Вот уже неделю я сижу в лесном домике, доставшимся мне от покойного дедушки. Его нет в живых лет пять-шесть. Не помню точно, когда он умер, - наверное, я сволочь…
Меня зовут Джон Терехов. И это мой дневник. Я никогда не вел дневников и не знаю, как их вести правильно. Ну и к чёрту, ведь дневник – это что-то личное, что никто не прочитает. Так какая разница, как я его оформлю?
Начну с того, что дедушка всегда говорил, что город – вселенское зло. Нет ничего лучше домика в деревне, на опушке леса. Ни тебе шумного города, ни тебе свободных наркотиков. Скучно, думал тогда я. Да и сейчас так думаю. И очень хочу отсюда уйти, потому что два дня назад ещё и свет вырубили. А что вы хотите – осень, ударили первые холода, последние дачники разъехались по домам.
На втором этаже, среди кучи старого хлама и тряпья, я нашёл кипу тетрадей в линеечку, несколько карандашей и керосиновую лампу «Летучая мышь». Сейчас, когда свет отрубили, я вынужден писать при свете огонька. Ничего, дед рассказывал, что они в детстве так учились. Я растопил печку, так что в доме довольно тепло, несмотря на то, что через разбитое окно в дом залетает холодный воздух. Я забил его кое-как досками, но большее моего мастерства не хватило. Надо, как-нибудь, подушкой его заткнуть, что ли… не знаю что сделать.
Как же я хочу уйти. Но не могу. Рядом со мной лежит заряженный пистолет, а я пообещал себе (твёрдо пообещал!) что выпущу себе мозги, если решусь уйти.
Джон Терехов был либо очень сильным человеком, либо тряпкой. Либо идиотом. Я ещё не определилась. Жить с таким именем и быть нормальным? Ха-ха!
Вот меня зовут… впрочем, к чему моё имя? Пусть я буду просто развратной тёткой в нижнем белье.
Я лежу в фривольной позе на постели Джона, пока он выбирает какой ему надеть галстук: бордовый, цвета помады на моих губах, либо черный, в белую полоску. Или наоборот, я до сих пор не разгадала этот прикол с зеброй.
Он крутится перед зеркалом без штанов, но зато в носках и тёмной рубашке. Примеряет чертовы галстуки. Это нелепо и смешно. Уж я то знаю, что галстуки Джон ненавидит. В конце концов, наденет любимую джинсовую куртку с потертыми локтями и забудет о всяких галстуках.
- Был бы у тебя на башке пропеллер, ты давно бы уже улетел, - говорю я. – Не вертись так, Джон!
Он не отвечает. Он же крутой, примеряет галстук, зачем ему отвечать простой развратной тётке? Пусть она даже всего лишь в трусиках и лежит на его кровати.
Я с самодовольной улыбкой смотрю, как он срывает галстук. Он кидает оба галстука через комнату, и я наблюдаю полёт двух змеек, бордовой и черно-белой. Из шкафа, точно дорвавшийся до свободы зек, выпрыгивает джинсовая куртка и устраивается на Джоне, как бы странно это ни звучало. Я улыбаюсь, а Джон на меня даже не смотрит.
Натянув штаны на худые, как куриные лапки, ноги, Джон ныряет вниз шкафа. Там ждёт свою незавидную участь обувь. Почему незавидную? В последнее время у Джона страшно воняют ноги. Фу. Бедная обувь, хорошо, что я развратная тётка, а не обувь.
Джон разбрасывает коробки по комнате, пока не находит ту, которую искал. Я даже приподнимаюсь с кровати и заглядываю ему за плечо. Он открывает коробку, и некоторое время разглядывает пистолет, обложенный пенопластом. Будто это картина, чтобы любоваться! Знаю, он хочет выстрелить в меня, но не станет. Потому что он тряпка. Либо идиот, я ещё не определилась.
Он закрывает коробку, и она находит себе место у него подмышкой.
- Тебя на ужин ждать? – спросив, я смеюсь. Это наша дежурная шутка. – Не забудь таблетки, Джон!
- Оставь свои издевательства, - говорит он.
- Ого, ты меня заметил! Тряпка! И не забудь таблетки!
Джон хлопает дверью.
