Я сидел за накрытым на семерых столом и как никогда раньше ощущал себя дополнением к своему деду. Неуместным, неловким, неуклюжим и ещё множество разных «не», которые одно за другим приходили в мою голову с того самого момента, как я переступил порог этой квартиры. Я сидел и разглядывал кокетливо мелькающую между бело-голубыми ободками тарелок тёмно-бордовую скатерть, слишком старую, чтобы всерьёз строить мне глазки, но ещё не совсем съеденную молью, чтобы не предпринимать попыток. А ведь всего минут десять назад я стоял под оббитой дерматином дверью, держа в руках коробку с подарком. Тогда у меня ещё был шанс уйти и следовать своему основному плану: оставить деда в гостях у композитора и пойти бродить по окрестностям, чтобы периодически заглядывать для проверки давления и уколов. Но дед настоял, чтобы я поздоровался с Василием Степановичем, и это стало моей роковой ошибкой. – Кого я вижу! – едва завидев нас на пороге, завопил виновник торжества. – Кирюша с персональной сиделкой! Заходи-заходи, гостем будешь, – он хлопнул деда по плечу с такой силой, будто им до сих пор было по двадцать, и я невольно сжал зубы. Это, конечно же, не осталось незамеченным. – Лёшка, а ты чего такой недовольный? Или ты так странно стесняешься? Идём, сейчас стеснение как рукой снимет! Моя попытка передать деда в руки его друга и ретироваться была сразу пресечена последним: – Куда это ты собрался? Кирюша, ты внука совсем манерам не учишь? – Василий Степанович забрал у меня из рук коробку с подарком и, не оглядываясь, скрылся в коридоре, напоследок бросив: – За мной, молодёжь, и внука захвати. Я вяло поковырял вилкой оливье и отправил немного в рот, не в силах отделаться от чувства, что мы с дедом что-то напутали. Меня всегда учили, что на праздники принято одеваться нарядно или хотя бы во что-нибудь чистое и выглаженное, а по такому случаю я, даже изначально не намереваясь оставаться на посиделки, сменил футболку на светлую рубашку с коротким рукавом. Но, похоже, о дресс-коде потрудился вспомнить я один. Все присутствующие явно не утруждали себя попыткой одеться к празднику как-то по-особенному, будто шли вовсе и не на праздник. Марина Викторовна, в прошлом балерина, а в данный момент моя соседка по столу, громко засмеялась, заставляя меня поспешно проглотить оливье, лишь чудом не закашлявшись. – Как это глупо на самом деле, – хохотнула она, сворачивая трубочкой попавшуюся под руку салфетку, – мне тоже каждый год приходят поздравления от друзей и коллег по сцене, сколько бы я не просила этого не делать. – А как по мне, пусть приходят. Открытки, конечно, небольшие, но если собрать штук пять и аккуратно сложить вместе, вот так чуть наслаивая друг на друга, то на них удобно чистить рыбу, – отозвался сидящий напротив Игорь Иванович, в излюбленной манере пытаясь перехватить чей-нибудь взгляд, чтобы заговорщицки подмигнуть. – Лёшка, подай хлеб. К прислуге обращаются с меньшим пренебрежением, но я с тихим, как мне показалось, вздохом всё же передал виновнику торжества корзинку с хлебом. – Что ж ты так тяжко вздыхаешь? – мгновенно отреагировал тот отвратительно подшучивающим тоном. – Аль такая непосильная задача? Шум в комнате утих до позвякивания столовых приборов, и я был вынужден ответить, хотя знал, что ни к чему хорошему это не приведёт: – Нет, ничего такого, я просто устал за последние дни, курсовую дописываю. Быстро сказав это, я тот час же уткнулся в тарелку, чтобы не видеть гримасы композитора, сопровождающей его ещё не сказанную, но уже заранее остро кольнувшую меня реплику. – О-о-о, такой молодой, а уже устал от какой-то там жалкой курсовой. Пф-ф! Что же дальше тогда будет? Я предпочёл счесть этот вопрос риторическим, хотя Василий Степанович имел обыкновение всегда ждать ответы на свои слова, принимая молчание