РБЖ-Азимут

  Количество символов: 19436
Конкурс №43 (лето 17) Фінал
рассказ открыт для комментариев

af023 Наше лето


    

    Полдень. Солнце прямо над головой жарит нещадно. Макушка прикрыта бейсболкой, а голые колени чуть ли не дымятся. Задницу жжёт люто, но терпимо сквозь джинсовые шорты. Если пересесть на свободное, не укрытое нашими задницами, место – ожог гарантирован. Вечером на озере ягодицы макнем в воду, и сначала, как в сказке, задпобывает в кипятке, потом в парном молоке, и придет в норму.
    Чувствуя, как пот стекает между лопаток, наклоняюсь вперед, чтоб футболка натянулась и хлопок впитал влагу. Плевать, что по белому расплывется пятно.Главное, меня перестанет бесить эта змейка. Сидим на раскаленной бетонной трубе и смотрим на поселок. Кто бросил трубы посредине поля – загадка, но нам круто подфартило. Брошенки в это лето стали для нас любимым местом тусовок. Внутри – штаб, наверху – наблюдательный пункт.
    – Сань, долго еще? – Ромка нетерпеливо скомкал в руке записку: – Час ждем, может, и не придут…
    Нас на стрелку вызвали верхние, подбросив маляву. Верхние – дачники, они снимали дома ближе к сельскому клубу. Наши родители при съеме в Троицкое не углублялись, и мы назывались «крайние». Крайняя банда! Хотя, банда – громко сказано. Сдавалось на нижних улицах всего два дома, мы с Ромкиными родителями снимали одну избушку на две семьи, Витькины родаки – комнату в соседней избе. Остальные жители городских впускать опасались, но снабжали провизией: недорого и регулярно. Деревенская колдунья баба Глаша чаще других нас навещала. Меня от ее внимания и обилия козьего молока мутило, но клубника у нее была сладкая, а мамины сырники из творога – отменные. Приходилось мириться с визитами и вполуха слушать байки старческие.
    Ромка отвлек от мыслей, чиркнув спичкой, поджег приглашение и сбросил вниз. Записка плюхнулась на кучу песка (натащили с карьера – прыгать в песок было круто!), и я облегченно вздохнул – главное, не в иссушенную солнцем траву. Пожары нам не нужны.
    – Ждем еще минут десять, и валим… – щурюсь в сторону деревни – на выходе пусто, потом перевожу взгляд в сторону. Петляя через пшеничное поле, дорога огибает холм с безымянной могилой. Баба Глаша рассказывала, в войну там местный паренек погиб, и что призрак его покоя не обрел и по лесу бродит, словно ищет кого-то. До дачи пилить на электричке час с гаком, и таких могилок на пригорках по всему пути навалом. Но мы с пацанами знали именно эту,  и раз в неделю у березы, что росла на возвышении, оставляли букет из полевых цветов. Украдкой и невзирая на страшилки о призраках ночью приносили, так как не пацанское это дело – васильки с ромашками собирать!
    Верхние про могилу не ведали, поэтому на прошлой неделе повесили на березе тарзанку. Из-за нее и весь сыр–бор. Витька тарзанку срезал, Ромка сжег, а я золу Кудрявому на крыльцо высыпал. Ну и понеслось…
    Кудрявый –  заводила верхних. Батя у него на рынке торговал, не то, что мои предки -  инженеры. Лучшую хату снял для потомства. Двухэтажную с бассейном. Огромный дом для большой семьи. Мы с Кудрявым – одногодки, а всех местных ребят на два года постарше будем. Только Кудрявому, в отличие от меня, вместо велика мотоцикл на шестнадцать лет купили: красный, спортивный, шумный. Кудрявый на нем гонял, распугивая местных кур и стариков, вызывая восторг у девчонок и мою злость.
    Но больше бассейна, мотоцикла и тарзанки бесило то, что у врага была сестра. Красивая, стройная, дерзкая… И имя у нее такое теплое, родное, нежное – Наташенька.