Вновь наступил вечер, вновь я пишу дневник…
Начну с того, что с детства я мечтал уехать отсюда куда-нибудь, хоть к чёртовой матери, но лишь бы там было тепло. Можно было бы стать моряком, но я думал, что же будет, если меня пошлют в какое-нибудь холодное море? Ещё я думал, что неплохо было бы работать на Южном Полюсе. Я думал, что «юг» - значит тепло. Я много о чём думал, в детстве. Много мечтал. Я был фантазёром, тогда, в детстве. Наверное, таким и остался. У меня нет ничего, кроме моих фантазий.
Родился я в нью-йоркском квартале для русских. Мой отец приехал в Америку в надежде выбиться в люди. В Нью-Йорке он мёл улицы. Так и умер, утром, сжимая в руках мусорное ведро и веник. Мать осталась в России, я её и не знал толком. Меня отправили к ней, но когда я доехал, то попал ещё на одни похороны, на этот раз матери.
Так и случилось, что большую часть времени меня воспитывал дед. Устроил меня в хорошую частную школу. До этого у него было приличное фермерское, как говорят в Америке, хозяйство, но под конец моей учёбы он обнищал. Остался лишь этот дом.
В школе, где учились дети если не богатых, то обеспеченных родителей, я был белой вороной. Учился я плохо, перебиваясь с двоек на тройки. Единственный предмет, который я знал отлично, был английский язык. Что поделать, я родился в Америке. Первое время меня не любили, бывало, даже поколачивали. Но я выдержал. Не сломался и вскоре стал «своим». И мы уже вместе гоняли других «белых ворон».
На бюджетное место в институте я не попал, но соврал дедушке, что учусь.
И вот дедушка умер, а я точно и не помню, сколько лет назад. То ли пять лет, то ли шесть.
На улице солнечно, но холодно. Сентябрь подкрался незаметно, холодным порывом ветра ударил по кепке, и она закувыркалась по земле.
Ненавижу осень, ненавижу холод! Хочу в теплые края, к морю. Хочу есть арбузы и на халяву срывать с деревьев персики. Или что там растёт, не знаю. Никогда не был в тёплых краях.
Я ведь грузин. Волосы у меня тёмные, а нос – любой орёл такой же хочет. Моя смуглая кожа хочет тепла, а не холодного ветра и дождя за шиворот. Хорошо хоть сейчас не моросит, а солнышко, нет-нет, но припекает залысину. Хотя кепку нужно догнать, в тени застужусь, да и жалко вещи терять.
Мой головной убор ударяется о ногу высокого худого незнакомца в джинсовой куртке. Он как раз только что из подъезда выбрался. Полная противоположность мне! Я темненький, чуть-чуть полноватый и низкий, хотя предпочитаю называть себя коренастым, а мужик тот высокий, худой, рыжая нечесаная шевелюра подчеркивает бледность его поганочную. На нём потёртая джинсовая куртка не первой свежести. Подмышкой коробка какая-то… из-под обуви что ли?
Больше осени ненавижу таких людей! Наверняка неуверенная в себе, скандальная сволочь. Такие как он купят на рынке (ну не в магазине же, они покупают только на рынке, где дешевле!) обувь, потом дома она не понравится. Вот и пойдёт такой искать продавца, требовать деньги назад. Нельзя было сразу, что ли, нормально выбрать? Иначе зачем из дома выходить с коробкой из-под обуви?
Рыжий нагибается за моей кепкой. Спасибо хоть не отфутболил, с таких скажется! Мол, не я сорвал, не мне и подбирать.
Я подбегаю к нему запыхавшейся, спасибо-мерси говорю, мол, отдайте кепочку то.
Он так странно смотрит, будто сквозь меня пытается разглядеть что-то. Я даже оборачиваюсь, вдруг там интересное что. Дорога, покосившийся светофор донимает водителей, поставив их в пробку. Прохожие снуют туда-сюда. Какой-то пьянчужка покупает в киоске пиво с утра пораньше, рядом люди ждут автобус. Одинокий наркоман метёт улицу. Всё как всегда, чего он уставился то?
- Вернёте кепочку, нет? – спрашиваю я. – Ещё раз спасибо, что поймали, то сё, но отдайте. Кепку то. Мою.
- Она вам нужна?
- Нет, блин, себе оставьте!
Он молчит, зараза, только губы покусывает.
- Почему вы без акцента говорите?
Я даже теряюсь. Хватаю ртом воздух, чтобы ответить, но не знаю что.
Рыжий хмыкает и бросает кепку. Тут же ветер подхватывает, уносит прочь. А мужик тот в подошедший автобус запрыгнуть успевает.