за подтверждение своей правоты и разрешение продолжать наступление. – Не трогай парня зря, ему и так неудобно, не видишь что ли. Дед решил за меня заступиться, что и стало для хозяина дома новым поводом скептически фыркнуть сквозь седые усы-щёточку: – Неудобно спать на потолке, вот что я скажу, а всё остальное глупости! Что, Лёшка, боишься, что старики задавят опытом и советами? Ну, ответь, что ли, воды в рот набрал? Веселье Василия Степановича меня раздражало. Я сжал в руке вилку, продолжая изучать видимые клочки скатерти, и отложил в сторону нож, которым до этого с напускным энтузиазмом резал отбивную. – Нет, всё в порядке, – слова прозвучали сухо и холодно, но тщательно сдерживаемое раздражение всё-таки нашло лазейку в смазанном звуке «р». – Что-что? – Я говорю, что всё в порядке. – Что? – Всё в порядке. Вот теперь я откровенно злился. Меня трижды заставили повторить одну и ту же фразу, которая с каждым разом звучала всё более картаво, пока, наконец, «порядок» не превратился в «полядок», как когда мне было одиннадцать. И это было бы унизительно почти до слёз, испытывай я такое впервые. Внезапно раздался глухой стук, и я невольно поднял голову. Андрей Андреевич, тучный мужчина с россыпью мелких веснушек на носу, виновато улыбнулся имениннику: – Прости, Вась, не удержал. Он с трудом наклонился, чтобы поднять с пола упавшую вилку, и я расслабился всего на миг, думая, что от моей персоны, наконец, отвлеклись, но тут же вздрогнул от безаппеляционного: – Пф-ф, ерунда какая! Лёшка принесёт новую. – Ну, знаете ли, – тихо прошипел я, откладывая приборы на тарелку. Нет, мне было бы вовсе несложно выполнить эту просьбу, будь она действительно оформлена как таковая. Дед, заметив, что я на гране, придержал меня за локоть, не позволяя встать из-за стола, а Марина Викторовна тут же подсуетилась: – Не нужно, пусть мальчик сидит. Я куда лучше знаю, что и где лежит у тебя на кухне. Сейчас принесу. Подняться на ноги она успела не раньше, чем Василий Степанович побарабанил пальцами по столешнице, невозмутимо глядя на меня: – Лёшка, ты что позволишь женщине делать что-то за тебя? Ты же мужчина. Я вспыхнул, сжимая челюсти, и, со скрипом отодвинув стул, не спеша встал. – Марина Викторовна, – обратился я к пребывающей в лёгком замешательстве женщине, – не стоит. Сейчас я всё сделаю. Мягко коснувшись её плеча, я в полной тишине обошёл стол и вышел из комнаты, даже забыв спросить, где именно нужно искать замену пострадавшей вилке. Только на кухне я позволил себе закрыть глаза и с нажимом провести руками по лицу в попытке стереть с него усталость, злость и раздражение. Этот прямолинейный колкий любитель унижать тех, кто не может противостоять, обращался так со мной, сколько я себя помню, и никогда у меня не было возможности защитить себя. В детстве я вообще старался говорить как можно меньше из-за дефекта речи, позже просто терпел, сцепив зубы, и избегал попадаться на глаза лучшему другу деда, а сейчас мне двадцать два и я всё равно беспомощен ответить что-либо на такие выпады, потому что не позволяет воспитание и уважение к старшим, необходимость которого крепко накрепко вбита мне в голову. Всё это время глубоко внутри меня жила обида на деда и непонимание того, почему он позволяет так со мной поступать, но чем старше я становился, и чем больше таблеток и уколов прописывали ему доктора, тем меньше мне становился важен ответ. Или я надеялся, что верю в это, потому что такие мысли всё равно не приносили никакого успокоения. Нужно было с самого начала наплевать на правила приличия и уйти, даже не заходя в прихожую ненавистной мне квартиры. Немного придя в себя, я принялся искать столовые приборы. Их почему-то не оказалось в кухонных ящичках, где обычно держат такие предметы, чему я даже обрадовался: чем дольше буду