Спроси у жизни строгой, какой идти дорогой, Куда по свету белому отправиться с утра, Иди за солнцем следом, хоть этот путь неведом, Иди, мой друг, всегда иди дорогою добра. «Дорога добра» из к\ф «Приключения Маленького Мука» Впервые я встретил их осенью пятнадцатого. Тогда мы пришли в мой родной город… - кем? – освободителями, беглецами, захватчиками? Трудно сказать. Детали ускользают из памяти – слишком многое изменилось, слишком много произошло событий, слишком часто я разменивал с тех пор роли, хозяев и людей. Роли, которые меня выбирали сами. Хозяев, которые меня использовали. Людей, которые в меня верили. Я сам был совершенно другой – наивный, беспечный… даже обходился без охраны, если не считать водителя. Впрочем, тогда не оказалось рядом и его. Может выглядеть безумием, но Серёга собирал грибы в лесопарке неподалеку. Не потому, что вздумал полакомиться дарами природы - грибы штука непредсказуемая - просто оттого что осень, что лес, что захотелось снова почувствовать себя человеком. Мы тогда не знали, что осень – это надолго, а лес - наоборот, и людьми, такими, как прежде, мы уже никогда не станем. Как бы то ни было, тогда я стоял на набережной своего родного города и смотрел на свинцовую гладь водохранилища. На безжизненный пляж с неуместно яркими кабинками для переодевания. На высящиеся вдали терриконы, похожие на настоящие горы со снежными вершинами. На разбитые витрины существующей в этом месте, сколько себя помню, кафешки с неизменным названием «Бриз». Чтобы почувствовать себя человеком, Серёге было достаточно прогуляться по лесу, в кои-то веки охотясь тихо, меня же тянуло на такое вот медитативное одиночество. Я даже отключил хрипящую радиостанцию. Не знаю, нашелся б кто-нибудь в некогда стотысячном городе, способный вспомнить во мне местного уроженца, но свой город я узнать не мог. С чужими городами было проще, а здесь почему-то казались противоестественными случившиеся везде перемены. Реальность решительно не стыковалась с картинками, запечатленными в памяти с самого детства. А когда-то, пацаном, я в этом самом «Бризе» стащил пивной бокал с надписью «Владимир» на стеклянном боку. На деле подразумевался город, но в том, почти мифическом, едва-едва постсоветском далёко еще не появилась мода на китайские именные кружки, и бокал некоторое время служил предметом моей гордости. И по назначению, естественно. Потом он незаметно пропал из поля зрения, наверное, разбился, как все стеклянное, как вся наша хрупкая ойкумена. Вдребезги. Помню, как тогда нестерпимо хотелось, чтобы склеились осколки, и чтобы монохромное настоящее сменилось чем-то в тон облезлым, но все равно ярким пляжным кабинкам. Чтобы звенели пивные бокалы под зонтиками «Бриза», в динамиках звучала музыка, а не скрежет радиопомех. Но лишь мусор и опавшие листья шелестели по пыльному бетону, а из посетителей были только я и они. Все те люди, которых я, начиная с лета, встречал на своем пути, походили на бомжей. Затравленные, сутулые, мечущиеся в безысходности тени - только относительная свежесть одежд оттеняла их осунувшиеся лица и тусклые взгляды. А он и одет был, как полностью состоявшийся, законченный бродяга – нам самим еще предстояло такими стать. Но изначально моё внимание привлек не мужчина в сальных, затертых до бахромы шмотках, а пёс у его ног. Высокий, крупнее обычной овчарки, мощный и по-волчьему серый. От настоящего волка его отличал только хвост, лихо закрученный над спиной. В наступившие времена поджатых хвостов он смотрелся вызывающе оптимистично. Не понимаю, как я сразу не заметил этих двоих посетителей мертвого «Бриза». Зато теперь пёс притягивал мое внимание, как магнит – не знаю… пробуждая какой-то детский восторг, желание коснуться массивной головы, прижаться всем телом, запустить пальцы в густую шесть. Я сделал шаг. - Не надо, - скрипнул мужчина. - Что? – раздраженно не понял я. - Гладить, - тот повернулся ко мне. – У него снят блок на агрессию. Осунувшееся, изможденное, но чисто выбритое лицо, перебитый нос, спокойный взгляд. Одна моя хорошая знакомая говорила, что сломанные носы придают любому мужчине мужественности. Не знаю насчет мужественности, но искривленная перегородка затрудняла дыхание – свой я прооперировал пару лет назад. Пес тоже поглядел на меня – чем-то неуловимо похожий на хозяина. Взглядом и, наверное, пресловутой брутальностью: не только нос - вся морда была покрыта полосами шрамов. Судя по застарелым следам драк, у него этого блока никогда и не существовало. - Их порода генетически миролюбива к людям, - будто прочитал мысли мужчина, - и когда программа сбивается, они становятся неуправляемыми убийцами. Подтвердив слова, пес дернул щекой, демонстрируя клыки, но хозяин коснулся ладонью в строительной пупырчатой перчатке взъерошенного затылка и собачья морда благостно расслабилась. - Это такая лайка? – блеснул я кинологическими познаниями. В детстве я очень хотел собаку. Большую, сильную, наверное – как раз такую. Не сложилось – родители очень хотели, чтобы я научился играть на фортепиано. Это было условием. После двух лет мучений я смирился с тем, что собаки мне не видать. - Нет. Маламут. - С волком? – мне показалось, что «маламут» означает некую