Автобус трогается.
Сегодня в дедушкином доме кончились дрова. Когда я в первый раз вошёл на кухню, то увидел за печкой огромную, как мне казалось, кучу дров. Я думал, этого мне хватит на месяц. Хватило на неделю.
Пришлось, как бы мне того не хотелось, идти за дровами на улицу. Почти середина октября, было чертовски холодно. Ну, ничего страшного, всё равно рано или поздно пришлось бы идти к колонке за водой. Еды в подвале было предостаточно, её то уж точно хватит и на то, чтобы выдержать осаду, вздумай меня кто осадить.
Мне понравилось, когда я вышел на улицу. Я то думал, что стоит мне выйти, как я захочу уйти, но когда я таскал дрова, мне было даже как-то… легче.
Но пистолет всё равно был при мне. Чуть что – я не сомневаясь пущу пулю себе в лоб.
Вода есть, консервы в избытке. Пищит чайник на печке, тепло. Заколоченное досками окно я кое-как утеплил, так что – живём!
Можно писать дальше.
В общём, в институт я не поступил. Деду соврал, что поступил, а сам пошёл по стопам отца. Разгружал вагоны, мёл улицы, белил поребрики и деревья. Чёрт, не о такой жизни я мечтал! Россия, а в частности Сибирь, на редкость холодное место. Как говорят афроамериканцы (я жил в Америке, по-другому их назвать до сих пор не могу), зима в Сибири, которая зелёная, ещё терпима, но вот та, что со снегом…
Я ездил утром на работу в переполненном автобусе, иногда, когда не было денег, ходил пешком. Я работал в самых отвратительных и унизительных местах. Меня тошнило от собственной жизни, но я же был фантазёром, я верил, что скоро станет лучше. Я даже умудрялся быть счастливым, радовался молодости и выходным, как ребёнок. Да я и был ещё ребёнком.
И если бы у меня кто-то спросил, хочу ли я умереть, я бы рассмеялся и назвал этого «кого-то» придурком.
Не пятница сегодня, не суббота. Даже не понедельник. Всего лишь вторник, не рыба не мясо, даже не скажешь про него ничего.
Так что не удивительно, что автобус почти пуст. Редкие пассажиры расселись по местам, непременно к окошку. Рано сейчас, кое-кто дремлет, прислонив голову к стеклу. На последней остановке, как бешеный, заскочил мужик в джинсовой куртке. Едва успел протиснуться через закрывающиеся двери. Бежал от кого, что ли? Подмышкой у него коробка из-под обуви, поди, украл у кого-то башмаки, хе-хе.
Скучно утренним рейсом шестьдесят восьмого автобуса, мало народу. Ну кому надо в будний день ехать в лес, на дачу? Скучно, даже в окно смотреть не хочется, грустно там всё. Осень.
Наблюдаю, как мужик с коробкой расплачивается с кондукторшей. Как он лицом ко мне садится на соседнее место. Прислоняется лбом к холодному стеклу. Кресло рядом с ним свободное, но коробку он не выпускает, будто деньги там хранит.
Мелькает мысль: а вдруг?
Тут же отгоняю её, мне папа всегда говорил, что воровать не хорошо. Вот я и не ворую. Одеваюсь в дешёвых магазинах, каждый день хожу на работу, получаю в месяц кровно заработанные… и я счастлив. Так что мысль о деньгах в коробке нужно отогнать.
Мелькает мысль: а вдруг там бомба?
Действительно, что можно хранить в коробке из-под обуви? Либо деньги, либо бомбу. Ну не обувь же, хе-хе. Он бежал, значит нервничает. Я бы тоже нервничал, будь у меня в коробке бомба! Да я и сейчас нервничаю!
Мужик тот оглядывается. Смотрит прямо на меня. Я делаю вид, что он мне совсем не интересен, отворачиваюсь к окну. Там проносится осенний пейзаж. Мы останавливаемся на светофоре, я вижу, как с деревьев слетают желтые листья. Рядом на заправку въезжают и выезжают машины.
Мелькает мысль: как бы заправка бабахнула, взорви там бомбу!