искать, тем меньше времени останется на общение с хозяином дома и гостями, по большей части ничего не имеющими против бесславного избиения младенцев. Это сравнение заставило меня подавить улыбку, настолько точным оно оказалось в выражении всей моей позорной жалости к самому себе. Вилки нашлись завёрнутыми в целлофановый пакетик рядом с ни разу не тронутым набором кастрюль. Я сполоснул одну на всякий случай и обречённо поплёлся обратно в гостиную, то и дело наклоняясь, чтобы не задеть развешанные в арках коридора пыльные шторы. Эта квартира была большим во всех смыслах противоречием себе: так, например, завешанный картинами, устеленный турецкими коврами и заставленный всяким хламом коридор дышал сыростью и старостью, в то время как в гостиной было, на мой взгляд, слишком пусто, а кухня сверкала панелями современной техники, с которой даже я – представитель нового поколения – был иногда незнаком. В комнате, скрытой от меня очередным бархатным пылесборником, раздался смех деда и тонкое до остроты хихиканье тёти Шуры. Это, должно быть, хороший знак. Я ещё раз глубоко вдохнул и выдохнул. Нельзя показывать врагам свои слабости, нельзя дать понять, что меня задевает каждое небрежно брошенное слово. Уже собираясь выходить из укромной темноты шторы, я заметил коробку со своим подарком, одиноко стоявшую на высоком комоде. А где же подарки от остальных гостей? Их не было совсем или коробки просто отнесли в другую комнату? Моего появления словно и не заметили. Только Андрей Андреевич щедро одарил меня своей искренней улыбкой, и дед одобрительно кивнул. – Бери салатик, Лёшенька, – пискнула тётя Шура, протягивая мне худыми руками синюю мисочку, – очень вкусный. В квартире этой маленькой сухой женщины я провёл много вечеров, когда деду нужно был куда-то уйти, и он оставлял меня с ней. Тётя Шура готовила мне жареную картошку и читала сказки. Всегда одну и ту же книжку – «Сказки из-за решётки», на обложке которой были пугающие черти и люди с огромными глазами. Сказки не были страшными, но книга меня пугала. – Спасибо, – выдавил я. Игорь Иванович продолжал травить смутно знакомую мне байку деду, Марина Викторовна заботливо предложила мне маринованные грибы. – Ты кушай, Лёшка, – неожиданно подал голос затихший было Василий Степанович. Я даже замер с грибами в руках. – Больше ешь – сильнее будешь. А сила даёт уверенность, и в следующий раз ты уже не будешь стоять перед комнатой в нерешительности. Я едва не выронил грибы от досады и обиды. Дед похлопал меня по плечу, хотя скорее это было слабое поглаживание – силы в его руках порой не хватало даже для такого простого жеста. В глазах Марины Викторовны промелькнуло сочувствие. Вечер вернулся в угнетающее меня русло. Я задумчиво провожал взглядом поднимающиеся со дна бокала пузырьки воздуха, когда мои наручные часы оповестили о том, что пришло время делать деду укол, и я с тоской понял, что прошёл всего час с тех пор, как я переступил порог этого дома. Услышав приглушённый писк таймера, дед виновато улыбнулся Игорю Ивановичу, с которым последние минут двадцать обсуждал застройку болотистого района на окраине города, и поднялся из-за стола: – Извини, Вася, мы ненадолго отойдём. Расписание требует ему подчиняться. Василий Степанович немного, как мне показалось, сник, а затем снисходительно кивнул, позволяя нам удалиться. Уже на кухне, аккуратно отламывая кончик прозрачной ампулки, я даже удивился тому, что хозяин дома никак не прокомментировал наш уход – как мне казалось, для него уже не осталось ничего святого, во что нельзя было бы воткнуть острую шпильку. – Мы ещё долго пробудем здесь? Я попытался спросить это ненавязчиво, но дед всегда умел чётко понять суть и причины моих вопросов. – Ему сегодня семьдесят один, – покачал головой он, наблюдая, как я откатываю