пыталась ударить, неумело и бессильно. Не нужен ты ему, вторила бабка, у него жена молодуха, и ребеночек новый будет, не сомневайся, кобель он и есть кобель. Павлик молчал, не пытался вырваться, возразить. Скандал тек мимо него, как поток равнодушных людей, спешащих на поезд. Пуповина тонко дрожала, вибрировала, издавая жалобный писк – нужно было торопиться.
       Он выждал неделю, пока они окончательно успокоились. Выпотрошил мамину заначку (второй том собрания сочинений мировой литературы) и ушел без вещей, бросив бабке: «Я гулять». Билет был куплен заранее, время рассчитано по минутам – добежать до вокзала и запрыгнуть в поезд. Толстая проводница мазнула взглядом по паспорту, по билету – он внутренне сжался –  небрежно кивнула: проходи. Еще несколько томительных минут и лязгнули, поднимаясь, железные ступеньки, не спеша поползли назад перронные тетки, торгующие пивом, семечками и горячей картошкой – свободен! Свободен!
       Первым делом он позвонил маме. Она, конечно, голосила, и проклинала, и взывала к совести. Он не стал слушать, буркнул: я в порядке, позвоню. И только потом медленно, замирая и почти не дыша, огляделся. Вдохнул - показалось, что первый раз за много дней полной грудью - впуская в себя, напитываясь, насыщаясь и, как когда-то, в далеком счастливом детстве, чувствуя: дома, на месте, все хорошо…
     

    4
     

       Квартира была чужой. Вещи стояли не там, пахло незнакомыми, чуть сладковатыми духами и непривычной едой. Отец тоже изменился. Он, как спутник вокруг планеты, вращался по орбите вокруг новой жены. Тетя Валя, в общем-то, была неплохой, доброй и приветливой, но Пашка каждую минуту ощущал, что он лишний здесь. Но и уйти насовсем не мог. Он старался как можно меньше бывать дома, слонялся по улицам, торчал допоздна у Нельки, иногда просто сидел в подъезде, без мыслей, без желаний, без чувств. Словно впадал в анабиоз, в спячку, дожидаясь изменений к лучшему.
       Мать смирилась не скоро. Долго еще звонила, даже приехала как-то и закатила грандиозный скандал. Но Пашка, глядя в сторону, тускло проговорил: «Я хочу жить с отцом» и она сдалась. В ту ночь он не спал. Плакал, кусал подушку, разговаривал с открыткой, как со старым другом:
    - Зачем? Ну зачем я тебе нужен? Почему я? Мне плохо здесь, я им мешаю, я… не могу так больше!
       Негромкий стук в стекло прервал эту детскую истерику. Пашка медленно поднялся, подошел к окну. Летел снег, раскачивались и трещали деревья, стараясь дотянуться кривыми тонкими ветвями до замершего мальчика. Он так и простоял до утра, глядя сухими глазами на буйство за стеклом.
       На следующий день тетя Валя не вернулась с работы. Отец метался по квартире, как пойманный  хищник, хватал телефон, звонил, ругался, не попадая в рукава, надевал пальто и рвался куда-то бежать, искать, спасать. И тут же возвращался, распахивал дверь, с безумной, отчаянной надеждой врывался в прихожую: здесь?! Снова звонил, бежал, суетился… Пашка ушел к себе в комнату, не в силах смотреть. Предощущение непоправимой потери, толчками выплескивающееся из глаз отца, вернуло его в тот день, когда равнодушный поезд уносил их с мамой прочь от Города. В какой-то момент Пашка даже почувствовал злорадное удовольствие – не он один связан невидимыми путами, не только ему есть что терять. Но тут же устыдился.
       Ее нашли через три дня. В котловане заброшенной стройки. Следов насилия не было, глубина котлована – не больше полутора метров, на дне полно строительного мусора, досок. Почему она не выбралась? В десяти метрах, за дощатым забором проходила оживленная улица. Почему не звала на помощь? Зачем вообще ее понесло на эту стройку, за пять остановок от дома, совсем не по пути?
       Похороны были через неделю. Двойные. В тот вечер, когда позвонил усталый следователь и попросил подъехать на опознание, отец, возвращаясь домой, купил две бутылки дешевой водки, выхлебал их на скамейке у подъезда, да там и остался. На улице было минус пятнадцать. В шесть утра сосед-собачник, пряча лицо в воротник, отчаянно зевая, и щурясь от морозного воздуха, увидел на скамейке темную фигуру, слегка уже припорошенную снегом.
     
