c038 Счастливая жизнь

    Сегодня так забегалась, что чуть слова не перепутала. Запела, было, белую мантру, но вовремя осеклась. А потом, пока слова черной, как четки, перебирала, думала – почему же я такая рассеянная в последнее время. Вроде, катится жизнь по накатанной колее, привычный расклад не меняется – с утра рассадить тоненькие бледные травинки по горшкам, одни спрятать в сырой подпол, другие выставить на подоконник. Пузатые склянки с удобрением выстроились на столе, в чулане ждут своего часа грабли и лейка, зелень на грядках приветливо кивает в такт ветерку. Полить, прополоть, обобрать засохшие листочки – глядишь, и вечер наступил. Остается только спеть нужную «песенку» и ждать. Что вырастет – то вырастет.
    Только в последнее время всё больше приходится черные песни вспоминать. Злые семена на добрых словах не вырастишь. Ростки выпускают нежные листики, тянутся вверх и крепнут час от часу, зато у меня на сердце камень всё тяжелее. Отсюда и рассеянность – хожу сама не своя. Раньше песни были разноцветные, а теперь… Да что говорить.
    Еще с каждым вечером все ближе подкатывает страх. Самый обыденный и вполне возможный. Вдруг не придет Карим с охоты? Или град случится, все грядки побьет? Или ведьма с соседней улицы от зависти сглаз наведет?
    А к ночи такая усталость наваливается, что с трудом добредешь до кровати, упадешь в перину, и сил нет – ни голову поднять, чтобы свечу задуть, ни бояться.
    Жизнь идет по спирали –  светлые и темные полосы чередуются, как тени на просеке. Бойся – не бойся, а ход этот ничем не нарушишь. Ну, разве что, вырубить те деревья, что тень дают… Но кто мы в сравнении с лесными исполинами? Перегной у корней их. Не замахивайся на великое – спокойную жизнь проживешь, как говаривал жрец. И добавлял: «Что посеешь, то и пожнешь». Вот я и сею. Сею и собираю. Работа у меня такая…
     
    - Мэй! – орет служка и кидает через частокол на крыльцо сверток. Маловато почтения. Я усмехаюсь. Хорошо, что там ничего хрупкого, а то бы получил парень по делам своим. Мало кто в деревне осмелится швырнуть что-то ко мне в огород. Слишком уж нужны всем мои «детки».
    Разворачиваю дерюгу – обычный набор:семена мыльника, злобки, удавника  в прозрачных  пакетиках – без ярлычков, но мне они без надобности. А служка названий хоть и не знает, не положено ему, но чует. Знает, что внутри зло притаилось. Потому и не захотел лишнее мгновение сверток в руках держать, бросил – и был таков, подальше от злобы травной. И правильно.
    Рассаживаю по горшкам новых гостей, вздыхаю. В голове вертится один и тот же вопрос. Что же случилось, если в последнее время посылками из Большого мира все одного, черного сорта семена приходят? Мысли в голове ворочаются лениво, как сытые клубни. Зеваю, прикрывая рот ладонью. Проще лечь спать, чем размышлять о вопросах, ответа на которые я сама всё равно не найду.
     
    Когда небо над краем мира розовеет, я просыпаюсь. Будто в бок толкнули. Босиком иду по занозистому, в холодной утренней росе, полу. Приоткрываю дверь. На замшелом пне в центре двора чистит перья огромный взъерошенный ворон. Косится на меня агатовым глазом. Каркает громко, пронзительно: скоро с охоты вернется Карим. Почти без добычи, но целый, живой. На сердце теплеет.
    Окидываю взглядом ростки на грядках, кидаю ворону сушеную мышь, обуваюсь и надеваю платок.
    Время к заутрене. Интересно, сегодня что-нибудь поведают боги через своего посредника? Вестей оттуда не было давно, а читать знаки я так и не научилась…
     