обратно рукав его байковой рубашки, – и это очень важная для него дата, Лёша. Каждый из нас нужен ему в этот день, как никогда. Дед смотрел на меня таким взглядом, что я ощутил, будто что-то упускаю в его словах, но не могу понять, что именно. Семьдесят один – это ведь не юбилей, просто день рождения, который именинник, как я заметил, не особо-то и хотел праздновать. И единственное, для чего лично я был нужен на этом недопразднике, это служить мишенью для того, чтобы Василий Степанович мог оттачивать своё остроумие. – Не принимай его слова близко к сердцу, – видимо, прочитав отразившиеся у меня на лице мысли, добавил дед, – поверь, это совсем не со зла. – Конечно, – фыркнул я, – конечно. Не успели мы снова войти в гостиную, как Андрей Андреевич воскликнул: – О, ну вот вам и претендент на то, чтобы произнести следующий тост! – он потёр руки и протянул хозяину дома свой бокал, чтобы обновить шампанское. Сомнений по поводу того, что жертвой выбрали меня, а не деда, не было. Мой бокал, к которому я почти не притрагивался, теперь был наполнен почти до краёв, так что его едва представлялось возможным поднять со стола. Впрочем, куда более серьёзным аргументом против произнесения тоста было моё нежелание это делать. – Давай, Лёшка, докажи, что вы, молодые, ещё способны красиво говорить, – усмехнулся Василий Степанович. И внезапно мне захотелось, во что бы то ни стало сделать так, чтобы придраться на этот раз было не к чему. Чтобы после того, как я договорю, никто не посмел и слова сказать. Всего одно молчаливое признание меня, как члена этого странного, чуждого мне общества, притупило бы память обо всех мелких унижениях этого вечера, и этого было бы достаточно, чтобы сделать меня немного счастливее. – Хорошо, – согласился я, осторожно поднимая бокал, хотя несколько холодных сладких капель всё равно скатились по моим пальцам, – сейчас, только соберусь. Кажется, удивить всех у меня уже получилось. Судя по лицам собравшихся, моего быстрого согласия никто не ожидал, и это даже к лучшему. Я откашлялся и поднял взгляд на виновника торжества. Время моего бенефиса настало. – Василий Степанович, в этот праздничный день… Мою так уверенно начатую речь прервал настойчивый стук в дверь, и этого оказалось достаточно, чтобы я мгновенно растерялся. – Ну, чего замолчал? – голос хозяина дома вывел меня из ступора и всего несколькими словами в дребезги разбил надежду сделать этот вечер чуть более приятным: – Чем быстрее отстреляешься, тем скорее пойдёшь открывать дверь. Волна раздражения снова окатила меня с ноги до головы, так что костяшки сжавшихся пальцев побелели. Хорошо, я открою дверь, но только затем, чтобы уйти из этого проклятого места. – Давай, Лёшка, соображай быстрее, человек же ждёт! – Василий Степанович, долгой вам и счастливой жизни, чтобы вы успели написать ещё много прекрасной музыки, – на одном дыхание выпалил я, не обращая никакого внимания на расплывшиеся на лицах гостей тщетно сдерживаемые улыбки: от волнения и злости я даже не смог как следует произнести единственное слово с «р» в своём пожелании. Ну и всё равно. Липкими от шампанского руками я торопливо схватил свою сумку и шепнул деду: – Заберу тебя через час. Кажется, он что-то спрашивал мне вдогонку, но я уже ничего не слышал, раздражённо отдёргивая в сторону пыльные шторы и спеша покинуть это место. Стук повторился уже в пятый раз, когда я обулся и, наконец, распахнул входную дверь. Всё, что я смог разглядеть сквозь застилавшую мой взгляд пелену эмоций, был коричневый галстук, напомнивший узором занавески, и какая-то блестящая эмблемка на лацкане пиджака. Меня совсем не интересовало, кто пожаловал к праздничному столу, был ли это гость, торговец соковыжималками или представитель религиозной общины, я просто хотел проскользнуть мимо него в