       Нелька стянула с руки мохнатую разноцветную варежку, отломала длинную сосульку и с хрустом откусила. Зажмурилась от удовольствия.
    - Хочешь?
       Пашка отрицательно мотнул головой. Он здорово изменился за прошедшие со смерти отца три месяца. И прежде не слишком общительный, теперь он совершенно замкнулся, ушел в себя. Что-то глодало его изнутри, разъедало, как кислота. Неля пыталась несколько раз завести об этом разговор, но приятель моментально отгораживался ледяной стеной, глаза у него становились колючими и враждебными и, боясь потерять лучшего друга, девочка отступала. Вот и сейчас она только вздохнула.
    - Нель… - голос Пашки звучал хрипло и как-то неуверенно, будто он и сам не знал, что хочет сказать.
    - Что?
    - Ты… слышала когда-нибудь о городах… вампирах?
    - Чего-о?!
    - Ну или, не знаю… Чтобы город хотел человека себе… присвоить. Не отпускал его. И даже… - он замолчал, прочно, надолго.
    - Что даже? – не выдержала Неля.
    - Не важно. Проехали.
    - Нет уж, - она требовательно заглянула ему в лицо. – Начал – говори! Что происходит? Что с тобой случилось? Ты… из-за отца, да? Но ведь ты же…
    - Что я же?! – перебил ее Пашка. – Не виноват? Откуда ты знаешь?! Может это все из-за меня как раз!
    - Подожди… Как это – из-за тебя? Он же… потому что тетя Валя… Ты-то при чем?..
    - При том, - горько произнес Пашка.
       Вдруг, будто прорвало плотину, из него хлынули слова. Захлебываясь и обрывая предложения, он выплескивал на оторопевшую подругу все страхи, все подозрения, мучившие его с той самой ночи. Ночи разговора с Городом.
    - Я не к отцу вернулся, понимаешь? Не мог просто без… А потом… здесь так плохо было! Я же понимаю, что не нужен ему! Не маленький! И я пожаловался… А она сразу пропала! И отец тоже… Теперь-то что – ничего не мешает! Мать вернулась, квартира наша!
       Он рассмеялся – хриплым и абсолютно безумным смехом. Нелю передернуло. Она почти ничего не поняла из его бессвязных откровений, кроме того, что у Пашки есть причина считать себя причастным к гибели отца и мачехи.
    - Подожди,  - попросила Нелька, стараясь говорить спокойно. – Скажи толком, какая связь между тобой и… тем, что случилось?
    - Я и говорю, - Пашка внезапно и совершенно успокоился. Теперь его голос звучал монотонно и равнодушно – так пересказывают сюжет неинтересного фильма – и это было еще страшнее. – Я не могу без этого города. А он не может без меня, похоже. И, чтобы я не уехал, он их убил.
    - К-как – убил?
    - Не знаю, как,  - вздохнул Пашка.
     