специфическую помесь. Мужчина как-то безнадежно-согласно кивнул. Мы помолчали. Он смотрел на воду, я – на пса. Наверное, именно их впрягали в свои санки индейцы - Аляска, Джек Лондон, Золотая лихорадка. Прокормить такого в нынешние времена представлялось нереальным. На коленях у хозяина покоился брезентовый футляр, похожий на чехол для удочек. Да – рыба могла оказаться подспорьем. Один собирает грибы, другой рыбачит… А может, это я, с укороченным калашниковым на плече, здесь лишний? Тем более стрелок из меня никакой, и автомат, скорее, просто атрибут моего текущего имиджа. - Трудно сейчас с собакой? - Терпимо. Только к выстрелам никак не привыкнет – боится. Он еще немного помолчал, как будто выжидая время. Я не смог бы представить его пса напуганным. - До того, как вы пришли, полковник, здесь уже почти все успокоилось, - вдруг сказал мужчина, не отрывая взгляда от воды. Очень немногие за последние два дня осмелились бы сказать мне это в лицо. И, конечно, я и мои люди придерживались противоположного мнения. Но не спорить же с каким-то рыбаком. - Подполковник, - автоматически поправил я его. Он безразлично пожал плечами. Согласен – количество и размер пятиконечных железок на обтянутых тканью картонках уже перестали как-либо характеризовать их обладателей. Для любого зажравшегося генерала теперь этот счёт бесперспективно обнулился, а звания сейчас имели право присваивать лишь те люди, которые шли за тобой в атаку. Или, наоборот, враги. Я же недавно отстегнул и выбросил свои погоны – не было у меня в наличии ни полка, ни полуполка, а еще автоматный ремень постоянно за них цеплялся. - Вам не кажется, что всё это зря? – уточнил мужчина. - То, что я делаю? - То, что вы сделали. Я пришел в город с горсткой своих людей - их было немного, но в творившемся бедламе достаточно, чтобы взять его без единого выстрела. Я вытащил из бункера представителей местной администрации, которые только и делали, что ломали головы над мобилизационными планами - неработоспособными бумажками, ими же самими когда-то созданными ради отчетности. Я выслушал их напыщенные речи и рассмеялся в ответ на то, что в соответствии с неким указом им, гражданским, в военное время присваиваются высшие офицерские чины. Отдал воинское приветствие первым, как младший по званию - этим гражданским полковникам. И приказал повесить всех, прямо на стенах их мэрии. Подходящие веревки пришлось поискать – магазины в городе оказались тихо разграбленными его мирным населением. Я нашел. А потом начал реальную мобилизацию – люди не сильно протестовали, поглядывая на грузные фигуры, болтающиеся под окнами городской управы. Полгода назад, наверное, я бы и сам ужаснулся, но сейчас… - Нет. - Хорошо, - усмехнулся мужчина, удобнее перехватывая свой футляр для удочек. И после этих слов я завяз в потоке субъективного времени, как комар в янтаре. Я слышу, как с неторопливым треском отстегиваются липучки на чехле, слышу, как каждый крючок отрывается от ворсистого основания – и сам тянусь за автоматом. Еще стократ медленнее. Откидывается брезентовый клапан, неспешно, как распускающийся цветок, а я еще только нащупываю ремень. Я вижу рукоять, переплетенную потертой тисненой кожей, совсем не похожую на удилище, вижу замысловатую витую гарду, вижу, как необычный волнистый клинок, нескончаемо длинный, являет себя из чехла – изгиб за изгибом. Я вижу внутри еще нечто, что не успеваю распознать, какие-то трубки, украшенные орнаментом, и, наконец, подхватываю автомат, который еще бесконечно долго снимать с предохранителя, досылать патрон в патронник. Где-то далеко гремит лязгающий гром, целая очередь громовых раскатов, а я лишь касаюсь флажка переключателя режимов огня. Что-то толкает меня в плечо, я падаю медленно, как в невесомости, и у меня перед лицом описывает завораживающую дугу волнистое лезвие, подобное тонкому языку пламени - от его поверхности, цокая, отскакивают пули, похожие на миндальные зёрна, и сталь клинка звучит, как колокол. Я вижу огненные вспышки у домов на противоположной стороне набережной, вижу, как устремляется в их направлении громадными прыжками, держа хвост, как вымпел, волк… маламут… неуправляемый убийца – и сам начинаю стрелять в ответ. Не прицеливаясь – сильно забирая вверх, чтобы не попасть в собаку, просто ради того, чтобы стрелять, зная, какие страшные раны оставляют мои пули, у которых Серега – водитель – спилил наконечники для увеличения убойной силы. И вижу самого Серёгу бегущего из-за деревьев, стреляющего на ходу, вижу, как плюется гильзами затвор его автомата, вижу мотающийся пластиковый пакет, нацепленный на серёгино запястье, и кричу, кричу ему, но звуки лишь ненамного быстрее пуль… А потом секунды набирают скорость и возвращаются к привычному течению. Кто-то душераздирающе вопит за домами на другой стороне дороги, и мы с Серёгой уже не стреляем, потому что никто уже не стреляет в нас. Я включаю радиостанцию и вызываю группу. Проходят одна, две минуты нормального времени. Сергей делает мне знак оставаться на месте, а сам по широкой дуге, ползком-перебежками пробирается к точке, откуда велся огонь. Еще пять минут напряженного ожидания. Одиночный, умноженный эхом выстрел, заставляющий меня