прохладу лестничной клетки, вырвавшись из этой. – Что же вы так быстро сбегаете с торжества, уважаемый? Нехорошо, а ведь ещё даже торт не пробовали. – Пропустите, пожалуйста, я спешу. – Но ведь торт такой великолепный! Что же вы, давайте-ка вернёмся к столу. Меня грубо толкнули в плечо, заставляя шагнуть обратно в прихожую, и стремительно закрывающаяся пред моим носом входная дверь швырнула мне в лицо таким неподдельным ужасом и обречённостью, что, забыв обо всех правилах приличия, я повысил голос: – Да что вы себе позволяете?! Немедленно дайте мне пройти. Кто вы вообще такой? Мои порядком искажённые слова прозвучали жалко, даже я это понял. Мужчина поправил воротник пиджака и дружелюбно оскалился: – Я посыльный, и у меня есть дело к имениннику. – Он в гостиной, проходите, – быстро отреагировал я. – И дайте пройти мне. – Молодой человек, где же ваши манеры? Вы не проводите меня? Не хотелось бы по ошибке попасть не в ту комнату, кто знает, какие секреты хранятся за всеми этими закрытыми дверями. Не знаю, почему я прислушался к словам незнакомца и даже задумался над ними, но нескольких секунд промедления было достаточно, чтобы меня подтолкнули вперёд по коридору. – Проходите, вам сюда, – раздражённо процедил я сквозь зубы, подведя мужчину ко входу в гостиную. Он не отреагировал, и мне пришлось обернуться к нему, чтобы повторить уже громче. В тот момент, когда я, путаясь в собственном языке, пытался отделаться от него, мне пришла в голову простая мысль: – Минутку, если вы курьер, то где же ваша посылка? – А кто говорил, что я курьер? И о какой посылке вы спрашиваете? – Но вы же сами… Меня будто окатили ледяной водой. Только что, поддавшись эмоциям, я впустил в чужой дом незнакомого человека, даже не позаботившись убедиться, что он тот, кем назвался. В горле резко пересохло, пальцы рук начало мелко покалывать. Из этой квартиры определённо есть что вынести, а пятеро пенсионеров едва ли смогут оказать достойное сопротивление. Они же почти беззащитны; здесь же мой дед, и несколько минут назад я всерьёз собирался вот так наплевательски уйти? – Лёшка, ты снова прячешься за занавеской? Входи уже, что ты как маленький! Не в меру весёлый голос Василия Степановича немного стряхнул с меня оцепенение, навеянное мыслями и невозмутимостью человека в костюме. К слову, костюм. Даже мне, плохо разбирающемуся в одежде, сейчас стало понятно, что так сидят по фигуре только шитые на заказ вещи. И курьеру такой явно не по карману. – Невежливо заставлять именинника ждать, – поучительно произнёс я-уже-и-не-знаю-кто, – пройдёмте. На этот раз я не посмел ослушаться и с опаской шагнул в комнату вслед за ним. Уже в который раз за последние сутки я словно видел себя со стороны, сидящего на неудобной табуретке и бессмысленно бегающего взглядом по углам комнаты. И мне хотелось встряхнуть эту податливую куклу с моими стеклянными глазами и спросить, что я здесь делаю. Курьер, посыльный или кем бы он ни был, сидел за столом напротив и, не стесняясь, уминал предложенные угощения. Его худые пальцы, напомнившие мне гибкие ветки ивы, ловко орудовали вилкой и ножом, сметая с тарелки селёдку под шубой и нарезанные крупными кусками помидоры. Он игнорировал меня, ничего не объясняя и не спрашивая, и я окончательно чувствовал себя мальчиком на побегушках, о котором вспоминают только в тот момент, когда нужно что-то принести или подать. Впрочем, молчание было даже более чем предпочтительным: меньше всего мне сейчас хотелось развлекать этого человека, вызывавшего у меня острую неприязнь с первого взгляда. За окном медленно сгущались сумерки, и улицы постепенно оживали. Весенняя по сезону, но уже вполне летняя по температуре жара начала спадать, и мои ровесники не спеша прогуливались по тонущим в длинных тенях дорожкам. У кого-то было