    Меня сестра Кудрявого не замечала. Пятнадцатилетняя фифа бровью не вела, хотя пересекались в сельском магазинчике частенько. Волосы цвета янтаря за плечи откинет, и нос воротит, а кожа у плеч словно медовая, так и тянет лизнуть. Брезговала Наташка с крайним общаться, а может, брат запрещал. Но каждую летнюю ночь мне чертовка по ночам снилась, чем бесила неимоверно. А после того, как увидел ее в купальнике, когда золу тайком на участок Кудрявого носил, – вовсе с катушек слетел. Как сейчас помню: перелезаю через забор, а она у бассейна: спиной ко мне, ноги от ушей, талия узкая, а по спине янтарный ворох волос, ветром шаловливым взбудораженный. А я как дурак замер, зажал в руке остатки тарзанки, мечтаю в этот ворох зарыться, заблудиться в янтаре, в аромате смолы и лета – пропасть… Тут меня Кудрявый и накрыл с поличным: с золой и эрекцией. Последнее, слава богу, не заметил, иначе расквасил бы мне нос на месте, без стрелок и лишних базаров.
    – Идут… – Витька вскочил с места, и мы следом спрыгнули с трубы в песок. Кудрявый заметил нас, остановился, скрестил руки, готовился к разговору – знаю. Я сам всю ночь слова обдумывал. Главное, чтобы Ромка не вмешался и не полез в драку раньше времени. С Кудрявым все верхние пришли, а их в два раза больше, чем моих, да и покрупнее пацаны с верхов.
    И Наташка с ними… Я ее издалека не признал, все из-за того, что янтарный ворох скрыла под бейсболкой. Стоит и смотрит из-под козырька. Ух, ведьма! Глаза синие, словно небо, словно озеро в бору, словно топаз в мамином кольце. Обручальное кольцо. Из поколения в поколение для единственной, любимой! Батя свою окольцевал, а мне отдадут, если свою найду… А вот обойдется, чертовка! Обойдется!
    – Сань, ты че замер-то? – Витька подталкивает в спину, а я бурчу что-то невразумительное и кошусь на Кудрявого. Лыбится – сволочь! Сейчас мы его улыбочку-то сотрем!
    – Отойдем? – отходим с Кудрявым подальше от противоборствующих сторон, взглядом приказываю Ромке не рыпаться.
    – Понимаю, что вы не со зла тарзанку повесили. Да и мы погорячились – каюсь, и заслуживаем трепки. Твои амбалы моих сломают, это ясно. Но мы будем биться до последнего. Зачем нам травмы нужны и нафиг лето портить?
    Кудрявый перестает улыбаться:
    – Куда клонишь, борзый, окукливайся быстрее…
    – На карьере тарзанку видел – выносит чуть ли не в астрал! Пробовал лично! – смотрю Кудрявому в глаза, я чуть выше, и тот отступает под напором прорвавшихся на волю эмоций.
    – Про место кто-то знает? – зацепило, чую, проняло, раз вопросы такие пошли. Скашиваю глаза на своих – дескать, мои в курсе.
    – И все? – Кудрявый опускает руку, срывает высокую травинку и сует в рот, надкусывая сладковатый стебель. Вкус ощущаю, словно это я впился в нее зубами.
    – Я три дня наблюдал, никто не приходил и следов – ноль! Только наши! Ну что, по рукам? Я вам место покажу, и вы ту березу не тревожьте…
    – Да мы и так не собирались… – Кудрявый усмехнулся и посмотрел на сестру: – Наташка тут от местных бабок про могилу узнала. Так что я шел извиняться… Но ты вовремя! Заскучали мы с ребятами. Так что веди в карьер, борзый, полетаем в астрал вместе!
    – Всех? – смотрю на Наташку и вспоминаю крутой обрыв, над которым нависают ветви исполинской сосны.
    – Всех! – Кудрявый лихо сплевывает травинку под ноги, и поднимает руку, указывая на солнце: – До темноты успеем, борзый?
    – Вполне…     
    