Я вновь бросаю взгляд на мужика. Он, казалось, спит. Хотя нет, глаза открыты, смотрит в окно, туда же, куда и я. Может, он думает о том же, о чем и я? Хочет взорвать заправку? Я параноик…
Автобус трогается с места. Заправка остаётся позади, и мы остаёмся наедине с дорогой, проносящимися мимо машинами и деревьями, мелькающими на обочине. Ну, те, с которых слетают желтые листья, только сейчас этого не видно. Едем мы долго, я начинаю дремать. Рано, будни, скучно. Мужик с коробкой, кажется, тоже спит. Ну и чёрт с ним…
…Автобус прыгает на кочке, и я резко просыпаюсь. Первое время паника, боюсь, что проехал свою остановку. Джинсовый тоже проснулся. Ощупывает коробку, наверное испугался, что потерял. Или что бомба включилась…
Кажется, мы почти приехали. За окном знакомый изгиб поворота, за ним должно показаться кладбище.
Я наклоняюсь к мужику:
- У вас там бомба? – неожиданно для себя спрашиваю я.
- Простите?
- Я говорю, у вас в коробке бомба?
- С чего вы взяли? – пытается улыбнуться мужик.
Голос у него такой приторно-вежливый. Интересно, какой он на самом деле, что скрывается за этой вежливостью?
- Покажите мне, что в коробке, - требую я. – Вдруг вы взорвете всё к чертям? Я хочу знать. Покажите мне, что в коробке или я сам вас заставлю.
Улыбка сползает с его лица.
- А не пошли бы вы? – говорит он и встаёт с кресла.
- У него бомба! – кричу я. – Он сейчас взорвет её!
- Заткнись, придурок!
Люди оглядываются на нас. Вскакивает со своего гнезда кондуктор. Она похожа на хищную птицу, защищающую свои яйца.
- Чего орём? – спрашивает она мужика.
Вижу, как он делает глубокий вздох. Держит воздух в груди, видать, ещё считает про себя. Выдыхает. Извиняется перед кондукторшей, говорит, что сон плохой приснился, вот и нервничает. Кондукторша хочет спросить что-то ещё, но двери открываются и джинсовый выпрыгивает из автобуса.
Теперь я всё чаще выхожу из дома, дышу воздухом. Холодно, конечно, но я укутался в старые тёплые шмотки, в огромном количестве сваленных на втором этаже.
Я колол дрова, пытался чего-то мастерить, пока окончательно не замерзал. Я постоянно пытался что-то делать. Скажу вам, что физический труд исцеляет. Один раз я даже растопил баню. Но в ней мне стало ужасно плохо, я едва не потерял сознание от жары и больше не пытался.
Вот вам и любовь к тёплым краям…
Может быть, стань я моряком, и нужно было бы плыть к северным морям? Может быть, моя мечта и должна была бы остаться мечтой? Сама мысль о солнце согревала бы меня в холодных экспедициях, как мысль о горячей ванне согревала в моменты утреннего махания метлой.
Тогда я всё ещё работал в низах иерархической лестницы. Я регулярно приходил в отдел центра занятости, но мне предлагали только такие вакансии. Я утешался, что многим сложно жить в это время.
Когда легализовали марихуану, а затем и «тяжелые» наркотики, вроде бы жить стало легче. Да, твоя жизнь укорачивается в разы, но тебе пофиг, что ты метёшь улицу, а не сидишь в офисе с умны видом держа телефонную трубку, тебе пофиг, что мороз под минус тридцать и совсем уж пофиг, что над тобой прикалывается шайка поганых малолеток.
Наверное, жизнь низов общества стала лучше. Я не знаю, я не принимал наркотики. Совсем недавно умер дедушка, и я знал, что его бы расстроило то, что я стал бы каким-то жалким наркоманом.
Я продолжал мести улицы в твёрдой памяти и в здравом уме. Чёрт бы их побрал – ум и память. Как обидно смеются надо мной эти малолетние паршивцы…
Раньше чёрной работой занимались каторжники, на их трупах возвели многие города. Сейчас города строят на трупах наркоманов и психов. Их контролируют продажей дешёвых наркотиков и никто уже не лечит. Наоборот – идёт усиленная пропаганда наркотиков.
Ладно, мне всё меньше нравится писать дневник. Пойду лучше попытаюсь смастерить скворечник на природе.
Надо мной нависли тяжёлые тучи. Они давят на плечи, словно грех. Точнее грехи, их у меня много и все разные. Их так много и они настолько разные, что я давно сбился со счета.