вздрогнуть. - Все чисто! Серёга машет рукой, на которой все еще болтается пакет с грибами – не выбросил, - к тому же шумит покрышками подъезжающий джип с бойцами, и я поднимаюсь с земли, иду к ним, отряхивая с плеч похожие на эполеты кленовые листья. Ботанический генерал. - Ну, что тут? - Второго я зацепил, - скалится водитель, - добивать пришлось. А первый – ваша работа. Наповал, не зря вам пули запиливал – гляньте, как ему шею разворотило, от уха до уха. Да, стачивание наконечника превращает обычный боеприпас в экспансивный - «дум-дум», - и в результате попадания входные отверстия такие, словно кто-то вырвал из тела кусок мяса. По неписаным законам войны пленных, уличенных в использовании таких пуль, раньше расстреливали на месте. Сейчас – не знаю. Но, по правде, есть за что. Кровь, полные ужаса мертвые глаза, голова почти отделена от тела, горла практически нет – месиво из хрящей и лохмотьев кожи. Пуля – дура-дурой: как ни целься, но я бы и с десяти метров не смог попасть между вырезом бронежилета и кантом шлема. Тем более – сейчас, когда стрелял откровенно вверх. Могли ли собачьи челюсти оставить подобный след? - А где этот? - я оглянулся, высматривая своего недавнего собеседника, позабытого в горячке перестрелки. - Кто? – не понял Серега. - С мечом… - сейчас зрелище отскакивающих от клинка пуль показалось легким умопомрачением. Водитель недоуменно пожал плечами. Тему развивать расхотелось. - Трупы – на площадь. Опознать, хоть весь город сгоните. Родственники, связи. Оставив бойцов грузить тела в багажник джипа, я вернулся к «Бризу». Ничто не указывало на недавнее присутствие тут кого-либо – опавшая листва, гонимая ветром, уже затянула бетонное покрытие, как ряска болотные окна. Я зашел внутрь, хрустя стеклом под подошвами. Все перевернуто, разбито, но деревянная обшивка стен пока цела – настоящие холода еще впереди. Прошел по залу, заглянул на кухню, в какие-то тесные подсобки, и почему-то не удивился, когда увидел его на одной из полок. Он как будто меня дожидался, наверное, последний, случайно уцелевший, единственный из двадцать лет назад приобретенной партии. Это не было мародерством, за которое я обещал расстрелять любого застигнутого. Ну, может, если и было, то совсем чуть-чуть, но лично я бокал воспринял, как подарок. Не знаю, что подумал Серёга, увидев его в моих руках, и уж точно он удивился, когда я спросил про тушенку. - Есть в заначке. - Принеси. И, когда он добежал до машины, крикнул, чтобы брал две банки. Сергей возил меня уже давно и знал, насколько редко доводится слышать объяснения поступков, но на его лице читалось недоумение, когда я расточительно оставлял на уличной стойке такое неслыханное богатство. Еще с полчаса я пробыл там, но никто не появился. Забавно, сам я не сомневался, что обе банки достанутся маламуту… сколько их ни оставь – все достанутся только ему. Бросив последний раз взгляд на подпирающие тяжелое небо терриконы – тогда я возлагал на них все свои надежды, - я сел в машину и хлопнул дверкой: - Поехали. Я знал, что эта, самая первая, зима будет и самой трудной, но планировал перенести её с минимальными потерями. Хотел сохранить население и, худо-бедно, инфраструктуру. Без голодных бунтов, людоедства, сопутствующего террора. Я действовал жестко – изымал излишки пищи и даже объявил сухой закон. Это не прибавило популярности, но ограничило процесс поиска взаимопонимания всего несколькими групповыми расстрелами активно недовольных. Можно было поступить иначе. Переждать – у меня хватало топлива, припасов и оружия, чтобы отсидеться со своими людьми и прийти сюда весной. В мертвое место, нагроможденное закопченными скелетами многоэтажек и оттаивающими, обглоданными трупами на улицах. Но с двумя сотнями бойцов мне нечего было бы делать весной на обезлюдевших проспектах. Они бы поглотили меня, как Москва Наполеона. Слишком амбициозные параллели для моих лиственных эполетов? Они имели основания. Но проект нуждался не только в наполеоне, а еще в химиках и горняках – тех, кого невозможно было бы отыскать ни в одном другом месте на расстоянии тысячи километров отсюда. Что же касается солдат - на рынке труда они становились переизбыточной профессией. Когда-нибудь всё закончится, ведь когда-нибудь всё заканчивается. И приходится начинать жить заново. Окружающие гадали – отчего я вцепился именно в этот, когда-то мой родной город. Конечно – не из-за ностальгии. Я, поставив себя и его на карту, остался здесь зимовать. Меня разбудил вой. Всё, что могло выть, не говоря про мычать или блеять, в городе и окрестностях доели еще пару недель назад, и никакие глубокие рейды с продразверстками не спасали ситуацию. Близилась середина марта, зима не думала отступать, и у нас не было на горизонте Дороги Жизни. Я выбрался из-под вороха одеял, поленился натягивать на себя множество всего того, что обычно одевал перед выходом на улицу, ограничившись разрекламированной в прежней жизни фирменной курткой, привычно закинул на плечо автомат, и, стараясь не побеспокоить охрану, пошел на вой. Странно, что никого, кроме меня, он не растревожил. На улице завывания звучали иначе, чем в промерзшей комнате – почти как музыка. Казалось, она, эта дикая мелодия, раздается