    5
     

       Нелькин голос в телефонной трубке пульсировал, как выбивающийся из-под земли родник:
    - Пашка! Я кое-что нашла! Слушай, я сейчас к тебе подскочу, ладно? По телефону долго рассказывать. Все, бегу!
       Он уронил трубку на стол и нарочито медленно пошел на кухню. Налил воду, аккуратно прикрутил кран, поставил на плиту чайник. С негромким гудением разгорелся цветок синего огня. Пашка смотрел на слегка трепещущие одинаковые язычки пламени и изо всех сил душил в себе надежду. Спичка обожгла пальцы. Он дернул рукой, догорающая деревяшка отлетела куда-то под стол. На линолеуме осталось маленькое черное пятнышко. «Мать увидит – заругается», - подумал Пашка и тут же забыл об этом.
       Пребывая в состоянии глубокой сосредоточенности, сам не заметил, как налил и выпил чай. Очнулся он только когда понял, что смотрит в окно и почти ничего не видит – на улице сгущались ранние весенние сумерки.
    - Черт! – Пашка метнулся в комнату, схватил мобильник.
       Последний звонок – Нелька – когда? Ого! Три часа назад! Где она? Пашка перезвонил и, беспокойно меряя шагами квартиру, выслушал равнодушное: «Абонент временно недоступен или находится вне зоны действия сети».
    - Черт! Черт-черт-черт! Куда ты запропастилась, глупая девчонка?!
       Он замолчал так резко, будто кто-то нажал кнопку выключения звука. Вдруг стало холодно. Очень холодно. И очень страшно. Он сунул под мышки ладони, бесчувственные, как две деревяшки и, тяжело шаркая, поплелся к себе. Запертый на ключ ящик стола – здесь хранились самые личные вещи – выдвинулся с противным скрипом. Пашка словно через силу протянул руку и вытащил потертую, с разлохматившимися углами открытку.
       Ему показалось, что здание на фотографии слегка светится изнутри, будто просыпается, оживает под его взглядом. Пашка с усилием отвел глаза от гладкого – ни одной трещинки – фасада. Аккуратно положил открытку на стол. Отошел к окну и несколько долгих минут стоял, глядя в темноту. Потом судорожно вздохнул, внутренне собираясь, скручивая волю в тугой узел, как перед прыжком с тарзанки и снова взял карточку.
       Теперь Пашка смотрел на нее холодно и почти ненавидяще. Разлепил пересохшие губы, попытался что-то сказать, но изо рта вырвался лишь невнятный хрип. Он откашлялся и начал снова:
    - Где она? Это ты? Я знаю, что ты! Отпусти ее, слышишь? А то… Я брошу тебя! Клянусь, я сделаю это, если ты…
       Голос у него прервался, но все уже было сказано. И Пашка почему-то был уверен - его услышали. Что-то неуловимо изменилось в облике Дома культуры. Пропал некий внутренний свет, теперь здание излучало лишь обиду и угрюмое согласие.
       Он хотел бросить открытку обратно в ящик, но не успел – звонок в дверь разбил тишину в квартире на тысячу осколков.
        Нелька ввалилась, сверкая глазами, начала рассказывать что-то, захлебываясь, то и дело принимаясь рыдать. Повисла у него на шее, потом вдруг оттолкнула, непослушными руками попыталась содрать шарф, запуталась в рукавах куртки и чуть не упала… Он мягко взял девушку за плечи, легонько встряхнул и заставил посмотреть себе в глаза:
    - Уже все. Слышишь? Все позади.
       Тут она наконец-то обмякла и перестала трястись. Позволила снять с себя сапоги и отвести себя в комнату, усадить на диван и, как в спасательный круг, вцепилась двумя руками в кружку с горячим чаем.
    - Что с тобой было? – осторожно, но настойчиво спросил Пашка.
       Глаза ее опять начали было наливаться слезами, но Нелька – все-таки она была молодец – тряхнула головой и смогла довольно связно рассказать, где она пропадала больше трех часов.
    - Я после звонка сразу к тебе побежала. Не стала автобуса ждать, думаю, быстрее добегу. Потом вдруг раз – смотрю, я непонятно где. Вроде шла к твоему дому – тут идти-то три остановки – а оказалась… Завод какой-то, забор тянется, пустырь впереди… Я даже не знаю, где это, понимаешь?! Повернула назад, и, вроде, иду, и там, вроде, улица и даже люди вдалеке ходят… А потом я – раз – и опять на этой стройке! И, главное, смотрю – яма такая огромная, прямо передо мной, понимаешь! Я чуть не упала! А там палки такие торчат… Острые! Господи!
       Ее опять затрясло так, что чай – к счастью, успевший остыть – выплеснулся из кружки на колени. Пашка молча принес свои треники, а затем и ватное одеяло  - Нелю колотила крупная дрожь и к тому же сотрясала икота.
    - И я… ик!.. так и х-ходила… Я уже… ик!.. Думала в-все – к-крышка мне, понимаешь? – она засмеялась, потом смех перешел в плач. – Забавно, д-да – сгинуть… ик!.. В св-воем с-собственном г-городе, в т-трех шагах от… ик!.. дома… Ум-мора, д-да?!
    - Да, обхохочешься, - задумчиво согласился Пашка. – Ложись-ка ты. Согреешься, поспишь, может. Только… Слушай, а как ты выбралась?
    - Н-не знаю.. П-просто вд-друг – раз – и твой д-дом… - глаза девушки закрылись, она уронила голову, свернулась калачиком и замолчала. Дрожь постепенно затихла, всхлипы становились все реже. Неля спала.
     

    6
     

     
    - Ну, ты это… - Пашка покрутил головой, будто ему вдруг стал тесен ворот старенькой футболки. – Мне-то что теперь, а?
    - Не знаю, Паш, - Нелька посмотрела на него долгим задумчивым взглядом. – Я просто говорю, что я нашла. Может, это сказки все. Мифы, так сказать, Древней Греции.
    - Ни фига! – Пашка вскочил и, возбужденно жестикулируя, продолжил: - Все сходится, понимаешь? Все! Он меня выбрал, играл со мной, дружил, типа… Когда я в первый раз уехал, он скучал. Звал меня… А потом понял, что может меня потерять, когда отец…
       Он задохнулся и некоторое время стоял, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы.
        Нелька скорчила страдальческую гримасу:
    - Паш, ты это…
    - Я в порядке! – Отрезал Пашка. – Когда, говоришь, это было-то?
    - Ну, здрасти! Ты историю родного города вообще в школе изучал? – возмутилась Неля и забубнила монотонным, «учительским» голосом: - Наш город был основан в тринадцатом веке. Пришедшие с севера дикие племена основали в излучине реки поселение, дав ему название…
    - Вот! – Пашка наконец-то ухватил мучившую его мысль. – Черт знает, когда все это было! И чего он сейчас ко мне привязался?
    - Ну, откуда ты знаешь, что только сейчас?
    - В смысле?
    - Может, он и раньше кого-то себе выбирал. В друзья. Мы же не знаем.
    - Но…
    - И вообще, я не понимаю – зачем ты так хочешь от этого избавиться? Ну, дружи себе с ним и все! Это же просто несчастный, одинокий мальчишка!
    - Несчастный… - передразнил Пашка. – Это я несчастный! Его, понимаешь, папаша-князь принес в жертву при закладке поселения, в тыща двести каком-то году, а я отдувайся теперь!
    - Это же ребенок!..
    - Вот именно! И он совсем не соображает, что можно делать, а что нельзя! Как только ему покажется, что мне кто-то мешает быть с ним, он этого человека просто… уберет. Как тебя пытался убрать. Если бы я не сообразил…
    - Так это ты? Ты уговорил его меня отпустить?!
    - Ну… Да.
    - Так это же здорово!
    - Что?..
    - Значит с ним можно договориться, понимаешь?! Ты можешь ему объяснить…
    - Не знаю, - с сомнением протянул Пашка. – Не думаю. В этот раз я просто… ужасно разозлился. И испугался. За тебя. И вообще, вовремя успел. А если бы я не сообразил, что тебя слишком долго нет? И вообще… не хочу я с ним договариваться!
     