Первые капли дождя падают рядом, асфальт покрывается мокрыми пятнами. Я выхожу из-под надёжного козырька остановки навстречу подошедшему автобусу. Он уже раскрыл двери, а я успел проводить взглядом молодого человека, буквально выпрыгнувшего из автобуса. На нём всего лишь джинсовая куртка, оделся он довольно прохладно для погоды.
Я уже собрался, было, сесть в автобус, как спохватился и глянул на номер. Шестьдесят восьмой, а мне нужен третий. Чуть-чуть ошибся в цифрах, ага.
Впрочем, ничего удивительного. Я наркоман. И сейчас под кайфом. Цифра «шесть» улыбается мне, а «восемь» строит рожицы. Мне нужна спокойная и обстоятельная «тройка», чтобы забрать меня отсюда. Я хочу домой. А ещё мне нужны сигареты, так хочется курить.
Ха-ха-ха, кого я обманываю? Мне нужна доза! Но, может, курево перебьёт, я не знаю. Никогда не курил.
Киоск рядом, они всегда рядом с остановкой. Будто паразиты лепятся к здоровому телу, живут за его счет. Чтобы такие как я могли купить здесь себе пиво и курево.
Ещё чипсы и лимонад.
Ещё газету и презервативы.
Жвачку и шоколадный батончик.
Всё гадости кроме той, которая мне нужна. Дозу здесь не купишь, не аптека. Это довольно сильный промах: в нашу эпоху доступности наркотиков, нельзя купить хотя бы «колёс» в киоске рядом с автобусной остановкой. Почему? Зачем мне нужно ехать в город, к большим огням и крупным казино, чтобы я мог получить то, чего хочу? Не сами ли вы перестали бороться с наркотиками, легализовали их, так почему я должен страдать? Где чертов третий автобус?!
А может быть я брежу, и наркотики до сих пор запрещены?
Нет-нет, не может быть!
Машины едут, скрипят шинами по асфальту, высоко в небе коршун напевает под нос: «Я делаю коктейль под названием “Падаль и свобода!”». Мир плывёт и смеётся.
Я стою в очереди за куревом. Скоро я сойду с ума, нужно продержаться, пока не подойдёт автобус под номером «три».
Передо мной всего два человека, целая вечность. Что там покупает этот высокий и лысый охотник? Не знаю, почему назвал его охотником, может, он рыбак. На нём зелёная куртка и резиновые сапоги. Я не знаю, кем он может быть. Он просит пива? Нет, он хочет жвачку. Продавщица спрашивает, какую он хочет. Черт, да покупай ты быстрее, какая разница!
Купил. Живём дальше.
Следом должен идти парень в джинсовой куртке, обувщик. У него подмышкой коробка из-под обуви, так что пусть будет обувщиком. Парень то ли тормоз, то ли просто растерялся, но перед ним в окошко втискивается бойкий старичок. Профессор, в очках и пиджаке.
- Дайте мне… - начинает говорить профессор, но обувщик вежливо, но настойчиво отпихивает старичка. Если, конечно, можно отпихнуть вежливо.
- Ты чего толкаешь? – взвился профессор.
Джинсовый оборачивается к нему довольно резко, прям как я, когда приму ЛСД. Он смотрит на профессора сверху вниз. Наверное, обувщик выглядит устрашающе для старичка, так как тот вскидывает руки, будто обувщик его вот-вот ударит.
- А ты не лезь вне очереди!
Профессор вновь затягивает:
- Ты чего меня пихаешь?
Продавщица говорит:
- Что брать то будете?
А к остановке подходит третий автобус. К черту его, мне стало интересно! Мир приобрёл четкость, да и коршун завязал петь свою «Падаль и свободу».
Парень наклоняется к окошку, в руке у него зажаты несколько десятирублевок. Он просит сигареты. Расплачивается, бормочет «спасибо» и на выходе из окошка вновь нарывается на вопрос:
- Ты чего меня толкаешь?!
Обувщик, видно, на взводе. Может, он тоже наркоман, как и я? Из автобуса выпорхнул, будто ему пинка под зад влепили.
Он говорит:
- Ты полез передо мной. Тут очередь. Зачем было лезть? – Обувщик сплёвывает на землю. Секунду он смотрит на старика, чуть приоткрыв рот. В глазах мелькает понимание.
Он говорит:
– Погоди, так это ты?
- Кто? – Не понимает профессор. - Какое ты имел право пихнуть меня?
Губы обувщика искривляются, лицо превращается в маску отвращения. Он сильно пихает старика плечом и пытается уйти. Профессор выбрасывает кулак и бьёт долговязого по спине.