                                                                        
    ***
    
    Живописное место. Обрыв, заброшенный карьер, внизу голубое озеро. Глубокое, томное, опасное, как Наташкины очи. Сосновые лапы укрывают всю компанию. Прячемся в тени и смотрим, как стрижи взмывают ввысь, теряясь черными точками в синем небе. Тихо и покойно до дрожи. Или я дрожу от страха, который появился внезапно и растекся по позвоночнику, смешиваясь со змейками пота. Предчувствие или восторг – понять не могу.
    Тарзанка раскачивается на ветру, прикрепленная к сосновой ветке, нависающей над обрывом. Сидим и молча смотрим на нее, решаясь, кто будет первым, пока Кудрявый не разрывает тишину.
    – Интересно, кто ее привязал, – вопрос, который мучает большинство. Наташка встает и отряхивает зад от сосновых иголок, взглядом жадно ловлю взмахи рук. Ромка замечает мой интерес и насмешливо подмигивает. Ему не понять томления, которое жжет в груди. Еще два года будет глумиться, а потом подсядет на чей-то зад и забудет обо всем.
    Наташка тем временем, виляя попой, подходит к сосне и ловко карабкается наверх. Чертовка! Шанс получить топаз почти у нее в кармане!
    – Тут вырезано что-то, не могу разобрать, – голос девушки звучит взволнованно, и я не могу удержаться, лезу вслед. Кудрявый пыхтит внизу, подгоняя меня словами, но Ромка сдерживает его попытки следовать за нами:
    – Не медведи, авось, хули всем переться! Сломаете дерево раньше времени…
    Я мысленно благодарю друга за возможность побыть тет-а-тет с желанной девушкой без присмотра старшего брата. Лапы сосны скрывают нас, и я прикасаюсь к голени, отдергиваю руку, подтягиваюсь и встаю сзади, плотно прижимая Наташку к стволу, держась за ветви по бокам от ее талии.
    – Упадем, идиот! – шепчет, но не двигается с места.
    – Не бойся, – шепчу в затылок, а еебейсболка мешает, не дает вдохнуть аромат янтарной смолы спрятанных волос. Кружится голова, но не от высоты: – Показывай, что нашла…
    Тычет пальцем в дерево. Я не могу сосредоточиться, чувствуя, как начинает вибрировать тело.
    – Ну, что там застряли? – Кудрявый начинает злиться, еще минута, и он полезет наверх. Смотрю, куда показывает Наташкин пальчик. Буквы и цифры не складываются в слова. Не могу думать ни о чем, только как моя дрожь передается в девичье тело, и как краснеют ее щеки.
    – Пытаемся прочесть, Влад, подожди, – кричит брату и я, наконец, узнаю его имя. Потом аккуратно соскребает наросший мох, обнажая буквы, а я жарко дышу в ее шею и не могу удержаться, чтобы не лизнуть румяную щеку.
    – Прекрати! – вроде как сердится, но на щеке появляется ямочка от мимолетной улыбки, и я ободренный – беззастенчиво целую шею, затылок, плечо, шепчу какой-то бред о любви, что нужно поговорить и прояснить, о встрече без чужих глаз. Согласно кивает и настойчиво скребет буквы, краснея все больше и дрожа мне в лад. Я счастлив.
    – Что там, черт подери! – Влад залезает на нижние ветки. Отстраняюсь, с такого ракурса он может заметить, что я в опасной близости к его сестре. Наташка улыбается, не таясь, и безумно хочется покрыть ямочки на щеках жаркими поцелуями.
    – Читай, – шепчет настойчиво и изумленно, и я смотрю на открывшиеся буквы, и с трудом сдерживаю равновесие: «Наташа, Саша, 1941».
     
    ***
    
    Я держу тарзанку в руках, сердце колотится словно бешеное. Медленно иду назад, пытаясь выровнять дыхание. До предела назад, так, что спиной упираюсь в ствол высокой сосны, чувствуя шероховатость и выпуклости от обломанных веток.
    Я соврал Кудрявому, что опробовал тарзанку до этого раза, сейчас будет первый. И этот прыжок сравним только с первым поцелуем, который я сорву сегодня ночью с Наташкиных губ. И от предвкушения полета и предощущения верю, что сбежит чертовка из дома и придет на свидание. Ко мне в трубы. Мы с ребятами устроили там уютное гнездышко. Скосили траву, высушили, набили сеном внутренности. Ночью я повалю Наташку на скошенную траву и зацелую до смерти! А сейчас прыгну и полечу над обрывом, и на самом пике – отпущу руки и упаду вниз, в объятья синеокого озера.
    Точно так, как в сорок первом, за несколько дней до войны…
    Я бегу, а потом отрываюсь ногами от земли, лечу и вижу прямо перед собой незнакомого парня, он опережает меня ровно на секунду. Отпускаем почти одновременно тарзанку и падаем вниз с восторженным криком. Я повторяю его подвиг и с диким воплем вхожу в студёную воду, чувствуя, как она обжигает, засасывает в глубину и смыкается над головой. Кажется, что тело налито свинцом, и я не способен двигаться, не могу всплыть на поверхность. В панике кручусь на месте и, как кажется, вижу опять того парня, встречаюсь с ним взглядом. Мы словно в замедленном кино опускаемся на дно, друг против друга, а затем он складывает руки и, отталкиваясь ногами, взмывает вверх, оставляя за собой вихрь пузырьков. Я копирую, повторяю за ним каждое подсказанное движение и, как заведенный, молочу ногами, плыву в дорожке пузырьков и, наконец, с брызгами и криком вырываюсь из водяного плена. Ловлю ртом воздух, восторженно и яростно, наслаждаясь каждым глотком, а потом смотрю в небо, где кружат черные точки птиц. В этот миг ощущая себя безумно свободным и легким.
    – Круто! – ору и машу рукой тем, кто остался наверху: – Прыгайте, я страхую!
     