    7
     

       Павел глубоко затянулся, на мгновение задержал дыхание и с удовольствием выдохнул. Дым красиво заклубился в широком луче солнца, падавшем наискосок из панорамного окна. Глоток крепкого кофе, еще затяжка…  Накатило приятное головокружение – первая утренняя сигарета, священный ритуал начала удачного дня.
    - Трудоголикам привет!
       Павел обернулся. Нелька стояла в дверях кухни – мокрые волосы облепили плечи, капли вспыхивают на солнце, как роса, серые глаза насмешливо сощурены. Она прихватила ладошкой расползающееся на груди полотенце и шутливо проворчала:
    - Ну, чего пялимся? Первый раз видишь, что ли?
       Павел моргнул и рассмеялся:
    - Нелька! Да разве ж на такую красоту можно насмотреться? Так бы все глазоньки и…
    - Да ладно, - она махнула ладошкой, пряча довольную улыбку. – Болтун! Ты чего расслабляешься-то? Простой?
    - Ага. Старому пердуну я дачку закончил. С пенсионным фондом еще позавчера разобрался. Отдыхаю – имею право! Слушай, а давай сегодня куда-нибудь закатимся, а? Гульнем по-крупному!
    - Я не могу, Паш, ты же знаешь – у меня комиссия сегодня.
    - А-а-а… Ладно, - легко согласился Павел, - завтра гульнем. А сегодня, значит, придется мне одному мучится по ресторанам.
     
       Про рестораны он, конечно, просто так сказал. Чего там делать, без Нельки-то? Вечером Павел сидел перед телевизором, прихлебывая пиво из горлышка  - так почему-то было вкуснее, чем из стакана – и хрустя чипсами. Ровные золотистые ломтики (на пачке нарисован аппетитный поджаристый бекон и жгучий даже на вид стручок перца), оставляли во рту привкус химии. С огромного экрана доносились смачные шлепки и яростные возгласы. Несколько бронзовокожих мужиков, топорщась потными буграми мышц, отчаянно молотили друг друга. Казалось брызги крови, щедро разлетавшиеся по сторонам, вот-вот запятнают белоснежный ковер перед телевизором.
       Павел с сожалением взглянул на опустевшую бутылку, не глядя сунул ее куда-то и потянулся за пультом. Машинально перебирая каналы, он пытался решить сложную проблему: пойти взять еще пива в круглосуточном магазинчике внизу или завалиться спать. В тот момент, когда лень уже практически победила, быстро мелькнувшая на экране картинка вдруг неприятно царапнула сознание. Павел отщелкнул назад...
     
        Неля вернулась поздно. Не раздеваясь, упала на пуфик в коридоре. Замерла, откинувшись затылком на стену и блаженно прикрыв глаза. То ли комиссия попалась на редкость вредная, то ли члены ее воспылали необоснованной ненавистью к Неле лично, но заседание длилось больше шести часов и все это время ей пришлось яростно отстаивать свой проект. Под конец, когда она уже готова была сдаться, плюнуть на результат годового труда и предложить заказчикам обратиться к другому архитектору, те вдруг сменили гнев на милость и все-таки согласились принять ее концепцию, правда, со множеством исправлений и дополнений. Плевать! Главное, деньги теперь будут. Небольшую архитектурно-проектную фирму, принадлежащую Неле, здорово подкосил кризис, и на этот заказ она возлагала очень большие надежды. Что ж, они оправдались. Да, придется наступить на горло собственной песне, но зато десять человек не останутся без зарплаты.
       Нелька с трудом разлепила тяжелые веки и прислушалась. В гостиной негромко ворчал телевизор – значит, Пашка дома. Странно, что не вышел встречать, наверное, заснул. Нелька улыбнулась, быстро стряхнула проклятые туфли на высоченных каблуках и бесшумно прокралась в комнату. Разноцветные блики, падающие с экрана, освещали пустой диван, журнальный столик с горсткой рассыпанных чипсов и ряд бутылок на полу. Пашки в комнате не было. Неля удивленно подняла брови и отправилась на поиски.
        Супруг обнаружился в спальне. Призрачный отсвет монитора ноута лежал на столе – опять бардак - книги, документы, чашки, какие-то компьютерные прибамбасы, как можно работать в такой обстановке? Пашка мирно сопел, устроив лохматую голову на скрещенных руках. Неля постояла, чувствуя, как невольно расползаются в улыбке губы: смешной, как был ребенком, так и остался, чудо мое, горюшко луковое.
    - Э-эй, - тихонько позвала она от дверей.
       Павел недовольно проворчал что-то сквозь сон, заворочался, придавил клавиатуру. Ноутбук разразился протестующим писком.
    - А!.. – его подбросило, стул с грохотом полетел в сторону и врезался в неустойчивое трехногое сооружение (стойка для цветов винтажная, ручная работа, эксклюзив). Нелька не выдержала и рассмеялась:
    - Да что ж ты так пугаешься-то, горе мое?! Это я!
    - Уф… Ну, ты даешь, мать! Чего подкрадываешься, как индеец к бледнолицему?
    - Не я подкрадываюсь, а ты дрыхнешь, как суслик.
    - Как сурок, - машинально поправил Пашка.
    - Не важно, - отмахнулась Неля. – Давай ложиться нормально.
    - Нет. Мне нужно тебе кое-что… показать…
     