Чёрт возьми, это лучше чем наркотики! Я начинаю насвистывать под нос «Падаль и свободу», песенку коршуна.
Парень оборачивается, на лице тень удивления. Профессор, этот старичок в очках, вскидывает руки, закрывая лицо. Обувщик открывает рот, чтобы что-то сказать, как на него вихрем налетает охотник. Ну, тот, который рыбак. Хватает долговязого за грудки, прижимает спиной к киоску.
- Ты что творишь? – говорит охотник. – Он же в деды тебе годится!
Коробка из-под обуви падает в грязь. Сверху по ней бьёт дождь.
Обувщик говорит хриплым голосом:
- Извините, я не знал…
- Что ты не знал?
- Ничего… извините.
Охотник встряхивает парня, шипит ему прямо в лицо:
- Вот что с тобой сделать?
- Да морду ему разбить! – кричит профессор, поправляя очки.
Парень молчит, он как будто ушёл в себя.
Охотник вновь встряхивает его. Отлепив парня от стены киоска, он толкает его вперёд. Обувщик, едва устояв на ногах, проходит по инерции несколько шагов.
- Урод! – говорит охотник и отвешивает долговязому пинка.
- Два козла… - бросает обувщик, не оборачиваясь. Вспомнив о коробке, он всё же возвращается.
У меня определённо улучшилось настроение! Я провожаю ещё один третий автобус взглядом.
Обувщик уже поднял коробку, стирает с неё грязь рукавом. Я спешу к нему.
- Закурить не будет? – спрашиваю.
Он рассеяно рыскает по карманам, достав пачку сигарет, протягивает мне. Как только он разжимает пальцы, пачка падает на землю, в то место, где только что лежала коробка.
Я улыбаюсь.
- Пардон, - говорю я.
Он смотрит на меня так странно, со злостью.
- Так это ты...
- Да, Джон, это я.
Улыбаюсь.
Обувщик пятится назад. Про сигареты он забыл, да они ему и не нужны. Он же не курит, как и я.
Он разворачивается и бежит. По тропе, ведущей в лес.
В небе сверкает первая молния, за ней едва поспевает запыхавшийся гром. Дождь льёт как из ведра.
Мой дом – моя крепость. Я всёрьёз отождествлял дедушкин домик с средневековой крепостью. А мир будто взял меня в кольцо, в осаду. Я даже хотел вырыть вокруг дома ров, просто для того, чтобы он был. Но мёрзлую землю не так то просто раздолбать, так что к чёрту эту идею.
Продолжу лучше писать, хотя мне это порядком поднадоело.
Но эту часть написать стоит, потому что тот период жизни, который я хочу сейчас описать, был самым благополучным. Не скажу, что счастливым, но благополучным – точно.
Я нашёл себе работу, нашёл нормальное жильё, женился в конце концов. Я стал похож на человека, прилично одевался, мог позволить себе сводить жену в ресторан. Я даже начал откладывать деньги на учёбу.
Конечно, всё это благополучие было относительным. Вряд ли кто-нибудь захотел бы поменяться со мной местами. Даже наркоманы-чернорабочие, они и то были счастливее. У них была доза.
Моя жена была наркоманкой. Я когда-то вместе с ней работал. Наверное, раньше она была красавицей, но её я знал бледную, с синяками под глазами и исколотыми шприцом руками. Нос её распух от постоянного потребления дешёвого кокаина. (Дешёвого в прямом смысле – колбаса стоила столько же). Она кашляла кровью. Но я её любил, как бы глупо это ни было. Я был идиотом. Мы работали вместе, и она всегда поддерживала меня. А я поддерживал её.
Я пытался избавить её от наркотиков, мы с ней разговаривали. Она даже соглашалась со мной, но каждый раз срывалась. Очень сложно устоять, когда тебе на каждом шагу рекламируют героин в перерывах между рекламой зубной пасты и подгузников.
А моя работа? Да что моя работа… Она мало чем отличалась от занятия наркомана, разве что кайфа никакого. Я устроился испытателем новых психотропных препаратов.
Гадко, противно, опасно, но денежно. Я согласился и работал. У меня стало много свободного времени и относительно много денег. Меньше, чем у большинства, но у меня и столько никогда не было. Я даже свозил жену на море.