рядом, но пустынные проспекты и стылый воздух так искажали восприятие, что лишь минут через сорок я, скорее интуитивно, вышел к «Бризу». Они снова были вдвоем, хотя первым я опознал маламута. Луна почти не показывалась из-за туч, но в лишенном неоновой подсветки, погруженном во мрак мире человек учится довольствоваться малейшими подачками неба. К тому же снег и белая гладь водохранилища прекрасно оттеняли черные, словно вырезанные в потемневшем от времени листе бумаги, силуэты. Пес сидел, вытянув шею, запрокинув голову, и протяжно, хрипловато солировал в своей песне. Он не выглядел худым, а густая шерсть позволяла не беспокоиться из-за морозов. Зато очертания его ссутулившегося хозяина были совершенно неземными. Бесформенное широкое одеяние, топорщащийся мохнатый воротник, какая-то чалма на голове и торчащие в стороны длинные парящие трубки с загнутыми рожками на концах делали его силуэт похожим на пришельца из иной вселенной. Я не сразу догадался, что человек аккомпанирует псу – настолько гармонично это получалось. Монотонные звуки басовых труб-бурдонов удивительно сочетались с гулким собачьим голосом, и покрытая искусной резьбой дудка вибрировала в его насыщенном ритме. Волынка - я узнал инструмент - величественно выла с маламутом. Не всегда попадая, но пробирая до костей сильнее совсем не мартовского мороза. Последние месяцы было не до музыки. А сейчас, забыв о стуже, я стоял и слушал. В очередной раз сбившись, мой старый знакомый беззлобно выругался и повернулся ко мне: - Научиться играть намного труднее, чем размахивать палашом, да, полковник? В темноте видно не было, но мне почудилось, что он улыбается. - Я не полковник… - Так ведь и я не дударь… но иногда жизнь вынуждает становиться теми, кем нас считают. Я кивнул – иногда приходится делать то, чего от тебя ждут. И существуют вещи более сложные для сольного исполнения, чем война. Но это не объясняет, зачем в сорокаградусный мороз, посреди ночи, рискуя примерзнуть к мундштуку волынки, устраивать концерт для единственного зрителя - Это не волынка, - собеседник сдавил локтем кожаный мешок и трубки издали возмущенный вопль, - это дуда. Подобрал её полгода назад в каком-то музее. Было написано – старинный национальный инструмент. И что он отличается от волынки - конструктивно и по звучанию. Интересно, свой волнистый меч он тоже подобрал в музее или на какой-нибудь съемочной площадке? - Еще было написано, по поверьям - в сакральные дни игра на дуде и собачий вой отгоняют злых духов. - Духов голода? Или мороза? – грустно усмехнулся я. Мне помнилось, что собаки воют перед чьей-нибудь смертью. Фраза о духах развеяла мрачное очарование момента. Передо мной – обыкновенный чудак, непонятно как выживший в этой зиме, тихий юродивый, плененный фантазиями, да и меня пытающийся в них увлечь. - С этими духами можно договориться, полковник. Прокормить одного маленького человека с собакой проще, чем сто тысяч. - Рыбой? – мне вспомнился его футляр для удочек и, вдобавок, что-то евангельское насчет двух тиляпий на пять тысяч страждущих. Он кивнул. Да, близость крупного водоема я тоже брал в расчет - осенью здесь удалось неплохо заготовиться. Улов солили прямо в шламохранилищах. Но всё заканчивается, а зимняя рыбалка в такой мороз оказалась невозможной. Чтобы, для установки сетей, разбивать метровый лед, мы закладывали взрывчатку, но свежие полыньи мгновенно покрывались крошевом-салом, и, спустя несколько минут, затягивались. А патрули регулярно забирали со льда окоченевшие трупы самоуверенных, или отчаявшихся, рыбаков, пытавшихся удить традиционными способами. Большинству даже не удавалось пробить лунки, и вмерзшие шнеки торчали на водохранилище, как гигантские саморезы, недокрученные в крышку нашего братского гроба. Или как мечи, воткнутые в землю на поле проигранной всеми битвы. Волнистые мечи. Они виднелись даже в темноте. - Слишком толстый лёд – не пройти коловоротом, - заметил я, ежась от холода. - Фламберг, - пояснил мой собеседник, - он режет все что угодно, как масло. - Фламберг? – название навеяло ассоциации с чем-то фантастическим, вроде бластера или гиперболоида. Цивилизация немного не дотянула до такой экзотики. - Меч. Разделывать окаменевшую воду клинком – глупость. Я недоверчиво покачал головой. - Режет, - настойчиво повторил собеседник. – Не знаю почему – может, из-за того, что волны на лезвии разведены, как зубья пилы. Или сталь какая-то особенная. Или все дело в том, что я в это всё верю. Скорее, клинок режет не оттого, что он в это верит, а просто он только верит, что клинок режет - но разводка изгибов на манер обычной пилы мне показалась забавной. Думаю, не менее нелепой представилась бы какому-нибудь древнему воину идея спиливать заостренные наконечники у пуль. Мол, как тогда эти стрелки будут вонзаться в тело? - Разве он не бутафорский? – я видел изображения подобных мечей раньше, но мне тогда они показались церемониальными. Нынешние времена располагали к использованию более практичных, лишенных мишуры, предметов. Как-то в один день драгметаллы сравнялись в цене с бижутерией, а в перспективе даже нефть должна была лет на двести выйти из массового употребления. Потому что для её переработки, транспортировки