    8

     
    - А что я должен был делать?! Что?!
    - Не знаю! Не! зна! ю! Но это… Это просто… - Нелька замолчала и отвернулась, уставилась в темноту за окном.
       Павел, запалено дыша, смотрел на ее профиль: неровные пятна на щеке, прикушенная губа, выбившаяся прядка. На мгновение ему показалось, что эта женщина рядом – красивая, успешная, знакомая до последней морщинки, до родинки в подколенной ямочке, родная до темноты в глазах – эта женщина предала его. Захотелось ударить наотмашь по этой щеке, разбивая в кровь губы, стирая с усталого лица выражение жалости и сострадания. К кому? К нематериальной, безжалостной, слепой силе! К мальчишке-дикарю, умершему много столетий назад. К его личному другу-врагу – Городу.
       Павел стиснул кулаки, с усилием опустил веки и несколько раз глубоко вдохнул. Потом заговорил, не открывая глаз, тщательно контролируя интонацию:
    - Ты что – все забыла? Отца, тетю Валю? Или за эти годы тебе удалось убедить себя, что все это было просто случайностью? Трагическим стечением обстоятельств? А как ты сама чуть не…
       Голос все-таки сорвался. Нелька провела ладонями по лицу, будто стирая что-то, и снизу вверх устремила на Павла затравленный взгляд.
    - Ну, пойми же ты… Послушай. Ну, вот если… Если я, например, совершу ошибку – из лучших побуждений, для тебя, понимаешь, только ради тебя, но, все-таки, ошибку – ты от меня отвернешься? Вычеркнешь из своей жизни? Оставишь… погибать?
    - Да разве это ошибка?! – надсаживаясь, заорал Павел. – Он убил их! Понимаешь, убил! И виноват в этом – я! Косвенно, но виноват. Ведь из-за меня же все это…
    - Но это всего лишь ребенок! – в ответ заорала Нелька. – Ребенок! Одинокий, несчастный, преданный собственным отцом! Ребенок! Он… он, может, впервые кому-то поверил! За сотни лет, понимаешь?! Доверился, открылся…
       Павел замолчал и молчал так долго, что Нелька успела остыть, почувствовать себя виноватой и снова разозлиться. Потом он развернулся и молча вышел. В коридоре что-то обрушилось, загрохотало, рассыпалось. От хлопка входной двери жалобно зазвенела посуда в кухонных шкафчиках.
       Нелька тяжело поднялась и, почему-то опираясь на стену, побрела в комнату. Перешагнула через гору курток – захрустели осколки зеркала – отпихнула вешалку, не дающую открыть дверь, и рухнула в кресло перед ноутбуком. Уставилась на расплывающиеся пятна фотографий, бездумно скользнула глазами по ровным строчкам: «…небольшой городок на севере России – одно из множества загадочных мест на нашей планете. Вот уже больше пяти лет в нем нет ни одного жителя. Город-призрак, сухопутный «Летучий Голландец», овеществленный кошмар – каких только имен не давали этому городу многочисленные исследователи, охотники за привидениями и любители паранормальности. Но до сих пор никто так и не смог найти хоть какое-то разумное объяснение исчезновения двадцати тысяч его обитателей. Интересен тот факт, что любые гости могут беспрепятственно въезжать в город и сколько угодно пребывать в нем. Но те, кто пытается остаться жить в городке - и таких желающих было немало за прошедшие годы – эти люди исчезают бесследно…»
     
       С этого дня все пошло наперекосяк. Прежняя жизнь – налаженная и благополучная – стала неуловимо другой. Так странно выглядит отражение в потемневшем от старости, волнистом зеркале: вроде бы знакомое лицо, но черты слегка расплываются, ускользают и вот уже оттуда, из сумрачной глубины, настороженно смотрит чужак.
       Они с отчаянной старательностью делали вид, что все в порядке. Бормотали «доброе утро» сквозь обжигающий кофе, разбегались торопливо – дела, дела – каждый на свою работу. Вечером ужинали как прежде – салфетки, красное полусухое, «передай соль, пожалуйста». Ложились в ту же просторную кровать, и даже секс был – в том же ритме и с той же частотой… Но на всем этом лежал тончайший налет фальши.
        О Городе не было сказано ни слова с той ночи.
     