    В церкви как всегда – тишина, спокойствие, умиротворенность и аромат масла веровника. Благолепие сквозит в огоньках свечей и в глазах прихожан.
    Тяжелая дверь затворяется тихо, но служка чуть слышно бряцает ключами и тут же  ловит недовольные взгляды ведьм и прочих поборников веры. Дрожащими пальцами обхватывает тяжелую связку, чтобы ни один ключ не звякнул, и крадется к своему месту у дальней стены.
    К алтарю подходит жрец и просит богов подарить ему Слово. Не просто старец – кажется, что он древнее самого храма: даже дед мой покойный – и тот помнил его уже стариком. Мирского имен посредник богов не носит. Только сан.
    Жрец напоминает старого мудрого лиса: все знает, все объемлет, за всеми присмотрит. Когда надо – даст нужный совет. Дела вершит своевременно, не опоздав ни разу. Недаром его уважают, но только на место старого жреца никто попасть не хочет.
    Есть и обратная сторона ствола. О ней никто из поселенцев не любит говорить. Да и зачем говорить впустую, когда вот же он, столб на торговой площади? Деревянный, резной, темного цвета.
    Иногда он просто так стоит и мокнет под дождем. Иногда его палит солнце, иногда засыпает белыми крапинками снег. Ставят его на больших  праздниках, да и то не всегда. И используется он тоже редко. Но все же…
    Еще посреди столба – царапины. Царапины, оставленные ногтями. Ломаными, окровавленными ногтями.
    Такое тоже бывает.
    После жреца избегают. Стесняются. Боятся.
    Хотя он, собственно, и не виноват. Работа у него такая.
    А еще очень немногие знают о том, что старик несет в себе часть криков и боли тех, кто был привязан к столбу.
    Чаще всего это бывает в день жатвы.
     
    Я помню другие жатвы. Когда праздник был настоящим, радостным – столы ломились от плодов земли, звучала веселая музыка, над рекой стелилась пряная дымка от костров, а мы с Каримом, еще совсем юные, извалявшись власть в сене, искали в лесу цветы папоротника. Лес был не страшный, как сейчас, и совсем-совсем не опасный.
    И цветы папоротника мы находили, и играли в прятки с лесным народцем…
    Это было давно. В другой жизни, не иначе.
     
    Жрец обреченно молчит. Слова нет.
    Задумавшись, я смотрю, как маленький желтый лист пляшет в лучах утреннего солнца, кружится над головами прихожан и мягко приземляется на каменный пол. Вот и осень. Пора собирать урожай. А боги всё не хотят говорить с нами.
    Без их разрешения никто в поле не выйдет. Ни колоска не тронет, ни яблока на ветке. Побоится. Полягут колосья, осыплются фрукты на землю и сгниют, не давшись нам в руки. Голод настанет.
    Не зря боялась: не к добру передавал мне жрец из Большого мира лишь черные семена. Теперь уже вижу – не к добру.
     
    Разочарованные, люди расходятся со службы. Некоторые останавливаются на крыльце, подставляя лицо холодному осеннему солнцу. Ведьмы, присев на ступеньках, пристально вглядываются в поля за деревней и перешептываются. Им есть, чего бояться. Как заболеет кто, так все к ведунье спешат, заговори, мол, хворобу, спаси, а уж родственники отблагодарят. Но как беда в селении случится, так хорошее забывается – сразу же ведьмы виноваты: мол, навредили, нашептали дурного. Хорошо, что мне бояться нечего. На все селение – одна травница, не будет меня – кто семена богов сажать будет? То-то же.
    Я тоже собираюсь уходить, но вдруг кто-то хватает меня за рукав. Нет, не кто-то. Сам жрец снизошел до Мэй. Хотя обычно он всего лишь присылает сверток с семенами.
    - Ты, Мэй, одна из тех, кто влияет на судьбу Большого мира.
    Конечно, я фигура, и, судя по отношению поборников веры и даже ведьм – довольно значимая. Но что мне далекий Большой мир, если в этом, своем и родном, дела идут наперекосяк?
    - Травку выращиваю, да. А потом ее фьють...и нет.
    - Разбирают в миг. Товар-то у тебя самый лучший, - добродушно хмыкает десятник, стоящий рядом  со жрецом. На груди воина знаки отличия. Вся грудь обвешана.
    Вглядываюсь в глаза воина внимательней. Странно. Так долго быть преданным псом войны и все же сохранить в себе капельку добра…
    Жрец перехватывает мой взгляд.
    Внезапно догадываюсь, что старый лис читает мои мысли.
    Старик всегда всё понимал. Временами кажется, что он не посредник между нами и Большим миром, ставленник богов, а сам – бог в дряхлом теле, присматривающий за неразумными детьми.
    Только я и он знаем, что не все травы, мной выращенные, достаются жителям селенья. Далеко не все. Больше половины отдаю служке, который уносит их в церковь, жрецу. А тот сжигает травы на алтаре – в жертву богам Большого мира, в обмен на семена.
    - Товар у тебя лучший, Мэй,- повторяет жрец. – Потому…ступай с миром, дитя, делай что должно. Не волнуйся, тебя голод не коснется. Главное, в своей работе не ошибись.
     