и даже использования необходима развитая промышленность. Зато моментально приобрели ценность такие прозаические вещи, как соль, мыло, спички. Вот без чего человечество не могло существовать, не так, как без патронов или, например, банок с консервами. И большие ножи внезапно вошли в моду, но, конечно, не настолько большие и причудливые. - Настоящий. Лезвие такой формы и отогнутые в стороны волны легче прорезали доспех и оставляли сложные раны, которые не могла лечить средневековая медицина. И поэтому фламбергами вооружались самые отчаянные – понимаете отчего? Я, конечно, не понял. - Эти мечи были прокляты церковью, как нечестивое оружие, и их плененных владельцев казнили даже просто за ношение. Вот как. Моя рука машинально коснулась автоматного рожка, снаряженного запрещенными гаагской конвенцией боеприпасами. Собеседник в это время сложил трубки, свернул мешок дуды и спрятал её в знакомый чехол. Я опять не смог рассмотреть, что кроется там еще, но не сомневался - уж меч-то есть точно. - Уже отогнали? Своих духов? – наверное, мне хотелось еще послушать мелодии дуды и маламута. Он кивнул. Кто бы помог мне разогнать моих. - Завтра Масленица, помните? Раньше люди встречали в этот день Весну, приносили в жертву - жгли чучело Зимы-Мораны, играли музыку, пировали, веселились. Масленица. Может быть. Зачем помнить ненужные даты. Отмечать их не с чем, и нет поводов для веселья, и даже жечь, наверное, теперь нечего. - Теперь людям не до зрелищ. Им нужен хлеб. - И соль-мыло-спички? – собеседник будто знал, что я вкладываю в эти простые понятия. – Мне кажется, вы не учитываете чего-то важного. - Чего? - Не знаю. А спалить… мусор всегда найдется. Природе нужен праздник, и зима уходит, когда её просят, - человек тяжело поднялся, подмерзшая кожа тулупа заскрипела, пес, сорвавшись с места, радостно запрыгал вокруг хозяина. Сейчас маламут казался слишком дружелюбным для своего облика, и совсем не верилось, что он умел так же лихо рвать глотки. В этот раз он даже не рычал на меня. Хозяин потрепал его между ушей и побрел к засыпанному снегом леску. Где-то за моей спиной раздавались крики и метались отблески фонарей. - Эй, - окликнул я уходящего, почему-то только сейчас это показалось мне важным. - Как вас зовут? - Я уже говорил, Полковник, - ответил он, не оборачиваясь, - я Дударь. Потом в глазах потемнело, земля покачнулась под ногами, я начал оседать, чувствуя, как меня подхватывают чьи-то руки. Очнулся я уже у себя, напротив растопленного обломками мебели камина, завернутый в несколько одеял, и с бокалом в руках. Стеклянная кружка с моим именем на граненом боку прекрасно выдерживала кипяток – а сейчас в ней была еще и малина из неприкосновенных запасов, и, судя по терпкому запаху, алкоголь. - Какого черта вы туда попёрлись посреди ночи? – бурчал Серега, подбрасывая в огонь огрызки винтажно изогнутых ножек и вонюче коптящие куски ДСП. К тому времени он уже был кем-то вроде моего адъютанта. - А какого черта тут водка? – в ответ наехал я. - Какого-какого - у вас переохлаждение. И обморок, видимо, голодный. Сухой закон можно и отменить на день, вы тут власть. Гулять, так гулять. Спиртное, разогретое кипятком, обжигало пищевод, приятно обволакивало рассудок. Может быть, из-за этого бредовые решения принимались легко. Над камином висело громадное зеркало – в нем отражался уставший, изможденный, но гладко выбритый человек. В какой-то момент, в неровном свете пламени, мне показалось, что нос у меня опять искривлен, будто не было никогда никакой операции. Гулять, говоришь, Серега? - Завтра Масленица, в курсе? - Да ну… поздно уже – тринадцатое число, она ж обычно вообще в феврале. Неужели Дударь ошибся? - А не колышет – я тут власть. Завтра – Масленица. Празднуем. Все. И водку со складов отпустить народу, если не замерзла. - У вас еще и жар, - прокомментировал Сергей. Масленицу мы отпраздновали. Алкоголь раздавали и распивали прямо на улицах. Там же жгли все, что еще не сгорело за зиму - мусора действительно оказалось немало. Совершенно по-праздничному светило солнце, и вершины терриконов сверкали, покрытые не снегом, но нашим потенциальным богатством. Охмелевшие горожане танцевали вокруг чадящих покрышек, кто-то бренчал на чудом сохранившихся инструментах, и даже я пробовал стучать забывшими гаммы пальцами по клавишам невесть откуда взявшегося пианино. Потом его тоже радостно спалили, и звонко срывающиеся с колков струны играли нам абсолютно варварскую мелодию. Хотелось надеяться, что и Дударь в каком-нибудь из районов города задает безумный ритм, отвлекает людей от тяжелых мыслей. Иногда даже казалось, что сквозящий вдоль улиц ветер доносит звуки волынки-дуды и собачий лай. Говорят, следующей ночью очень многие, не рассчитавшие с алкоголем на пустой желудок, замерзли в сугробах и в своих непротопленных комнатах. Не худшая смерть. Мы попросили эту зиму уйти, как могли. Утром мороз начал спадать. Может – пришел циклон, или антициклон, я не метеоролог, а может, это случилось из-за того, что какая-то часть меня верила - теперь это обязательно должно произойти. Сам я после того празднования слег почти на месяц – врачи заочно диагностировали пневмонию, сетуя на отсутствие