    9
     

       Секретарша без стука открыла дверь (начальник считал, что на рабочем месте работают и стучать – значит оскорблять его), простучала каблуками и аккуратно положила на стол стопку корреспонденции:
    - Павел Сергеевич, почта.
    - Спасибо, Верочка! Кофейку сделай, будь добра.
    - Конечно, Павел Сергеевич.
       Девушка вышла. В крохотной комнатушке – подсобке – привычно насыпала коричневый, остро пахнущий порошок, проверила уровень воды, нажала кнопку. Кофемашина приветливо мигнула зеленым глазом, довольно заурчала. Верочке всегда казалось, что у дорогущего агрегата есть душа, поэтому девушка легонько похлопала по черной блестящей поверхности и ласково произнесла:
    - Вот и умница! Хорошая машинка!
       Испуганно обернулась на приоткрытую дверь – вдруг именно в эту минуту начальнику вздумается выйти в приемную. Застанет секретаршу беседующей с кофейником и… Что? Выгонит? Да нет, вряд ли. Верочка пожала плечами. Павел Сергеевич человек, вообще-то, хороший и специалист хоть куда. Недаром у фирмы от заказчиков отбоя нет. В очереди месяцами стоят, лишь бы сам Смольский руку приложил к будущему бизнес-центру или торгово-развлекательному комплексу.
       Кофемашина зашкворчала, выплевывая в крохотную чашечку густую темную жидкость. Верочка красиво расставила на подносе блюдце с нарезанным лимоном, миниатюрную сахарницу и вазочку с несколькими печеньицами. Придирчиво осмотрела результат, поправила чуть сбившуюся салфетку и направилась в кабинет, продолжая размышлять на ходу.
       Человек-то хороший и архитектор, что называется, «от Бога», а только есть в начальнике что-то… Будто невидимый изъян прячется под личиной успешного бизнесмена. И семьи нет, опять же. Как это – зрелый мужчина, богатый, неглупый, да и красивый, что уж говорить (тут Верочка слегка покраснела – влюбленность в начальника была тщательно оберегаемой тайной). Так вот – со всех сторон отличная партия, а живет один. Нет, мелькают, конечно, какие-то модельки, актриски и прочие «эскорт-герл» - Верочка поморщилась – но это же совсем не то! Вот бы он сейчас взглянул Верочке в лицо и вдруг увидел ее – молодую, стройную, ответственную…
    - Спасибо, Вера, - не поднимая головы, бросил Павел Сергеевич. – Вы можете идти. На сегодня все, пожалуй.
     
       Когда влюбленная дуреха закончила возиться в приемной и наконец-то хлопнула дверью – обиженно, конечно – Павел вздохнул с облегчением. Черт знает что такое! Опять менять секретаршу? Только эту натаскал, ввел в курс дела, кофе научил варить по-человечески – и снова-здорово! Надо старуху, что ли найти, хотя… Он вспомнил Ангелину Матвеевну и помотал головой: нет, со старухами еще сложнее, у них жизненный опыт, да и цепкость не в пример молоденьким дурочкам.
       «Смотри мне, Пашка, ты жених-то – хоть куда! Бросишь меня и на молоденькой женишься, да?» Павел вздрогнул. Голос, прозвучавший в голове, был почти реальным, очень знакомым, только давно забытым. Нет, не забытым, спустя мгновение сообразил Павел, выброшенным, насильно вычеркнутым из памяти. Нелька! Что это вдруг? Столько лет не видел, не вспоминал…
       Чтобы отогнать неприятное чувство, всегда возникавшее при мыслях о бывшей жене – поэтому и выдавливал ее из жизни так старательно, все фотографии выкинул, письма сжег, как юнец романтический – чтобы отвлечься, Павел принялся перебирать тоненькую стопку писем. Так, это, заказное – договор от немцев, исправленный вариант (давно пора, чего колбасники столько тянули?), здесь – приглашение на бал в честь дня города, счета какие-то, рекламки… А это что?
        Странный конверт теплого медового цвета, на ощупь будто вощеный. Чуть не половина конверта марками заклеена, адрес латинскими буквами: ассотиейтед… американ… корпорейшен… Что за черт?
    Павел с трудом надорвал толстую бумагу: пальцы соскальзывали, на память пришло из какого-то старого фильма – то ли граф, то ли князь, стоя перед устрашающих размеров камином, взрезает белоснежный конверт специальным костяным ножичком. Мы не аристократы, пришлось ручку гелиевую в отверстие просунуть и кое-как, неаккуратными лохмотьями портя всю красоту, расковырять письмо с одной стороны. Пока шарил внутри пальцами, оцарапался о жесткий край бумаги. Вспомнилось уже другое – ходившие во времена юности слухи о «письмах смерти», якобы с отравой внутри, дотронулся – и привет! А тут еще и ранка, как назло! Тьфу ты! Павел разозлился на себя за дурацкие мысли, дернул, разрывая конверт по другому шву, и на стол выскользнул яркий буклет.
       Реклама что ли? Написано по-английски, на фотографиях – разноцветные воздушные шары, смеющиеся лица, карусели какие-то… Бред! Павел раздраженно швырнул послание в корзину для бумаг, промахнулся, листовка плюхнулась на пол, из нее выскользнул белый прямоугольник. Одно предложение, написанное четким уверенным почерком: «Думаю, тебе стоит приехать»
     