Я не боялся обрести зависимость. Меня жёстко прочищали после каждого препарата, так что после детоксикации я был чист, как слеза. В наше время избавить организм от наркотиков – раз плюнуть. Но никому это не нужно, ни наркоманам, ни государству. Счастливое общество, мать их!
Чего-то я разозлился на ночь. Пойду лучше спать.
Знаю только то, что я оделась. Одни лишь шёлковые красные трусики хороши, когда ты лежишь в теплой кровати, пытаясь задержать мужчину. На мне - короткое полупальто из коричневой замши. За пальто видно белую блузку с глубоким вырезом, а на шее – некрасивый кулон из кожи с агатом посередине. Наверное, кожаные украшения носят только животные.
Кошечки, собачки, я и бывшая жена Джона. Мертвая жена. Значит животные, мертвые и я. Хорошая компания. Но чего ещё желать развратной тётке? Что дали, то и ношу.
Что в доме рассказать не могу, я знаю лишь то, что я одета. Ничего не вижу, темно. Любуюсь в окошко, как Джон ковыляет по опушке к дому. Запыхался весь после бега, еле плетётся. Спортом ему заняться надо, слабак. Тряпка!
Его фигуру еле видно в густом тумане. Будто в воздухе разлили молоко, а он мушка, барахтающаяся в стакане. Когда он добирается до крыльца, дождь уже льёт как из ведра.
Открывается дверь и вваливается мокрый Джон.
Я улыбаюсь:
- Привет.
Джон трясёт головой, точно пёс, вылезший из воды. Не снимая ботинок, он пересекает комнату, оставляя за собой грязные следы, подходит к электрощиту.
- Осенью электричество вырубают, - говорю я. – Будем в темноте сидеть.
Джон щелкнул переключателем, в прихожей загорелась лампа.
- Ну и ладно. – Снова улыбаюсь я.
Коробка падает на стол, Джон присаживается рядом. Он смотрит на меня. Впервые за столько времени он на меня смотрит!
- Чем будем заниматься, Джон?
Он улыбается, а его руки раскрывают коробку. На свет появляется его гордость, его пистолет. Большая пушка. Джон рассматривает его, изучает каждый изгиб, любуется им, словно это произведение искусства.
Он улыбается.
Он смеётся.
Он снимает пистолет с предохранителя.
Я говорю:
- Самоубийство не поможет, Джон. Согласна, вру. Самоубийство поможет, решит всё, что можно решить. Но это глупо!
- Согласен, это глупо.
Он снимает пистолет с предохранителя и наводит на меня. Палец дрожит на крючке.
- Как же это глупо, просто тупо!
Раздаётся выстрел, и окно за моей спиной лопается.
- Я идиот!
Я осматриваю грудь, куда вошла пуля.
Она пробила меня насквозь, прошила сердце и вылетела из спины. В разбитое окно льёт дождь, врываются порывы холодного воздуха.
Идиот или тряпка, я ещё не определилась.
Скорее идиот, будь он тряпкой, выстрелил бы в себя. Убежал бы, перестал бороться.
Он говорит:
- Ну, вот и всё.
- Ты идиот, - отвечаю я.
Он наблюдает за тем, как я усаживаюсь на подоконник, прямо на осколки. Как сквозь меня проходит ветер, на пол льётся дождь. Он улыбается, сукин сын!
- И чего ты добился? – спрашиваю. – Теперь ты простудишься. На улице холодно.
- Да по фигу, - бросает он. – Я буду писать дневник.
- Ты всё равно сорвёшься, Джон. Ты захочешь уехать в город, будешь ждать свой автобус, чтобы уехать в свой город. Ты, как тот наркоман на остановке…
- Тот, которого ты играла? Чёрт, я ведь был уверен, что ты играешь наглого старика!
Я улыбаюсь.
- Нет, Джон, - говорю я. – Не я играла наркомана на остановке. Их всех играл ты. Ты ведь и меня играешь, идиот. И ты сорвёшься, потому что ты - идиот. Ты ведь не забыл таблетки, Джон?
- Я их не брал. И не надейся.
Жестом фокусника я достаю из кармана пузырёк. Простой прозрачный пузырёк, без опознавательной этикетки, с белой крышкой. Я встряхиваю пузырьком, внутри брякают таблетки.
Я говорю:
- Ты их уже хочешь, да? Ну же, возьми их, Джон.
Он улыбается мне. Самой гадкой ухмылкой, на которую способен.