флюорографии. Ближе к лету стало очевидным - я не учел и еще одно обстоятельство. Может, это его имел ввиду Дударь. «Всё» никак не хотело заканчиваться, а мы оказались как раз на пути волны, катящейся с запада на восток то ли в погоне за энергоносителями, то ли в бегстве от радиации. Творящееся напоминало на крестовый поход – местами спонтанный, местами организованный, но сметающий всех и вся по маршруту следования. Цивилизация агонизировала продолжительно и упоенно. А может, завершился полуторатысячелетний цикл переселения народов, и потомкам каких-нибудь гуннов вздумалось предъявить права на историческую родину. Причина, конечно, была не в этом – просто люди еще продолжали пользоваться прежними системами ценностей. По привычке. Остальное – следствия. Последний бой за город не превратился в пафосную финальную битву. По нам ударили с трех сторон, и я, просчитав расклады, ушел в единственном оставшемся направлении – через водохранилище, к рудникам. Я целых минут десять думал, взрывать ли за собой мосты, но я ведь все равно планировал вернуться – и это были мои мосты, восстановить которые, наверное, потом бы не получилось. И я их оставил. Колонна ушла вперед, загруженная, как потом утверждали, награбленным. В общем-то, ложь – из города, кроме того, с чем пришел, я забрал только людей, да и то – добровольцев. А сам с ротой охраны задержался в окрестностях – меня, словно волка, тянуло на прощание понаблюдать, что творится в недавно покинутой мною овчарне. Затем меня и моих людей прижал к терриконам арьергард, перебравшийся по уцелевшим мостам. Мы долго петляли среди рукотворных гор и озер, а в сумерках начали прорываться, оскальзываясь в соленой глине, и беспорядочная перестрелка мимолетно перетекла в остервенелую рукопашную. Наверное, так сражались в средневековье, не за веру и не за власть – за животную жизнь. Бронежилеты и каски, бешеные взгляды и неощутимые впопыхах ранения, грязь и кровь – мы мало чем отличались от каких-нибудь викингов. Я не заметил, в какой момент спиной к моей спине оказался человек, вооруженный мечом вместо привычных нам штык-ножей и прикладов. И если все мы неуклюже тыркали, били или отмахивались, он – фехтовал. Не так, как раньше показывали в исторических фильмах, где на противника щедро обрушивался град ударов, совсем наоборот - скупо и рационально. Блок, движение кистью, максимум предплечьем, превращали оппонента в труп или калеку. Похожий на тонкий язык пламени клинок резал кевлар, как фольгу. И я сам, где-то на подсознании перенимая выверенные движения Дударя, легко уклонялся и математически точно атаковал, хотя автомат с примкнутым штыком постоянно норовил выскользнуть из окровавленных пальцев. Тогда, на Маслеицу, на пианино получалось хуже. Темнота сгущалась, и мрак то тут, то там исторгал из себя рычащую серую тень. Маламут тоже нападал иначе, чем это делают тренированные на задержание служебные собаки. Не хватал за руки или пятки, не кружил, дезориентируя, а сбивал с ног в мощном прыжке, лишь, казалось, касался пастью шеи поверженного противника. И пропадал в темноте, сея брызги крови. Не обезвреживал – убивал. Потом свалка закончилась. Дударь несколькими ударами вырезал ляжку у ближайшего мертвеца и бросил её собаке. Маламут, дождавшись разрешения, утащил её в темноту. Кроме нас, похоже, никого не осталось. Совсем. - Может, на «ты»? - Давай, - согласился Дударь. Я поискал место, где можно было присесть, но вокруг была только залитая кровью растрескавшаяся земля и покрытое налетом соли подножье террикона. Мой собеседник, не мудрствуя, уселся прямо на белый склон. Грязнее уже не стану – я бухнулся рядом. Через минуту подбежал маламут и ткнулся мордой мне в плечо. Я погладил пса, не спрашивая разрешения у хозяина, маламут поворчал – сразу не понять, довольно или предостерегающе, - и примостил свою голову у меня на коленях. - Уже привык? – спросил я, имея в виду выстрелы. - Нет, - покачал головой Дударь. Непохоже было, что пес испытывал страх, когда в него, атакующего, палили практически в упор и каким-то чудом не попадали. - Боится. Враждебность – это реакция. Одни забиваются в щели, другие – бросаются на амбразуры. Неправильно, когда на амбразуры бросается тот, кто не должен этого делать. Сейчас весь мир лежит на амбразуре и содрогается от выстрелов-попаданий. И в атаку идут не те, кто должен, а те, кто может. Я тоже не предполагал, что стану таким, каким стал. И этот пес – сильный, ловкий, умный – он же просто создан для убийства. - Он создан для того, чтобы тянуть нарты. Агрессия в упряжке противопоказана. Знаете… знаешь, я мечтаю найти ему подругу. Два-три года – начнется новый ледниковый период. И самым актуальным транспортом станут такие собаки. - А лошади? - Лошади зависят от фуража, ухода и содержания. Собаки неприхотливы и практически всеядны. Еще одно достоинство - их многофункциональность. И транспорт, и охотник, и сторож. Через десяток лет хорошая упряжка будет котироваться сильнее, чем недавно какой-нибудь порш-кайен. В такое верилось с трудом, но я и сам вынашивал не менее необычные планы. - И сколько груза могут перевозить собаки в нарте? - До тонны – по сто-сто пятьдесят километров в день. Мне представились