    10
     

       К торжественной церемонии открытия он опоздал. Гнал, как сумасшедший, моргал дальним светом, расталкивая еле плетущиеся по трассе автомобили, обгонял на закрытых поворотах, через двойную сплошную – плевать! – и все равно опоздал. Слишком долго решался. Неделя, прошедшая от получения письма до отъезда лежала в жарком мареве горячечного бреда. Он исправно приходил на работу, садился за стол, а потом вдруг оказывалось, что уже поздний вечер. И он ничего, совершенно ничего не помнил: с кем разговаривал, что делал, как прошел день? На мгновение вынырнув из вязкого болота воспоминаний, он понимал, что уже дома, и давно уже ночь, и грязная посуда в раковине (ел? когда? что?), и телевизор шелестит бессмысленно, гоняя по экрану слепую серую рябь.
       Он разговаривал постоянно – мысленно – с ней, с ним, с собой прежним. Обвинял, защищался, пытался объяснить… Всегда оказывался прав, еще бы, они-то все – воспоминания, морок, а он – теперешний – настоящий, живой, успешный! Потом забывался тяжелым сном, проваливался в сыто колышущуюся темноту, как в нефтяное вонючее озеро и вдруг оказывалось, что все это – свое дело, профессиональный рост, спокойная, богатая жизнь – все это прах, тлен и суета. И нет, хоть плачь, хоть вой на луну, хоть выпрыгни от бессилия из панорамного окна роскошного своего пентхауза, нету чего-то самого главного, без чего все твои ценности – лишь тараканьи бега, броуновское движение безмозглых неодушевленных частиц.
       Когда сквозь мутную круговерть кошмара пробился Верочкин голос – настойчивый, с непривычно плаксивыми нотками – Павел сперва отмахнулся: «Ну, скажи им что-нибудь! Меня нет, уехал, умер, испарился» А затем обожгло: что? Как двадцать третье?! Почему? Сколько? Восьмой час? И даже облегчение вроде – ну и ладно, опоздал, значит, не судьба… А в себя пришел уже в машине.
       И все-таки опоздал. Как ни вдавливал педаль в пол, как ни нарушал правила, опоздал. И сейчас брел по нарядным улицам, растерянно вертел головой, лавировал в праздничной, веселой толпе и ничего, совершенно ничего не узнавал. Яркие дома, словно декорации к волшебной сказке, яркие люди – все с улыбками, с ленточками какими-то, яркие смешные автомобильчики, будто сошедшие со страниц детской книжки… Городок в табакерке? Маленькая страна? Мир чудес?
       Вдруг задохнулся от накатившего чувства нереальности. Детская площадка. Скамейка с оторванной рейкой. Деревянная песочница. Железные качели с облупившейся краской… Павел медленно подошел, провел ладонью по теплой шершавой опоре, толкнул легонько: скрип-скрип. Закрыл глаза, прижался лбом, чувствуя, как ползут по щекам жгучие капли. Дома, на своем месте, все хорошо…
    - Привет! Я так и думала, что ты придешь сюда.
       Наваждение рассеялось. Все было не так. Неправильно. Просто старые качели – он брезгливо отряхнул ладони от сухих чешуек краски, подумав почему-то о мертвых бабочках. Увязая в песке – как ни старайся поднимать ноги, в ботинках еще долго будет мерзко царапаться – Павел подошел к терпеливо ждущей его у входа на площадку женщине.
    - Ну, здравствуй!
       Он потянулся обнять, но Нелька вдруг оказалась сбоку, небрежно просунула тонкую руку ему под локоть и потянула за собой:
    - Пойдем, прогуляемся. Столько лет не виделись… Десять? Одиннадцать?
    - Тринадцать с половиной, - хрипло отозвался Павел.
       Нелька шагала рядом, говорила что-то ровным, приятным голосом, улыбалась вежливой улыбкой, тут кафе за углом, там просто изумительно кофе по-турецки варят, ни в какой Турции такого не найдешь…
    - Подожди! – Павел зажмурился и помотал головой, будто отгоняя наваждение.
    - Что?
       Он не успел ответить – подбежала девочка лет шести, в ярко-красном платье и с огромными бантами в косичках:
    - Мам! – девочка подпрыгнула, повисла на Нельке, как цирковая мартышка. – Мама! Ну, ты где ходишь? Мы уже мороженое съели, и на паровозике покатались, и в комнате страха были! Там такой ужас! Представляешь – дикари кругом! Они с топорами, и костры жгут, и кричат так страшно! А я не боялась, нет,  - не совсем логично закончила девочка.
    - Детка, - Нелька, смеясь, опустила малышку на землю. - Познакомься – это мой старый друг, дядя Павел.
    - Здрасти, - девочка одарила его щербатой улыбкой и снова повернулась к матери: - А еще я хочу на самолет и горки водяные! Мам, можно, да? Ну, можно?!
    - Нель, я больше не могу, - густым басом произнес кто-то за спиной Павла. – Она меня укачала совсем: то горки, то карусели, то батуты… Может, ты теперь?..
    - Знакомься, Миш - это Павел. Мы когда-то… дружили.
    - Очень приятно, Михаил!
       Павел машинально ответил на крепкое рукопожатие, соврал, что ему тоже приятно познакомиться, что да, они с Нелей когда-то были… весьма дружны, как странно встретиться после стольких лет, вот и дочка у нее, оказывается, и муж…
    - Дорогой, - Нелька улыбнулась мужу и Павел отвернулся, - мы хотели с Пашей посидеть где-нибудь пол часика, поболтать… Ты как, выдержишь еще тридцать минут?
       Муж страдальчески закатил глаза и пробасил тоном мученика:
    - Ну, что с вами делать? Старая дружба – это святое! Пошли, стрекоза, на паровоз теперь или на самолет?
    - Самолет, самолет! И горки еще водяные, да?! – девочка, не глядя, сунула ладошку, и Михаил привычно сцапал ее широкой лапищей. Нелька долго смотрела вслед двум фигурам – большой и маленькой - потом рассеяно произнесла:
    - Извини… О чем ты говорил?
    - Не важно, - буркнул Павел. – Что ты хотела мне показать?
    - Как что? – удивилась Нелька. – Город!
     