свидание с девушкой, кто-то просто вышел в магазин, кто-то гулял с собакой… – А хозяин дома тот ещё старый хитрец. …а я сидел на пыльной старой кухне в компании неприятного мне человека. – Ты ведь тоже заметил его странности, правда? – продолжил он, окончательно убеждая меня, что предыдущая реплика не была риторической. – Со всем уважением, но пока я заметил только ваши. – Давай без формальностей, я уже успел оценить, насколько хорошо ты воспитан. Это прозвучало так, будто собеседник смертельно устал от моей вежливости и не верит в её искренность. Впрочем, в последнее мне и самому верилось с трудом. И всё же я немного растерялся, а затем, стараясь не хмуриться слишком явно, протянул развёрнутую ладонью вверх руку: – Алексей. – Это я понял, – усмехнулся посыльный, встряхивая мою руку. – Павел. – Ты знаешь Василия Степановича? – Нет, но я наслышан, – многозначительно протянул Павел. Подхватив пустую тарелку, он отнёс её в раковину, снял пиджак и принялся закатывать рукава рубашки. Слушая шум воды, я внезапно осознал: тот факт, что этот Павел мыл за собой посуду в чужом доме вызвал у меня неподдельное уважение и уже не только на словах. Я не знал, как к нему относиться, и относился так, как привык это делать по отношению ко многим другим, – с осторожностью и недоверием. Человек, которого ты не знаешь, может оказаться кем угодно, и остаётся им до тех пор, пока сам не назовёт и не проявит себя, и в эту самую минуту беспечно обернувшийся ко мне спиной незнакомец был всеми и одновременно никем. Когда полчаса назад мы вошли в гостиную, звон посуды и разговоры мгновенно стихли. – Ну-ка, а ты у нас кто будешь? – недобро сощурил глаза хозяин дома. – Я посыльный, – отозвался тот, кто ещё недавно был курьером. Или всё же посыльным? – Добрый вечер, дамы и господа, и с праздником, Василий Степанович. Марина Викторовна что-то тихо спросила у деда и тот кивнул. Тишина начала почти ощутимо давить на голову, потому что какое-то время никто даже не двигался, хотя я ясно видел, как масло от наколотой на вилку кильки стекает по приподнятой руке Андрея Андреевича и впитывается в рукав. – Что, прямо сейчас? – голос Василия Степановича отразился от пустых стен. Ещё никогда на моей памяти он не выглядел так агрессивно, уж лучше бы издевался и шутил. – Нет, я пришёл заранее, так что, если вы не против, я подожду нужного часа где-нибудь здесь в уголочке? – Другое дело! – резко воскликнул именинник, расплываясь в какой-то лихорадочно-дружелюбной улыбке. – Лёшка-а-а, – цепкий взгляд остановился на мне, оповещая, что старая игра в «Лёшку отпущения» продолжается, – а составь-ка нашему посыльному компанию на кухне, сделай что-то полезное. Тётя Шура, видя, что никакого конфликта не намечается и незнакомый мужчина получил статус гостя, тут же засуетилась. В мгновение ока они с Мариной Викторовной с щедростью истинных женщин наполнили одну из тарелок салатами и отбивными, и чуть она оказалась у меня в руках, Василий Степанович отнюдь не вежливо одними словами «вытолкал» нас прочь из комнаты, громко объявив, что старикам пора играть в бридж. Мои часы стали моим врагом и, сговорившись со временем, отмеряли его мучительно медленно, сколько бы я не гипнотизировал электронные цифры взглядом. – Так что скажешь о виновнике торжества? – снова спросил Павел, доставая из кармана сигареты и зажигалку. – Мне бы не хотелось о нём говорить, – честно признался я, – но не думаю, что запах дыма ему понравится. Собеседник молча покачал головой, зажимая в зубах сигарету. Он ловко сдвинул все цветы на подоконнике в одну сторону и настежь открыл окно, тут же торопливо прикурив, будто давно того хотел. – Потому что лучше ничего не сказать, чем сказать что-то плохое? Ты либо глупый, либо добрый, а это, по сути, одно и то же. – Я не намерен