    Когда я возвращаюсь, Карим уже дома. Я с разбегу бросаюсь к нему в объятия, прижимаюсь крепко, почти до боли. Мой, любимый, самый лучший… Никому не отдам. Ни людям, ни лесу.
    - Сегодня без добычи. Два кролика  в силках запутались, вот и все. Крупной дичи, увы… - оправдывается он, но вижу, хочет сказать что-то еще.
    - Не беда, проживем, живой домой вернулся, уже хорошо, - говорю я.
    - Знаешь, - переходит он на шепот, - я нашел в лесу, на дальней опушке…
    И замолкает.
    Оглядывается по сторонам. А зачем?
    Кого боятся мне, травнице?
     
    - Смотри,-  наконец говорит Карим, а сам улыбается той детской простой улыбкой, что так редко бывает на его лице.
    Бережно достает из походной сумки свернутую тряпицу.
    Разворачивает.
    На дощатом столе  в прядях мха и лишайника поблескивает алой каплей ягодка. На тоненьком стебельке, совсем чахлый росток. Всего с парой нежных клейких листочков. Всего одна ягодка.
    Привет из безмятежного и беззаботного детства.
    - Я принес ее тебе, - слышу в его голосе удивительную нежность.
    - Скажи, а там были еще такие?  - спрашиваю я.
    - Одна, и ту нашел случайно.
    - Пополам не разделишь. Одна ягодка – одному человеку.
    Я задумываюсь. Раз появилась одна, значит, появятся и другие. Возвращается старое славное время, когда наша земля могла родить без чужого благословения? Интересно, что скажет на это жрец.
    - Карим, я могу посадить семечко из неё… - кошусь на ровные грядки злобоглазника и удавника, - но боюсь, она здесь просто не выживет. Поэтому лучше, если ты возьмешь ягоду себе.
    - Это подарок, - шепчет он обиженно.
    - Я понимаю, но тебе ягодка гораздо важнее. Просто поверь.
    Карим мне верит. Не может не верить. Ведь совсем недавно он получил настойку истинного любовня.
    Зажмуривается,давит губами ягодку.
    Я вздыхаю. Теперь он точно меня не бросит, что бы там ни твердили завистники. Не уйдет налево, как сулили мне в словах сглаза давнего. Ведь совесть – не любовь, из души так просто не выжжешь.
     
    -  Дурные вести. Дурные. Урожая может и не быть,- говорит жрец. Лицо старца мрачно, взгляд цепко ползает по лицам прихожан. Все отворачиваются, боятся.
    - Нужна жертва. Чтобы поняли боги – не просто так нам жатва дается. Не бездумно ждем милостей от Большого мира, а просим от всей души. От всего сердца. От всей жизни.
    Воины подходят к одной из ведьм. Старец задумчиво качает головой.
    Ведьма бледнеет.
    Раздается кашель. И сбивчивый шепот, что звучит в церковной тишине громче, чем пронзительный птичий крик на заре.
    Проклятая совесть! Никогда не знаешь, каким боком вылезет. Вот и вылезло. Плод маленький, аленький. А кровью большой обернется.
    - Толку от нее. Боги пресытились злом, - выдавливает из себя Карим.
    Старец внимательно смотрит на охотника. Лучшего охотника поселения. Бывшего лучшего охотника. Бывшего…
    Карим боится посмотреть на меня.
    - Меня берите,- медленно произносит он.
    Эх, ягода-совесть. Редкий для наших мест росток, замешанный с любовным зельем,  приносит страшные плоды.
    Ладони воинов падают на плечи охотника. Тот бледен, но слово произнесено.
    - Боги желают этой жертвы, -  провозглашает жрец.
    Невидящим взглядом смотрю, как уводят моего мужа. Не могу поверить в происходящее, не могу принять его, не верю – ведь все толченые корешки веровника достались другим.
    В груди только жалкий жалобный  клекот. И бессилие.
    Затем бессилие сменяется злостью и отчаянием. Теми, что долгое время старательно взращивалось на моих грядках. Но моя ли в том вина?
    Проклинаю большой мир. Жреца. Поселенцев. Себя.
     