    ***
    
    Наташка обещала прийти. Жду… Лежу и смотрю в небо, слушаю, как стрекочут кузнечики и наблюдаю, как падают звезды. Когда Наташка появляется в проеме трубы, чувствую, что сердце бьется в самом горле, мешая говорить и дышать. Пытаюсь совладать с дыханием. Ее янтарные локоны колышутся, лаская овал лица, касаются плеч, а я не могу пошевелиться – просто лежу и смотрю на Наташку и звезды.
    – Давно ждешь? – не вижу в темноте, но чувствую – улыбается. Улыбаюсь в ответ и протягиваю руку:
    – Вечность… И еще готов ждать.
    Банальности вертятся на языке, пока она не нависает надо мной, так что глаза в глаза: ее напоминают об обрыве, манят сорваться и прыгнуть в глубину, на самое дно.
    – Не хочешь искупаться? – шепчет, обдавая мятным дыханием, а я медленно киваю в ответ, восхищаясь прямотой и храбростью.
    – Легко… – поддерживаю Наташку, когда она выбирается наружу. Я так долго ждал, чтобы прикоснуться к медовой коже, и держу ее за руку, не отпуская, пока мы идем к озеру.
    Романтика, звезды, редкие шорохи в кронах застывших деревьев. Мы будем прыгать с обрыва всю ночь: обнаженные и шальные, рассекать телами воздух, и в согревшейся за сутки воде обмениваться объятьями и поцелуями. А под утро нас, опьяненных первой любовью, найдет Кудрявый и расквасит мне нос. А я не буду сопротивляться, так как виноват – знаю. Буду стоять около ствола огромной сосны, смотреть на тарзанку, раскачивающуюся над обрывом, и улыбаться, как идиот, пока Наташка будет стирать кровь с моего лица, плача и причитая. Влад поглядит хмуро, обведет нас взглядом, развернется и уйдет прочь.
    – Разрешаешь? – спрошу в спину, а Кудрявый не обернется, просто взмахнет рукой и отпустит нас в наше лето.
     