- Если бы и хотел, то не могу. Они ведь не настоящие, я их выдумал. – Он говорит таким тоном, словно объясняет ребёнку задачку по математике. Или ещё что-нибудь объясняет, не важно что именно.
Я улыбаюсь ему в ответ. Не менее гадко.
- Нет, Джон, это не фантазия. Ведь пузырёк не в моей руке, а в твоей. Ты не забыл взять свои таблетки.
Он переводит взгляд на руки. В одной зажат пистолет, а в другой – пузырёк без опознавательных этикеток. А в моих руках пусто.
Он сумасшедший.
Он наркоман.
И он сорвётся.
- Нет, - говорит Джон. – Не сорвусь. Может, я идиот, но не тряпка. Ты сама пришла к этому выводу.
У него дрожат руки. Он вытирает выступившую испарину тыльной стороной ладони. Таблетки полетели в окно, мимо меня, как недавно прошла пуля.
- Я буду писать дневник, - говорит Джон. – А пистолет не даст мне уйти отсюда. Клянусь, я убью себя, если попытаюсь уехать в город! Смерть – довольно сильный довод, чтобы побороть ломку.
На самом деле я не могу заглянуть Джону в глаза, но я чувствую, что взгляд его сейчас твёрдый. И он говорит правду.
Джон не идиот и не тряпка. Выходит, он сильная личность? Ну что же…
Наверное, я сломался, когда она умерла. Да, я знал, что она была наркоманкой, что её нельзя было вылечить. Но всё же был не готов.
Я жил, как во сне. Не как в кошмаре и не как в сказке, а именно как во сне. Я мало понимал, что делаю, и куда всё ведёт. Мне было всё равно. Я жил на автомате. Врубил автопилот и всё. Наверное, также живут наркоманы, я не знаю. Я не принимаю наркотики, кроме как на работе. А от тех никакого кайфа и забвения. Это всего лишь лекарственные препараты.
Да, я сломался. Однажды, придя домой, я увидел женщину, в одних лишь трусиках. Она лежала на моей кровати. Почему она не была голой? Это первое, о чём я тогда подумал.
После я понял, что это галлюцинации. Я не знаю, почему они начались, их ведь никогда не было. Меня преследовали глюки, принимая облики разных людей. А потом ко мне домой приходила эта стерва и рассказывала мне, в каких обличиях за день она за мной наблюдала. Она представляла все мои желания и страхи в виде личностей и забавлялась этим. Моё подсознание оказалось на редкость поганым!
Я решил сбежать. В лес, к дедушке, надеясь, что если не он, то его дом меня защитит.
Я уже больше двух недель здесь, и эта стерва перестала приходить ко мне вечерами. Её не было уже четыре дня. Может, она скрывается? Или я победил? На всякий случай я ещё останусь здесь. У меня в кармане пистолет, так что ещё ничего не кончено. Я готов сражаться.
PS. Я не знаю, пишут ли в дневниках постскриптум. Я никогда не писал до этого дневники. По идее - нет. Постскриптумы только в письмах, но это мой дневник, что хочу, то и делаю.
Я уже неделю не видел стерву. Я дышал свежим воздухом, колол дрова и всё меньше писал дневник. Сегодня, когда я шёл с топором к сараю, чтобы наколоть дров, я наткнулся на прозрачный пузырёк без опознавательных этикеток. Он лежал, покрытый первым слоем снега. Как искушение.
Меня перекосило от тошноты, я уже протянул руку, чтобы взять его. Слава Богу, моя вторая рука выхватила пистолет и приставила его к виску.
- Не смей, сука! – крикнул я. – Я пристрелю тебя, идиот! Не будь ты тряпкой, стань, наконец, сильной личностью!
Дедушка отдал всё, чтобы я стал человеком. Он отправил меня в хорошую школу. Он был самым близким человеком, а я не помню точно, сколько лет назад он умер.
Я размолотил пузырёк вместе с таблетками в труху и развеял по ветру. Я утопил пистолет в колодце и выбрался в город. Я позвонил на работу, чтобы сообщить об уходе. Хотя, они давно сами меня уволили. Ну и чёрт с ними!
Пришлось вновь стать чернорабочим. Но я скопил достаточно денег и смог заплатить за учёбу.
Сейчас моя главная забота – вовремя сдать сессию.
Мне нельзя вылететь. Это, чёрт возьми, вам не детские проблемки!
|
Рассказ открыт для комментариев