    - Ступай, дитя мое, боги сделали свой выбор, - говорит жрец тихо, но с силой в голосе.
    Послушно разворачиваюсь и ухожу.
    На деревянных ногах возвращаюсь домой. Больше мне идти некуда.
    Окидываю ненавидящим взглядом ростки. Злоба, ненависть, зависть, недоверие. Нежная поросль побегов, ломкие хрупкие шипы. Ядовитые цветки подлости и мести доверчиво тянут ко мне лепестки. Что-то шепчут липкими тонкими голосами…
    Я слишком долго выращивала то, чему в жизни нашего мира не должно быть места. А уж тем более – в моей жизни. В нашей.
     
     
     
     
    Закрываю глаза. На внутренней стороне век пляшут огненные всполохи. Мольба, ужас и боль. Жуткая, чудовищная боль. И новые, свежие царапины на столбе.
    Тело изгибается, бьется в  конвульсиях.
    Толпа вокруг затихла.
    Еще я вижу жреца. Подлая, мерзкая старая лиса.
     
    Боги! Невидимые сущности, что управляют мирами и пожирают все подряд,хорошее и плохое!
    Будет вам засев.
    Я травница. В моих жилах кровь десятков поколений знахарей, опыт веков.
    Бесконечные грядки с нежной порослью тянут ко мне листочки.
    Истерически хохочу.
    Поднимаю руки. Сила струится сквозь пальцы. Сила, что дана только нам и что взращивает плоды во время свое. «Это время пришло!» - кричу я травинкам и былинкам. И они тянутся к жидкому солнцу, наливаются силой. Ломают горшки, пробивают почву, широко раскидывают могучие ветви.
    Боги, вы хотели жертву?
    Получайте.
    С моих пальцев струится живительный огонь. Стою уже посреди огромной зеленой рощи. Гибельной. Смертельной для всего живого. Ноострые шипы и ядовитые запахи не властны надо мной. Ведь год за годом я впитывала в себя частичку каждого ростка.
    Потом начинает говорить моя кровь. Поколения предков, что жили в мире, любви и согласии,начинают говорить в моем сердце. Что же ты творишь, непутевая? Взгляни на дело рук своих!
    Кровь нестерпимо жжет и горит в венах, мне жарко и страшно.
    Лес начинает пылать.
    Он еще шепчет недоуменно – за что, как же, это же ты взрастила нас, зачем?
    А я бегу на площадь. Оставив свое чудовищное дитя погибать в огне.
     
    На столб сквозь разрыв в тучах падает солнечный луч.
    Он все ярче и ярче. Наверное, виноваты мои слезы. Но нет. Над толпой проносится удивленный шепот. И вздох облегчения.
    Тонкий луч превращается в столб огня. В центре – мой любимый. Он объят пламенем. Но не тем, что щедро жарит человечину.
    Иным, нездешним огнем. Отсветом горящего леса.
    Наконец огонь пропадает. Внезапно. И я знаю, что на краю деревни, где находится мой дом, затихла последняя искорка огня, пожравшего весь посев.
    Нет больше ростков. Нет больше злой зеленой рощи.
     
    - Боги отказались от жертвы, - раздается усталый голос жреца.
    Толпа дружно выдыхает.
    - Они отказались от жертвы у нас. И возьмут многократно в Большом мире.
    Десятник бережно, очень бережно снимает Карима со столба.
     
    - Я не осуждаю тебя. Но стоило ли оно того? – обращается ко мне жрец.
    Смотрю на него невидящим взглядом, сквозь слезы.
    - Стоило! – резко бросаю. И обнимаю Карима.
    - Что ж. Тебе с этим жить, дитя, - вздыхает жрец. И на миг у меня перед глазами расцветает видение изБольшого мира.
    Я вижу: огонь и дым, взрывы, ползущие на гусеницах железные коробки, сеющие смерть и панику. Рушащиеся дома и плачущих детей. Знамена с крестами и звездами. Черный дым из гигантских труб и толпы народа в полосатых одеждах. Над всем этим фигурка человечка с короткими усиками и челкой. И ряды, ряды марширующих легионов. Леса знамен и железа.
    Ростки дали всходы.
     
    Наша жизнь – палка о двух концах. Сделанное здесь отзывается там, и наоборот.
    Что сеем, то и пожинаем.
    Я иду домой. Теплая рука Карима, моего Карима, живого, обнимает меня.
    Я счастлива.
    Впереди маячит наша долгая счастливая жизнь. Где-то там, очень далеко.
    Возле калитки пробивается знакомый росток. Дрожит на ветру тонкий стебелек. Доверчиво светится алым ягодка совести. Пока никто не видит, давлю ее сапожком. Ни к чему мне замахиваться на великое.