    11
     

       Чистые светлые улицы. Асфальт – гладкий, серый, какой-то ненастоящий – тут и там покрыт наивными детскими рисунками. Лохматое солнышко, кораблик с треугольным парусом, дом с кудряшками дыма над трубой. Меловые линии рассыпаются сухими легкими крошками, прохожие оставляют за собой слабые разноцветные отпечатки подошв…
       Дома, нет, пряничные домики: вот розовый с красно-синими полосками; а вот похожий на торт – кремовые стены, клубничного цвета крыша и белоснежные башенки, как украшения; а вон, на той стороне улицы, логово Бабы Яги – перекошенные дощатые ставни, темно-зеленые плющ оплетает здание так, что цвет стен не различишь, и покосившееся крыльцо под неприветливым горбатым козырьком…
        Вычурные, бросающиеся в глаза вывески: «Лавка волшебника», «Приют трубадура», «Замок принцессы». Воздушные шары, пестрые ленты, транспаранты, блестки. Мишура – всюду, колышется на фонарях, переливается на проводах, свисает с карнизов и шуршит под ногами. Детский смех, нетерпеливый перестук сандалий, звонкие голоса: хочу мороженое, на карусели покататься, шарик-шарик-шарик, мама, смотри, какой клоун, лошадка, она живая…
        Карусели – визг, грохочет музыка, мелькают косички, шортики, разлетаются волосы, ветер в лицо… Качели: напружинить ноги, толкнуться, чувствуя, как упруго сопротивляется деревянный пол, и потом – вверх, выше, еще выше, сладкий холодный комок в животе, от смеха слезы из глаз, летишь…
       Со стуком валятся кегли. Разворачивая радужные крылья брызг, соскальзывает лодка с горы. Неторопливо вздымается кабинка на колесе обозрения. Бессильно воют призраки в «пещере страха»… И клоун ловко сворачивает собачек и жирафов и длинных тонких шариков, и наматывается на палочку сладкая вата, и шипит газировка в картонных стаканчиках…
        Здесь все было переполнено радостью, смехом, любовью. И Нелька тоже. Она рассказывала: понимаешь, я когда этих американцев нашла, даже не поверила сперва, а они взяли и вписались! Ну, сколько взяток пришлось раздать, я даже рассказывать не буду, сам все понимаешь, главное, что все получилось! Ты не представляешь, как я рада, что все получилось! Мне всегда, с тех пор, как мы уехали, казалось, что мы его предали, понимаешь, бросили, что ли, и так хотелось что-то для него сделать. А потом я подумала, это же ребенок, что может порадовать ребенка? А площадку твою я решила оставить. Это… как память, понимаешь, да?..
       Она счастлива, думал Павел. Счастлива без него. И город – он чувствовал это – тоже счастлив. И вообще, похоже, единственным несчастным человеком здесь был он, Павел. Но почему? Когда, в какой момент разумная осторожность обернулась предательством? Случайная обида – непоправимой потерей? Стремление к независимости – одиночеством?
     
     
       Нитка выскользнула из детского кулачка. Красный воздушный шарик с нарисованной веселой рожицей рванулся и полетел. Вверх, вверх, в чистую прозрачную голубизну. Свободный. Одинокий. Ничей.