терпеть… – Присядь ты, я не собираюсь тебя обижать, Алексей, с тебя уже давно достаточно, – Павел выдохнул дым и обернулся ко мне. Моё полное имя, которое почти никогда не произносилось вслух, почему-то отрезвило меня, и только тогда я осознал, что успел подскочить на ноги, и почувствовал, как мои ногти больно впиваются в ладони. – Просто скажи, зачем ты пришёл? Я продолжал стоять на месте, хотя кулаки разжал. Мне не хотелось загадок и философских размышлений, мне не нужны были душевные разговоры или поучения, мне просто хотелось домой, туда, где за закрытой дверью комнаты я мог быть в безопасности и одиночестве. – Разве я не сказал? Я же посыльный. – Без посылки? – Посыльные не всегда что-то приносят, – укоризненно покачал головой Павел, стряхивая пепел за оконную раму, – меня отправили забрать долг. Я отмахнулся от невидимого горького дыма, который всё же сумел настойчиво пробраться в кухню, понимая, что сбит с толку. – Тогда лучше забрать его и уйти. Нетвёрдая буква «р» задребезжала от волнения и раздражения, смягчившись в «л». Весь вечер меня держат за дурака, весь вечер идёт как-то не так, я вдруг ясно понял, что что-то происходит, и только мне забыли об этом сказать. Обида сдавливала горло, и я судорожно вдыхал неприятный терпкий воздух, пытаясь ослабить этот обруч на шее. – Жаль, что у нас раньше этого не заметили. Столько клиентов, что легко что-то упустить. Стажёры ещё, конечно, добавляют проблем. Глаз у них не намётан. Но всему своё время, и таким долгам тоже. – Так много? – Никаких денег не хватит отдать, – хмыкнул Павел, закрывая окно, – за пятнадцать лет такая сумма набежала, что… Он присвистнул, то ли не желая отвечать мне, то ли подчёркивая, что ответ слишком меня поразит, чтобы быть озвученным. Я невольно передёрнул плечами, потому что беспечность, с которой Павел говорил о заоблачном, по его словам, долге, наводила меня на страшные мысли. Из квартиры Василия Степановича вынесут все ценности? Заставят его взять кредит? Переписать квартиру на чужое имя? А дед об этом знает? Чужие проблемы всегда остаются чужими, редко вмешательство оканчивается хорошо, мне часто рассказывали истории, подтверждающие это. Чуть помешкав, я опустился на стул, укладывая на колени свою сумку с ампулами и шприцами, которую не удосужился оставить в комнате. Сейчас было самое время злорадствовать и вспоминать, что всё рано или поздно возвращается, и все мои обиды скоро будут отмщены, но радости я не почувствовал. Мне стало тревожно, а затем гадко за то, что я такой мягкохарактерный и жалостливый. Слова сорвались с языка сами собой: – А я могу как-то помочь? Павел недоумённо уставился на меня, а затем расхохотался. – Ты действительно такой наивный? Старый мошенник вцепился зубами и когтями за этот мир, он незаслуженно переводит воздух и чужое терпение, а ты хочешь помочь? Алексей, а ты знаешь, за счёт кого он протянул последние пятнадцать лет? – он смахнул набежавшие от смеха слёзы и бесцеремонно ткнул худым пальцем в мою грудь: – Тебя. Во мне что-то оглушительно треснуло и сломалось. Вся моя боль и злость вырвалась наружу, и я с силой ударил Павла по руке: – Что за вздор?! Он сидел напротив меня, с сочувственной полуулыбкой и тусклым серебряным цветком на лацкане, в котором я только сейчас признал мак. Он спокойно сидел и говорил ужасные вещи так, будто они ничего не значили. Он просто сидел, потирая ушибленную руку, и в какой-то момент я был готов толкнуть его в открытое окно, потому что он не дал мне уйти, когда это было нужно, потому что запутал, потому что даже гора вымытой посуды не заставила бы меня отнестись к нему с большей симпатией. – Посмотри на себя, ты совсем не видишь? Я сорвался с места, едва успев подхватить падающую сумку, но так и не успел сделать ничего, о чём бы потом долго жалел – мои часы