вереницы, караваны нарт, уходящие отсюда во все стороны света. Прямо из этого места. Я присвистнул и еще раз, уважительно, погладил маламута. Он был не против. А на ладони остались липкие следы крови и колючие, крупные кристаллы соли. - Она просто лежит под ногами – да, Полковник? Да. Год назад здесь еще добывали сильвинит – калийную руду, а из отходов, глины, перемешанной с обычной каменной солью, насыпали горы терриконов. А рядом с солеотвалами возникали отстойники-шламохранилища – рукотворные озера, по концентрации в несколько раз превышающие известное Мертвое Море. Тогда соль ничего не стоила. И пока еще мало стоит – люди убивают друг друга за ведро мазута. Это пройдет. И тогда они вспомнят, что физиологическая потребность человека составляет пять килограммов соли в год. И что в отсутствие холодильников соль – единственный доступный консервант. А ведь сильвинит, калийная соль, которую здесь добывали – готовое удобрение. С урожайностью ближайшие лет десять ожидаются серьезные проблемы. И вдобавок – я не химик, но калий при соединении с водой образует щелочь, а там и до мыловарения недалеко. Еще? Бертолетова соль – тоже соединение калия. - Соль, мыло, спички? – кивнул головой Дударь. - И порох, - добавил я, силясь понять, о чем из перечисленного я сказал вслух, а о чем – лишь подумал. - А мне для счастья хватило бы десятка крепких северных псов. Надо идти помогать раненым, Полковник. Живых оказалось больше, чем мне показалось сначала – на порядок. Группами по два-три человека нас собралось почти два десятка. Нашелся и Серега, отделавшийся легкой контузией, а Дударь, наоборот, воспользовавшись суматохой, опять скрылся. Мы, матерясь от щиплющей боли, продезинфицировали раны в соленой воде отстойников, собрали жалкие трофеи и пошли догонять колонну. - Не знал, что вы на штыках так умеете, - похвалил чуть позднее Серега. Я и сам не знал. Всё завертелось в самом сумасшедшем аллюре, какой только можно было представить. Мы куда-то прорывались, где-то ненадолго оседали, крышевали кого-то - то ли как старинные князьки, то ли как братки при переделе собственности. Затем я примкнул к одной из сторон, тем, кто воевал с теми, с кем воевал я. Потом, разочаровавшись, начал воевать за тех, с кем воевал раньше. Через полгода побед и отступлений снял своих людей с линии фронта и ушел на юг, к холодному Черному морю, помогать строить независимость кому-то третьему. С независимостью не получилось, да и не могло получиться, и мы снова ушли на фронт. За кого – мне уже было неважно. Страсти кипели в районе Урала, и по всему выходило, что тем, кто с запада остается грызть гранит, а тем, за кого воюем мы, наблюдать, как медленно, но уверенно приходят в себя китайцы. Как только бы те встали на ноги, грызть гранит пришлось бы уже обеим сторонам, но с разных сторон горного хребта. Мне же с узкоглазыми снюхиваться не хотелось – не из-за языкового барьера или менталитета, просто меня все сильнее тянуло обратно в заброшенный центр Европы. Хотя, наверное, все-таки имело смысл перекинуться к китайцам, в направлении, противоположную вектору моих желаний. Видимо, этого и опасались мои текущие наниматели. Играть в войну, не оглядываясь на догматы военных концепций начала века, у меня получалось не в пример лучше любого из их штатных теоретиков. Когда я в очередной раз начал собачиться с генералами, теми еще, чудом сохранившимися генералами, меня, не дожидаясь демарша, без затей арестовали прямо в их штабном бункере. И оперативно, воспользовавшись временным потеплением отношений, применили мудреное словечко, причем не одно, и интернировали своим западным визави. Не знали толком, что со мной делать. А тут выдалась такая возможность пожестикулировать доброй волей - на случай обострения с узкоглазыми. Жертвами взаимных реверансов, кроме меня, стали еще несколько таких же независимых полевых командиров. Проблем с моей судьбой все это не решило. Потому что наемников надо либо кончать на месте, либо, если уж судить, то не их, а нанимателей. Кончать без следствия западным мешали пропагандируемые ими традиции европейского парламентаризма и декларации прав человека. Лицемерные идиоты с устаревшими псалмами на рваных хоругвях. Врать не буду, с этой стороны Урала мне понравилось больше. Тут хотя бы не избивали. Да, кормили скудно, камеру едва отапливали, но и им самим жилось не сладко, вдобавок уж к чему-чему, а к таким неудобствам я привык еще на воле. Посетителей ко мне не пускали, однако я с какой-то безотчетной уверенностью все время ждал в гости Дударя. Не видел его с той самой рукопашной у терриконов - наверное, он так и не ушел из города. Поэтому, когда в неурочное время лязгнули засовы – напрягся, прочувствовал своих. Только это оказался не Дударь. - Хм… привет, - я несколько удивился. - Доброго, - похоже, Серега ощущал себя неловко. - Откуда ты здесь? - Уже месяц пороги обивал, как узнал что вы тут. Вот – разрешили свиданку. Видимо, совсем дела хреново – я поежился. - Сам-то как? - Терпимо. Никуда не лезу – караваны по бесхозным землям сопровождаю. Когда вас закрыли – нас за сутки расформировали и разбросали по разным участкам фронта. А активу, всем, чьи имена хоть что-то значили, предложили