    ***
     
    – Хочу показать тебе кое-что, – Наташка тянет меня к соседнему с их дачей дому. Иду послушным теленком, слушая и пытаясь понять, о чем она говорит. Нос распух и нещадно ноет, хотя ноет не только нос,  но об этом Наташке знать не положено! Открываем скрипучую калитку и входим во двор. Над окнами избы прибита звезда героя. Таких несколько в поселке – домов, откуда ушли на фронт и не вернулись.
    – Я не умею фантазировать, – Наташка останавливается возле окошка и стучит три раза, а я снисходительно ей улыбаюсь. Той ночью она была весьма изобретательна, и мне стоило огромных сил, чтобы сдерживаться! До первой брачной ночи – я так решил! Смотрю на девушку, пытаясь впитать все до мельчайшей черточки и жеста. Не видел Наташку два дня – и соскучился. Стою и понимаю, насколько сильно!
    – Мне этот дом всегда казался особенным, словно от него идет тепло, – Наташа обернулась, посмотрела мне в глаза и улыбнулась:  – Хитрое слово есть – эмпатия. Но я всегда думала, что это не мое... Давай проверим, Сашка, ты не против?
    Против? Я согласен на все, лишь бы быть рядом. Из-за занавески выглядывает баба Глаша. Многие считают ее ведьмой. Из-за закрытости, замкнутости, скромности. Моя мать покупала у бабки клубнику: самую крупную в округе и сочную, словно Наташкины губы. Бред! Я зациклен на чертовке, словно околдованный. Осталось к ведьме деревенской сходить, и совсем пропаду…
    – Здрасти, мы к вам, – Наташка тянет меня вглубь избы, едва приоткрывается дверь – и я вхожу, окунаясь в ароматы сдобы и трав. На деревянном столе замечаю крынку молока, нарезанный хлеб и букет с могилки, я отнес его туда этой ночью. Зачем ведьме цветы?
    Поднимаю глаза на стену – фотография молодого парня. Да, это он помог мне всплыть со дна!
    – Саня… – баба Глаша узловатыми пальцами гладит фото: – До войны здесь дачниками жили, там, где и твои. А мама местная… Дом, что вы снимаете, – бабка кивнула в сторону Наташки: – Мой сын позже отстроил, чтобы сдавать, чтоб от пенсии к пенсии продержаться. Сам в городе живет, на Рождество приезжает… С семьей.
    Стою как вкопанный, смотрю на фото, и болтовня бабы Глаши мимо ушей проходит, словно фон. Мой тезка, значит. Жил тут, в Троицком, схоронен на пригорке.
    – Помнишь надпись на дереве? – Наташка встает рядом и шепчет на ухо, чувствую ее дыхание и пытаюсь совладать со своим: – А в могилке он схоронен?
    – Да, Санька – ухажер матери моей, так и не довелось им вместе быть, – бабка вздохнула и подошла к столу, взяла букет с могилки и поставила в вазочку. А я пытаюсь справиться с волнением, нащупывая кольцо в кармане брюк. Выпросил его у матери утром, словно по наитию. Снова чувствую, как сползает верткая змейка по спине, скользкая, мокрая, мерзкая, но боюсь повернуться и встретиться с Наташкой взглядом.
    – Ты веришь в переселение душ? – шепчет тихо, а у меня жжет под ложечкой, словно перед прыжком с обрыва. Смотрю на фотографию мальчишки, который погиб в семнадцать лет, и понимаю, что не имею права отступить! Глупый, но личный подвиг…
    – Как он погиб? – задаю вопрос и беру Наташку за руку, решая дождаться ответа и увести девчонку прочь, подальше от дома и глаз. На поговорить, обсудить, спросить…
    – Бомбили железную дорогу. По глупости попал, побежал невесту искать, а мою мать отец дома укрыл, потому что по ночам к Саньке своему бегала.Наказали, стало быть… – баба Глаша грустно улыбнулась, словно извиняясь и,показав на накрытой стол, пригласила разделить завтрак: – Вы садитесь, не стесняйтесь. Все свежее. Успеете погулять-то, не война, авось…
    – Да мы завтракали, спасибо, – пячусь к двери, словно в грудь выталкивает кто-то. Явственно чувствую удары, дескать: «Беги на волю, да поскорей».
    – Мы вечерком забежим, – обещает Наташка, а я вытаскиваю ее наружу. Подальше от ощущений, запахов, жаркой духоты. Солнце опять в зените и жжет кожу.
     – Поговорить нужно, – бурчу под нос и веду девчонку к обрыву. На пути сталкиваюсь с пацанами. Верхние тусят вместе с крайними, Кудрявый верховодит, пока мы любовь крутим. Машут руками, провожают взглядами, но не вмешиваются. Ценно. Спасибо, братаны! Даже Влад жопу не оторвал от мотоцикла, так и остался сидеть на припаркованном красавце, только кулак потер, а я носа коснулся и отдернул руку – больно.
    Пятнадцать минут и мы на краю обрыва.Наташка стоит рядом, сопит и кашляет. Протащил ее на скорости, словно куклу. Дурень! Осматриваюсь, и замечаю у дерева обнявшихся влюбленных. Илиот жары все плывет, а то лишь тени от лап сосновых. Поднимаю голову – стрижи носятся пунктирами. Лето. Лето не сорок первого, а наше!
    Медленно разворачиваюсь, опускаюсь на одно колено, протягиваю руку, в ладони зажато кольцо с голубым топазом, в цвет Наташкиных глаз:
    – Ты выйдешь за меня? – шепчу чуть слышно, во внезапно наступившей тишине слова кажутся нескромно звучными, и я краснею. Чувствую, как рядом со мной припадает на колено мой тезка и протягивает руку, одобряя мой подвиг.
    – Я люблю тебя, – произношу уверенней и, поймав Наташкин растерянный взгляд, читаю в нем долгожданный ответ, улыбаюсь и спрашиваю вслух, чтобы его услышать: – Ты будешь моей женой, родная? Не сейчас, когда вырастем, но ведь будешь?
    – Буду! – смеется, а я смотрю, как светятся счастьем глаза любимой девушки, и теряюсь в их глубине. Плевать на время, оно пролетит незаметно, главное, что теперь и в этом мире – мы будем вместе. Встаю и надеваю Наташке кольцо, а потом закрываю глаза: мы вчетвером стоим плечо к плечу, на счет три срываемся с места.Бежим от сосны к краю обрыва и там, сложив руки перед собой, отрываемся от земли и, словно стрелы, летим на самое дно. Вниз… Нет, вверх, и орем, словно оголтелые:
    – Круто! Крутооооо…