тонко запищали. Павел не пошёл за мной, когда я под благовидным предлогом позорно бежал от опрометчивых решений и грубых слов в гостиную. Грязную посуду сгрузили на пылящееся у стены фортепиано, а стол превратился в поле карточного боя. – Нам пора, – тихо буркнул я деду, – идём, пожалуйста. Никто не обратил на меня внимания, даже дед только чуть повёл головой: – Если я сейчас уйду, эти хитрые проныры заглянут в мои карты, и я проиграю четвёртый раз подряд. – Время укола, – с нажимом проговорил я, – ты же знаешь, всё должно быть вовремя. Василий Степанович удостоил меня насмешливым взглядом, и мне почудилась скрытая жестокость в его усмешке. – Лёшка, не занудничай. Дай доиграть партейку, что ты ворчишь, словно с наше пожил? – Думаю, ничего страшного не случится, если Лёша сделает укол здесь, – тактично предложила Марина Викторовна, – не случится же? За столом согласно загудели, и дед ободряюще кивнул мне. Стул, на котором я сидел, был занят большой тарелкой подтаявшего холодца, и я чувствовал себя премерзко, опираясь одним коленом о голый паркет, словно я опускался на колени не только перед дедом, а перед всеми этими людьми, всей комнатой и, главное, признавал свою покорность чужой воле. На столе шуршали карты, Игорь Иванович вспомнил какой-то старый анекдот, а я отстранённо смотрел, как пустеет прозрачный цилиндр шприца. – Сколько вы должны? Я задал этот вопрос, зная, что уточнять нет нужды, и что едва ли мне ответят. Игорь Иванович замолчал на полуслове, дед дёрнул рукой, тихо позвав меня по имени, но я не поднимал глаз. – М-м, нет, мне не хватит расплатиться. В этой комнате уже никому не хватит. Впервые голос хозяина дома казался мне серьёзным и уставшим. – Это большой долг? Как давно вы должны? Я делал укол в полной тишине, и только когда поднялся, услышал запоздалый ответ: – Уже лет семнадцать, может, немного меньше. Дед, наконец, поймал мой взгляд, и в его глаза было столько печали и тоски, что я отшатнулся от неожиданности. Всё, что окружало меня, вдруг показалось таким чужим и неправильным, я уже жалел, что заговорил, жалел, что пришёл. – Простите, там Павел на кухне один. Он по-прежнему сидел на табуретке, подпирая голову рукой и мечтательно-рассеянно глядя в окно. – Он умрёт? – как-то безразлично спросил я, опускаясь на вторую табуретку. Она жалобно скрипнула и пошатнулась. – Конечно. – Что же делать? – Будем танцевать. Я нахмурился, но это была скорее привычная реакция, потому что внутри у меня было пусто и холодно. – Это шутка, – вздохнул Павел, поправляя галстук, – я же на работе. – Это было грубо. – Я прощаю тебе твою грубость. – Что? – опешил я. – Ты спрашиваешь об очевидных вещах. Странно, но больше мне не хотелось расстраиваться. Ударить его тоже не хотелось. – А что потом? Наконец, Павел оторвался от окна и пожал плечами: – Они доиграют партию, Василий Степанович проводит всех гостей, вы с дедушкой тоже уйдёте. А я останусь. Помогу перемыть посуду, полью цветы, возможно, покурю, а затем заберу долг. Ты будешь свободен. – Я не хочу свободы ценой чьей-то жизни. Павел протянул руку и по-отцовски потрепал меня по волосам. В этот миг я видел в его глазах эпохи, чистое время и безумное всеохватывающее спокойствие. – Тебя, увы, не спрашивают. Впервые мне не было обидно за подобное обращение. Прежде чем уйти домой, я попросил Василия Степановича сыграть что-нибудь. Он был удивлён моей просьбой, но откинул крышку покрытого пылью и молчанием фортепиано. Это было так странно, но я понял, что до этого не слышал ни единой сыгранной им ноты, только слышал, как другие называли его композитором, называл его так сам, но никогда не слышал его музыки. И именинник сыграл. Судорожно-весёлый мотив, нервный и быстрый, поспешно несущийся вперёд, сбивчивый и захлёбывающийся в своей жажде жить. |