валить на все четыре, и чем дальше, тем меньше шансов получить пулю в затылок… - Не парься, - махнул рукой я. Потом мы долго болтали. Ни о чем. Вспомнили тот пир во время чумы – Масленицу. Сергей рассказал, что слышал краем: город вроде еще существует - как самостоятельная единица. Чего бы ему не существовать – когда мы уходили, в нем оставалось под сорок тысяч оголодавшего, но знающего как жить населения. Вспомнили многое вместе пережитое. В основном, кресты и живые мишени, в смысле - стрельбу и похороны. Вспомнили даже те грибы, которые Серега собирал перед памятным покушением. Очень вкусные собрались грибы – мы их, из принципа, пожарили и съели. Раз уж неизвестно, когда и отчего помирать, но очевидно, что до старости не доживешь, то какая разница - рентгеном больше или рентгеном меньше в тебе окажется накануне окончательного расчета… Так и получилось. Как минимум мне от рентгенов умереть уже не светило. Каламбур. - Ничего себе – до сих пор целая! – Серега повертел в руках пивную кружку, одиноко стоящую у меня на столе. Ей повезло. По нескольку раз в день я давил в себе желание приговорить её о стену и растоптать в пыль осколки с буквами, составляющими мое имя. И каждый раз спохватывался: получалось, что бокал - единственный предмет, который удалось нажить за годы и километры скитаний. В этом плане Дударь был несоизмеримо богаче – его рыбацкий футляр скрывал в себе, как ни крути, а в разы больше артефактов. Мне для транспортировки своих пожитков хватило б авоськи. - Целая. Помнишь тот бой на солеотвалах? Ночью? - Еще бы! Я тогда от страха чуть в штаны не напустил. А ведь дрался так остервенело, будто в него вселились черти. Истинно – все твари божьи лишь по двум сценариям реагируют на собственный страх. - Не запомнил того мужика, с которым я там стоял спина к спине? Сергей нахмурился. - Нет. Насколько помню – вы в одиночку отмахивались. Штыком орудовали – на загляденье, как будто всю жизнь этому учились. - Ладно, неважно, - я-то знал, что Дударь – не игра воображения. – Ты на родину наведаться не собирался? - Нет, вроде, чего я там забыл? - Ты наведайся. Выполни последнюю просьбу. В городе тебе обязательно повстречается человек. Такой… - я попытался вспомнить черты лица, но они смазывались, оставляя отчетливым только изгиб перебитого носа, - ты узнаешь, что это он. У него еще собака, здоровая, на волка похожа… - И?.. - Отдашь ему. Я протянул Сергею кружку, словно в ней, как в волшебном сосуде, подписанным моим именем, могла сохраниться моя душа. Бормоча что-то в тему, мол, какое такое последнее желание – всё еще наладится, кружку Сергей все-таки взял. Видимо, как и я, понимал – последнее, дальше некуда. Вечером того же дня мне пришли зачитывать приговор. Заявились целой компанией, с писарчуками и каменными масками лиц, начали, слюнявя пальцы, листать тома. Получалось очень образцово-показательно. Что характерно – все страшное, что я делал, когда служил им, все страшное, что я делал, когда служил их противникам, - осталось за кадром. Я ведь просто исполнял приказы, и за это судить надо было не меня. Мне вспомнили то, что я делал по личной инициативе. Город. Повешенных чиновников администрации несуществующего уже государства. Людей, умерших от голода и замерзших той зимой. Вспомнили даже Масленицу. То, что город, в отличие от тысяч других похожих городов, до сих пор существует, мне в заслугу не ставилось. Насильственный захват власти, террор, геноцид – преступления против человечества и основ конституционного строя. Постарались на славу – обвинения ввинчивались шурупами в крышку моего гроба. Потом тактично предложили поставить клизму. - Нафиг? – не понял я. Объяснили – во время публичного умерщвления самопроизвольная дефекация вкупе с прочими нелицеприятностями негативно сказываются на эстетике процесса. Если бы не отдал кружку Сереге – точно запустил бы кому-нибудь в голову. Похоже, даже сотня боеголовок, вколоченная в их Европу, не смогла починить мозги, шизанутые на демократии и сомнительных человеческих ценностях. Отказался, тоже почти вежливо, заявил: нас - рать, много ли завтра народа узрит моё дерьмо – меня в тот день просто пёрло на каламбуры - и кому выпадет честь за мной прибираться. Да и ужин был слишком хорош, мол, спасибо. Попросил только дать нормально выспаться. - Как скажете, генерал. Откуда в их материалах появилось это звание – понятия не имею. Ночью мне снился Дударь. Он несся по искристой снежной целине на упряжке маламутов, возглавляемой разучившимся бояться выстрелов псом. Время от времени вожак поднимал иссеченную шрамами морду и коротко, победно выл. Я знал, что в тяжелых тюках, привязанных к нарте, что-то очень ценное, вроде соли, мыла или спичек. Еще я знал, что в рыбацком чехле за плечами Дударя – диковинный фламберг, которым можно разрезать все, что угодно, волынка-дуда, с которой можно отогнать любых злых духов, стеклянная кружка с именем «Владимир» на граненом боку, из которой можно выпить пива с друзьями. И еще там лежат самые обычные удочки. Дударь, или это был уже я, задорно кричал «хайк-хайк-хайк!», и псы, наклоняя лобастые головы и вытягивая пушистые хвосты, прибавляли ход… Автор благодарит Алину Вишневскую – за мотив |